Слишком близко, чтобы ненавидеть - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Ivy Monroe (самиздат)

Глава 1

Утро в их узком переулке начиналось одинаково — с дождя, солнца или тумана, но всегда — с гитары.
Не с петухов, не с кофе, не с тихого шороха утреннего ветра в листве — нет. С гитары. С громкого, дерзкого, почти вызывающего аккорда, который, будто клинок, рассекал тишину шести утра.
В 6:17, как будто где-то в недрах вселенной сработал невидимый таймер, окно напротив с грохотом распахивалось, и на подоконник вылетала рука в потёртом кожаном браслете, украшенном царапинами, как будто он побывал в настоящей битве. За ней появлялся он — Ник Уол, в мятой футболке с надписью «I Hate Mondays», хотя сегодня был четверг, с всклокоченными волосами цвета выгоревшего пшеничного поля и вечной ухмылкой, будто он знал шутку, которую никто другой не слышал — и, возможно, знал. Он садился на край подоконника, закидывал ноги на ржавые перила, балансируя на грани между романтикой и самоубийством, и начинал играть. Не песню. Не мелодию. А что-то своё — импровизированное, громкое, назойливое, с резкими переборами, будто специально, чтобы вывести кого-то из себя. А этим кем-то всегда была Грейс.
Она просыпалась от этого звука. Не от будильника, не от голоса матери, не от пения птиц — от гитары Ника. Каждое утро — одно и то же. Она лежала, не открывая глаз, и считала аккорды, как будто это могло помочь ей сохранить контроль. Один. Два. Три. Потом — резко садилась, сердце билось не от сна, а от злости, от ощущения, что её личное пространство снова вторглось что-то хаотичное, беспорядочное, не подчиняющееся никаким правилам.
Грейс встала, не включая свет, и подошла к окну. Там, через пять метров асфальта, разделявших их дома, как границу враждующих государств, он сидел, запрокинув голову к серому утреннему небу, и что-то напевал про «взрывные сердца» и «горящие закаты», будто весь мир был для него сценой, а она — невольной зрительницей, которую не спросили, хочет ли она участвовать. Его бабушка, миссис Уол, стояла внизу во дворе с сигаретой в зубах, в халате, на котором когда-то был изображён Париж, но теперь остался только Эйфелев башни, и кричала:
— Ник! Замолчи! Люди спят.
— Это не музыка, баб, — отвечал он, не переставая играть, — это война.
— Тогда воюй тише!
— Война не бывает тихой — захихикал Ник, показывая язык своей соседке в доме напротив.
Грейс схватила тапок — левый, розовый, с помпоном, который давным-давно оторвался, но она так и не выбросила его, потому что он был единственным, который хорошо летел. Распахнула окно и крикнула:
— Эй! У меня контрольная по алгебре сегодня! Я должна готовиться!
Он не обернулся. Только улыбнулся, будто услышал не упрёк, а признание.
— Значит, ты меня слышишь, — сказал он, не отрываясь от гитары. — Значит, я не зря стараюсь.
— Ты мешаешь — заорала Грейс, сжимая кулаки.
— А ты слушаешь, — хмыкнул парень. — Значит, нравится.
— Я ненавижу тебя.
— Это уже лучше, чем когда ты делала вид, что меня не существует, — ответил он, и в его голосе прозвучала почти что благодарность.
Она швырнула тапок. Он полетел по дуге, как снаряд, упал почти точно в цель, но Ник поймал его на лету, как трофей. Посмотрел на розовую тапочную ткань, как будто держал в руках древний артефакт.
— Хранительница розового ужаса, — провозгласил он, поднимая тапок к небу. — Ты только что вручила мне артефакт.
— Верни, — Грейс махнула рукой, пытаясь сохранить достоинство, но голос дрожал.
— За что? За вдохновение? Плати гонорар.
— Это мой тапок.
— А теперь — мой трофей. День сорок семь. Ты бросаешь левый. Всегда левый. Интересно, почему.
Грейс не ответила. Она просто стояла, глядя на него — на этого мальчишку, который жил по законам, которых она не понимала, который считал шум искусством. Он играл дальше, теперь уже новую мелодию — медленную, почти грустную, с длинными паузами, будто пытался что-то сказать без слов.
Грейс захлопнула окно — резко, со звонким стуком, будто этим движением могла вычеркнуть его из утра, из мыслей, из жизни. Не потому что сдалась. Потому что не хотела, чтобы он видел, как она сжимает кулаки, как её плечи напрягаются, как внутри всё кипит — не просто злость, а бессилие, какое бывает, когда ты чувствуешь, что теряешь контроль, а вокруг — только шум и хаос.
Она боится. Боится скатиться. Всю жизнь она смотрит на брата — Лиама, который учился в Оксфорде, спокойный, уверенный, как будто всё даётся ему просто. А она — каждый день на грани, будто держится на ниточке.
Она открыла тетрадь, написала сверху: «Тема: системы неравенств с двумя переменными». Потом зачеркнула. Пальцы дрожали. В голове — не формулы, не графики, а Ник. Его голос. Его ухмылка. Его наглая уверенность, что он может делать всё, что хочет, и всё равно получит хорошую оценку, не прикладывая усилий, в то время как она ночами не спит, зубрит, проверяет каждую строчку, боится ошибиться, боится не поступить, боится разочаровать отца, который и так редко бывает дома, но всегда спрашивает: «А как успехи у дочери?
Она включила таймер. 45 минут до школы. И ни одной секунды на то, чтобы думать о Нике Лоу.
А он, стоя у окна, положил её тапок на подоконник, как трофей. Посмотрел на него, как на что-то ценное. Потом достал потрёпанный блокнот. Обложка — исписана нотами, странными символами, эскизами лиц, которые никто не узнает, и одним большим сердцем, перечёркнутым гитарной струной. Он открыл на чистой странице. Задумался. Провёл пальцем по строчке, будто примеряя слова.
И прошептал:
— «Грейс»… — слишком просто для названия. «Ненавижу тебя»… — слишком правдиво.
И улыбнулся.
Улыбка осталась на лице, даже когда он отошёл от окна и закрыл ставни. В комнате стало темнее, как будто солнце решило отступить. Он бросил гитару на кровать, где она осталась лежать, перекошенная, с одной струной, звенящей от лёгкого толчка. Ник прошёл в ванную, плеснул водой в лицо, посмотрел на себя в зеркало. Тёмные круги под глазами — не от бессонницы, а от ночи, проведённой за музыкой. Волосы торчат, как всегда. Он не стал их причесывать. Это часть образа. Часть бунта. Часть того, кем он решил быть.
Он вышел на кухню. Дом был старый, двухэтажный, с облупившейся краской и запахом кофе, табака и чего-то древнего — как будто стены помнили всех, кто здесь жил. На кухне за столом сидела бабушка, мадам Уол, в халате, с сигаретой в зубах и газетой в руках. Перед ней — чашка кофе, уже третья за утро. Она не смотрела на него. Просто сказала:
— Опять её тапок взял?
Он не стал отрицать. Поставил чайник, достал из шкафа хлеб.
— Да.
— Мальчик, ты влюблён?
— Нет.
— А ведёшь себя, как влюблённый.
Он усмехнулся, намазывая масло на ломтик.
— Я просто развлекаюсь.
— Ты каждый день играешь под её окном. Записываешь, что она делает. Хранишь её тапок. Это не развлечение. Это одержимость.
— Ну, может, чуть-чуть.
Она фыркнула, но в глазах мелькнуло что-то тёплое. Она знала. Знала, что он не просто так это делает. Что за всей этой шумной игрой, за наглыми улыбками, за нарочитым опозданием на уроки — прячется мальчик, который боится быть незамеченным.
— Ты хоть понимаешь, что она тебя ненавидит? — спросила она, не повышая голоса.
— Понимаю.
— И всё равно продолжаешь?
— А если вдруг перестану — она забудёт обо мне. А я хочу, чтобы помнила. Даже если плохо.
Бабушка посмотрела на него. Потом потушила сигарету.
— Ты как твой отец, — сказала она тихо.
Он замер.
— Серьёзно?
— Да. Только он играл на пианино. И тоже мучил соседку сверху. Только та была вдвое старше.
Ник рассмеялся.
— Значит, это у меня в крови?
— Увы.
Он допил сок, сунул бутылку в рюкзак — не в мусор, а просто так, чтобы не тратить время.
— Ты не собрался, — сказала бабушка.
— Соберусь по дороге.
— Ты опоздаешь.
Он не ответил. Просто чмокнул её в щёку, надел куртку и вышел.
Дом Уол был не просто домом. Это было убежище. Место, где можно было быть собой — шумным, неаккуратным, непредсказуемым. Мать Ника уехала, когда ему было десять, сказав, что не выносит «этот хаос, этот табак, эти ноты на стенах». Отец — музыкант, который гастролировал все время и писал сыну письма, которые тот читал раз в год. Осталась только бабушка. С сигаретой. С сарказмом. С любовью, которую она никогда не называла так прямо.
Она терпела его гитару. Его опоздания. Его дырявые кроссовки. Его песни, которые, по её словам, «звучат, как кошки на крыше». Но она купила ему первую гитару. Она включала свет в 7 утра, когда он играл. Она читала его стихи, когда думала, что он спит.
Ник тем временем вышел на крыльцо, захлопнув за собой дверь с такой силой, будто хотел, чтобы весь переулок почувствовал его приход. Деревянные доски под ногами скрипнули, как будто дом тоже вздыхал: «Опять начинается». Утро висело в воздухе — сырое, прозрачное, с серыми облаками, цепляющимися за коньки крыш. Асфальт блестел от ночного дождя, и лужи отражали небо, как разбитые зеркала.
И тут он её увидел.
Грейс стояла у калитки напротив, будто вырезанная из другого мира. Всё в ней было на месте: форма без единой складки, рюкзак, подвешенный на левом плече с геометрической точностью, волосы, стянутые в хвост так туго, что кожа на висках чуть натянулась. В руке — второй розовый тапок. Не просто так. Не случайно. Как будто она шла не в школу, а на дуэль.
Он остановился. Ухмыльнулся — медленно, с наслаждением, как будто вкусил что-то острое.
— Ну что, принесла оружие?
Она не ответила сразу. Только подняла тапок. Не как угрозу. Как доказательство. Как свидетельство его вины.
— Верни мой, — сказала она, и голос её звучал ровно, как линейка по бумаге.
— Какой? — спросил он, делая шаг вперёд, будто не замечая, как пространство между ними сжимается.
— Ты знаешь, какой.
— А если не хочу?
— Тогда я пойду к твоей бабушке и скажу, что ты воруешь личные вещи.
Он рассмеялся — громко, без стеснения, будто это была лучшая шутка за неделю.
— Угрожаешь бабушкой? Серьёзно?
— Она, в отличие от тебя, уважает личные границы.
— А я их тестирую. Это полезно для науки.
Она сделала шаг вперёд. Не резко. Но твёрдо. Как будто пересекала черту, которую сама же и провела.
— Ты не наука. Ты помеха.
— А ты — идеальный приёмник, — парировал он, складывая руки на груди. — Слышишь каждый аккорд. Считаешь каждый день. Даже таймер включаешь в одно и то же время.
— Это называется дисциплина.
— А я называю это — ску-ка.
Она резко подняла голову. Глаза — лёд. Но в глубине — искра.
— Ты ничего не знаешь о моей жизни.
— Знаю, — сказал он, и в голосе вдруг не стало насмешки. Только тишина. — Ты боишься ошибиться. Ты не разговариваешь с людьми, если не обязана. Ты носишь один и тот же левый тапок дома, потому что правый сломался ещё в прошлом году, но ты не выбрасываешь, потому что «ещё пригодится». Ты не ешь на перемене, потому что «некогда». Ты не смеёшься.
Она замерла.
Секунда. Две.
Воздух между ними стал плотным, как ватный тампон, в котором застрял каждый выдох.
— А ты? — спросила она, тихо, но с такой силой, будто бросила камень в стекло. — Ты смеёшься? Или просто кривишься, как будто мир — это шутка, которую ты не понял?
Он не ожидал этого.
Не ожидал, что она сможет смотреть на него, как будто видит не только поверхность, но и то, что под ней.
Не ожидал, что её слова ударят точно в сердце, в самую глухую его часть — ту, что он называл «ничего не важно».
Он опустил руку.
— Может, и боюсь, — сказал он тихо.
Потом сунул тапок обратно в карман.
— Но сегодня — не твой день.
Она фыркнула.
— У тебя вообще нет дней. Только вечный хаос.
— А у тебя — вечный расчёт. Скучно.
Она развернулась и пошла.
Он — за ней.
Не спеша.
— Ты опоздаешь, — бросила она, не оборачиваясь.
— А ты — придёшь первой. Как всегда.
— Потому что я не трачу время на глупости.
— А я — трачу. И получаю результат.
Она остановилась.
— Какой результат?
— Ты здесь. Я здесь. Мы разговариваем.
— Это не разговор. Это — спор.
— А спор — начало диалога.
Она не ответила.
Только ускорила шаг.
Он пошёл быстрее.
— Завтра я начну в 6:15, — сказал Ник, не глядя на неё, будто репетировал это уже сто раз.
— Ты не посмеешь, — ответила Грейс, не поворачивая головы.
— Посмотрим.
— Ты не изменишься, — бросила она через плечо, уже делая шаг вперёд.
— А ты — не перестанешь слушать, — сказал он, и в голосе не было вызова, только уверенность.
Они шли молча, но не потому что между ними всё сказано. Напротив — слова висели в воздухе, как незаконченные фразы, как ноты, которые ещё не сложились в мелодию. Улица плавно перетекла в асфальтированную дорогу, и вскоре перед ними возникла остановка — старая, с покосившимся навесом, скамейкой, на которой никто не сидел, и расписанием, испещрённым именами, датами и каракулями, давно утратившими смысл. Грейс встала под козырёк, чуть в стороне, будто соблюдала дистанцию — не враждебную, но осторожную. Ник прислонился к столбу, достал гитару, провёл пальцем по струнам — один, два аккорда, без мелодии, просто чтобы было, чтобы звук напоминал: он здесь, что он не исчезнет, даже если она отвернётся.
И тут появился Шон.
Он шёл с рюкзаком, перекинутым через одно плечо, в потёртой куртке и с наушниками, свисающими по бокам, как будто только что выключил музыку. Волосы — чуть длиннее, чем положено по уставу, но не настолько, чтобы вызвать замечание. Улыбка — лёгкая, уверенная, как у того, кто знает, что нравится людям.
— Эй, Уол, — сказал Шон, хлопнув Ника по плечу. — Ты чего сегодня в такую рань?
— Я не в рань, — ответил Ник, не отрывая глаз от струн гитары. — Я вовремя. Просто время решило пойти в ногу с моим расписанием.
— Как тебе сегодня повезло, — усмехнулся Шон, оглядываясь, — Грейс, ты тоже тут. Привет.
— Привет, — улыбнулась она, и в этой улыбке было что-то мгновенное, тёплое, почти невольное — как будто её лицо само решило ответить, не спрашивая разрешения у разума.
Шон стоял, слегка покачиваясь на пятках, руки в карманах, наушники болтались по бокам, как будто только что выключил музыку. Он был в потёртой куртке с капюшоном, джинсах с лёгкими заломами на коленях, кроссовках, которые явно прошли не одну зиму, но держались с достоинством. На шее — тонкая цепочка с кулоном в форме старинного ключа, который он, кажется, трогал каждый раз, когда задумывался.
Грейс медленно перевела взгляд с его лица вниз — по шее, по плечам, по рукавам, по руке, сжимающей лямку рюкзака. Потом — ниже, по джинсам, по кроссовкам, и обратно вверх, будто проверяя, не изменилось ли что за ночь. Всё было так же. Но она — нет. Щёки слегка защипало — не от холода, а от того, что она слишком долго смотрела.
— Говорят, на следующей неделе будет вечеринка у Кейси, — сказал Шон. — Ты идёшь?
— Не знаю, — ответил Ник, перебирая аккорды. — А ты?
Грейс слушала, но не их. Она слушала тишину между словами. Смотрела не в глаза, а в детали — как Шон поправил наушники, как улыбнулся, когда вспомнил про Лекса, как его пальцы машинально коснулись цепочки.
И тут она почувствовала.
Взгляд.
На себе.
Подняла глаза — и встретилась с Ником. Он смотрел на нее. С приподнятой бровью. С лёгкой усмешкой. С таким видом, будто сказал: «Ага, вот оно. Я всё видел».
Потом — медленно, нагло, с вызовом — подмигнул.
Грейс резко отвела глаза.
Щёки вспыхнули. Не от злости. От паники. От того, что её поймали. Поймали на том, что она смотрела.
— Что? — бросила она, голос чуть выше, чем нужно. — Что ты уставился?
— Да ничего, — протянул Ник, пряча улыбку. — Просто думаю: интересно, сколько секунд ты уже смотришь, не считая его волосы?
— Я вообще не смотрела.
— Ага. И фонарь над тобой тоже случайно светит?
— Заткнись.
— О, а вот это уже похоже на правду.
Шон, не понимая, в чём суть, просто стоял, улыбаясь, и говорил о чём-то школьном — о контрольной, о тренировке, о том, что учитель физры опять забыл мячи. Грейс кивала, будто слушала, но на самом деле считала удары сердца.
Она не смотрела на Ника. Не смотрела на Шона. Смотрела вперёд — в улицу, в автобус, который уже показался вдалеке. И чувствовала, как Ник улыбается за её спиной.
Когда автобус наконец подъехал, Грейс первой проскочила внутрь — резко, почти бегом, будто убегая от чего-то.
Шон вошёл следом, спокойно, с лёгкой улыбкой. Ник — за ним, с гитарой под мышкой, с той самой наглой ухмылкой, которая обещала: «Я знаю. И я не забуду».

Глава 2

Школа называлась Graveyard High — нет, не потому что в ней когда-то хоронили студентов (хотя ходили слухи, что под спортзалом залили бетоном тело учителя физики, который слишком строго ставил «неуды»), а потому что так её прозвали ученики. Официально — Gravelland High School, в честь основателя города, Эдварда Грейвела. Но все, кто здесь учился, давно сократили до «Грейвленд-Хай» — и не без горечи. Потому что это место действительно напоминало кладбище: не мёртвое, но уставшее от жизни.
Здание стояло на окраине города, в тени старых вязов, чьи ветви цеплялись за карнизы, как будто пытаясь вытащить школу из земли. Оно было построено в 1958 году — из серого бетона, с узкими окнами, как бойницы, и массивной дверью из тёмного дерева, на которой когда-то красовалась бронзовая табличка: «Здесь растут лидеры будущего». Теперь табличка покрылась зелёным налётом, а одна буква — «д» — отвалилась, так что осталось: «Здесь растут ли еры будущего».
Снаружи — смесь советской строгости и американского декаданса. Кирпич выцвел, местами облупился, обнажив кирпичную сетку, как рёбра под кожей. На стенах — граффити, которые стирали каждую неделю, но к пятнице снова появлялись: чьи-то лица, сердца, имена, цитаты из песен, и одна вечная надпись над входом — «They kill the lights, but we still glow» — «Они гасят свет, но мы всё равно светимся». Её никто не стирал. Даже учителя.
Внутри — контраст.
Современность, втиснутая в старость.
Полы — глянцевый линолеум, недавно заменённый, с геометрическим узором, будто школьный лабиринт. На потолке — камеры, смотрящие в каждую щель. В коридорах — сенсорные доски, Wi-Fi с названием «Gravelland_Student», пароль — Future1234, который каждый год меняется, но все знают, потому что кто-то всегда сливает его в группе в соцсетях.
Кабинеты — разные.
В одних — пыльные глобусы, доски с мелом, парты с вырезанными именами ещё дедушек нынешних одиннадцатиклассников.
В других — интерактивные экраны, ноутбуки на столах, учительница с наушниками AirPods, которая объясняет квантовую физику под фоновую музыку в наушниках (её, кстати, звали миссис Роуз, и она обожала Ника — потому что, как она говорила, «я выросла в панк-роке, а ты просто шум, который я уже слышала»).
Но всё это — фасад.
Потому что Грейвленд-Хай — это не здание. Это система.
Система, в которой важно не то, кто ты, а кем тебя считают.
И Грейс знала это лучше всех.
Она шла по главному коридору — второму этажу, где были кабинеты математики, химии и физики, зона «ботанов», как называли её те, кто боялся сюда заходить. Её шаги — ровные, без спешки, но и без замедления.
Она не смотрела по сторонам.
Не улыбалась.
Не здоровалась.
Потому что Грейс — это не имя. Это роль.
Умница. Тихая. Надёжная. Та, на кого можно положиться. Та, кто не подведёт.
Особенно — родителей.
Мать — тихая, уставшая, с тенью под глазами, как у Грейс, только старше. Она говорит: «Ты поступишь туда, куда хочешь, если будешь стараться» — и смотрит на неё с такой надеждой, что Грейс боится моргнуть, чтобы не разрушить этот хрупкий образ.
Поэтому она не может быть собой.
Потому что сама она — не заучка.
Она — человек, который боится.
Боится ошибиться.
Боится провала.
Боится, что, если она остановится, всё рухнет.
И вот она идёт — как всегда.
А сзади — голоса.
— Серьёзно, почему ты не пошёл на вечеринку? — спрашивает Шон. — Даже Лекс пришёл, а он в прошлый раз чуть не улетел в соседний двор.
— А я предпочитаю утренние концерты, — отвечает Ник. — Они бесплатные, и публика — благодарная. Особенно одна особа в розовом тапке.
Грейс чувствует, как между лопатками будто кто-то дышит.
Она не оборачивается.
Но пальцы сжимаются на лямке рюкзака, как будто держатся за последнюю опору.
Ник ускоряется.
Он обгоняет её, будто не замечая, что нарушает невидимую границу, и, почти касаясь её плеча, бросает:
— Эй, Хранительница Тишины. Ты готова сегодня на обеденном перерыве слушать мое выступление?
Грейс останавливается.
На долю секунды.
Сердце — как будто ударили в барабан.
Она знает, что нужно сказать.
«А ты не устал быть надоедливым?»
«Может, ты наконец научишься не лезть в чужие уши?»
«Ты вообще знаешь, что такое уважение?»
Но Шон идёт рядом.
Он смотрит на Ника, с лёгкой улыбкой, как будто ждёт, когда тот скажет что-то смешное.
И Грейс не может быть грубой. Она молча подошла к шкафчику. Она открывает его медленно, будто каждый движение — часть ритуала. Вынимает тетрадь по алгебре, учебник, ручку.
Но взгляд падает снова на Ника. Потому что всё меняется, как только Ник появляется. К нему сразу тянутся люди.
— Эй, Уол! Как жизнь?
— Сыграешь что-нибудь?
— У тебя новая гитара?
Он отмахивается, но улыбается.
— Привет, Марта! Ты всё ещё носишь эти кеды с котиками?
— Эй, Дэн! Ты вылечил свой кашель или просто научился им пугать учителей?
— Лекс! Как нога?
Он знает всех. Не просто лица: имена, истории, детали. Он помнит, что у Марты котики на кедах, что Дэн кашлял неделю, что Лекс пытался повторить прыжок с соцсетей.
Грейс ненавидит это.
Не потому что он популярный.
А потому что он может быть собой — шумным, неаккуратным, непредсказуемым — и его всё равно любят. А она — даже если упадёт, должна улыбаться и говорить: «Всё хорошо».
— Уол, ну давай, сыграй что-нибудь — кричит кто-то из толпы.
— Позже, — говорит он, поднимая гитару, но не открывая чехол. — На обеде. У меня сегодня особенный концерт.
— Для кого?
Ник смотрит в сторону Грейс.
— Для тех, кто не спит на уроках.
Грейс замерла, понимая, что это — про неё.
Она резко захлопывает шкафчик и повернулась. В последний раз смотрит на него.
- Ненавижу тебя, Ник Уол, - прошептала себе под нос Грейс и пошла в сторону кабинета алгебры, где ее ждала контрольная.
Она шла по коридору, будто несла на плечах не рюкзак, а всю тяжесть ожиданий — родителей, учителей, самого дня, который ещё не начался, а уже пытался её сломать. Её шаги были ровными, как линия на графике, которую нельзя нарушить, спина прямой, как будто при малейшем изгибе всё рухнет, а взгляд устремлён вперёд — на дверь кабинета алгебры.
И тут раздался голос — лёгкий, тёплый, с лёгкой ноткой беспечности, которая всегда выбивала Грейс из ритма.
— Ты готова к контрольной?
Она остановилась. Перед ней стояла Элли Картер — единственная, кто вообще пытался с ней разговаривать, не потому что обязан, а потому что, кажется, искренне этого хотела. Элли была светлая, открытая, с каштановой косой, помпонами на ботинках и формой, расстёгнутой на две пуговицы. Она не боялась выделяться. И, что самое странное, не боялась Грейс.
Все считали Грейс высокомерной — слишком умной, слишком холодной, будто смотрит на всех свысока. Но Элли как-то разглядела другое: не презрение, а усталость, не надменность, а страх, не равнодушие, а защиту. Она не навязывалась, не пыталась «спасти», просто была рядом — в библиотеке, у шкафчика, перед уроками.
— Готова? — повторила Элли, подходя ближе.
Грейс медленно кивнула.
— Вроде.
— Вроде? — усмехнулась Элли. — Ты же, наверное, решила все возможные варианты ещё вчера.
— Почти, — ответила Грейс, и в её голосе прозвучала ложь.
— Ты серьёзно?
— Я не хочу провалиться, — тихо сказала она, и эти слова повисли в воздухе, как признание, которого она боялась.
Элли посмотрела на неё не с жалостью и не с насмешкой, а с пониманием — тем самым, редким, которое не требует слов.
— Ты не провалишься, — сказала она. — Ты — Грейс. Ты даже во сне решаешь системы неравенств.
Грейс чуть улыбнулась — одним уголком губ, едва заметно, но Элли это увидела. И в этот момент Грейс почувствовала лёгкость — на секунду, но настоящую. Будто её не осуждают, будто её видят не как «высокомерную заучку», а как человека.
— А ты? — спросила она, пытаясь вернуть разговор в привычное русло.
— Я? — Элли театрально вздохнула. — Я просто надеюсь, что в задании будет не больше трёх задач. И что они будут про что-то простое. Например, про яблоки.
— Яблоки?
— Ну да. «У Мэри 5 яблок, у Джона — 3. Сколько у них вместе?» — это я ещё могу.
— Это — арифметика началки.
— Значит, мне повезло, что я на этом уровне, — рассмеялась Элли, и её смех, лёгкий и искренний, на мгновение растопил лёд вокруг Грейс.
Они вошли в кабинет. Столы стояли по два, расставленные в идеальном порядке, доска была чистой, но уже с написанным временем: 45 минут. Мистер Льюис, учитель с очками на кончике носа и привычкой смотреть на часы, будто считал, сколько учеников провалятся, молча раздавал листы.
Грейс села на своё место — третье сзади, у окна. Аккуратно вынула ручку, тетрадь, линейку и положила всё с левой стороны, как всегда. Элли села рядом и прошептала:
— Удачи.
Грейс кивнула, но в этот момент в голове всплыл образ: Ник, стоящий у окна, с гитарой, с ухмылкой, с голосом, будто он знает, что она его слышит. Его слова: «Для тех, кто не спит на уроках» — прозвучали снова, как вызов. Она не спала. Она готовилась. Она боролась. И сейчас, с Элли рядом, с ручкой в руке, с дыханием, которое постепенно выравнивалось.

Глава 3

Школьный стадион блестел под утренним солнцем, как будто его только что вымыли специально к выпускному году. Его бетонные трибуны, рассчитанные на полторы тысячи зрителей, были поделены на сектора: домашние — справа, с развешанными баннерами в цветах школы: чёрный, серебряный, красный. Гости — слева, почти всегда пустые, если только не было финала чемпионата.
Беговая дорожка — восемь полос, ровных, как линейка, из специального резинового покрытия, тёмно-красного, с белыми линиями, нанесёнными лазерной точностью.
В центре — футбольное поле, идеально ухоженное, с искусственной травой, импортированной из Германии после того, как в прошлом году дожди превратили его в болото. Трава была неестественно зелёной, как будто нарисованной, с чёткими белыми линиями: 50-я метка, зоны зачётных, штрафные отметки. В центре — логотип школы: чёрный ястреб с распростёртыми крыльями, его клюв направлен вперёд, как будто он готов к атаке.
Воздух пах свежестью — влажной землёй после утреннего полива и кофе из автомата в спортзале.
На дорожке собрались выпускники, в одинаковых серых шортах и белых майках с логотипом школы на груди. Кто-то стоял, опустив голову, пытаясь растянуть икры. Кто-то смеялся, хлопал по плечу. Кто-то смотрел в телефон, будто это могло спасти от бега.
И вот — появился мистер Эрик Хантер.
Он шёл по дорожке, как будто знал, что все смотрят. Высокий, широкоплечий, с короткой стрижкой, подстриженной под машинку, с шрамом над левой бровью — по слухам, от удара бейсбольной битой в колледже, когда он заступился за друга.
На нём — оранжевая футболка с надписью «No Excuses», чёрные шорты до колен, на ногах — кроссовки Nike с износом по внутреннему краю. В руке — свисток на шнурке, в другой — планшет, где уже был открыт таймер.
Он остановился в центре, посмотрел на класс — не улыбаясь.
— Слушайте сюда, выпускники, — его голос прокатился по стадиону, как гром. — Бежим два круга. Без разминки. Без жалоб. Без «я устал». Кто не уложится в норматив — бежит ещё один. Кто опоздает — завтра три.
Студенты застонали.
— Серьёзно? — крикнул кто-то сзади.
— Серьёзно, — ответил Хантер. — И да, я вижу тебя, Брайан. Ты уже опаздываешь.
Смех.
— Ставьте ноги на стартовую линию. Кто не готов — не жду.
Ник встал в третий ряд, рядом с Дэном, Шоном и Лексом.
— Средний темп, — сказал он Дэну, приседая, чтобы растянуть подколенные сухожилия. — Не гнать.
— Как скажешь, — Дэн усмехнулся, потирая плечо. — Только не отставай, как в прошлый раз. Ты выглядел как улитка с депрессией.
— Очень смешно.
Лекс закатил глаза:
— Вы двое — как старые бабки.
Шон просто кивнул:
— Главное — не упасть.
Свисток взвизгнул.
Один звук — и бег начался.
Ник сразу встал в ритм — не быстро, не медленно. Дыхание ровное. Шаги чёткие, экономные. Он бежал, глядя вперёд, но чувствовал — она где-то рядом.
Грейс.
Она не стала ждать.
Сразу после свистка Грейс рванула вперёд с такой силой, будто за спиной у неё вспыхнул пожар, а впереди оставался единственный путь к спасению — бег. Её кроссовки с громким хлопком касались резинового покрытия дорожки, отталкиваясь с такой мощью, что каждый шаг отдавался в бёдрах и икрах. Руки работали резко, почти агрессивно — локти сгибались под точными девяносто градусами, кисти сжаты в кулаки, как будто она не бежала, а прокладывала себе путь сквозь невидимую стену. Волосы, собранные в высокий хвост, хлестали по шее, будто плеть, отбивая ритм её ярости.
Это был не просто бег. Это был выброс.
Всё, что накопилось за день — за неделю, за месяц, за всю её жизнь в этом доме, где слова заменяют холод, а тишина становится стеной, — всё сейчас вырывалось наружу. Отец, который сидел за ужином, не поднимая глаз от газеты, и вдруг бросил: «Ты недостаточно стараешься», будто оценки — это мерило души, будто успех — единственный способ быть замеченным.
Урок алгебры, где она, впервые за год, ошиблась в решении квадратного уравнения — не из-за незнания, а потому что мысли были где-то далеко, и миссис Уолкер, подняв брови, сказала: «Грейс, я ожидала большего», — с таким разочарованием, будто она предала не просто урок, а саму суть науки.
И, конечно, он — Ник.
Его ленивый взгляд в коридоре, когда она проходила мимо, его полусонная улыбка, будто он знает что-то, чего не знает она, будто ему всё равно, будто он смотрит на все сверху вниз, даже когда сидит на последней парте с гитарой на коленях и мечтает о том, чтобы сбежать из школы, из города, из реальности.
Грейс бежала, чтобы перестать чувствовать.
Чтобы тело стало тяжелее мыслей.
Чтобы сердце колотилось так громко, что не было слышно голосов.
Чтобы вечером она свалилась в кровать, не думая ни о чём, просто упала, как мешок, и уснула без снов. А утром встала — холодная, собранная, с идеальными ответами, с чистыми тетрадями, с полным контролем.
Она обогнала Тайлера Брукса, бегуна из лёгкой атлетики, который, привыкший к точным темпам, только начал разгоняться. Обогнала парней из баскетбольной команды, которые, привыкшие к прыжкам и рывкам, медленно набирали скорость. Обогнала Дэна, Шона, Лекса— всю компанию Ника, которая бежала в своём размеренном, почти ленивом ритме, будто это был не урок, а прогулка.
И вот — он.
Ник.
Бежал спокойно, ровно, как будто бег был для него не нагрузкой, а чем-то естественным — как дыхание. Он даже не обернулся, когда она пронеслась мимо.
Но через секунду крикнул, с лёгкой, почти незаметной насмешкой:
— Силы не потеряй, бегун!
Грейс не ответила.
Не обернулась.
Но внутри всё сжалось.
«Тыдумаешь, я не знаю?» — пронеслось в голове. — «Ты думаешь, я не понимаю, что нельзя стартовать на такой скорости? Что я испорчу темп? Что выдохнусь?»
Она знала.
Грейс Вейланд читает учебники по физике и знает, что при резком ускорении в начале дистанции организм быстро переходит на анаэробный метаболизм, молочная кислота накапливается в мышцах, и через несколько минут наступает усталость.
Она знала.
Но ей было плевать.
Потому что сейчас ей нужно было не победить.
Но тело не слушалось и на середине второго круга — всё пошло не так. Дыхание сбилось.
Грудь горела, будто внутри развели костёр.
Ноги, ещё минуту назад — пружины, теперь будто налились свинцом. Она чуть сбавила ритм. Потом — ещё. Плечи опустились. Шаг стал короче, неувереннее.
И в этот момент — он появился.
Этот Ник.
Он заметил её замедление.
Развернулся — и стал бежать спиной вперёд, не теряя ритма, легко, как будто это было игра.
— Ну что, выдохлась? — спросил он, почти улыбаясь.
Грейс посмотрела на него.
Глаза — полные ярости, усталости, унижения.
— Отвали от меня, — прошипела она, задыхаясь. — Беги дальше.
— Да ты же умная, Грейс, — он не отставал, продолжая бежать спиной, его голос звучал почти доброжелательно, но в нём сквозила насмешка. — Ты же знаешь, что если стартовать так — быстро выдохнешься.
— Уйди, — выкрикнула она, с трудом выталкивая слова между вдохами.
— Ладно-ладно, — он пожал плечами, всё ещё улыбаясь. — Только не падай, а то мистер Хантер заставит тебя бежать ещё один.
И с этими словами он развернулся — и ушёл вперёд, легко, как будто бег был для него не нагрузкой, а чем-то вроде дыхания.
Через несколько секунд к нему присоединились Дэн и Шон.
— Ты что, опять дразнишь её? — спросил Дэн, бросая взгляд через плечо.
— Просто констатировал факт, — Ник пожал плечами, не отводя глаз с дорожки, где Грейс, ещё минуту назад рвавшая вперёд с такой яростью, что казалось — она бежит не от времени, а от самого себя, теперь еле передвигалась, её шаги стали короткими, неуверенными, дыхание — тяжёлым и прерывистым, как будто каждый вдох доставался с болью. — Она же сама знает, как правильно бегать.
— Знает, — кивнул Лекс. — Но ты видел, как она на тебя смотрела? Как будто хочет убить.
— Ну, — Ник усмехнулся, — зато теперь она бежит медленнее.
Они ещё немного пробежали, сохраняя ровный темп, руки работали чётко, ноги — в ритме, как будто бег был для них не испытанием, а чем-то привычным, почти лёгким. Ник, как всегда, держался расслабленно, будто не бежал, а гулял, его движения были плавными, экономичными, без лишних усилий. Но вдруг он замедлился, остановился и резко схватился за правый бок, лицо его скривилось, будто его пронзила острая боль. Он согнулся, опустил голову, тяжело дыша, будто действительно что-то пошло не так.
— Что случилось? — Шон тут же остановился, запыхавшись, подбежал к Нику, его лицо вытянулось от беспокойства.
— Бок колит, — простонал театрально Ник, голос дрожал, будто он с трудом сдерживал стон. — Наверное, нужно было чуть-чуть размяться. Ой, чёрт… чувствую, как будто кто-то втыкает нож.
— Тебе нельзя останавливаться, иди, — сказал Дэн, хлопнув его по плечу. — Хантер не пощадит. Если не уложишься в норматив — будет третий круг.
— Не могу-не могу, — Ник притворно тяжело дышал, прижимая руку к боку, будто пытался удержать что-то внутри. — Вы бегите без меня. Боль пройдёт — я догоню.
— Может, всё-таки помочь? — нахмурился Шон, не решаясь уйти.
— Нет-нет, — Ник замахал свободной рукой. — Из-за меня вы ещё провалитесь. Бегите, братья. Я не хочу, чтобы вы из-за меня получили замечание.
Дэн и Лекс переглянулись, пожали плечами и, кивнув, ускорились. Шон ещё раз оглянулся, но вскоре тоже ушёл вперёд, не желая терять темп.
Пробегавшие мимо ученики начали замечать Ника, стоящего на дорожке, согнувшегося пополам.
— Всё нормально? — крикнул кто-то из баскетбольной команды.
— Да, да, бегите — махал рукой Ник. — Просто бок… Наверное, перегрузил. Сейчас пройдёт.
— Нужна помощь?
— Нет, всё хорошо, — он улыбнулся, но улыбка вышла натянутой. — Идите, не теряйте темп.
Он стоял, тяжело дыша, притворяясь, что борется с болью, но глаза — всё время на дорожке, на одном участке. Он ждал.
Ждал Грейс.
Шла медленно, но всё же шла.
Её футболка прилипла к спине, с лба по шее стекали капли пота, дыхание было хриплым, будто она только что вынырнула из воды. Лицо — бледное, с красными пятнами на щеках, глаза опущены вниз, как будто она считает шаги, пытаясь не сдаться. Один за другим мимо неё пролетали одноклассники — кто-то с сочувствием, кто-то с ухмылкой. Она осталась почти последней.
Она увидела его, увидела, что он стоит, и попыталась сделать вид, что не замечает.
Она хотела пройти мимо.
Но Ник резко шагнул вперёд — и ухватил её за запястье.
— Гре-е-ейс, — протянул он, голос дрожал, будто он действительно находился на грани обморока, будто каждое слово давалось с невероятным усилием. — Помоги мне.
Она замерла.
Повернула голову, и в её глазах вспыхнуло нечто большее, чем просто раздражение — это была усталость, ярость, обида, накопленная за весь день, за все эти недели, за эти месяца, года, когда её старания замечали только для того, чтобы указать на ошибку, а не похвалить за успех. Она смотрела на него, как на врага, как на того, кто только что стоял в стороне и смеялся, когда она, из последних сил, пыталась не упасть, не сдаться, не дать себе права на слабость.
— Отвали, — прохрипела она, резко пытаясь вырвать свою руку из его хватки, но он не отпускал. — Я не твой санитар.
— Я не могу идти, — застонал он, опираясь на неё всем телом, будто в самом деле терял равновесие. — Бок… как ножом режет. Просто… помоги мне. Чуть-чуть. Потом отпущу.
— Ты издеваешься? — её голос дрогнул, но не от слабости, а от гнева. — Ты же только что бежал, смеялся надо мной, говорил, что я выдохнусь. А теперь вдруг — бок?
— А теперь — правда не могу, — он закрыл глаза, будто терял сознание, его дыхание стало прерывистым, лицо исказилось, как от сильной боли. — Пожалуйста… я не выдержу один.
Грейс стояла, не двигаясь.
Она и сама была на пределе.
Её тело кричало, требуя остановиться, ноги дрожали, будто вот-вот подломятся, дыхание всё ещё не восстановилось после резкого старта, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди. Она чувствовала, как пот стекает по позвоночнику, как слиплись волосы на затылке, как тяжело поднимается грудь. Она была готова просто упасть и лежать, пока мир не перестанет кружиться.
И вот — он.
Ник.
И именно он просит её о помощи.
Она искала подвох.
В каждом его слове, в каждом стоне, в каждом движении — она ждала улыбки, насмешки, сигнала, что это снова игра. Но его лицо было бледным, дыхание — прерывистым, рука, сжимающая бок, дрожала. Он действительно выглядел так, будто терпит боль.
Она сжалилась. Не потому что поверила, а потому что не могла пройти мимо. Несмотря на всё, что он сказал, на его усмешку, на его слова — она не была тем, кто бросает.
— Ладно, — выдохнула она, с трудом переставляя ноги.
Подошла ближе и закинула его руку себе на плечо. Он тяжело оперся. Грейс почувствовала его вес — не слишком большой, но в её состоянии — как гиря.
Они пошли.
Медленно, неуклюже, словно два человека, потерявших равновесие в буре.
Каждый шаг давался с усилием.
Она — сгорбившись, он — прижимаясь к ней, будто терял равновесие.
Ник продолжал играть.
Рука у бока, лицо искажено болью, дыхание — тяжёлое, будто он действительно боролся с судорогой.
Где-то в глубине, сквозь притворную боль, скользнула мысль — старая, почти забытая поговорка: битый не битого везёт.
Он не был битым. И не был тем, кто везёт. Сейчас — везли его.
И это…
Это было странно.
Приятно.
Не в том смысле, что он рад боли или наслаждается её страданиями, а в том, что она помогает. Даже, несмотря на всё — на насмешки, на слова, на то, как он смотрел на неё с этой своей ленивой улыбкой — она не бросила.
Он мельком взглянул на неё: на её сжатые губы, на пот, стекающий по шее, на ресницы, слипшиеся от влаги.
Она тут же почувствовала взгляд.
— Не пялься, — прошипела она, не поворачивая головы, но голос её дрогнул, будто и она сама не была уверена, насколько серьёзно это сказано.
— Да я просто… смотрю, вдруг упаду, — пробормотал он, отводя глаза, но уголки губ чуть дрогнули, будто он с трудом сдерживал улыбку, которую не имел права показать.
— Упадёшь — сам встанешь, — фыркнула она. — Я уже сделала свою добродетель на сегодня.
Он не ответил.
Только чуть улыбнулся — так, чтобы она не видела.
Они дошли почти до финиша, но впереди всё ещё маячил второй круг — ещё 500 метров, ещё одна пытка для уставших ног, ещё один вызов, на который у них, по сути, не было сил.
И тут раздался резкий свисток.
Мистер Хантер, с короткой стрижкой и пристальным взглядом, подбежал к ним, его брови были сдвинуты, глаза — настороженные.
— Что случилось? — спросил он, переводя взгляд с Ника на Грейс.
Ник тут же снова скривился, прижал руку к боку, будто боль только усилилась.
Грейс посмотрела на него, и на мгновение в её глазах мелькнуло что-то вроде раздражения — но не к учителю, а к Нику. К тому, что он снова втянул её в это.
— У него ститч, — сказала она чётко, голос звучал уставше, но уверенно. — Спазм поперечно-брюшной мышцы из-за несогласованной дыхательной и двигательной активности при интенсивной нагрузке.
Хантер нахмурился, но кивнул.
— Бок колет? — уточнил он, глядя на Ника.
— Да, — выдохнул тот, стараясь выглядеть измученным. — Резкая боль… особенно при вдохе.
— Понятно, — Хантер оглядел его, скрестив руки на груди, его взгляд был пристальным, будто он пытался разглядеть правду сквозь маску боли, которую Ник старательно изображал. — Дыхание поверхностное?
— Да… — выдохнул Ник, стараясь сделать голос слабым, будто каждый вдох давался с усилием, будто его лёгкие сжимались от боли. Он слегка согнулся, правая рука всё ещё прижата к боку, лицо искажено, как будто он действительно боролся с острым спазмом.
— Ладно, — кивнул учитель, не отводя взгляда. — Стой здесь. Дыхание — через нос, медленно. Правую руку подними, глубокий вдох — и потянись вверх. Потом — наклон влево. Так снимается напряжение.
Ник послушно выполнил, стараясь не выдать, что знает эти упражнения наизусть. Он делал всё аккуратно, с выражением боли на лице, будто действительно боролся с судорогой, хотя внутри мышцы были спокойны, а тело — в полном порядке.
— Надеюсь, малец, — Хантер пристально посмотрел на Ника, его голос звучал строго, почти угрожающе, — ты не пытаешься откосить от бега, притворяясь больным. Я видел таких, как ты. Начинают с «бока колет», а заканчивают тем, что вообще перестают выходить на физкультуру.
— Да что вы, мистер Хантер, — Ник театрально поморщился, опираясь на согнутую руку, будто ему было трудно стоять. — Я не смею.
— Хм, — учитель задержал на нём взгляд ещё на секунду, потом перевёл глаза на Грейс, которая стояла чуть в стороне, опустив голову, тяжело дыша, её футболка прилипла к спине, волосы слиплись от пота, лицо — бледное, с красными пятнами на щеках. — Вейланд, ты побежишь второй круг?
Грейс замерла. Она хотела сказать «да», хоть и совсем не хотела никуда бежать. Но она хотела доказать, что не сдаётся и может дойти до конца.
Но в этот момент Ник, не глядя на неё, сказал:
— Мистер Хантер, она меня тащила полдороги, — его голос звучал ровно, но с лёгкой хрипотцой, будто он всё ещё боролся с болью. — Она уже и так измучилась.
Грейс резко обернулась на него. Она не ожидала, что он встанет на её сторону.
Хантер посмотрел сначала на Ника, потом — на Грейс.
Он видел, как она дышит — тяжело, прерывисто, как опущены её плечи, как пот залил лицо, как дрожат пальцы, сжатые в кулаки. Он видел, что она на пределе. Что ещё один круг — и она упадёт.
Он кивнул.
— Ладно, — сказал он. — Уол и Вейланд, на следующей неделе будете бегать — оба. И больше я не буду смотреть на то, что у кого-то что-то болит и кто-то кому-то помогал. Норматив — есть норматив.
Он развернулся и ушёл, встал чуть поодаль, считая учеников, которые ещё оставались на поле, свистя в свисток, отдавая команды, не оглядываясь.
Грейс облегчённо выдохнула.
Так, будто выдохнула всё напряжение, всё, что накопилось за этот урок, за этот день.
Она почувствовала, как ноги подкашиваются, как тело просит — просто сесть, лечь, исчезнуть. Каждый мускул ныл, лёгкие всё ещё не успокоились, сердце билось так, будто пыталось выбраться наружу. Она стояла, опустив голову, сжав кулаки, будто пыталась удержать себя в вертикальном положении только силой воли.
— Эй, — позвал её Ник, голос звучал лениво, с привычной насмешливой ноткой. — Не хочешь поблагодарить? Я тебя спас.
Она медленно подняла голову, посмотрела на него.
Он стоял, расслабленный, руки в карманах, футболка слегка сбита с плеча, волосы растрёпаны ветром. И смотрел на неё с этой своей невозмутимой улыбкой, будто весь этот бег, вся боль, вся усталость — не более чем антракт в его личном спектакле.
— Кто ещё кого спас, — хмыкнула она, стараясь звучать сухо, но в голосе уже не было прежней ярости. — Если бы не я, ты бы валялся посреди дорожки, как выброшенный мешок с картошкой.
— О, это было бы зрелищно, — он приподнял брови. — Но ты забыла одну деталь: я позволил тебе меня спасти.
— Ты? Позволил? — она фыркнула, делая шаг к нему. — Ты просто не мог идти и выглядел так, будто вот-вот расплачешься.
— Я страдал, — он театрально прижал руку к сердцу. — Физически и морально. А ты — мой ангел-спаситель. С потными крыльями и кроссовками размером с лодку.
— Заткнись, — она толкнула его в плечо.
— А если не заткнусь? — он не отступил, только усмехнулся, делая шаг вперёд, сокращая расстояние между ними.
Он смотрел на неё — не с насмешкой, не с вызовом, а так, будто впервые видел по-настоящему.
Как будто только сейчас заметил, как пот стекает по её виску, как дрожат пальцы, как она сжимает губы, чтобы не признаться в усталости.
Как будто увидел, насколько она сильна.
Грейс замерла.
— Ты… — начала она, но не знала, что сказать.
— Что? — он не отводил взгляда.
— Ты просто… раздражаешь, — выдавила она, но голос звучал неуверенно. — Всегда шутишь, никогда не говоришь по-настоящему.
— А сейчас я говорю по-настоящему, — сказал он.
Она посмотрела на него.
На его глаза — тёмные, чуть прищуренные, на смеющиеся уголки губ, на руку, которую он медленно поднял, будто хотел коснуться её щеки, но в последний момент остановился.
— Не смей, — прошептала она, голос дрожал.
— Чего? — спросил он, и в его голосе зазвучала та самая, привычная насмешка.
— Касаться меня, — выдавила она, не отводя взгляда, будто боялась, что если моргнёт — он приблизится.
— А если я не послушаюсь? — он сделал ещё шаг, сокращая расстояние, и теперь между ними оставалось так мало места, что она чувствовала его дыхание — тёплое, ровное, спокойное, будто он знал, что делает, будто он был уверен в каждом своём движении.
— Тогда я… — она замялась, сглотнула, пытаясь собраться, но слова рассыпались, как песок сквозь пальцы. — Я ударю.
— Ударь, — он улыбнулся. — Но сначала скажи, почему ты помогла, хотя могла уйти.
— Я…Я просто не хотела, чтобы ты упал.
— А может, — он шагнул ещё ближе, почти касаясь её плечом, — ты просто не хотела, чтобы я ушёл?
— Ты невозможен, — прошипела она.
Грейс сделала шаг назад, пытаясь вернуть себе контроль, пытаясь вспомнить, кто она, кто он, что происходит. Её пальцы сжались в кулаки, ногти впивались в ладони — только бы не дрогнуть. Она уже почти занесла ногу, чтобы, как и грозила, пнуть его в голень — не сильно, но достаточно, чтобы он отпустил эту нелепую игру, — но в этот момент раздался резкий, пронзительный свисток.
Мистер Хантер.
Он стоял у финишной линии, склонившись над блокнотом, записывал время первых пришедших, а за ним, постепенно, один за другим, подтягивались остальные. Дэн, Лекс, Шон — вся их компания, запыхавшиеся, но довольные, с бутылками воды в руках, с улыбками на лицах, будто только что выиграли что-то важное.
— О, смотри-ка, — Дэн, жадно приложившись к бутылке, вытер рот тыльной стороной ладони и тут же заметил Ника. — Голубки, снова ссоритесь?
Ник, не теряя ни секунды, мгновенно перекинул руку через плечо Грейс, прижав её к себе так, будто они стояли так целую вечность.
— Мы не ссоримся, — сказал он с широкой, наглой улыбкой, будто всё происходящее — его личная сцена в спектакле под названием «Как я раздражаю Грейс Вейланд».