След

— Они пугают меня… — голос мальчика дрогнул и едва не сорвался плач.

Он натянул одеяло до подбородка, округлив два испуганных глаза. Белая ткань, смятая и тёплая, была для него последним укрытием, зыбкой преградой между ним и невидимыми «ими». Комната казалась чужой: углы потемнели, превращаясь в тёмные провалы, а шкаф у стены напоминал распахнутую пасть, готовую проглотить любого, кто подойдёт слишком близко.

Мать стояла у двери, скрестив руки на груди. Тусклый свет лампочки дрожал — тени на лице женщины казались глубже, чем обычно. Рабочая форма висела на ней мешком, пахла холодным железом и пылью. Её мысли были тяжёлыми, как сапоги после долгого дня: снять одежду, лечь, забыться. Ни сил, ни желания вслушиваться в детские страхи.

— Томас, в твоей комнате никого нет, — устало произнесла она и нехотя подошла к окну. Ручка оказалась крепко закрыта, за стеклом стояла осенняя погода. Но мальчик, следивший за каждым её движением, всё сильнее вжимался в подушку.

— Это был кошмар, — она глубоко вздохнула. — Вот что бывает, когда смотришь всякую ерунду перед сном.

Она уже тянулась к выходу, но, поколебавшись, подошла к кровати. Забрала телефон с прикроватной тумбочки, провела ладонью по волосам сына. Его глаза оставались широко раскрытыми, взгляд прикован к тёмному углу, где лампочка едва доставала своим светом. Вечером, она там горела, а сейчас погасла.

Одеяло подтянулось ещё выше, скрывая нос, и только большие карие глаза блестели в жёлтом свете ламп.

Мама наклонилась, поцеловала сына в лоб и тихо пожелала спокойной ночи. В её голосе слышалась усталость, но и привычная нежность, словно этот ритуал был последней нитью, связывавшей их после долгого дня.

Томас хотел сказать, что это не сон, что в доме действительно есть кто-то ещё — тот, кто возвращался каждую ночь и заставлял его сердце биться быстрее, а дыхание прерываться от ужаса. Но слова застряли в горле. Сколько раз он уже пытался доказать это? Никто не видел, никто не слышал. Только он один.

Мама уходила на работу каждый день, и чаще рядом с ним оставалась бабушка. Она была доброй, заботливой, но иной раз казалась мальчику странной, будто пришла из другого времени. Она не понимала интернета, путалась в самых простых вещах, которые, как казалось мальчику, знал любой человек. И всё же рядом с ней было спокойно: её еда пахла вкусно, а истории на ночь уносили в миры, где не было страшных теней.

Теперь же он лежал один, неподвижный, уставившись в окно, которое минуту назад проверяли. За стеклом тянулась ночная пустота, чернота давила изнутри, будто кто-то смотрел оттуда обратно.

Он попытался закрыть глаза, но веки не слушались. Страх, густой и липкий, охватил тело. Казалось, воздух стал плотным, и каждая новая попытка вдохнуть оборачивалась мучительным усилием. Грудь сдавило, будто кто-то невидимый сидел на ней, мешая дышать.

Когда за окном мелькнула длинная тень и в стекле проступила рука — тонкая, неестественно вытянутая, с острыми, как лезвия, когтями, — мальчик судорожно втянул воздух и с головой скрылся под одеялом. Он прижал ткань к лицу, будто это могла быть броня, и задержал дыхание. В комнате стояла мёртвая тишина. Никаких шагов. Но он знал — в комнате он не один.

Выглянуть, встретиться взглядом с тем, что скрывалось в темноте, он не решался. Страх сковал тело крепче верёвок. Даже крик застрял в груди, не находя выхода.

Когда лёгкие обожгло нехваткой воздуха, мальчик резко, жадно втянул кислород. В тот же миг что-то резкое и сильное сорвало с него одеяло. Ткань со свистом слетела и рухнула на пол, словно её вырвали из его рук.

Мальчик задохнулся на вдохе, едва не подавившись, но закричать так и не смог.

Комната встретила его пугающим спокойствием. Ни когтей, ни тени. Только одеяло безжизненно распласталось у кровати. А над ним — привычные звёзды ночника, медленно вращающиеся по потолку, мягко мигая светом, будто дразня его безразличием.

Он судорожно огляделся. Каждая тень казалась живой, каждая вещь — подозрительной, но никого не было. И только когда взгляд обежал всю комнату и вернулся обратно к окну, он ощутил горячие дорожки на щеках. Слёзы текли сами, а он даже не заметил, когда они появились.

Мальчик подтянул колени к груди, уткнулся носом в ночнушку и начал шёпотом повторять то, чему его учила бабушка, когда снились кошмары:

— Господь защитит меня… я ничего не боюсь… Он в обиду меня не даст…

Его голос дрожал, но каждое слово было как соломинка, за которую он цеплялся, стараясь удержаться на плаву в море ночного ужаса.

***

— Всё хорошо? — тихо спросила бабушка, глядя на внука, который упрямо мешал ложкой кашу. Она ещё хранила тепло, пахла молоком и корицей, но мальчик даже не пытался есть. Он будто размазывал по тарелке не еду, а собственные мысли, тяжёлые и липкие.

Он молчал. После вчерашнего ужаса осталась только обида, густая и вязкая, как ком в горле. И злость — на взрослых, которые никогда не верили. Они твердили, что он выдумывает, что ищет внимания. Но он знал: это было по-настоящему. Он чувствовал то, что они не могли почувствовать. И от этого одиночество становилось невыносимым.

— Всё нормально, — буркнул он наконец, спрятав руки в рукава толстовки. Ткань натянулась на пальцы, будто он прятался в ней от мира.

— Милый, это из-за мамы? — мягко спросила бабушка и протянула ладонь, чтобы погладить его не послушные волосы. Но он резко сбросил её руку.

— Я сказал, всё нормально! — сорвался Томас. Голос прозвучал громче, чем он хотел, срывающимся, злым. Никогда прежде он так не говорил с ней, с той, кто была рядом чаще матери, кто готовила для него, учила его, согревала теплом. Но именно сейчас он нуждался в её понимании больше, чем когда-либо.

Глаза мальчика заблестели, наполняясь слезами — не от страха, а от горечи. Он не хотел плакать, но обида всё равно вырывалась наружу.

Бабушка нахмурилась, уловив неладное. Она наклонилась ближе и осторожно положила руки ему на плечи. Мальчик тут же дёрнулся скрипя зубами.