Способ выжить

Часть 1

ЗАРИСОВКА!!! 18+

— Schneller! 
     Удар приклада автомата пришелся прямо в передние зубы. Губы онемели толи от боли, толи от шока. Рот заполнила теплая жидкость с привкусом металла. Сплюнула кровавую слюну на землю. Жаркое июльское солнце помогло  окровавленной массе почти мгновенно впитаться в рыхлую, изорванную немецкими снарядами почву. Провела кончиком языка по передним зубам — вроде все целы, но три подряд сильно шатаются. Губы и щека немного отошли от шока и теперь беспощадно саднили.
— Ну, деФка, пОшла, пОшла, schneller! — на ломанном русском сказал фриц, и нестройная колонна, состоящая из женщин и детей, двинулась в сторону железнодорожной станции. 

***

— Ба! Ты как-то говорила, что в войну умудрилась побывать сразу в двух конц лагерях. Как это? В Освенциме-то почти никто не выжил, а ты, получается, и из лагеря смерти живой вышла, и в другом, в Равенсбрюк, кажется, выжила? Как тебе удалось? 
       Двадцатилетняя внучка, студентка журфака, усердно мяла деревянной толкушкой картошку, превращая в пюре. Клавдия Адамовна молча наблюдала за действиями Сони и упорно делала вид, что не слышала вопроса. 
— Бабуль, ну, как так случилось? Может, расскажешь? Я знаю, что ты не любишь вспоминать, и тем более рассказывать об этом, но может, всё-таки поделишься со мной? — Соня положила пару щедрых, с горкой, ложек пюре на тарелку, из сковородки вилкой поддела паровую котлету и полила томатной подливкой. 
— Ну, бабуля, ну, расскажи. — внучка поставила тарелку перед Клавдией Адамовной и принялась нарезать хлеб. — Я тебе говорила, что работаю в студенческом журнале. Сейчас мы готовим выпуск к девятому мая. Очень хочу написать рассказ-воспоминание о тебе. Ты мне поможешь, ба? 
       Баба Клава взяла трясущимися пальцами вилку, и с присущей старости медлительностью, разломала на тарелке котлету. Соня села напротив нее, положила руки на стол и опустила на них подбородок. Клавдия Адамовна пристально посмотрела на внучку, тяжело, с грудным присвистом, судорожно вздохнула и вернула взгляд в тарелку. 
— Ничего хорошего о том времени мне вспоминать не приходится. Это не только больно, но и стыдно даже. 
— Бабулечка, — оживилась Соня, обрадованная тем, что наконец, удалось разговорить старушку. Нужно приложить массу усилий, чтобы добиться ее рассказа, — ну, ты же не виновата, что жила в годы войны. Не ты ее начала. И в том, что в концентрационный лагерь попала, тоже не виновата. Тебя фашисты насильно туда отвезли. Тебе совершенно нечего стыдиться. 
— Ничего ты не понимаешь, ребенок ещё совсем. Я стыжусь однажды сделанного выбора. Но если бы я тогда, голодная, истощенная не приняла своего личного решения, ни меня, ни тебя сейчас не было. Сгорела бы в печи Освенцима вместе с другими. 
— О каком выборе ты говоришь, ба? — Соня выпрямила спину, натянулась вся как струна. 
— Ладно, расскажу. Но только все по порядку. — Клавдия Адамовна отодвинула от себя опустевшую тарелку, и тщательно подобрав трясущимися пальцами все врошки со стола, отправила в рот. — Родилась я не в России, в западной Украине. В Львовской области, в предгорье Карпат есть город Трускавец. Это недалеко от границы с Польшей. Львов воевал задолго до начала Великой Отечественной войны. Советский Союз делил эту землю с Польшей. Советскими Карпаты стали только в 1939 году. В сорок первом году, когда Гитлер напал на Союз, мне, как и тебе сейчас, исполнилось всего двадцать лет. Я училась в Львовском университете. Хотела стать архитектором, строить дома. Не успела. Началась война и мне пришлось вернуться в родной город к родителям. Отца и старшего брата забрали на фронт. С войны они так и не вернулись. Трускавец оккупировали фашисты, превратили горд в свой госпиталь. Это сейчас он стал бальнеологической здравницей, а раньше там занимались солеварением. Но это неважно. Помню, летом сорок второго нас собрали на городской площади — женщин и детей. Отвели на станцию и погрузили в деревянные грузовые вагоны. Как скот. 
       Клавдия Адамовна перевела взгляд на окно. Накрахмаленная  до снежного хруста тюлевая занавеска в крупный цветочек легонько разлеталась, обдуваемая игривым ветром, пробравшимся в кухню через приоткрытую форточку. Вместе с весенней свежестью, он принес запах едва распустившихся почек и молодой, ещё не набравшей густого цвета, листвы. Весенний апрельский воздух впитал в себя все соки, пробудившейся после зимы, природы и щедро делился ими с миром. Густо распустившая на подоконнике свои кроваво-красные цветы герань, источала тонкий эфирный аромат... 

***

         Деревянный вагон битком набит людьми. Сесть негде, ехали стоя. Несмотря на то, что в дощатых стенах зияли довольно большие щели, быстро стало невыносимо душно. Удушливый смрад немытых, потных тел не давал дышать. Две грузные женщины, что были посильнее, умудрились выломать в углу вагона, в полу небольшой кусок доски. 
— Оправляться будем сюда. Не напол же мы будем нужду справлять, — сказала одна из них, — этак мы перемрем все как мухи от вони к концу пути. 
         Пить, очень хотелось пить. Находившиеся с нами дети постоянно жаловались на голод. Плакать громко боялись. Они лишь затравленно смотрели голодными, испуганными глазами по сторонам и тихо постанывали. Никто ничем не мог им помочь. У матерей, в грудях которых, всё ещё оставалось молоко, неотрывно, жадно впившись в вялый сосок, висели дети. Поезд мчался на всех парах, изредко останавливаясь на каких-то станциях. Нас не выпускали, приоткрывали немного дверь и давали ведро воды, в котором плавала алюминиевая кружка. Пили по очереди, с жадностью глотая каждую каплю. Затем ведро отбирали и снова закрывали дверь. Спустя время нас открывали снова и ставили на пол ведро с какой-то мутной похлебкой. Мисок и ложек не давали. Ели пригоршнями, черпая безвкусную жижу ладонями прямо из ведра. 
— Russisches schwein, — показывали на нас стоявшие у вагонов фрицы и громко смеялись. 
       Мы старались не обращать на них внимания. Нам просто хотелось есть. Изнуряющий постоянный голод поселился в наших изможденных долгой дорогой телах и непрерывно напоминал о себе. О голоде можно было забыть лишь на время сна. Сон стоя — это отдельная история. Дня через три в душном вагоне, несмотря на то, что к смрадным запахам все уже пообвыклись, люди начали умирать. Мы еще не приехали к месту назначения, а на тех, редких станциях, во время которых через приоткрытую дверь мы жадно втягивали в себя глотки свежего воздуха, желая надышаться до следующей остановки, ослабевшие женщины на руках передавали надзирателям трупы, которые в жару начинали быстро разлагаться. Среди покойников были и дети. 
         Мне тогда казалось, что конца и края этому пути не будет. Что дорога никогда не закончится и мы все перемрем в этом вагоне как мухи. По ночам мне приходили мысли, что немцы нарочно заперли всех нас в этом поезде и везут так долго лишь для того, чтобы уморить всех до единого. И поезд не остановится до тех пор, пока будет жив хотя бы один человек.

Часть 2

        Страх. Непередаваемый животный страх. Вот то, что поселилось внутри меня с тех пор, как приклад фрица прошелся по моим зубам. Я боялась всего: громкого звука, открывающейся двери на время остановок, немецкой речи, тишины, и той боялась. Но еще сильнее был страх перед неизвестностью. Перед будущим. Я не знала куда нас везут и что ждёт нас там, куда мы приедем. Перед глазами вставали ужасающие картинки. Но они меркнут по сравнению с тем, что нас ждало на самом деле. Когда наш поезд, наконец, совершил свою последнюю остановку, и нас наконец, выпустили из этого зловонного вагона, я, как и все женщины, находилась в сильном истощении. Голод теперь был наш вечный спутник.

***
      Соня вошла в читальный зал университетской библиотеки. Отыскала на полке нужные исторические справочники Залесского К. А. «СС Самая полная энциклопедия» и «СС и «СС.Охранные отряды НАСДАП»,  села у окна и открыла страницы с разделами: Концентрационные лагеря, Освенцим, Равенсбрюк.
      Широкий луч весеннего солнца заглянул в окно, поиграл в воздухе пылью, окрасив её в золотистый цвет и лег на страницы раскрытой энциклопедии, осветив выстроенные ровными строчками буквы, говорящие о страшных событиях той войны. Соня отвернула лицо к окну, где жил яркой жизнью новый день. Мирный день, не омрачённый ужасами  военных событий. Она поискала среди тетрадок на столе и нашла пожелтевшую от времени старую фотокарточку. На ней щапечетлена её бабушка, послевоенных времен, Клавдия Адамовна Вишневецкая, в девичестве. Бабуля на ней ещё совсем молодая, не больше двадцатипяти лет. Прямые, светло-русые волосы, заплетенные в косу. Светло-голубые глаза смотрят не по возрасту строго, будто, молоденькая Клава уже прожила целую жизнь и печать горького опыта навеки осталась в них. Лицо очень худое, отчего выглядит угловатым и острым, но несмотря на это все-равно выглядит очень красивой. Если бы не война, баба Клава была бы первой красавицей и могла бы выйти замуж за самого благородного и богатого жениха. А вышла за простого солдата Степана Меньшова, который возвращался домой с войны, встретил в Трускавце красивую девушку и влюбился в Клавдию Вишневицкую с первого взгляда. Там же  женился и увёз с собой в Воронеж.
      Дедушка Степа ушёл лет пятнадцать назад. Баба Клава похоронила его и продолжила свой жизненный путь одна. Сильная женщина. В свои девяносто семь лет, она сумела сохранить твердую память, ясный ум, и способность самостоятельно передвигаться. Невероятная воля к жизни, позволила ей выжить в двух концентрационных лагерях, пройти жёсткую советскую реабилитацию, когда считалось, что "у нас пленных нет, есть только предатели", создать семью, вырастить двух дочерей и на склоне лет продолжать любить жизнь. После освобождения из Равенсбрюка, самого крупного женского концлагеря, куда поместили Клавдию уже в конце войны, на родине ждал неприятный сюрприз. В Советском Союзе, ее пытались отправить уже в советский лагерь. С клеймом в личном деле, в качестве предателя и ненадежной личности. О военнопленных и принудительных гастарбайтерах, прошедших нацистские концлагеря в Советском Союзе не вспоминали, так, словно их не существовало. Тогда к этим людям относились как к государственным изменникам. Если такой человек стремился изменить свой статус — получить образование или занять более высокую должность, — он не имел шансов это сделать. Люди фактически жили под колпаком.
     Однако бабушке попался порядочный офицер — она его убедила, что не представляет угрозы для СССР — ей удалось избежать второй ссылки. Радость была недолгой. Всю свою жизнь — даже при поступлении в университет и на работу — за Клавдией тянулось клеймо в личном деле с припиской "находилась на вражеских территориях в годы войны".
       Чувство несправедливости, должно быть, большую часть жизни преследовало бабушку. Росла обычным ребенком, училась в школе, поступила в университет, строила далеко идущие планы на жизнь. А потом тяжёлым мешком на голову свалилась война. И все планы пошли прахом. Все изменилось в один миг. Затем, в разгар войны, в сорок втором, их сажают в вагоны-скотовозки и принудительно везут в лагеря смерти. Добровольно женщины отправились туда? Нет. Так в чем же их вина перед Советским Союзом? Видимо, в том, что не разделили участь большинства — не сгорели в печах и не задохнулись в газовых камерах. За это Клава получила клеймо, с которым она не смогла после войны продолжить прерванную войной учебу, и с трудом могла устроиться на работу. Слава Богу, муж Степан с большим сочувствием и пониманием отнёсся к истории её существования в Освенциме и Равенсбрюке, принял и любил несмотря ни на что. С мужем ей повезло, он был наградой за все те страдания, что причинил ей фашизм.
     Большая черная муха, громко, подобно большим военным бомбоносцам, пролетела перед лцом Софии. Девушка вздрогнула и махнула рукой, отгоняя рано проснувшееся от зимней спячки насекомое. Она вернулась к лежащим на столе книгам.

"КОНЦЕНТРАЦИОННЫЕ ЛАГЕРЯ, специальные лагеря, предназначенные для временного, превентивного (т. е. без судебного приговора) содержания противников режима, а также уголовных преступников. После начала Второй Мировой Войны были созданы лагеря смерти. Всего через К. Л. прошли 18 млн. человек (из которых погибло в них 11 млн). Концлагеря строились по единому проекту ( с некоторыми вариациями). Сам лагерь обносился забором из колючей проволоки, к которой был подключен ток высокого напряжения. Через каждые 75 метров устанавливалась каменная или деревянная вышка для караульного, часто вооруженного пулеметом (смена проходила каждые три часа). За проволокой шла широкая нейтральная полоса. Сам лагерь делился на собственно лагерь с бараками для заключённых и зону для охраны.

Часть 3.

       Нас выстроили в очередь и подвели к столу, где следовало отдать документы. Данные с паспортов записывались в журнал. Вместо документов я получила бумажку с четырехзначным номером 5732. Дальше следовала другая очередь. Я отдала выданный листочек мужчине, сидящему за столом. Он не глядя на меня взял листок, затем грязными, перепачканными чернилами пальцами схватил мою левую руку и повыше запястья на тыльной стороне вытатуировал цифры 5732. Работал он скоро, морщась от боли я наблюдала за его действиями. Как он стирал капельки крови из проделанных им ранок, как убрал иглу и грязной тряпкой втирал в мою руку зелёные чернила Так я лишилась собственного имени. Теперь я просто набор цифр на руке.
       Вскоре нас снова построили. К нам вышла женщина с теми же буквами SS на форме. Она повернулась лицом к шеренге, строго посмотрела на каждую и представилась:
— Я доктор Мария Мендль, начальница женского отделения, старшая надзирательница.
      Женщины молча смотрели на неё и ждали, что будет дальше. А дальше к ней подошли два офицера и она представила и доктор Мендль и их.
— Это оберштурбанфюрер СС, комендант лагеря Рудольф Гёсс, а этот господин, — надзирательница кивком указала на офицера, судя по нашивкам на форме, более старшего по званию, — рейхсфюрер СС Генрих Гимлер. Он приехал в наш трудовой лагерь с инспекцией и несколько дней будет наблюдать за вашей работой.
        Теперь я знаю где я нахожусь. В трудовом лагере. Если это лагерь для трудящихся, тогда зачем здесь сторожевые овчарки, колючая проволока повсюду и так часто стреляют в людей?
       Генрих Гимлер и Рудольф Гёсс прошлись вдоль выстроившегося ряда женщин. Гимлер что-то тихо говорил Гёссу, указывая на ту, или иную молодую девушку офицерской тростью и тот также тихо передавал это доктору Мендль. Та без лишних разговоров выволакивала из строя указанную девушку и оставляла в стороне. Дошла очередь и до меня. Генрих остановился напротив меня, сально ухмыльнулся и оценивающе осмотрел с головы до ног. Чувствуя, что краснею под пристальным взглядом фашиста, я готова была провалиться сквозь землю. Стало не по себе, пожалела, что у меня нет шали, которой можно было бы накрыться с головой и не чувствовать на себе оголяющего мужского взгляда. Черная трость медленно поднялась и уткнулась в мою грудь. Мендль тут же схватила меня за руку и швырнула к другим девушкам. Нас оказалось ровно шесть. После окончания знакомства, старшая надзирательница приказала нам идти за ней.
— Куда вы нас ведёте? — спросила я по немецки, поравнявшись с Мендель.
      Она удивленно вскинула бровь:
— Ты умеешь говорить по-немецки?
— Да.
— Хм. Это хорошо. Но больше никогда не задавай своих глупых вопросов, если хочешь жить, — назидательно ответила Мендль. — Но, я отвечу тебе. Сейчас вас отведут в медицинский кабинет, где вас осмотрят, затем вы пойдете в душ, мыться.
— А потом? — не отставала я.
        В ответ, она взглянула на меня так, что я неосознанно вжала голову в плечи и сбавила шаг. Больше вопросов не задавала. Я оглянулась назад, чтобы посмотреть на женщин, что остались стоять там, на лагерной площадке. Их, сгорбленных, дрожащих от подгоняя дулами автоматов, немецкие солдаты вели в какой-то корпус. А нас отвели в здание из красного кирпича в комнату, где нас ждал уже знакомый доктор Менгеле.
— Всем быстро раздеться! — приказал он. — Поторпливайтесь!
      Пришлось подчиниться. Полностью обнажившись, я предстала перед ним. Пережив такой стыд,  решила для себя, что уже все равно, что будет дальше. В этой комнате, помимо лекарств и дезинфицирующих пахло смертью. Пальцы доктора бесцеремонно впились мне в скулы, повернули голову влево, вправо. Затем спустились к горлу, несильно сжали его, проследовав ниже, вцепились в грудь, помяв со всех сторон, спустились к бедрами. Бегло ощупав ягодицы, оставили меня в покое.
— Ложись на кушетку.
      Я повиновалась.
— Раздвинь ноги, мне нужно взять мазок.
       Металическая проволока с круглым ушком на конце протиснулась мне внутрь. Я невольно ойкнула.
— У тебя уже был опыт общения с мужчинами? 
— Что? —  не поняла вопроса. 
— Ты девственница? — перефразировал вопрос Менгеле. 
      Я густо залилась краской и опустила глаза. 
— Не слышу! — раздраженно сказал доктор. 
— Да. 
— Хорошо, — он натянул на руку перчатку и засунул два пальца в мою промежность. 
      Острая боль пронзила моё тело, заставив меня вскрикнуть. 
— Не солгала, — сказал Менгеле и вынул из меня свои пальцы. 
— Теперь вставай и одевайся.
       Я встала и подняла со скамейки одежду. Такого стыда я ещё никогда не испытывала. С оставшимися пятью девушками проделали ту же процедуру.
— Теперь вы пойдёте в душ, мыться, — бесстрастным голосом сказала надзирательница, до сих пор молча наблюдавшая за процедурой осмотра.
       Нас отвели в то же здание, куда прежде отвели тех, что не выбрали. В душевой уже никого не было, только мы и надзирательница Мария Мендль. Снова приказали раздеться и оставить одежду. Прошли в душевую, где нас закрыли. Сверху из распылителей густой струёй полилась холодная вода. Дрожа от холода, страха и стыда, я принялась натирать руками свое тело, пытаясь смыть с себя вонь вагона, в котором меня сюда привезли, и ощущения пальцев доктора, так бесцеремонно обращавшихся с моим телом. Когда я окончательно продрогла, воду, наконец, выключили и входная дверь открылась. На скамейках вместо нашей одежды лежало чужое бельё. 
— Одевайтесь! — приказала надзирательница. 
      Я взяла со скамейки первое попавшееся платье с нашитым красным треугольником и надела на себя. Оно было не первой свежести. На полу стояли одинаковые деревянные башмаки. 
— Сейчас вы пойдете на праздник, устроенный в честь приезда рейхсфюрера Генриха Гимлера. Если будете послушными и делать то, что вам велят — сможете дожить до утра и позже получить более легкую работу. 
       Мы молча переглянулись. У каждой девушки в глазах стоял ужас. Выбор у нас был небольшой: либо полное подчинение, либо смерть. В тот момент я не знала, что лучше, я просто хотела жить.
— Раз ты знаешь немецкий, будешь переводить остальным то, что будут от них требовать, — повернулась ко мне надзирательница, — а теперь идём, нельзя заставлять их ждать. 
       Самое страшное в её словах прозвучало "ИХ". Мария Мендль вывела нас из душевой, провела мимо нескольких корпусов и завела за огражденную территорию, которая не была обнесена колючей проволокой. Нас ждал корпус с выкрашенными белыми стенами и надписью: "Комнаты отдыха для офицеров". Я вместе с остальными оказалась в просторной комнате, которая была полна мужчин офицеров. Здесь стояли сервированные столы с различной едой и напитками. Поблескивало множество бутылок со шнапсом.  На противоположной стороне, ближе к углу зеленели бархатным сукном два бильярдных стола. За ними покуривая сигары, играли мужчины без формы, в рубашках с закатанными рукавами. В воздухе стоял густой запах спиртного и перегара.
— Ты идёшь к нему, — Мендль толкнула меня в спину с такой силой, что я не смогла удержаться на ногах и упала прямо на грудь рейхсфюрера Гимлера. 
— О, так эта та самая крошка из новеньких?! — воскликнул Генрих. 
— Так точно, господин рейхсфюрер, — подтвердил комендант Гёсс. 
— Ну, что же, — он отстранился от меня и рассмотрел с головы до ног, —  хороша... Хотя, могли бы подобрать ей платье получше. 
— Виноват, господин рейхсфюрер, мы сейчас же это исправим, — цокнул каблуком Гёсс. 
— Не стоит, — махнул рукой Гимлер, — терпеть не могу ждать. 
— Так ты можешь говорить по-немецки? — он взял мою ладонь и развернул меня на сто восемьдесят градусов. 
— Да, господин, — дрожа от страха ответила я. 
— Ну-ну, тебе нечего здесь бояться, ничего плохого с тобой не произойдет. Мы всего лишь немного поиграем с тобой, — сказал Гимлер и засмеялся во весь голос, вслед за ним засмеялись и все присутствовавшие здесь мужчины.
— Уведите её в мою комнату, — отдал приказ рейхсфюрер и отвернулся к бильярдному столу. — Я пока сыграю партию другую. 
       Кто-то протянул ему кий. Чья-то крепкая рука ухватила меня за предплечье. Я обернулась и увидела Марию Мендль. 
— Пойдем, — кортоко сказала она и потянула меня из комнаты. 
       Уводимая в неизвестность, я обернулась назад, чтобы посмотреть на оставшихся девушек. Их уже расхватали офицеры. Они грубо прижимали девиц к себе. Кто держал за талию, кто бесцеремонно щупал грудь. Кто-то пускал им в лицо табачный дым. У каждой из глаз катились слезы, но вырываться никто не смел, все хотели дожить хотя бы до утра. О своей участи я догадывалась и все мое естество противилось предстоящему как могло. Мендль провела меня в конец коридора, открыла дверь комнаты и толкнула меня внутрь. 
— Жди здесь и не смей никуда выходить! 
       Дверь закрылась и я осталась одна. В комнате стоял шкаф, комод, светильник и большая с балдахином кровать. Мне стало плохо, в глазах потемнело, к горлу подступила дурнота. Но извергать мне было нечего, я давно ничего не ела. Я решила ничего не делать, просто стояла посреди комнаты и ждала.
     Не знаю сколько прошло времени, может час, а может два.  Дверь открылась и в комнату вошел Гимлер. Я зажмурилась. 
— Открой глаза, — приказал рейхсфюрер. 
      Я повиновалась. Он расстегнул несколько верхних пуговиц моего платья. 
— Теперь сама. 
      Дрожащими руками борюсь с пуговицами, но ничего не получается. 
— Так я тебя до ночи не дождусь! — Гимлер рвану половинки ворта и остававшиеся не растегнутыми пуговицы щелкая о пол разлетелись в разные стороны. 
       Он схватил меня за талию, притянул к себе и попытался поцеловать. Лицо обожгло горячее дыхание нетрезвого человека. 
— Нет! — я попыталась вырваться, но он еще сильнее прижал меня к себе. 
       Гимлер до боли сжал мою ладонь и опустив её вниз, прижал к своему паху. 
— Расстегни!
     Я попыталась расстегнуть его ширинку, но от страха  пальцы совсем не слушались. Наконец, его терпение кончилось, он снял свои брюки сам и задрав подол моего платья, повалил меня на кровать. 
— Нет! Нет! Пожалуйста, не надо! — в мольбе закричала я. 
        Внезапно он остановился и посмотрел на меня. Лицо его мгновенно озверело, зрачки расширились. 
— Я вижу, ты не совсем ещё поняла, куда попала. Я мог бы пристрелить тебя прямо здесь, или взять силой. Но видишь ли, я не люблю брать силой, терпеть не могу когда мне не подчиняются. Я хочу, чтобы ты делала все добровольно, сама. Хорошо, я помогу тебе захотеть делать все как надо. Пойдем со мной.
       Он надел штаны, взял меня за руку и вывел вон из комнаты. 
— Гёсса! — заревел рейхсфюрер на весь коридор. 
Из банкетного зала выбежал перепуганный комендант. 
— Да, мой рейхсфюрер! — он вытянулся струной перед старшим по званию. 
— Тех, новеньких, что забраковал Менгеле уже обработали специальным душем? — он многозначительно сделал ударение на слове "специальным". 
— Как раз сейчас повели, — цокнул каблуком комендант. 
— Отлично! Пойдёмте, оберштурбмбаннфюрер, покажем этой девчонке, что бывает с теми, кто не подчиняется воле немецкого офицера. 
— Так, она не подчиняется вам? — густо покраснел Гёсс и сделал шаг в мою сторону. — Так, отдайте её мне на пару минут, и она сделает для вас всё и даже больше.
— Не стоит, — Гимлер жестом остановил его, — я хочу преподнести этой крошке урок. И тогда она сама, без какого-либо физического воздействия будет делать все с ОСОБЫМ желанием. 
      Рудольф Гесс хихикнул и кивнул головой. 
— Что ж, пройдемте, —он выставил руку вперед, пропуская нас. 
       Гимлер крепко сжал мой локоть и потащил вон из здания. Меня провели через весь лагерь, перед глазами мелькали однотипные бараки, исхудавшие лица узников, похожие на живых мертвецов. Всё кружилось перед глазами, пока мы не остановились перед самым дальним зданием. К нам подбежали два солдата с автоматами и салютовали. 
— Вы уже начали? — спросил Гимлер. 
— Как раз начинаем. Все уже внутри, сейчас откроем вентель. 
— Начинайте, — кивнул головой рейхсфюрер и завел меня внутрь. 
       Он подвел меня к железной, плотно закрытой двери, в середине которой зияло небольшое стеклянное окошко. Генрих плотно прижал моё лицо к этому стеклу и приказал:
— Открой пошире глаза и смотри! 
       Я заглянула в окно. Это было помещение с очень грязными белыми стенами. Вернее они были когда-то белыми. Комната была битком набита обнаженными людьми. Яблоку негде было упасть.  Это были женщины. В основном, старухи. Некоторые держали на руках детишек. Они стояли сгорбившись, ожидая своей участи. Оттуда доносились приглушенные стоны и плач. К потолку были прикреплены  чугунные краны с насадками-распылителями. Я услышала, где-то сбоку, металлический скрежет открывающегося вентеля. Пошел газ. Те, кто стоял под распылителями, почувствовал его сразу. Они начали кашлять, хвататься за горло и падали быстрее тругих. Те, кто стоял ближе к стенам начали кричать, корчиться от боли, многих рвало. Дети умирали быстро. Самые крепкие дольше цеплялись за жизнь. Глядя на эту картину, я пыталась отвернуться, закрыть глаза, но рейхсфюрер прижимал к стеклу и с наслаждением приказывал:
— Смотреть! Не закрывать глаза! 
      Я не знала, что было бОльшей мукой — смотреть на предсмертную агонию людей, или быть внутри газовой камеры. По крайней мере, те женщины уже отмучались, а через что придется пройти мне, еще предстояло узнать. Минут через двадцать внутри камеры замертво упали последние и Гимлер отпустил мою шею. От пережитого закружилась голова, всё вокруг перед глазами запрыгало в адовой пляске. К горлу подкатил сухой ком. В глазах потемнело. Последнее, что я услышала перед тем, как потерять сознание, голос рейхсфюрера:
— Чертова девка! Слабонервная оказалась!