Смерть субъекта

Акт I. Жертвоприношение

Вам нужна форма, а нам – сущность.

Карин Бойе «Каллокаин»

Мое имя Юлия Силва, мне семнадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, что означает – завтра мой день рождения. Завтра мой день рождения и вместо тортика с кремовыми розочками мне уготовано сексуальное насилие.

Я вовсе не пытаюсь сгустить краски и нагнать драматизма.

Как это ни называй, суть не меняется: с момента моего совершеннолетия я буду содержаться в «Центре продукции и репродукции» и ежедневно совершать коитус с разными мужчинами, пока это не даст результат. На протяжении следующих десяти лет я должна буду исполнить свой долг перед государством, после чего наконец-то получу возможность сама распоряжаться своей судьбой. И своим телом. В моем случае между ними стоит знак равенства.

Десять лет, пять новых граждан, чтобы поправить плачевную демографическую ситуацию, и внушительное количество партнеров. Прикинув в уме, я заключила, что за весь срок в сумме потенциальных отцов моих будущих детей наберется чуть ли не полусотня. Вот такая гребаная математика. Вот такие, блестящие, мать их, перспективы.

Если вы меня спросите – они мне нисколько не нравятся.

Оттого я и сижу на кухне в тесной квартирке нашего домуса, и, покусывая ноготь на большом пальце, пытаюсь придумать, как этого избежать.

По закону граждане, достигшие шестнадцатилетия, имеют право вести самостоятельную жизнь, так что мне позволили занимать эту жилплощадь и дальше, когда я осиротела. Впрочем, нам и дают отмашку на эту «самостоятельную жизнь» с расчетом, что к восемнадцати годам мы успеем обзавестись своей семьей. Если бы у меня уже были муж, ребенок, или подтвержденная в «Бенефиции» беременность, я получила бы отсрочку.

Увы, я одна, а моя договоренность о фиктивно-нефиктивном браке с Клавдием, бывшим одноклассником, накрылась медным тазом, как только он встретил свою истинную любовь. Они ждут малыша, и жене Клавдия точно не грозит то, что грозит мне. Империум свято чтит институт брака, и эти дети родятся в любви, а не будут произведены, словно детали для колесницы на сталелитейном заводе.

Было бы мне легче, если бы я знала имена тех мужчин? Если бы в центре «Репродукции и продукции» передо мной разложили красочный каталог с фотографиями и описанием «товара» для выбора?

Если бы я, кусая многострадальный ноготь, торговалась и набивала себе цену:

Этот – уродлив, этот – подлец, а этот для меня слишком глуп, и я не хочу, чтобы его гены неандертальца потом проявились в моем потомстве.

Этот… пожалуй, сойдет.

Нет.

Кто-то скажет, что я сама виновата: я всегда знала, что меня ждет, и у меня было достаточно времени, чтобы подсуетиться и найти себе мужа. Кто-то скажет, что я не имею права роптать, ведь иным приходится куда хуже. Например, несчастным женщинам, что по медицинским показаниям оказались нерентабельными для государства. На них стоит клеймо позора, и в Империуме они выполняют самую тяжелую, грязную и опасную для жизни работу. В отличие от них я получила дар, что, по мнению некоторых, не способна оценить по достоинству. Я могу спасти всех нас – ведь после той эпидемии, унесшей жизни доброй половины населения страны, мы находимся под неминуемой угрозой полного исчезновения. У меня между ног наше будущее. Я могу дарить жизнь. И, по правде, я не вижу в этом ничего плохого – я хотела бы ее подарить. Я хотела бы завести своих детей, любить их и воспитать прекрасными людьми.

Но я не хочу делать это, когда мне приказывают.

Я хочу сделать это, когда пойму, что время пришло.

Я хочу стать личностью, их примером для подражания, а вовсе не испуганной, загнанной племенной кобылой, которую поставили перед фактом.

Сирена за окном – тоже факт. Она визжит, возвещая, что мне положено погасить свет и лечь в постель. После наступления комендантского часа все законопослушные граждане спят, а ночные бдения – удел маргиналов. Ни один приличный человек не станет бодрствовать до утра, чтобы потом явиться на службу с заспанной и помятой рожей. Империум не ущемляет наших свобод, он заботится о нашем благополучии. Здоровой стране – здоровая нация. Эпидемия научила нас правильно расставлять приоритеты.

Я щелкаю выключателем и смотрю в окно. Словно язык огромной собаки луч прожектора лижет убогие коробки домусов. Окна гаснут одно за другим.

А мне так хочется, чтобы кто-то оставил свет на ночь включенным!

Этот свет стал бы символом, стал бы моим маяком.

Сирена стихает, сменяясь скрежечущим голосом диктора из колонок на улице. Я давно не вслушиваюсь в чушь, которую он несет. Слова, оглушительные в безмолвии спящего города, тяжко падают в пустоту внутри моей головы. После вечернего напутствия следует гимн, и стоя у окна, я будто отдаю ему дань почести, как настоящая патриотка. Но это не так. Я – и есть тот маргинал, что нарушает все правила. Я – бунтарка.

У меня было время, чтобы подготовиться, но вместо того, чтобы искать замену изменщику Клавдию, я сидела здесь в темноте много ночей подряд, изучая с какой регулярностью и в какие часы выходит ночной патруль. Ровно в полночь, когда один отряд «Фациес Венена» отлучится, чтобы смениться другим, у меня будет шанс.

Вот он – мой подарок на день рождения: пятнадцать минут на побег.

И пусть эта идея заведомо обречена на провал и грозит мне путевкой в зловещую тюрьму «Карсум Либертатис», я обязана этим воспользоваться.

Я должна рискнуть.

Глава первая. Ливий Велатус

Пятьдесят лет назад страшная эпидемия выкосила большую часть населения Земли. Наше островное государство лишилось двух третей своих граждан. Уцелевшие были готовы выжить любой ценой: они сожгли корабли, взорвали все летательные аппараты и обрубили малейшие связи с зараженным миром снаружи. После принятия мер предосторожности они вплотную приступили к возрождению популяции.

Трудолюбивые чрева породили Империум, а вместе с ним и нас – «Фациес Венена», оплот порядка среди хаоса и пустоты. Dura lex sed lex. Мы – закон. Мы – тайная полиция нового мира. Тайная… лишь условно. Наше существование – ни для кого не секрет.

В Империуме вообще ни у кого нет секретов.

А у меня есть...

Mi nomen est Ливий Велатус и недавно меня повысили в должности. Теперь я с честью ношу черную форму оптио с серебряным шнуром через плечо и бляху со знаком подразделения. В отличие от младших чинов, нам выделяется целых шесть свободных дней в месяц. Нас лучше кормят. Мы избавлены от участия в рейдах и патрулировании, а львиная доля нашей работы сосредоточенна в штабе. Но и тут мне повезло куда больше, чем моим товарищам: я, а не кто-то другой, удостоился привилегии стать правой рукой центуриона.

Я веду протоколы допросов. Моя задача – смотреть и записывать, наматывать на ус, учиться у лучших. У лучшего. У легендарного центуриона Креона Прэтора.

От этого имени трепещет любой заключенный в «Карсум Либертатис», оно внушает уважение каждому в «Фациес Венена», и только я имею право звать его своим другом. Это право даровал мне сам куратор тайной полиции. Он решает, кто с кем будет «дружить». Или, правильнее сказать - кто за кем будет шпионить.

Сегодня куратор снова призывает меня к себе.

Он очень стар, и тонкая, как папирус кожа, туго обтягивает его лысый череп. Не смотря на почтенный возраст, он самый могущественный и опасный человек во всей столице. Жернова его великих дел запросто перемалывают кости таких, как я.

Он способен уничтожить меня одним взмахом руки, как способен уничтожить любого, даже такого несокрушимого атланта, как Креон Прэтор. К атлантам сложнее подступиться, да только и они смертны. И у них есть свои слабости.

— Поздравляю с повышением, мой юный друг, - дружелюбно говорит куратор, и его ладонь режет воздух, окидывая стол с напитками. Хоть у меня и пересохло в горле от волнения, а угоститься настоящим чаем – редкая удача, я вежливо отказываюсь.

— Благодарю, господин.

Куратор поднимается с кресла и обходит меня по кругу мягкой походкой хищника. Я держу голову прямо, и украдкой разглядываю грубое сукно его одежды. Он не носит торжественных знаков отличий, золотой и серебряной имперской символики, отдавая предпочтение чему-то скромному и простому. Лишь на праздники он облачается в церемониальный плащ с пурпурным подбоем. Сюда он, понятное дело, приехал без него.

— Я думаю, ты догадываешься, что здесь не обошлось без моего участия, - продолжает куратор, чуть улыбаясь, - уже вторая услуга, оказанная мной, верно, Ливий?

— Да, господин, - повторяю я, и все же замечаю, - но в этот раз…

— Не стоит, - пресекает он, - считай это поощрением за верную службу. Я не потребую с тебя чего-то сверх меры. Моя цена останется прежней.

Я открываю рот, намереваясь снова сказать:

Да, господин.

Почтение и послушание – первые уроки, что осваивает каждый рекрут «Фациес Венена». Их вбивают нам в головы и кости… в буквальном смысле.

Насилие – лучший учитель.

От очередной порции благодарностей меня останавливают узловатые пальцы куратора, по-отечески поправляющие перекрутившийся шнур у меня на плече.

— Ты – мои глаза и уши, Ливий, - напоминает он. Будучи, как и все пожилые люди, подверженным философским настроениям, дальнейшее он добавляет задумчиво, - лишь тот, кто имеет свои тайны, способен в полной мере овладеть чужими.

— Да, господин, - соглашаюсь я.

— Но помни, мой юный друг, - говорит куратор, - я занятой человек и оттого высоко ценю свое время. Тебе не стоит испытывать мое терпение.

Это было очевидно с самого начала: никто не повышал меня за заслуги, по правде, весьма посредственные; никто не назначил бы меня правой рукой центуриона просто так.

Куратор ждет, что я принесу ему голову Креона Прэтора на золотом блюде, как изысканную закуску. Он хочет сделать из его черепа кубок и испить из него вина. И он прав – я действительно лучшая кандидатура для вероломного предательства, поскольку поводок, наброшенный мне на шею, не оставляет права выбора.

Погубить того, кому я поклялся в верности.

Или приговорить себя самого.

***

Десять листов протокола заполнены моим педантичным почерком, а одиннадцатый я оставляю себе. Я подкладываю его между остальных, и проставляю номер дела уже на двенадцатом. На свой страх и риск, я проворачиваю это каждый раз, делая записи на допросах.

Так у меня образуется бумага для личных заметок.

Я прячу ворованные страницы в небольшой трещине между стеной и умывальником, в своей комнате общежития «Фациес Венена». Огарок свечи, раздобытый в ночь перебоев с электроснабжением, идеально умещается в сливное отверстие раковины. Со спичками и ручкой пришлось проявить больше смекалки: кусочек клейкой ленты удерживает их между решеток радиатора.

Это вынужденные меры. Префект общежития проводит обход каждый вечер, и тщательно изучает каждый дигит в наших комнатах. Свободы у нас не больше, чем у заключенных. Только глупец станет прятать писчие принадлежности у себя под матрасом. Там смотрят в первую очередь.

Лишь после ухода префекта, когда мир погружается в темноту, я приступаю к делу.

Это не исповедь. Не роман, который никогда не будет опубликован. Не сатирические заметки о быте и внутренней кухне «Фациес Венена». Не философский трактат. Юпитер упаси: у меня нет грандиозных идей или каких-то там важных мыслей, что стоило бы донести до потомков. Я не берусь выносить оценку системе, общественному строю или людям вокруг, и уж точно не намерен разглагольствовать о необходимости каких-то там перемен.

Глава вторая. Юлия Силва

В конце весны мы с моей подругой Фаустиной вместе отправились на гуляния по случаю праздника плодородия. Горизонт казался безоблачным: времени до моего дня рождения оставалось достаточно, а у меня, вроде как, все было «схвачено».

Клавдий сам завел речь об этом, и мы заключили своеобразную сделку. Он признался, что был «немного» влюблен в меня в школе, оттого предложил свою кандидатуру на роль моего будущего супруга. Мы знали друг друга с детства, и чувства к нему у меня были скорее братские, но за неимением альтернативы я согласилась. Куда лучше сочетаться браком с человеком хоть сколько-то тебе близким, чем подвергнуться унизительной процедуре спаривания со случайными партнерами в центре «Репродукции и продукции».

Раз, другой, третий, десятый…

Болезнь, когда-то убившая большую часть людей в стране, не обошлась без последствий и для уцелевших. У последующих поколений сильно ослаб иммунитет, наблюдались генные мутации и проблемы с фертильностью. Зачастую, женщинам, очутившимся в центре, приходится вступать в связь с дюжиной мужчин, прежде чем наступает беременность.

Пропаганда называет это «работой на результат».

Также, как трудятся рабочие на заводах, должны упорно трудиться и мы – лежа с раздвинутыми ногами.

Клавдий сказал, что не позволит мне пройти через это, и я была чрезвычайно благодарна ему за такие рыцарские слова.

Он сказал, что не станет на меня давить.

В ответ я поклялась, что попробую его полюбить, пусть на это и понадобится время.

К счастью, Империум куда больше заинтересован в детях, рожденных в семье, нежели произведенных в центре «Репродукции и продукции», отчего женатым людям дается масса поблажек. Два года на первого ребенка, перерыв в три перед вторым, и по целых четыре на всех последующих. Как бонус – возможность заниматься воспитанием самостоятельно и щедрое финансовое поощрение. Никаких казенных заведений, куда новорожденных забирали чуть ли не после первого крика. Никакой очереди на оплодотворение у дверей твоей палаты. Никакого насилия. Все добровольно.

Оттого я по-настоящему обескуражена, когда Фаустина вдруг говорит:

— Я вчера была в центре.

Мы сидим на холме неподалеку от монументального здания «Бенефиция», пьем лимонад, и глазеем на праздничную суматоху на площади. Нас куда больше привлекает возможность поехидничать над разрядившимися в пух и прах высокопоставленными чиновниками, нежели сам парад. Это правда забавно – все эти пестрые, помпезные одеяния, что напялили на себя палачи и садисты. Они - словно сама смерть, примерившая шутовской наряд.

Я давлюсь, и напиток едва не идет у меня через нос. Я перевожу взгляд на Фаустину.

— Зачем? – спрашиваю я, - до твоего дня рождения еще есть время.

— Затем, - спокойно откликается она, - хотела все разузнать, посмотреть. Я не найду мужа за пару месяцев.

— Да ладно, - фыркаю я, - ты красавица. Ты запросто кого-то найдешь и…

Фаустина и правда безобразно красива, и хороша той красотой, что особенно котируется в Империуме. У нее большие глаза, широкие бедра и волосы оттенка белого золота. Обладает она и другими достоинствами, которых я лишена. У нее кроткий нрав. А еще Фаустина искренне хочет стать женой и матерью, и в школьные годы усердно постигала необходимые для того предметы, вызывавшие у меня лишь раздражение.

Я так и не решила, чем хотела бы заниматься.

Когда в стране произошел третий энергетический кризис, я воображала, что спасла бы всех, открыв в себе талант к инженерному делу. Когда возникла угроза новой волны пандемии, я грезила, как найду лекарство. Когда засуха сгубила весь урожай, я решила, что могла бы стать агрономом. Но я не проверяла на практике, пригодна ли я для чего-то из этого.

Меня возмущает сам факт, что в Империуме трудятся только женщины, непригодные для размножения. Да и работа эта… Едва ли работа мечты. Я никогда не видела их своими глазами, но слышала немало разговоров о том, как безрадостна участь «пустышек».

Везение это или нет, но пригодным, как мы с Фаустиной, полагается посвятить себя производству потомства, а не горбатиться с трупной тележкой в инфицированных регионах.

Впрочем, после исполнения священного долга, мы все же вправе найти себе занятие по вкусу, но выбор совсем невелик. Можно стать школьной учительницей по домоводству, помощницей в центре «Репродукции и продукции» или реализовать себя в пропагандистском искусстве. Например, написать книгу, вдохновляющую молодое поколение на создание крепкой семьи, симфонию о любви к родине, жизнеутверждающий пейзаж, хвалебную оду, или, если после пятых родов твоя красота не увянет, снятся в кино.

Из-за кино, вероятно, моя бедная Фаустина и отправилась добровольно в то место, одна мысль о котором вызывает у меня тошноту.

Недавно вышла новая кинокартина «Страсть – это долг»: про бедную сироту, попавшую в центр «Репродукции и продукции» и встретившую там свою любовь. Одним из первых партнеров героини оказался добрый, нежный и чуткий красавец, который влюбился в нее и тут же предложил руку и сердце. Остальные сорок минут фильма они собирали нужные справки, чтобы вызволить девушку из центра и узаконить свои отношения, а после… ругались из-за ревности, вспыхнувшей в кавалере: его ли чадо ждет героиня или кого-то из предшествовавших кандидатов?

Вам интересен финал?

Догадайтесь.

Кавалер сказал: это не важно, я все равно буду любить это дитя.

Отвратительная, слащавая ерунда, но моя Фаустина смотрела со слезами умиления на глазах. Я кривилась, но в кинотеатре всегда две программы: про сталелитейный завод и про любовь. Про завод мне уже набило оскомину. Это еще большая чушь, чем «Страсть – это долг».

— А если я не хочу? – начинает подруга и мое сердце пропускает удар. Я жду, что она скажет что-то крамольное в духе «если я не хочу этого всего?». Но она заканчивает, убивая во мне робкий росток надежды: - Не хочу искать?

— Только не говори, что тебя вдохновил тот глупый фильм! – взрываюсь я, - Фаустина, так не бывает в жизни! Что тебе наплели в центре? Что тебе огласят весь список кандидатов? Это ложь! Их будут запускать к тебе по очереди, а ты даже не будешь знать их имен. Родишь ребенка – толком не зная от кого. Его отберут и ты его никогда не увидишь, как и своего героя-любовника!

Глава третья. Ливий Велатус

В день, когда я впервые надеваю форму «Фациес Венена», идет сильный дождь, а всех нас выгоняют на плац. Я трясусь от холода и от страха. Я до смерти боюсь разоблачения. Я молюсь всем известным богам, прося уберечь меня от расплаты за мой жалкий обман, за мои дерзость и самонадеянность.

Тогда я и вижу Креона Прэтора в первый раз в своей жизни. Он недавно получил повышение, но еще не успел стать легендой «Фациес Венена». Для меня, как и для других новобранцев, он лишь децурион, присматривающий кандидатов в личный отряд.

Заложив руки за спину, он прохаживается мимо нас, выставленных, как товар на рынке, не обращая внимания на бушующее ненастье. Неистовый ветер разбивается о его могучую фигуру, а короткие волосы на непокрытой голове мокрые и топорщатся частоколом.

Я стою, опустив подбородок, чтобы капюшон плаща скрывал мое лицо. Мне уже известно, что безопаснее быть невидимкой, хоть я только учусь прятаться у всех на виду.

Почему-то Креон останавливается именно возле меня. В моем поле зрения возникают его кирзовые сапоги, глянцево блестящие от дождя.

— Имя, - говорит он, и я до последнего надеюсь, что обращается он не ко мне, а к моему соседу по строю.

Ему приходится повторить.

— Ливий Велатус, господин, - отчитываюсь я.

— Смотри прямо, когда с тобой разговаривают, - приказывает Креон Прэтор.

Я несмело поднимаю голову, и ветер орошает меня брызгами влаги. Я моргаю, но не имею возможности протереть глаза. Нам полагается стоять ровно, иначе есть риск получить по физиономии или по почкам.

Я думаю: ублюдок меня раскусил, как-то приметил паршивую овцу в стаде наметанным взглядом. Мне конец. Я представляю, как жесткие руки децуриона вытаскивают меня из строя и швыряют в вязкую грязь. А следом он приставляет пистолет к моему затылку, вышибает мозги, и они смешиваются с серой жижей, затопившей плацдарм.

— Войдешь в мой патрульный отряд, - вместо этого распоряжается Креон.

Я почтительно кланяюсь.

— Благодарю, господин, - говорю я.

И уже вечером мне предоставляется шанс отблагодарить его по-настоящему.

***

В «Карсум Либертатис» тироны выполняют самую грязную работу – носятся по мелким поручениям, чистят камеры, кормят и обслуживают заключенных. Обслуживание подразумевает также и утилизацию тех, кто уже не жилец. Но большинство новобранцев считает, что лучше нянчиться с мертвецами, чем угодить в злосчастный патрульный отряд. Риск погибнуть от рук каких-нибудь нарушителей слишком велик, и львиная доля рекрутов просто не доживает до повышения.

А я радуюсь, что вытянул этот жребий. Ведь только патрульные «Фациес Венена» могут легально выходить на улицу ночью.

Мне нравится ночь, ее звуки и запахи. Меня завораживает спящий город, кажущийся нарисованным, и бескрайний черный купол, раскинутый над мрачными махинами зданий.

Я отстаю, засмотревшись на звезды. Никто не учит нас астрономии, но мне все равно любопытно посмотреть на ночное небо. В масштабе космоса наша жизнь представляется смешной и ничтожной.

Я получаю тычок под лопатки от тирона, следующего за мной. Его не волнуют праздные философские размышления. Он стремится побыстрее «отмучаться» и вернуться в свою постель в общежитии «Фациес Венена».

— Шевелись, дохляк, - раздраженно бурчит он, - не загораживай проход.

Стоит ли упоминать, что мои отношения с товарищами не сложились с самого начала или это и без того очевидно?

Не знаю, что послужило тому причиной – мое внезапное «везение» попасть в отряд или привычка держаться ото всех особняком? Быть может, «стая» стремится изжить хилого товарища, быть может, другие подсознательно чувствуют во мне отличие и скрытый изъян. Меня не любят, гнобят и шпыняют. А я еще даже не стал «любимчиком» децуриона, впоследствии центуриона.

Стану.

Сегодня.

Сейчас.

Я ускоряю шаг. Обычно я предпочитаю помалкивать, но все же размышляю, нужно ли мне огрызнуться в ответ, когда начинается заварушка. Все происходит так быстро, что я толком не понимаю, откуда взялись эти люди – они словно воплотились из окружающей нас темноты. Тишину раздирают на куски звуки выстрелов, и следом тут же заходится тревожным воем сирена.

Тирон, идущий за мной, падает, придавливая меня своим телом, а он крупный малый, и, вероятно, ему я и обязан чудесным спасением. Его туша загораживает меня от града осколков бомбы, взрывающейся рядом с нами. От хлопка закладывает уши, а яркая вспышка словно выжигает сетчатку. Я барахтаюсь под павшим товарищем, слепой и беспомощный.

Сквозь низкую вибрацию у меня в голове доносится отдаленный голос децуриона:

— Рассредоточиться! Они вооружены!

Бах-бах-бах – вторят ему выстрелы со всех сторон. Я пытаюсь дотянутся до своего оружия, но моя рука прижата к земле чужим телом как надгробной плитой.

— Слезь с меня, - требую я, - слезь с меня, гадина!

Тирон не реагирует. Кое-как спихнув его в сторону, и проморгавшись от пыли, я вижу в полумраке его лицо, искаженное маской предсмертной муки. На его губах пузырится кровавая пена, а застывшие глаза устремлены в темноту. Меня не пугают покойники. Я видал их достаточно и знаю: от живых будет побольше проблем.

Одна из темных фигур приближается ко мне, и я стреляю прежде, чем успеваю что-то осмыслить. Почти карикатурно тощий, грязный человек, валится наземь, и железный прут, которым он, судя по всему, планировал проломить мне череп, со звоном выпадает из его рук.

Я вскакиваю и оглядываюсь: пока я разлеживался здесь, сражение переместилось дальше по улице, оттуда доносятся пальба, ругань и грохот, перемежающиеся с заунывным воплем сирены. Я двигаюсь на вспышки выстрелов, осторожно, прижимаясь к стенам зданий, оценивая обстановку. Мой путь усеян телами – некоторые, такие же чумазые, как убитый мной, наверное, бунтовщики, другие же – мои товарищи, о чем говорят тускло мерцающие в отсветах боя нашивки на форме.

Я не испытываю сожаления. Смерть – это всего лишь смерть. Она далеко не худшее, что может с тобой приключиться. Меня куда сильнее беспокоит - сколько еще неприятелей таится во мраке?

Глава четвертая. Юлия Силва

Я лежу на тюремной койке, отвернувшись к стене, и вспоминаю свои недавние приключения-злоключения: прогулку по городу, арест и допрос. В сухом остатке, куда больше событий, чем за всю мою восемнадцатилетнюю жизнь. Так я не замечаю, как засыпаю.

В камере темно, словно в чреве кита - луч прожектора не ломится в окна, ведь здесь нет окон. Не слышны вой вечерней сирены и экзальтированные речи из динамиков на улице. Короче говоря, условия для сна почти идеальные, если опустить незначительные неудобства в виде холода, жесткой постели и омерзительной вони.

Увы, мне не удается долго наслаждаться уютным коконом из мрака и тишины. Меня будят голоса и лязг решетки, но я не двигаюсь, рассудив, что безопаснее и дальше прикидываться спящей, пока не разберусь, что происходит.

— Так-так-так, - говорит кто-то, - что у нас тут? Вот так свезло!

— Ты погляди на эту попку! – вторит ему другой и разражается лающим смехом, - чур она моя.

— Да пошел ты!

Я рывком вскакиваю и пячусь, но деваться мне особенно некуда: камера тесная, в ней едва умещаются койка и грязный сортир. Я натыкаюсь на него ногой и скулю от боли в лодыжке. Свет фонарика ударяет мне по глазам.

— Ну что, малышка? Послужишь отечеству? – спрашивает первый из говоривших. Я отрицательно трясу головой, только это был не вопрос. Они уже все решили.

— Пожалуйста, не надо… - прошу я, легко догадавшись, зачем они – кем бы они ни были – явились средь ночи в мою камеру.

— Тебе понравится, - заверяет меня второй и снова хихикает.

Я кричу – потому что это единственное, на что я способна, но сильная, жесткая ладонь, зажимает мне рот. Меня швыряют на койку как какую-то куклу. Щелкают пуговицы на чужой одежде. Не моей. На мне просторная арестантская роба, не имеющая застежек. Задранная вверх рубаха перекрывает мне дыхание и обзор. Я снова пытаюсь позвать на помощь и получаю по ребрам. Пузырь из воздуха становится в горле.

— Эй, аккуратнее, - журит один насильник другого, - не поломай ее. Хочешь неприятностей?

— Хочу, чтобы она не орала и сюда не сбежалась вся тюрьма, - буркает второй, перемежая слова пыхтением в непосредственной близости от моей обнажившейся спины. Его рот прижимается к лопатке и втягивает кожу с противным причмокиванием, а руки уже спускают с меня штаны.

— Надо делиться! – возмущается второй невидимка. Ткань исчезает с моей головы, они вертят меня, как им заблагорассудится, с легкостью пресекая попытки тому воспрепятствовать. Что-то горячее, липкое и разящее мускусом тыкается мне в щеку. Я стискиваю челюсть изо всех сил, но оно упрямо трется о мои сжатые губы.

Меня затапливает волной ужаса и отвращения, отзывающимися спазмами в пустом животе. Тошнота подступает к горлу, и я понимаю, что мне не сдержать рвотный позыв и придется все-таки раскрыть рот, чтобы не захлебнуться скудным содержимым своего желудка.

— Какого дьявола?

Вспышка яркого света заливает все вокруг подобно разряду молнии. Меня выпускают, и я кулем плюхаюсь на тонкий матрас, провонявший потом и мочой. Мой организм меня предает: я добавляю грязных пятен на ткани, и кашляю, содрогаясь всем телом так сильно, будто сейчас выхаркаю и свои легкие заодно.

Сквозь собственные стоны, я слышу удары и ругань. Кажется, кто-то кого-то мутузит, но мне уже все равно, что они там не поделили.

(Скорее всего, меня).

Горло дерет и трудно дышать. Кислород едва пробивается в легкие и с его первой полноценной порцией голова идет кругом. Я близка к обмороку, потому безропотно позволяю кому-то протереть мне лицо и придать вертикальное положение. Чьи-то руки деловито поправляют на мне арестантскую робу. Я гадаю, какой в этом смысл – если меня все равно собираются изнасиловать?

Или нет?

Я сомневаюсь. На мои плечи ложится что-то теплое и тяжелое, и я сразу перестаю дрожать. Ощупав предмет вслепую, по нашивкам я понимаю, что это китель.

— Силва, - зовут меня, и хоть голос кажется мне знакомым, он явно не принадлежит тем двоим гаденышам, - Силва, посмотри на меня.

Возле кончика моего носа щелкают пальцы. Проморгавшись, я фокусирую взгляд на руке, увенчанной массивным перстнем с гербом. О, еще бы я не узнала это кольцо! Я уже видела его накануне, у дознавателя, что потешался надо мной во время допроса. Я не очень-то рада его появлению.

— Если… если… - я кашляю, прочищая горло от остатков рвотной массы, - если вы пришли за тем же, зачем и они, то позвольте мне хотя бы умыться…

— Что? – озадаченно переспрашивает центурион, - о, во имя Юпитера, нет. Извини, я не доглядел за этими озабоченными недоумками.

Будто это входит в его обязанности: оберегать мою честь от посягательств!

Я не питаю ложных надежд. Даже если так, я не удивлюсь, если годы воздержания похерят благие порывы центуриона. В «Фациес Венена» все блюдут целибат, а тут беззащитная женщина, с которой можно делать все, что душе угодно. Центурион прогнал товарищей, а добыча всегда достается победителю.

Он не спешит воспользоваться положением.

Фонарь, лежащий на полу, наполняет камеру сонмом теней. Самая крупная из них принадлежащая центуриону, зловеще трепещет от движения, когда он отстегивает от пояса фляжку и протягивает мне.

Я жадно хлебаю воду, протираю лицо и пальцами распутываю волосы, проверяя, чтобы в них не осталось комков блевотины.

— Спасибо за заботу, - бормочу я, вспомнив о вежливости, - но это лишнее.

— Почему это? – любопытствует центурион. Опять этот светский тон! Это кажется мне в корне неправильным. Он выглядит как зверь, но разговаривает как человек.

— Это неотвратимо, - устало говорю я, - изнасилуют меня здесь или будут насиловать в центре «Продукции и репродукции», какая к чертям собачьим разница?

— Ты ошибаешься, Юлия, - собственное имя заставляет меня вздрогнуть, ведь звучит слишком обыденно, доверительно и почти по-дружески, - в центре никто не будет тебя насиловать, там ты будешь в безопасности…