Сквозь черное золото

Глава 1. Черное золото

Дождь в Питере осенью — это не погода. Это состояние мира. Он не идет, он стоит стеной, стирая границы между небом и мостовой, превращая город в размытую акварель сквозь запотевшее стекло мастерской. Андрей стоял у окна, наблюдая, как капли ползут по стеклу, словно слепые черви, оставляя за собой серебристые, быстро исчезающие шрамы. Внутри было сухо, тепло и стерильно пахло скипидаром и изопропиловым спиртом — запах его личной монастырской кельи. Его царства.

Позади, на мраморном столе, под безжалостным белым светом светодиодной лампы, лежала причина его бессонной ночи.

Заказ пришел через три цепочки посредников. Деньги перевели авансом, криптой. Имя заказчика — «А.В.». Вскрывать короб он не стал до их разговора по защищенному каналу. Голос был без эмоций, с легким, неуловимым акцентом, не русским и не иностранным. Что-то среднее, стертое.

«Вы — лучший. Нас интересует не сохранение. Нас интересует истина. То, что под ним».

«Под чем?»

«Под золотом. И под копотью. Вы поймете».

Короб из бескислотного картона был на ощупь ледяным, даже после транспортировки в отапливаемом фургоне.

А теперь она лежала перед ним. Икона. «Безымянный». Так он мысленно ее окрестил.

Он надел нитриловые перчатки, и тихий щелчок резины по запястьям прозвучал как приведение в боевую готовность. Первое правило реставратора — не навреди. Второе — не доверять предмету. Любой предмет, даже детская погремушка, жаждет лишь одного — вернуться в состояние праха. Задача мастера — обмануть время. Ненадолго.

Его пальцы, чуткие и осторожные, провели по краю дубовой доски. Дуб был тяжелым, плотным, как гробовая крышка. Но не это было странно. Лак почернел от времени и гари почти в уголь, но под ним угадывалась мощь старой, плотной живописи. И оклад. Оклад был из червонного золота, но теперь это было «черное золото» — слой окислов и копоти превратил его в мутное, непроницаемое зеркало, в глухую стену, отражавшую лишь угасший свет.

Он включил микроскоп, и мир сузился до лабиринта кракелюр, до пузырьков воздуха, застывших в лаковой пучине триста лет назад. Его дыхание стало ровным, механическим. Здесь он был богом. Здесь он решал, что умрет сегодня, а что получит шанс на еще одну жизнь.

Ватная палочка, смоченная в специальном растворителе его собственной разработки — мягком, как слеза, — приблизилась к поверхности. Первый контакт. Он прикоснулся к краю доски, к самому незначительному месту, чтобы протестировать реакцию.

И она последовала. Не химическая. Физическая.

По спине Андрея, от копчика до шеи, прошел ледяной мурашек — резкий, отчетливый, как удар тонкой иглой в основание черепа. В ушах зазвенела абсолютная, вакуумная тишина, внезапно наступившая после монотонного шума дождя за окном. Он замер, палочка в руке, превратившись в соляный столб. Сердце глухо стукнуло один раз, пропустило такт, а затем забилось с такой бешеной скоростью, что стало тошно.

Это было необъяснимо. Такой реакции быть не могло.

Медленно, будто против воли, он поднял голову от окуляра и уставился на икону невооруженным глазом. Ничего не изменилось. Та же почерневшая доска, то же мертвое, бездушное золото.

Но что-то изменилось. В воздухе. Он стал густым, вязким, сиропообразным, затруднял движение. И запах... Сладковатый, тяжелый, приторный запах тления. Не дерева, не краски. Плоти. Старой-старой плоти, медленно разлагающейся в каменном склепе.

Андрей сглотнул комок, подступивший к горлу. Его рационализм, главный и последний бастион, с треском рухнул, открывая темные ворота первобытного страха. Руки чуть дрожали, когда он снова, почти мазохистски, наклонился к микроскопу и подвел палочку к тому же месту. И снова — тот же ледяной спазм, сжимающий горло, заставляющий веки непроизвольно дрожать.

Галлюцинация. Недосып. Срыв от переработки, — отчаянно твердил он про себя, откладывая палочку, словно обжигающийся.

Решив действовать иначе, он включил камеру на штативе для фиксации процесса. Макрообъектив, холодный и бездушный, уставился на лик. На экране монитора, в синеве пикселей, проступили детали, невидимые глазу. Там, где должен был быть лик святого, под наслоениями грязи и времени, угадывалось другое лицо. Искаженное, вытянутое, с неестественно длинными глазницами и ртом, растянутым в беззвучном, отчаянном крике, длящемся вечность.

Андрей потянулся к кружке с остывшим кофе, чтобы сделать глоток, отвлечься, вернуть себе хоть крупицу контроля. Его рука на миг заслонила объектив, и когда он убрал ее, ледяная волна ужаса накрыла его с головой.

На экране, в зрачке одного из глаз на иконе, черном, как смола и пустота, отразилась его собственная рука. Но не так, как должна была. Отражение было искажено, изломано, пальцы казались длинными, костлявыми, крючковатыми, почти когтистыми, принадлежащими не человеку, а некоему хищному насекомому.

Он резко отдернул руку, и видение исчезло. Сердце колотилось где-то в горле, почти выпрыгивая наружу. Он встал, чтобы выключить камеру, и в этот момент его взгляд, словно на привязи, упал на собственное отражение в темном окне. На его фоне, в глубине застекленной мастерской, стояла икона.

И ему показалось, с леденящей, кристальной ясностью, что на почерневшем золоте ее оклада на мгновение проступило не лицо святого, и не то, уродливое, что он видел на мониторе. А его собственное лицо. Бледное, с перекошенным в безмолвном, абсолютном ужасе ртом и глазами, полными немого вопроса.

Глава 2. Рентген не лжет

Утро пришло серым и безразличным. Андрей отключил будильник и еще пять минут лежал неподвижно, уставившись в потолок, где трещина расходилась лучистым пауком. Вчерашний вечер ему удалось упаковать в аккуратную мысленную папку с грифом «Недосып. Стресс. Служебное помешательство». Профессиональная деформация. Он не боялся теней в углу или скрипа половиц. Его адом была ошибка в химической формуле, навсегда стирающая лик святого. Вот его единственные и подлинные демоны.

Он подошел к окну. Дождь кончился, оставив после себя город, вымытый до болезненного, пронзительного скрипа. Идеальный день, чтобы вернуть контроль.

Первым делом — записи с камер наблюдения, расставленных по периметру мастерской после первого по-настоящему дорогого заказа. На экране ночь прошла без происшествий. Ни теней, ни посторонних звуков. Лишь он сам, спящий в одежде за столом, с лицом, размытым усталостью. Он проматал запись к моменту вчерашнего инцидента. Вот его рука с ватной палочкой замирает в воздухе. Вот он резко отдергивает ее, будто обжегшись. Со стороны это выглядело как внезапный, жалкий и нелепый приступ дурноты.

Но звук… Он включил аудиодорожку. В момент его ступора микрофон уловил не тишину. Резкий, высокочастотный писк, заставивший динамик ноутбука захрипеть. Андрей открыл программу для анализа, и на спектрограмме звуковая волна выстроилась в идеальную, почти математическую прямую, уходящую в частоты, лежащие за гранью человеческого слуха. Помеха. Сбой сети. Вполне логичное, удобное объяснение. Почему же тогда по его спине, будто ледяными пальцами, пробежали мурашки?

Он с силой захлопнул ноутбук. Пора было работать.

Икона ждала его под белым, хирургическим светом, как труп на секционном столе. Сегодня от нее не веяло тем леденящим присутствием. Лишь тяжесть упрямого материального объекта.

— Давай по-научному, — пробормотал он, включая портативный рентгенофлуоресцентный анализатор. Прибор мягко завибрировал у него в руке, словно живой. Он провел сканирующей головкой по поверхности, и на экране планшета загорались призрачные спектры химических элементов.

Свинец, олово, медь — стандартный набор старой иконописи. Но там были и другие. Ртуть. Мышьяк. И… нечто, что анализатор упрямо определял как ошибку. Неопознанный пик на графике, острый и одинокий, не соответствовавший ни одному известному элементу. Возможно, примеси из почвы, где пролежала икона. Или наследие пожара. Логичные версии, которые уже не приносили утешения.

Следующий этап — съемка в ультрафиолете. В затемненной комнате икона вспыхнула жутковатым, некротическим фиолетовым свечением. И тут он увидел их. Не записанные поверх образы, а то, что скрывалось под основным слоем, в самом чреве доски. Бледные, как затянувшиеся шрамы, линии, складывающиеся в сложные, геометрически безупречные узоры. Это не были складки одежд святого. Это были угловатые, резкие символы, словно выжженные кислотой. Каббала? Алхимия? Он не был специалистом, но видел подобное в старых гримуарах. Это была не икона. Это был щит. Или оберег. Или дверь в тюремную камеру, и он только что поднес к ней ухо.

Его отвлек глухой стук в дверь. В мастерскую, не дожидаясь ответа, ввалился Вадим, его сосед-художник с этажа выше. От него тянуло кислым дыханием дешевого вина и едкой масляной краской.

— Андрюха, приюты… — Вадим тяжело оперся о косяк, его фигура заполнила проем. — Черную работу завалил?

Его мутный, заплывший взгляд скользнул по столу и намертво зацепился за икону. И внезапно, будто щелчком пальцев, все признаки опьянения испарились. Лицо вытянулось, кожа посерьезнела.

— Черт… — тихо, с отвращением выдохнул Вадим. — От нее воняет.

— Это лак и олифа. Разлагаются, — автоматически отмахнулся Андрей.

— Нет. — Художник покачал головой, и в его глазах, налитых странной, трезвой ясностью, читался животный ужас. — Не они. Знаешь, как в деревне у моей бабки… В сенце старая кошка сдохла. Мы ее не сразу нашли. Неделю, может. Вот этот запах. Тления. Гниения изнутри.

Он развернулся и вышел, не попрощавшись и не попросив денег, оставив за собой тяжкое молчание и внезапно сжавшееся горло Андрея. Данные спектрограммы можно было оспорить. Аномалии на рентгене — списать на погрешность. Но этот пьяный, дикий бред, вырвавшийся из самого нутра, бил точно в цель, не оставляя места для сомнений.

Вечером, когда серые сумерки вползли в окна, он набрался решимости и позвонил Марку Сергеевичу, своему старому учителю. Тому, кто когда-то выгнал его из мастерской со словами «талант есть, смирения нет». Тому, кто сам бесследно ушел из профессии после того, как его лучший ученик свел счеты с жизнью, работая над «не той» иконой.

Трубку взяли сразу.

«Андрей?» — голос старика был сухим и шуршащим, как осенняя листва под ногами.

— Марк Сергеевич, я… у меня тут работа…

«Ты нашел Его, да?» — старик перебил его, и в трубке послышался прерывистый, хриплый вдох, полный ужаса. — «Того, у кого три глаза? Беги. Сожги это. Или Оно найдет тебя».

Щелчок. Короткий, как выстрел. Андрей сидел, сжимая в руке телефон, в гробовой тишине. Он не успел сказать ни слова об отклонениях. Ни о рентгене, ни об УФ-съемке. И уж тем более о своих дурацких видениях.

Того, у кого три глаза.

Он подошел к столу, и его пальцы сами потянулись к макрообъективу. Он навел его на лик и увеличивал изображение, пока пиксели не пошли рябью. Правый глаз. Левый. И… между ними, чуть выше переносицы, в паутине древних кракелюр, угадывалось едва заметное третье углубление. Не глаз. Впадина. Слепое, ничего не видящее око.

Глава 3. Неписаные правила

Свет в мастерской в этот день был не просто ярким — он был беспощадным. Безжалостные лучи выжигали каждую пылинку, обнажали каждую микротрещину на столе, и от этого икона в его эпицентре казалась не просто чужеродной, а инопланетной, язвой на теле привычной реальности. Каждый нерв Андрея был напряжен. Медленно, почти с ритуальной тщательностью, он расчехлял инструменты, раскладывая их в строгом, отточенном годами порядке. Этот ритуал был его последним оплотом, молитвой, которую он читал перед лицом непознанного.

Его пальцы наткнулись на что-то знакомо-шершавое. Старый, потрепанный блокнот в кожаном переплете, пахнущий временем и пылью. «Дневник наблюдений». Он вел его с первого курса, занося туда не только химические составы лаков, но и причуды, суеверия, странности профессии. Со временем они перестали быть суевериями, превратившись в свод негласных правил выживания. В заклинания, охраняющие от тьмы.

Он открыл его на случайной странице. Его собственный почерк, более молодой, угловатый, колючий, смотрел на него из прошлого.

«Не доверяй тишине вокруг иконы. Настоящая древность — она всегда шепчет. Шепот красок, шепот дерева. Если вокруг нее гробовая тишина — значит, что-то заглушает этот шепот. Или кто-то».

Андрей поднял взгляд на «Безымянного». В мастерской стояла именно такая тишина — густая, ватная, давящая. Даже привычный белый шум от вентиляции казался приглушенным, будто впитываемым пористой, почерневшей древесиной, не оставляя ничего, кроме звенящей пустоты.

Он перелистнул страницу. Пальцы чуть дрожали.

«Если лампа мигает — отойди. Не смотри на образ в мерцающем свете. Тени лгут. А некоторые тени… проявляются».

В памяти всплыло вчерашнее падение камеры, грохот стекла.

Совпадение. Должно быть совпадением, — упрямо твердил он сам себе, но в глубине души уже не верил.

«Не пытайся “спасти” образ, который этого не хочет. Некоторые вещи должны умереть. Твое дело — задокументировать агонию, не более. Перфекционизм — путь к самоуничтожению».

Именно это он и пытался сделать — спасти, вернуть к жизни. А что, если эта вещь не хочет жизни? Что, если ее единственный удел — быть гробовой доской, щитом, заслоном, а его работа, его скальпели и растворители, этот щит ломают?

Он резко, почти с яростью, захлопнул блокнот. Это были сказки для впечатлительных студентов. У него были правила, прописанные в договоре. Конкретные, материальные, осязаемые. Не этот мистический бред.

Он включил источник белого шума, как того требовал сухой, рациональный пункт 7.2 его внутреннего устава. Низкий, монотонный гул заполнил комнату, пытаясь вытеснить давящую тишину. Он натянул наушники, чтобы заглушить его еще сильнее, и взял в руки скальпель. Сегодня он работал с фоном, в стороне от лика, подальше от того слепого ока. Лезвие бритвенно-тонкое скользнуло под наслоение лака, приподнимая его, миллиметр за миллиметром.

И тут он это почувствовал. Не звук. Не запах. Сопротивление.

Не физическое, нет. Лезвие шло легко, как по маслу. Но каждая клетка его тела, каждый нервный окончание кричали, что он делает что-то не то. Что он вторгается. Это было похоже на то чувство, когда ты заходишь в чужую квартиру, а хозяин еще не ушел, а стоит за твоей спиной, не дыша, и молча наблюдает. Ощущение чужого, не моргающего взгляда, упершегося прямо в затылок.

Он заставил себя сделать вдох, глубже, и провести еще один надрез. И в этот самый момент на самом краю поля зрения что-то мелькнуло. Быстрое, темное, скользящее. Не в самой комнате. В глянцевой, искажающей поверхности медной чаши с растворителем, стоявшей рядом.

Он замер, не поворачивая головы, впиваясь взглядом в искаженное отражение. Там, в глубине медного диска, за его спиной, у стеллажа с книгами, стояла смутная тень. Высокая, неясная, вытянутая.

Андрей медленно, очень медленно, словно боясь спугнуть, повернулся.

Никого. Только знакомый стеллаж. И одна книга, лежащая на боку, корешком вверх, будто кто-то только что вытащил ее и в спешке, не глядя, поставил обратно. «Анатомия меланхолии».

Он снова посмотрел в медную чашу. Отражение было пустым.

Из памяти, как призрак, всплыло Правило Четвертое, то самое, что Марк Сергеевич однажды выдавил из себя шепотом, после третьей рюмки, когда занавес ночи опустился достаточно низко:

«Самое опасное в нашей работе — не испортить памятник. Самое опасное… это когда памятник начинает работать с тобой. Когда он изучает тебя. Подбирает ключи. Икона — это не картина. Это интерфейс. И неизвестно, кто по ту сторону экрана».

Андрей сорвал с головы наушники. Белый шум смолк, и в наступившей тишине он услышал лишь бешеный стук собственного сердца. И еще один звук. Тихий, едва уловимый, сухой шелест. Словно кто-то с другой стороны стола так же аккуратно, с той же профессиональной бережностью, перелистывал страницы его старого блокнота.

Андрей замер, превратившись в слух. Шелест прекратился, растворившись в гулкой, ненатуральной тишине мастерской. Воздух сгустился, стал вязким, тягучим, как остывающая смола. Он медленно, преодолевая сопротивление этой новой плотности, обернулся, ожидая увидеть нечто невыразимое.

Но позади был лишь его рабочий стол, заваленный инструментами и распечатками спектрограмм, уродливыми черно-белыми картами неведомого. Старый блокнот лежал на своем месте, закрытый, невозмутимый.