Спектакль без сценария

Глава 1

Так, похоже, что я живу с идиотом.

– Зато я красивый. А живёшь – это слишком громко сказано.

И похоже, что я сказала это вслух.

– Хорошо. Уговорил. Я живу с красивым идиотом. Сорен! Сорен, ты меня слышишь? Выступи хоть ты голосом разума. Скажи ему, что его идея никуда не годится.

Сорен снова был где-то не здесь, но встрепенулся от моего голоса, который уже почти перешел в крик. С ним такое бывало часто – вроде сидит, разговаривает со мной, и в какой-то момент хлоп! – уходит в свой писательский астрал. Смотрит в пространство, видит там что-то своё и улыбается каким-то своим мыслям. И вытащить его из этого состояния можно было только очень серьёзным раздражителем. Например, как теперь.

Они со своим соавтором, и, по-совместительству, моим бойфрендом Эриком были очень комичной парочкой. Высокий, худой Эрик всё ещё сохранял обаяние популярного спортсмена, которым был когда-то, и в которого я без ума влюбилась несколько лет назад, а Сорен... Не сказать, чтобы он был его противоположностью, но он гораздо больше был похож на писателя и сценариста. Такой типичный книжный червь из хорошей семьи, мечта институтки. При этом он был очень хорошо образован и просто фантастически талантлив – Эрик признавал это и понимал, что Сорен на своей литературной стезе вполне может обойтись и без него, но Сорен был ещё и фантастически ленив и вместо того, чтобы зарабатывать какой-то свой жизненный опыт, предпочитал пользоваться знаниями Эрика, которого успешная спортивная карьера помотала очень много где. Эрик в свое время вполне сознательно променял хорошее образование на славу, и его университетами стали запойное чтение и многочисленные жизненные грабли, на которые только может наткнуться рано прославившийся и внезапно разбогатевший юнец – он обошёл их все.

Так и поумнел потихоньку, сказала бы я ещё час назад. Примерно раз в пару месяцев ему удавалось удивлять меня чем-то эдаким, но сегодня он переплюнул всё, что выкидывал раньше.

Последний раз ему крупно прилетело по лбу от Вселенной, когда она подбросила ему встречу со мной, и не было никакой гарантии, что на пути к светлому будущему не притаилось что-то ещё. Но Эрик был к этому готов, бесстрашно мерил этот путь своими длинными ногами и, падая, всякий раз поднимался, выкручиваясь порой из почти безвыходных ситуаций. Имея такого товарища, Сорен сразу получал прилагающуюся к нему карту минного поля взрослой жизни и мог при желании обойти стороной хотя бы уже известные Эрику западни. Или включить их в очередной сценарий. К тому же Эрик пожил на свете подольше Сорена, и тот, не имея братьев и сестёр, нашёл в нём что-то вроде старшего брата. А Эрик взял и включился в эту игру, несмотря на то, что иногда такое положение вещей напрягало. Если совсем честно, оно напрягало прямо сейчас.

Вместо того, чтобы сказать, что идея поставить пьесу Сорена в России – это очередная авантюра, и Эрик снова заигрался, Сорен снял очки и начал тщательно протирать их краем своей футболки. Потом поднял на меня огромные чёрные глаза.

– Катерина, это моя идея.

Я повернулась к Эрику. Он картинно развёл руками: дескать, он сразу пытался донести, что он тут не при чём, а я к нему опять несправедлива.

Я-то справедлива, просто теперь идиотов передо мной двое.

– Это моя идея, но я бы не смог презентовать её тебе так хорошо, как Эрик.

Сорен покосился на друга, ища его поддержки, но тот был занят попытками растопить моё сердце своей знаменитой улыбкой, которая раньше могла за минуту уложить штабелем весь фан-клуб. Включая меня, да. Если честно, в те времена я лежала бы в основании.

– Потому что ты как-то говорила, что любишь меня, и не убила бы сразу, только после пыток.

– Как ваш литературный агент, я считаю, что это авантюра. Вы вообще не представляете, с чем собираетесь связаться. Я против, – заявила я, как отрезала.

– Катерина, есть ещё один момент, – Сорен потупил глаза, – мы уже заключили договор. Извини, что в обход тебя, но ты была на переговорах в Дании, а нам надо было срочно решить этот вопрос. Мы отдадим тебе твою комиссию, честно.

Эрик к этому моменту отполз за спину сидящего в кресле Сорена, и торчал оттуда больше чем наполовину, так что, если бы я решила запустить в него чем-то тяжёлым – я бы не промахнулась. Потому что вот тут-то, скорее всего, он очень даже был причём. Ленивый и не любящий бюрократии Сорен не стал бы бегать с бумагами сам. На это дело он отправил своего пробивного и инициативного друга, который и раньше помогал ему с контрактами до того, как я после долгой разлуки снова свалилась Эрику на голову, и он уговорил меня взять их бумажные дела на себя. Возможно, и срочность была не такая уж срочная, просто парням надо было успеть до того, как я вернусь и обломаю им эту малину. Да и скорость принятия решения тоже указывала на редко сомневающегося в чем-то Эрика. Сорен бы телился гораздо дольше.

Что же. На этот раз я осталась в меньшинстве.

– Ну раз отдадите, тогда делайте что хотите.

– Катерина, погоди, это не всё.

Господи, да что ещё? На этот раз Эрик взял удар на себя.

– Сорен хочет контролировать работу над спектаклем. Возможно, ему придется подкорректировать пьесу по ходу постановки, всё-таки он раньше для театра не писал, только для кино. Мы должны поехать в Россию.

– Езжайте.

Глава 2

Эрик всегда был везунчиком, пусть даже сам он так не считал. Да, несколько раз жизнь била его по-крупному, но в мелочах ему обычно везло.

В Питере ему в первую очередь повезло с тем, что я поселилась с ним в отеле. И даже в одном номере. Изначально меня посещала шальная мыслишка пожить отдельно от парней в своей однушке на окраине одного из многочисленных питерских гетто. Всё-таки, в отличие от них, у меня там был свой дом, обмятый под меня и обжитой, хранящий множество воспоминаний о моей прежней жизни, куда я возвращалась в каждый свой визит на родину, всякий раз с острой тоской отпирая дверь в опустевший и гулкий коридор. Но все карты мне спутала непредсказуемая петербургская погода, в очередной раз сделавшая кульбит: прогноз на июнь содержал в себе слишком много дней с дневной температурой, скажем так, тридцать плюс, гарантированно превращающей город в филиал ада. А в гостинице, пусть и довольно бюджетной, владельцы всё же разорились на кондиционер, без которого я в таких условиях сошла бы с ума на второй день. И я малодушно перебронировала один из синглов на полулюкс, располагающийся со вторым номером дверь в дверь.

Выбор отеля как можно ближе к театру я с Сореном и Эриком вообще не обсуждала, просто взяла и сделала – я не собиралась забивать себе голову ещё и питерскими пробками и расходами на такси. Пусть ходят пешком, Сорену полезно в отсутствие регулярных физических нагрузок разминать зад, давно обретший форму его рабочего кресла, хотя бы таким образом.

Как я ни экономила, проживание всё равно влетало нам в копеечку – понятия “дёшево” и “Петроградская сторона” сочетаются в одном предложении очень плохо. Но Сорен был в России первый раз, да и вообще очень мало путешествовал, предпочитая сидеть дома в окружении своих рукописей. Не хотелось портить ему впечатления от поездки не слишком парадными закоулками моего родного города или попытками попасть ночью на другой берег. Пусть поживёт, как турист, решила я. У Эрика же от предыдущих посещений Петербурга остались в памяти только картины холодного, пышного каменного центра – его тогдашние доходы позволяли роскошную жизнь. Ну, относительно моей она была роскошной.

Пока что город их не разочаровал. Сорен так вообще был поражен до глубины души тем, насколько Питер похож на Стокгольм, и даже в шутку не попытался спросить, где же медведи, хотя я бы таким подколам с его стороны не удивилась.

Да и от театра они оба тоже получили массу впечатлений. Эрика больше всего поражало то, как разительно отличается видимое из зала от того, что прячется за кулисами. Стоило сделать один шаг со сцены – и он оказывался в бесконечном лабиринте коридоров, закоулков, проходов, укромных уголков, гримёрных, складов, технических помещений, заставленных самыми разнообразными, зачастую неожиданными предметами, где пахло пылью и сновало огромное количество людей, которые никогда не появятся на сцене, но без которых спектакль попросту не состоится. Эрик даже напросился пустить его за сцену во время спектакля и получил просто несказанное удовольствие, стоя в задней кулисе и наблюдая, как этот исполинский механизм живёт своей жизнью, и каждый его винтик точно следует заранее назначенной ему траектории.

Потом он признался мне, что, подозревал, конечно, что театр вешалкой не заканчивается, но реального масштаба инженерной сложности современного театра не мог себе представить даже в самых смелых фантазиях.

– Ехал в обитель муз, а попал туда, куда с детства не хотел – на завод, – смеялся Эрик. – Тут не творчество, Катерина, тут, чёрт возьми, производство! Планы, графики, сроки, объёмы продаж… Всё отлажено, всё смазано, процессы настроены, незаменимых нет. Разве что режиссёр, и то – в случае чего варианты найдутся. Ох, и почему мы раньше сюда не попали? Тут можно три детектива написать, производственную драму и любовный роман, материала – завались, персонажи – вот они, готовые ходят, нарочно не придумаешь.

Он мог часами бродить по театру, изучая его анатомию, механику, выяснять, как что называется, и вздрагивать от случайно услышанного из очередного закоулка или даже из-под потолка, с колосников, внезапного разговора невидимых людей. Закулисье было наполнено шорохами, шёпотом и сплетнями – там можно было услышать и как смакуют подробности развода одной из костюмерш, и горячие до рукоприкладства споры по поводу качества декораций, и свежайшие новости о внезапном запое художника по свету Петровича, и заодно о том, что по этому поводу думает режиссёр, обязательно с непечатными цитатами.

Сорен же изучал людей. Он и до этого был знаком и с режиссёрской, и с актёрской профессиями, но в кино свои правила, а в театре свои, и Сорен с азартом увлечённого исследователя каждый день отыскивал эту разницу. Ему раньше никогда не приходилось видеть процесс работы над постановкой с самого начала, с так называемого застольного периода, который он по первому впечатлению сравнил со встречей общества анонимных алкоголиков. В этот момент ещё никто ничего не играет, но постановка уже начата – актёры и режиссёр читают и обсуждают пьесу, и, что Сорену было особенно приятно, живой и здоровый автор в данном случае был режиссёру очень интересен, настолько, что был принят в равноправные участники всего этого процесса. Сорену задавали вопросы, к его мнению прислушивались.

Его тщеславию это не могло не льстить. Он даже словно выше ростом становился с каждым новым вопросом.

Особенно Сорену нравилось смотреть, как актёры читают свои роли с листа. Они даже во время первого прочтения незнакомого им ранее текста уже автоматически начинали делать первые прикидки к характерам своих героев, что-то начинали пробовать, и Сорена больше всего захватывал момент, который он раз за разом ждал, но так и не успевал отловить: когда актёр переключался и становился своим героем, совершенно не тем человеком, который до этого сидел перед ним, задумчиво раскачиваясь на стуле. И даже не тем, кого представлял себе Сорен, когда писал пьесу. А кем-то третьим. А потом, услышав замечание режиссёра, в одну секунду мог стать ещё кем-то, хотя текст каждый раз был один и тот же.

Глава 3

Читки в театре закончились через несколько дней. Сорен немного изменил текст пьесы, согласуясь с предложениями Градова, и актёры, наконец, переоделись в чёрное. Начались репетиции отдельных сцен.

Теперь по вечерам Сорен приседал нам на уши ещё активнее. Во время читок актёры только показывали зубы, а теперь они развернули свое мастерство на полную. На пустой сцене, без декораций, костюмов и реквизита, Градов лепил из обезличенных, неотличимых из зала друг от друга фигур в чёрной промодежде мир, который придумал Сорен – из брошенного драматургом зерна режиссёр заботливо выращивал в новом мире и любовь, и ревность, и ненависть, и предательство. Этот мир больше не являлся частью самого Сорена – он начал жить отдельной и от него, и временами даже от Градова жизнью, чем каждый день до глубины души удивлял своего создателя. С каждой новой репетицией этот мир рос, усложнялся, наполнялся подробностями, новыми неожиданными смыслами, которых Сорен не видел, пока стучал в Стокгольме по клавишам своего ноутбука, но, обнаруживая их в игре актёров, перебрасывающихся на сцене написанными им репликами, он всякий раз поражался, неужели такое вышло именно из-под его пера, но признавал, что выходило в итоге хорошо, и, самое главное – правильно.

Если коротко, то Сорен чувствовал себя богом, и вовсю упивался этим чувством.

Эрик же почти всё время пропадал в цехах, иной раз ныряя в лабиринт за сценой с самого утра и выныривая только на обед. В отличие от Сорена, он немного знал русский язык, хоть и говорил на нём примерно так же, как я на шведском – немного неправильно, короткими рублеными фразами, путаясь в грамматике и с чудовищным акцентом, помогая себе во всех сложных ситуациях жестами и своей убийственной улыбкой. С актёрами у него сложностей в коммуникации не возникало - они и сами охотно шли на контакт. Безусловно, существовал некоторый предел, за который человеку не из их тусовки был вход заказан, но для Эрика там не было ничего интересного.

А вот в цехах система “свой-чужой” работала на все сто процентов. Эрик был чужой и эту невидимую стену недоверия прошибал с большим трудом и совершенно невероятным упорством. Его поначалу пытались гнать и старались смыться в боковой коридор, как только его золотая голова появлялась на горизонте, злились, что упёртый закордонный дурак не понимает намёков на то, что ему тут не рады, но постепенно смирились, потому что он всякий раз возвращался оттуда, куда его послали. В конце концов всех за сценой даже начал умилять странный долговязый парень, старательно выговаривающий русские слова в очередном глупом с их точки зрения вопросе. И этого парня периодически стали приставлять к делу – его физическая сила могла понадобиться очень много где, а он никогда не отказывался помочь.

Эрика интересовало всё: работа художника-постановщика, цеха реквизита и декораций, он заглядывал даже к гримёрам и в костюмерную, наблюдая за их работой, хотя как раз оттуда, из традиционно женского царства, его гнали сильнее всего. Его знаменитое обаяние на этих прожжённых дамах абсолютно не работало. Он совал свой длинный нос и в аппаратную, крохотную, затянутую проводами, как паутиной, каморку с пультами управления светом и звуком, где режиссёр спешно объяснял своё видение новому художнику по свету, немногословному и спокойному молодому человеку, татуированному по самое не могу, которого спешно взяли на замену так невовремя запившему Ивану Петровичу. Я даже имени его не могла запомнить – что-то на А. Вроде бы, Антон. Или Артём. Эрик-то, конечно, знал точно, но нафига ему было это знание, я так до конца и не поняла.

И всё так и шло бы своим чередом: Эрик помогал строить физическую сторону нового мира, пока Сорен наблюдал, как в нём рождается душа.

Если бы не.

Мы пришли в театр на очередную репетицию и сразу почуяли, что всё идет не так, стоило нам переступить порог зала. Театр жужжал, как осиное гнездо, в которое ткнули палкой. Актёры небольшими группами шептались по углам, но тональность этого фонового гула, к которому я уже успела попривыкнуть, была необычно напряжённой. Режиссёр не отнимал от уха телефонную трубку, нервно жестикулируя свободной рукой. Его помощница Маша тоже прижимала плечом к уху телефон, параллельно делая какие-то записи на обрывке бумаги, явно позаимствованном из чьего-то экземпляра пьесы, и, скорее всего, без ведома владельца. Градов был откровенно зол, Маша же выглядела очень встревоженной.

Я оглядела зал – и поняла, что в нём кое-что изменилось. Велосипеда Анны не было на привычном месте. И не было её самой.

Ошарашенный догадкой Сорен на правах члена труппы кинулся поговорить с актёрами. Я же огляделась и решила получить сведения не партизанскими методами, а, так сказать, прямо из штаба, поэтому сразу направилась к режиссёру и помрежу.

Градов всё ещё говорил по телефону, и градус разговора явно повышался, готовый уже зашкалить.

– Ещё раз. Твой отпуск закончился. А когда ты собиралась появиться? Послезавтра ты должна быть тут, на сцене, понятно? Я готов простить тебе отсутствие на читках, но у нас форс-мажор. Аня в больнице надолго, ещё и Петрович, козёл старый, в наркологию отъехал, пять лет держался, и сорвался, как назло, прямо перед таким проектом! Поверь, мне и без тебя тут геморроя хватает. Ты больше не дублёрша. Всё, разговор окончен, исправленный вариант пьесы я тебе выслал. Послезавтра жду.

Режиссёр положил телефон в карман и сцепил пальцы рук, напряжённо думая. Потом заметил меня.

– Дмитрий Германович, я только хотела уточнить…

– Катя, сегодня репетиции не будет. Вы трое можете быть свободны.