Скорбь моя, плоть твоя

Глава 1. «И было слово»

Сырость вползала под кожу, будто причастие, обращённое в яд. Святая влага этого дома не омывала — она крестила во имя боли. Она оседала в костях, как вековой грех, и не отпускала, будто кающаяся душа, вцепившаяся в землю из страха перед адом. Дом был не просто стар — он был проклят, как церковь, в которой когда-то молились за спасение, а получили обратное. Его стены трещали, словно ребра мученика, а воздух стонал, как хор падших, изгнанных из света. Сквозняки скитались по комнатам, как беспокойные духи, срываясь с языка ветра мольбами на непонятном языке — то ли молитвами, то ли заклинаниями. В каждой щели, в каждом гвозде, в каждом скрипе звучал упрёк небу, как будто сам Бог отвернулся отсюда, оставив лишь остатки своего гнева и ржавую тишину. Запах же был не просто затхлым — он был исповедальным. Сладковатый, тяжёлый, как ладан в чёрной церкви, где никто не молится. Пахло временем, которое истекло; плотью, которая ждёт прощения, но получает только забвение. Дом дышал смертью, и эта смерть была нетороплива, священна, как медленное отпевание в холодном храме.

Отец лежал в соседней комнате — не тело, не человек, а икона страдания, покрытая трещинами и пылью. Он не ел, не говорил, не смотрел — три дня молчал, как молчат те, кто услышал слишком многое. Его свистящее дыхание звучало, как псалом, разорванный на клочья — сиплый, рваный, с хрипами, похожими то на крик рождающегося дьявола, то на мольбу о спасении, которому никто не ответит. Ни живой, ни мёртвый — он был подвешен между царствами, как распятый между адом и равнодушием небес.

Мария сидела у окна, стиснув ладони между коленями, будто в молитве, но без слов. Губы её были сомкнуты, как замурованный вход в склеп. За стеклом улицу поглощала тьма, тягучая, как святая кровь. Сумерки не просто опускались — они пропитывали собой мир, как грех, капающий с потолка в святыне, оставленной всеми.

На горизонте, где небо ещё не решилось умереть, чернела церковь. Башня её, как кривой палец старого священника, указывала в небо — обвиняюще, отчаянно, бессмысленно. Она стояла там, как язва на теле веры, как гнойник, через который сочится истина. Ни колокола, ни света — только пустота, из которой когда-то родился Бог, но теперь в ней жил кто-то другой.

Когда стрелки на стенном ходу перевалили за семь, по дому прокатился глухой удар — будто гвоздь в крышку гроба. Звук показался ей надгробной песней. Она встала не по зову, не по воле — по инерции, как поднимается утопленник, всплывая лицом вниз.

Тело двигалось отдельно от сознания: старое пальто с прорехой на груди, резиновые сапоги, тяжёлый ключ, давно покрытый налётом времени — в карман. В комнате, за прогнившей дверью, отец лежал недвижим, и не было в его теле жизни, но и смерти не было. Только свистящее дыхание — этот хриплый, захлёбывающийся шёпот, как будто он молился, но не Богу, а чему-то, что жило под полом. Он не звал её. Уже давно не звал. Но голос его остался, как псалм, шепчущий в голове в минуты, когда она почти забывала, кто она есть.

«…и когда взыщет Господь кровь, взыщет её у стражей стены…»

(2 Царств 18:25)

Церковь стояла на краю деревни, будто опухоль. Каменные стены, затянутые чёрной плесенью, вспухшие от сырости, казались живыми. Крест на шпиле висел набок — как будто шею свернуло. Ни одного окна не светилось. Но дверь была не заперта. Никогда не запиралась. Бога не держат на замок.

Мария вошла. Церковный воздух встретил её, как чрево забытого чудовища: тёплый, влажный, прогнивший. Запах воска, прелой древесины и ладана бил в нос, вызывая головокружение. Ладан здесь был не священный, а чужой — как если бы мертвец пытался замаскироваться под живого. Иконы на стенах — облупленные, с выцветшей позолотой — казались тюремными табличками. Лик Спасителя был не лицом Бога, а физиономией узника, затравленного, иссечённого. У Богоматери были выжжены глаза. Святые смотрели не в душу — они смотрели через неё. Как через пустоту.

И вдруг — голос.

— Вы ищете утешения? — прозвучало сзади.

Мария вздрогнула, как от укуса. Голос был слишком близко. Слишком тих. Словно кто-то шептал прямо под кожу.

Из полумрака вышел он — как тень, оторвавшаяся от стены. Высокий. В чёрном. С длинными волосами, как у старинных иконописцев, и кожей, что почти светилась в полумраке. На его лице лежала печать изнурённой благости. Под глазами — синеватые тени, как у людей, что слишком часто молятся в темноте. Одежда его была не новой, но безупречно чистой, как саван.

Он посмотрел на неё — и время застыло.

— Я… — выдохнула она. И замолчала. Голос звучал, как трещина по сухой земле.

Он не подошёл. Не всполошился. Просто смотрел. Так, как смотрят на картины, в которых что-то не так: руки неестественно длинные, улыбка не от мира сего. Пауза тянулась, как затянутая струна. Потом он кивнул — в сторону старой, потрёпанной скамьи у стены.

— Садись, — сказал он. Голос — тихий, но с такой глубиной, будто звучал из колодца.

Она подчинилась.

— Я отец Рувим, — продолжил он, и его лицо почти не двигалось. — И это место…

Он провёл рукой по воздуху, как если бы мог нащупать невидимую пыль.

— Это место не для святых. Оно — для израненных. Для тех, кто падает, не в силах больше идти. Для тех, кто шепчет молитву не к небу, а в пустоту. Надеясь, что кто-нибудь там… слушает.

Мария сжала пальцы на коленях, ногти вонзились в ладони.

— А если уже никто не слышит? — её голос дрожал. — Что, если… я осталась одна?

Он посмотрел на неё. И в его взгляде не было жалости. Только что-то другое. Слишком человеческое, чтобы быть святым.

— Господь слышит даже тех, кто молчит, — сказал он. — А особенно тех, кто больше не может кричать.

И тогда она заплакала. Не всхлипывая. Не выла. Просто начала течь, как старая крыша после ливня. Слёзы скатывались по щекам медленно, бесцельно — будто из глаз вытекало всё то, что она годами хоронила в себе, как мёртвых родственников, чьи портреты покрыты пылью. И в каждом вдохе было столько боли, что воздух в церкви задрожал.

Глава 2. «И тьма не объяла её»

Сначала Мария приходила просто посидеть.

Не молиться. Не каяться. Просто быть там, где воздух был тяжёлый, как мокрое одеяло, и пах вечно гниющей древностью — воском, плесенью, тлением. Камень в храме держал тишину по-другому: не как человек, затаившийся от боли, а как гроб, который уже давно перестал надеяться, что его откроют. Она выбирала место в углу, под растрескавшейся фреской с ангелом, у которого не хватало половины лица. Пряталась в тени колонны, будто опасалась, что свет расколет её надвое. Не то чтобы она хотела исчезнуть — просто в этом месте можно было перестать быть.

Обычно она приходила к вечерне. Когда за окнами сгущался такой мрак, что границы мира будто стирались, и казалось: выйдешь за порог — и окажешься не на улице, а в каком-то другом измерении, где всё давно умерло и гниёт под толстым слоем забвения. Храм к тому моменту уже пустел. Оставался только алтарник — старик с мутными глазами, у которого, казалось, вместо крови по венам текла зола. Он шаркал между скамьями, гремя связкой ржавых ключей, как тюремщик. Бормотал что-то, обругивал темноту, крестился так, словно отгонял не бесов, а личные воспоминания.

— Бесёнок, — однажды сказал он, не поворачивая головы. — С жёлтыми глазами, как у кошки, что сидит на могиле.

Она не ответила. Она вообще редко говорила.

Отец Рувим сперва делал вид, что её нет. Поднимал глаза от Евангелия — и сразу опускал, как будто взгляд на неё — это щель в обрыве, в которую можно упасть. В ней было что-то... не то нечестивое, не то слишком живое. Она приходила снова. И снова. Как дождь на крышу, как капель воды из трубы, которая сводит с ума ночью.

Иногда сидела молча по нескольку часов. Иногда — исчезала через десять минут, будто пришла убедиться, что храм всё ещё стоит, и снова уходила в свою тьму.

Он не спрашивал, зачем она здесь. Она не объясняла. Между ними возникло странное молчаливое соглашение — как перемирие между двумя осаждёнными крепостями. Никто не стреляет первым.

Но когда она уходила — он оставался.

И тогда начиналась настоящая ночь.

Ночами церковь дрожала. Не от ветра. Не от старости. От чего-то другого. Как будто сама структура здания — камень, балки, перекрытия — чувствовали, что внутри кто-то молится не Богу, а чему-то, что живёт в трещинах между словами.

Отец Рувим стоял на коленях перед иконой распятого, но взгляд Христа был мёртвым, стеклянным, пустым, как глаза утопленника. Из темноты капала вода — тук-тук-тук — и каждый капельный удар звучал как шаг, как ответ. Он шептал молитвы, но язык путался, перескакивал с церковнославянского на бессмысленные слоги, будто молился тому, у кого нет имени.

Грешные мысли не уходили.

Они прятались. Как крысы за иконами, как тени в алтаре. Они дышали с ним в унисон. Не мысли даже — желания, прикосновения, запах её волос, образ руки, согретой свечным светом. Он чувствовал, как внутри него начинает шевелиться что-то чужое. Не демон — демоны были понятны. Это было глубже. Теплее. Почти родное. Как если бы его собственная плоть восстала и захотела любить.

Даже на литургии это не отпускало. Он читал:

«Отче наш, Иже еси на небесех...» — и в ту же секунду, будто наваждение: она сидит на скамье сзади. Волосы пахнут полынью, как детство и траур. Руки дрожат — и он чувствует, что умирает от желания дотронуться до них.

Всего один раз. Один раз, и, может, всё закончится...

Он бил себя в грудь. Сначала ладонью. Потом кулаком. Потом лбом о плиту — до тех пор, пока не почувствовал, как кровь ползёт по переносице. Капля за каплей, между строк молитвы.

«Да будет воля Твоя...»

Или чья?

Первыми начали замечать старые. Всегда — сначала старые.

Старуха Варвара, с лицом, как пересохший корень, шептала на паперти:

— Она будто на кладбище ходит... Уж не за душой ли твоей?

Он не отвечал. Не сразу. Только смотрел — усталым, проваленным взглядом, будто уже видел, что будет после. Но однажды, проходя мимо, она всё же услышала, как он пробормотал:

— Если тьма придёт... не мы выбираем, кого она коснётся. Но иногда — она не может её объять.

— Что ты сказал? — прошипела Варвара.

Он не повторил. Тогда она плюнула ему под ноги. Словно пыталась отогнать нечисть. Или хотя бы пометить свою территорию.

А девушка всё приходила. Каждый вечер — как по какому-то древнему, забытым богом заведённому расписанию. Иногда она появлялась, когда за окнами уже сгущалась такая тьма, что деревья сливались с небом, и храм казался не зданием, а чьей-то чёрной пастью. Иногда — чуть раньше, сквозь туман, как видение или мираж. Она не молилась. Никогда не крестилась. Просто сидела. И с каждым днём её молчание звучало всё громче. Оно давило, как низкое давление перед грозой, от которого ноют зубы и в висках пульсирует страх. Иногда казалось, что даже иконы поворачивались к ней спинами.

Она сидела в том же месте — третий ряд справа, где деревянная скамья была рассохшейся и оставляла занозы. Сидела с прямой спиной, как будто на суде. И это было судом. Её молчание — приговор. Её взгляд — допрос.

Мария не исповедовалась. Но её присутствие было исповедью. Глубокой, тяжёлой, без слов. Как будто она знала все его мысли. Все слабости. Все тёмные, прилипшие к внутренностям желания. Она сидела, как напоминание. Как доказательство того, что даже храм — не защита. Что даже святое место может содрогнуться под кожей. Что Бог — не всегда тот, кто говорит первым.

И однажды, уходя, она что-то оставила. Не случайно. Он это понял сразу. Когда она встала — тихо, как всегда — её шаги отозвались в церкви, будто кто-то медленно закрывает крышку гроба. Она не обернулась. Дверь скрипнула — и замерла. Он остался один. Но ощущение её присутствия не исчезло. Стало даже гуще, плотнее. Вязким, как дым.