Сны про не вспомнить

Глава 1

Глава 1

Московская зима была сдержанной и усталой: снег, едва припорошив сталь утреннего неба, быстро таял под тяжестью городской суеты. На Рублёвке же всё выглядело иначе: дорожки, вычищенные до зеркального блеска, чёрные автомобили с тонированными стёклами, приглушённая музыка за тяжёлыми дверями особняка. Дом профессора Вениамина Степановича Рикошетникова напоминал не жилище, а тщательно выстроенную модель достатка и гармонии: просторные залы с трёхметровыми потолками, паркет из морёного дуба, на стенах — подлинники советских реалистов, будто тихо перекочевавшие из музея в частные руки.

Сегодня здесь собирались важные гости: коллеги, друзья и те, кто хотел казаться таковыми. Среди приглашённых — академики, редакторы, известные телеведущие, два иностранных корреспондента, бывшие студенты, которые успели достичь чего—то большего, а также те, кого никто не звал, но не пустить было нельзя. Повод не допускал легкомыслия: пятидесятилетие профессора и вручение Нобелевской премии.

Вениамин стоял у окна спиной к гостям, держа бокал, из которого за вечер так и не сделал ни глотка. Его фигура была неподвижна, словно отлитая из бронзы: прямой позвоночник, строгий тёмный костюм, едва мерцающий галстук цвета холодного вина. Волосы аккуратно зачёсаны назад, лицо безмятежное и почти каменное: лишь внимательный взгляд мог заметить напряжение в уголках губ.

Он уже принял с десяток поздравлений, в каждом из которых звучал дежурный энтузиазм, заранее приготовленное восхищение и неловкие комплименты, словно академическая слава требовала театральной оправы. Профессор не перебивал, не спорил и не возражал. Благодарил, кивал и смотрел в глаза так, что собеседник забывал, о чём хотел сказать.

В зале тонко пахло хорошим табаком и свежими цветами. Струнный квартет играл Моцарта. Аккуратно, но без души. По паркету бесшумно перемещались официанты, предлагая шампанское и миниатюрные бутерброды с лососем и кремом из хрена. Вениамин редко притрагивался к еде на приёмах, но всегда чётко контролировал, что именно подают на стол. Всё было продумано до мелочей: от температуры напитков до расположения ваз.

Он отвернулся.

Оксана появилась в зале незаметно и одновременно так, чтобы её заметили. Высокая и стройная, она была сдержана в каждом движении. Светло—русые волосы, аккуратно собранные в гладкий пучок, подчёркивали холодную строгость овального лица. Усталые серые глаза слегка прищурены, взгляд иронично недоверчивый. Тёмный брючный костюм, идеально выглаженная блуза и узкий ремень с серебряной пряжкой дополняли её строгий образ. Из украшений были лишь тонкий браслет и почти незаметные серьги—гвоздики. В её облике ощущалась сдержанность, переходящая во внутреннее напряжение.

Оксану считали свояченицей профессора. Младшая сестра его покойной жены, она жила в особняке ещё со времён, когда в доме звучал женский смех и пахло свежей выпечкой. После смерти сестры она осталась здесь: сначала из сочувствия, потом по привычке, а затем и вовсе перестала искать повод для отдельной жизни. Она не работала, не имела особых интересов и проводила дни, листая журналы, обсуждая сплетни и погружаясь в размышления о личных обидах. В доме она числилась почти родной, но близкой так никогда и не стала — скорее, терпеливой тенью прошлого, чей силуэт никак не мог раствориться во времени.

— Всё идёт по графику? — тихо спросила она, подойдя ближе.

— Пока да, — также сдержанно ответил Вениамин.

— Профессор, можно вас на минутку? — негромко обратилась к нему Марина Трифоновна, организатор мероприятия, женщина в чёрном бархатном платье с едва заметным шиком.

Она протянула планшет со срочными согласованиями по прямому эфиру. Вениамин бросил беглый взгляд и кивнул. Эфир начнётся через час. Всё уже решено и идёт по плану.

Из глубины зала донеслись аплодисменты — кто—то только что произнёс тост. Профессор едва заметно улыбнулся и сделал шаг в сторону. Его тут же окружили трое мужчин. Один был известным психофизиологом, второй — министром инноваций, третий — человеком, который знал всех и появлялся в нужное время и в нужном месте.

— Вениамин Степанович, уму непостижимо, что вы сделали!

— Как вы догадались, что сны — не просто картинки, а структурированный код?

— Скажите честно, вы ведь давно знали, что получите премию?

Он не отвечал на вопросы, создавая лишь иллюзию ответов: лёгкий наклон головы, вежливая улыбка, медленное моргание. Слова его были скупы, но этого хватало, чтобы каждый собеседник ощущал себя участником чего—то значительного.

Софья Волкова вошла почти незаметно. Хрупкая, миниатюрная, с мягкими чертами лица и густыми тёмно—русыми волосами, свободно спадающими на плечи. Чёрное платье и тонкие серёжки с жемчугом подчёркивали её естественную элегантность. Лёгкие шаги по ковру едва слышались.

Дочь давнего друга профессора из Бряльска, Софья появилась в доме год назад, поступила на биологический факультет и вскоре перевелась на вечернее отделение, чтобы днём работать ассистенткой Вениамина. Она жила в доме почти как член семьи, и многие гости искренне считали её родственницей.

Софья поприветствовала Милену Робертовну, поймала взгляд Павла у камина, затем приблизилась к Вениамину, но не вплотную. Он почувствовал её присутствие ещё до того, как увидел. Повернулся и едва заметно кивнул. Она ответила тем же.

Между ними был метр, не больше. Но этот метр скрывал целую бездну: молчание, желание и то, что давно стало невозможным. Вениамин отвёл взгляд на бокал и впервые за вечер сделал глоток. Вино оказалось прохладным и слишком сухим.

За прозрачной стеной гостей мелькнул силуэт Павла. Худощавый, нервный, с острыми чертами лица и светлыми, настороженными глазами, он напоминал оголённый провод под напряжением. Русые волосы чуть взлохмачены, движения порывисты. Павел заведовал лабораторией гипнотических состояний в институте отца. Он с жаром и жестикуляцией объяснял что—то двум журналисткам, выдавая нервную неуверенность, унаследованную от отца, не замечая, что его слушают только из вежливости.

Глава 2

Глава 2

Спустя несколько часов после трагедии дом на Рублёвке словно сник. Воздух, недавно наполненный шелестом платьев, приглушённым смехом и звоном бокалов, стал вязким, как старый воск на подсвечнике. Свет люстр потускнел — не из—за ламп, а будто от стыда: они больше не могли осветить происходящее, не могли согреть и спасти ту, кто уже ушла.

Шаги оставшихся гостей и персонала звучали неуверенно, почти виновато, будто каждый чувствовал себя частью произошедшего. Все двигались с настороженностью людей, оказавшихся там, где умерла не просто девушка, а нечто большее: обещание, образ и тот самый крик, прозвучавший слишком точно.

Никто не говорил громко. Кашель звучал глухо, словно горло стеснялось нарушить эту давящую тишину. Даже молчание здесь казалось тщательно отмеренной дозой чужой боли.

Следователь Иван Анненков и оперативник Роман Сиротин стояли у лестницы, как две тени, забывшие вернуться к своим телам. Они прибыли не на торжество, а на его разложение. И теперь — смотрели. Без лишних слов. Так смотрят на портрет, где глаза нарисованы чуть точнее, чем следовало.

Мимо прошли медики, вынося тело. Софья исчезла из зала, но не из пространства. Она осталась — в плотно сжатых губах официантки, в разбитом бокале под фикусом, в взгляде профессора, который не плакал и не оправдывался. Просто молчал, как молчат стены, на которых давно не вешают новых картин.

— Никаких следов, — сказал врач низким, хрипловатым голосом, будто выточенным из тревоги. Он держал в руках перчатки, словно извиняясь за их чистоту. — Ни переломов, ни ссадин. И сердце не подвело — оно шло до конца.

— А потом? — спросил Анненков, не поднимая головы.

— Потом — кровоизлияние. Повсеместное и мгновенное. Будто кто—то вывернул её сосуды наизнанку. Без причины. Без следов.

Сиротин шагнул вбок, словно отступая от чего—то липкого.

— Само? Так не бывает.

— Бывает всё, — ответил Анненков. — Вопрос лишь один — зачем?

Он поднял взгляд. Перед ним была сцена — пустая, почти стерильная, с микрофоном, чуть наклонённым, будто его не успели поправить. За микрофоном начиналась пустота: пыльный свет люстры, зыбкая тень, отражение в крышке рояля, на котором, казалось, больше никто не осмелится сыграть.

— Она ведь сказала, — произнёс Анненков, — «Это он сделал». Прямо и чётко. Как судья. Или как жертва, получившая наконец право на слово.

Сиротин хмыкнул:

— Сказала и умерла? Это сказка, а не протокол.

— Протокол — позже, — Анненков взглянул на напарника. — Сейчас перед нами текст. И написан он не нами.

Они оба замолчали. Лестница тихо вздохнула под чьими—то шагами. Где—то далеко хлопнула дверь — не от ветра, а от нерешительности. Люди начали расходиться. Не по комнатам — по подозрениям.

На столе у сцены лежали вещи — тонкий браслет, цепочка, стакан из-под воды, в котором не осталось ни глотка. Всё выглядело так, будто Софья вышла на минуту и не вернулась.

Анненков прошёлся по залу, не оглядываясь, просто чувствуя, как отзываются стены. Дом был не просто богат — он был выстроен с идеей. Каждая ваза здесь стояла, как шахматная фигура на поле, где партия уже сыграна.

— Здесь не убивают просто так, — тихо сказал он. — Здесь разрешают умереть. Или приказывают.

Сиротин не ответил, лишь взглянул на потолок, где отражались три силуэта: их двое и чей—то ещё, спрятавшийся в тени.

Зал, где недавно царила музыка, дорогой вкус шампанского и смех, теперь напоминал кадр, остановленный перед провалом. Воздух стал плотным и глухим, будто между стенами натянули невидимую вуаль, сквозь которую едва проходил звук. Пространство не звенело, не дышало — оно выжидало.

Анненков двигался медленно, словно выбирая, на какие звуки наступать, а какие оставить нетронутыми. Под ногами пружинил паркет — старый, лакированный, идеально тихий. В таких домах даже возраст держали под контролем. Он останавливался у столов, прислушивался не к разговорам, а к их отсутствию.

Гости сидели в полутени, словно фигуры театра теней. Сбивались по двое, по трое — у стен, у штор, возле буфета. Пальцы сжимали бокалы, но не поднимали их; губы шевелились, но слов не произносили. Тела казались опустошёнными — не от вина, а от невозможности говорить. Никто не смотрел в центр зала — туда, где теперь зияла пустота, на которую избегали смотреть из суеверия.

Анненков заметил женщину в красном платье, недавно рассказывавшую анекдот министру. Теперь она сидела с опущенными плечами, глядя в одну точку — точно в шёлковом узоре ковра скрывался ответ, который нельзя произносить вслух. Чуть дальше — пожилой академик, в кресле, с видом человека, чья парадная поза выдохлась вместе с музыкой. Рядом — юноша, бледный, судорожно сжимающий салфетку. Он словно ждал команды, после которой всё начнётся заново — уже с правильным концом.

Столы стояли ровно, цветы не увяли, вино не потемнело. Порядок был не нарушен, но теперь это был порядок после катастрофы. Вещи остались целы, но стены держали дом исключительно по привычке.

На первый взгляд обстановка выглядела роскошно: хрусталь, фарфор, вышитые скатерти. Но стоило всмотреться — и роскошь казалась мёртвой. Не богатством покойника — нет. Скорее, изысканным обманом, за которым пряталось нечто беспокойное.

Картина с женщиной в чёрном над камином чуть сместилась — едва заметно, но этого хватало, чтобы казалось, словно изменился её взгляд. Под люстрой сгущалась тень, слишком глубокая для такого освещения. А отражение венецианского зеркала у лестницы слегка запаздывало за реальностью.

Анненков подошёл к столу, присмотрелся к бокалу. Тонкая трещина у края стекла. Не от удара — скорее, от несогласия с тем, что его подняли в момент правды. Следователь не тронул бокал, не сделал записи, не позвал эксперта. Это будет позже. Сейчас было важно почувствовать: здесь умерло нечто большее, чем человек. Здесь треснуло то, чего не видно на фотографиях.

Чуть в стороне, у окна, стоял профессор Вениамин Степанович. Прямая спина, руки за спиной, поза памятника, которому не положено двигаться. Взгляд обращён внутрь себя — не растерянность, а выверенная пауза. Он не выглядел потерянным, скорее — заранее отмерившим диапазон допустимых эмоций.

Глава 3

Глава 3

Дом замер. Не той обычной неподвижностью, когда вечер перетекает в ночь и воздух густеет от усталости, а тревожной, тягучей, как застывшее стекло, через которое звуки пробираются с трудом. Казалось, особняк, наполненный тенями и шёпотом, боялся дышать, чтобы не нарушить зыбкое равновесие случившегося.

Гости, ещё недавно оживлённые, теперь цеплялись за тени мебели, занавески, за бокалы, которые уже не подносились ко рту. Каждый жался к стенам, будто сам воздух в центре комнаты стал опасным. Лица бледные, вытянутые, в глазах одна мысль: только не встретиться взглядом, только не вызвать подозрений.

В коридоре, ведущем в кабинет, по—прежнему дежурила охрана, но шагов почти не было слышно. Те, кто ещё двигался по дому, делали это осторожно, словно боясь потревожить не живых — мёртвых. Но тишина не была пустой: в ней жило напряжение.

За дверью старого кабинета, ставшего штабом, сидели Анненков и Сиротин. Свет лампы освещал только стол, оставляя лица в полутьме — так, как им было удобнее. Видеть, но не быть увиденными насквозь.

В зале, где недавно звучала музыка и звенели бокалы, теперь царила атмосфера провалившейся пьесы. Пышность интерьера поблёкла, зеркала словно покрылись пылью изнутри. Всё держалось не на мебели и стенах, а на памяти о событии, о котором нельзя было говорить. Каждое движение обретало тяжесть, как будто стены начали подслушивать, а люстры — запоминать лица.

Вениамин Степанович стоял у окна спиной к остальным. Он будто окаменел. Плечи напряжены, взгляд устремлён в сад, хотя он едва ли видел деревья. Его лицо ничего не выражало — и это пугало больше всего. Он молчал не от сдержанности, а из страха, что после слов появится трещина. Пальцы рук, сцепленных за спиной, чуть заметно дрожали.

Оксана сидела у книжного стеллажа, словно съёжилась внутри себя, скрестив руки на груди, защищаясь от несуществующего холода. В её взгляде, украдкой брошенном на зал, читалось предчувствие. Она избегала смотреть на брата, профессора, даже на Родиона Михайловича, словно боясь утонуть в чужом взгляде.

Родион Михайлович стоял у колонны и выглядел стариком, заранее знающим развязку. Его глаза бегали по залу, как у птицы, ищущей место для посадки. В позе было что—то театральное, губы плотно сжаты, и лишь рука, теребящая носовой платок, выдавала внутреннюю тревогу.

Павел стоял у рояля, положив руки на крышку, но клавиш не касался. Его лицо было бледным, как бумага, губы сжаты. Он смотрел в пол, в одну точку, словно надеясь, что время повернёт вспять. Иногда он вздрагивал — будто отдалённый звук возвращал его к реальности.

Гости молчали. Их было много, но каждый был одинок. Разрозненные группы, взгляды, движения плеч — всё выдавало напряжённое ожидание. Прислуга почти исчезла из зала. Лишь иногда появлялась тень — официантка с подносом, охранник у двери, экономка, скользнувшая между креслами. Дом дышал очень медленно, и вместе с ним — все, кто в нём оставался.

Крик врезался в тишину, словно трещина в стекле: резко, хрустко и безвозвратно.

— Её убили!

Голос, надорванный и чужой, пронёсся по залу и застыл между стенами, отразившись в люстрах и бокалах, едва не разбив их изнутри.

Гости вздрогнули. Кто—то резко выпрямился, кто—то дёрнул рукой, будто хотел перекреститься, но замер. Шёпот сорвался с губ, но слов не прозвучало — только сдавленное дыхание. Павел поднял голову, его зрачки сузились. Вениамин даже не обернулся, лишь сильнее сжал пальцы за спиной. Родион замер, словно ждал продолжения спектакля, где наконец началась настоящая драма.

Двери распахнулись с тяжёлым скрипом петель. В проёме, будто выброшенный из другого мира, появился молодой человек. Лицо осунулось и потемнело от пережитого. Двигался он неровно, как раненый, шаги резкие, плечи дёргались, ноги подламывались, но во всём этом чувствовалась неумолимая решимость. Он не просил пропустить — он прорывался, словно сквозь воду.

Это был Игорь Васильев, младший научный сотрудник и ассистент профессора Рикошетникова. Молодой, перспективный, всегда аккуратный, он редко появлялся в доме, предпочитая лабораторию. Его присутствие здесь, в этом состоянии, казалось столь же невозможным, как появление живого призрака.

Но сейчас он не походил на уравновешенного сотрудника уважаемого профессора. Опрятность, сдержанность, блеск интеллекта — всё это исчезло. В зал ворвался человек, обнажённый до нервов, доведённый до той точки, за которой остаётся только крик.

Охранники попытались остановить его, но не успели: он прошёл сквозь них, не замечая рук, окриков и предупреждающих жестов. Его дыхание вырывалось с шумом, будто с каждым шагом он терял остатки сил.

Белая рубашка, наполовину выскользнувшая из брюк, была измята и испачкана на локтях — следы пыли, грязи и, возможно, крови. Кардиган накинут небрежно, задрался на левом плече, а правая рука постоянно дёргалась, будто под кожей что—то зудело. Волосы, прежде тщательно зачёсанные, теперь спутались и прилипли ко лбу.

В центре зала Игорь внезапно остановился, будто забыл, куда шёл. Лицо дёрнулось, словно у человека, у которого только что вырвали имя из горла. Глаза метались от одного лица к другому, нигде не задерживаясь надолго. В каждом взгляде он искал подтверждение, в каждом молчании — ответ. Ничего не совпадало. Всё было слишком спокойным, слишком живым, чтобы Софья могла быть мёртвой.

Он попытался что—то сказать, но голос его подвёл — выдох получился сиплым. Горло сжалось, вены на шее вздулись. На секунду показалось, что он закричит вновь, но он только шагнул вперёд и снова замер.

Игорь выглядел так, словно прошёл по минному полю: ноги дрожали, руки вытянуты вперёд, будто для равновесия, губы пересохли. Он машинально облизывал их, не замечая этого. Плечи то сжимались, то расправлялись, словно он не знал, что делать с телом, ставшим слишком тяжёлым.

Зал снова замер, накрытый стеклянным колпаком тишины: ни звука, ни движения, только взгляд внутрь себя, в попытке понять, что только что произошло.

Глава 4

Глава 4

В кабинете царила особая тишина — не та, что бывает ночью в пустом доме, а другая, упругая и плотная, словно исходила не извне, а изнутри человека. Сквозь тяжёлые портьеры просачивался рассеянный свет, стены казались ближе, чем обычно. Неподвижный воздух слегка отдавал чем—то давним и кислым — то ли старой бумагой, то ли влажным деревом, то ли временем.

Вениамин Степанович сидел за столом прямо и неподвижно, будто спина его была не частью тела, а несгибаемым внутренним правилом. Перед ним стояла фотография в рамке — чёрно—белая, с изображением молодого человека в лабораторном халате. В его глазах светилось что—то живое, а полуулыбка казалась неуверенной, как у того, кто редко попадал в объектив. За его спиной просвечивало окно, а за ним — деревья были покрыты снегом, стоял январь. Рядом находились люди, имена которых выветрились, но лица остались.

Он не смотрел на снимок, просто знал, что тот рядом, как предмет, знак, напоминание.

Вениамин родился в Бряльске — городе, который умер задолго до того, как официально перестал существовать. Пустые витрины, облезлые вывески, ржавая арматура бывшего фонтана. Завод дышал на ладан, школы существовали по инерции, и всё — даже воздух — цеплялось за остатки смысла. Жёлтые троллейбусы, облупленный кинотеатр, столовая с капустным запахом, где еда казалась пародией на саму себя. Дома всегда было холодно. Отец говорил мало, но веско, мать почти не повышала голос — зачем, если можно просто посмотреть. Книги в шкафах расставлялись по росту, постель застилалась по линейке, разговоры велись, как рабочие инструкции: кратко, по делу, без пауз.

Он рано научился молчать, чтобы не мешать. Потом — чтобы наблюдать.

В школе Вениамин был тихим, без друзей и без конфликтов. Его не дразнили — для этого нужно выделяться. Он просто был. Учителя ценили за аккуратные тетради и умение не задавать лишних вопросов. Но вопросы он задавал — про себя. Мир казался ему не грубым, а неполным. Постоянно что—то выпадало: смысл, логика, мотивация. Люди казались ему сложными механизмами, в которых не бывает «доброты» и «злости», только причины и следствия.

В восьмом классе появился Николай, и жизнь вокруг наполнилась смехом, шумом и движением. Если Вениамин был тенью, тот — огнём. Они сблизились случайно: Николай сел рядом, чтобы списать, и остался. Впервые рядом оказался кто—то, кого не нужно было понимать целиком. Николай принимал его странность без жалости, с глубокой и простой добротой. Сначала были разговоры, потом макароны на двоих, затем — общая мечта: уехать в Москву.

Поступили вместе, на разные факультеты, поселились в одной комнате. В общежитии пахло плесенью, растворимым кофе и чужими разговорами. Учились по ночам, ругались по утрам, смеялись через сон. Обсуждали преподавателей, книги, девушки казались им одинаковыми, а московские улицы — бесконечными.

После окончания Николай вернулся в Бряльск. Сказал: хватит, хочу дом, нормальную работу, детей. Ушёл легко, почти играючи. Вениамин остался — не потому что хотел, а потому что иначе не мог. Москва пугала и выматывала, но только здесь его странности можно было обратить в систему.

Он окончил биофак, диплом защищал жёстко, сухо. Комиссия не поняла — тема была слишком узкой, формулировки пугали, обоснования утомляли. После защиты один из членов комиссии задержал его и предложил перейти в закрытый отдел. Вениамин кивнул не глядя. Слова были не нужны: другого выбора у него не было.

С тех пор его жизнь стала чередой дверей: одни открывались, другие исчезали. Институт был ведомственным, отчёты подписывались внутри, публикаций — минимум. Его направили в сектор контроля памяти, воли, поведения. Официально цели не назывались, но суть была очевидной: сделать человека управляемым, не сломав его.

Вениамин не спорил. Он изучал, моделировал, предлагал. К его идеям прислушались не сразу. За настойчивость и прямоту его несколько раз тихо, без скандалов, отстраняли от работы, но спустя полгода звали обратно. Иногда казалось, его проверяют на прочность, чаще — просто не знают, куда деть.

Он получал удары не только административные. Однажды испытуемый впал в тяжёлое состояние. Его спасли, но осадок остался.

Несколько лет Вениамин находился под негласным запретом. Не в чёрном списке, а скорее в сером — в таком, где разрешают работать, но желательно, чтобы тебя не было заметно. Он не сопротивлялся, просто продолжал своё дело.

Со временем пришло признание: не громкое, не одномоментное, а постепенное. Публикации, о которых раньше шептались, начали цитировать открыто; методы, над которыми насмехались, превратились в общепринятые. Он воспринимал эти перемены ровно, без злорадства и торжества — просто как подтверждение правильности выбранного пути.

За те самые исследования, за которые его увольняли, он впоследствии получал премии. За ту модель памяти, которую поначалу считали абсурдной, ему присвоили Золотой знак Совета, а позже и престижную международную премию, к которой многие стремились совсем не молча. Получив её, он не произнёс ни слова — лишь глубоко выдохнул.

Он ни с кем не сближался, но в его работах была непревзойдённая точность. Вениамин не умел вдохновлять, зато умел доводить начатое до результата.

Затем женился на сотруднице соседнего отдела: спокойной женщине с прямой спиной и ровным голосом, лишённым дрожи. Они никогда не говорили о чувствах — зачем, если есть порядок? В выходные уборались, читали, слушали новости и иногда занимались сексом — спокойно, без театральности и напряжения, как одно из подтверждений их близости.

Когда родился сын, Вениамин ничего не почувствовал, кроме странного, почти болезненного трепета, когда держал младенца за крошечное запястье. Он испугался — не ребёнка, а своей реакции, не зная, что с ней делать.

Сын рос тихим и похожим на него. Сначала Вениамин надеялся на близость, потом постепенно отступил. Разговоры превращались в лекции, советы звучали как инструкции, а любовь выражалась в виде директив. Мальчик становился старше и больше не слушал — только смотрел холодным, ускользающим взглядом. Затем появилась закрытая дверь в его комнату и, наконец, полная тишина.