Сто этажей одиночества

Глава 1

Ненавижу снег. Он не красивый, мокрый и холодный. В шесть вечера уже темно, как ночью, а я все еще носилась по Москве, как белка в колесе, только вместо колеса у меня был самокат. Швырнула его у входа в стеклянную громадину «Крылья», но он тут же свалился на бок с дурацким грохотом. Пришлось возвращаться. В небоскребе находились сплошные офисные помещения на протяжении всех пятидесяти этажей, включая двухуровневый паркинг.

Перекинула желтый рюкзак, а влажная челка и назойливо лезла в глаза. Сдула ее — бесполезно, медные кудряшки в сырости превратились в пружинки и торчали во все стороны из-под шапки. Выглядела как идиотка полная. Подхватив самокат, я кое-как поставила его на подножку и засеменила к зданию смешным, вразвалку, бегом. Тяжелый рюкзак за спиной, болтающийся в разные стороны, не придавал ни капли серьезности. Поправила нелепую шапку-ушанку молочного оттенка, с которой свисали капельки талого снега. Охранник глянул на меня так, будто я беспризорный мальчишка, но пропустил через турникет.

А там батарея лифтов. И все они наверху, где нормальные люди уже пили шампанское. Я стала тыкать во все кнопки, как сумасшедшая. Наконец один спустился, из него вывалилась толпа таких... офисных планктонов. Наглаженные, надушенные, смеялись громко. Спешили под елку, к своим идеальным семьям за новогодние столы. Ну, конечно. Фыркнула про себя и влетела в кабину.

И тут же звонок. Моя начальница. Голос у нее был такой, будто каждый гудок до моего ответа бросался в нее оскорблениями.

— Даша, какого хрена? Где тебя носит?! Почему клиент дважды уже пожаловался, что его заказ не везут?

— Ресторан задержал заказ из-за…, — попыталась оправдаться я.

— Мне без разницы! — голос в трубке перешел на визг. — Клиент отказался от заказа, и я спишу эту сумму с твоей зарплаты!

— Но я уже…

Связь в лифте оборвалась именно в этот момент. Я посмотрела на заставку телефона — моя Евочка, моя снежинка в белоснежном пушистом платье, у нашей старой, купленной еще по акции, елки. И из-за какого-то придурка, который передумал, я теперь не смогу купить ей тот маленький подарок, что я присмотрела в соседнем ТЦ. Ненавижу эту работу. Ненавижу Новый год.

Лифт остановился. Двери открылись, и на пороге стоял Он. Ну, просто образец с обложки журнала «Самый скучный бизнесмен». Костюм-тройка, черное пальто, которое, я уверена, стоило как моя годовая зарплата. Лет тридцати пяти, но выглядел старше из-за этой вечной хмурой складки между бровей. Вошел, нажал кнопку и окинул меня таким взглядом... будто я была чем-то неприятным на подошве его лакированных туфель.

И тут во мне что-то взорвалось. Может, злость от звонка начальницы.

— Извините, — сказала я, а голос дрожал от натуги. — Это не вы делали заказ и отказались? Я привезла, но из-за пробок…

Он медленно повернулся. Не взглянул на меня, а осмотрел. С ног до головы. И сказал таким ледяным, ровным тоном, каким произносят оскорбления:

— Не ем фастфуд.

И отвернулся. Как будто я не человек, а пустое место. Я тоже отвернулась к панорамному окну, сжав кулаки. Смотрела на огни Москвы и думала, как же несправедлива жизнь.

И в этот самый момент мир с грохотом оборвался.

Лифт дернулся так, что у меня подкосились ноги. Я вцепилась в поручень, сердце застучало в горле. Свет мигнул и погас, а когда зажегся снова, стал тусклым и желтым, как в больнице. Я обернулась. Мужчина стоял, прислонившись плечом к стене, спина напряжена, но на лице ни единой эмоции. И тут стало тихо. Так тихо, что слышно было, как снег бился о стекло. И мое учащенное дыхание.

Стены. Они сразу стали ближе. Потолок начал медленно, неумолимо опускаться. Воздух стал густым, как сироп. Клаустрофобия. Старая подруга, которая навещала меня в самых неудачных местах.

Я резко отвернулась от человека-статуи, и уперлась взглядом в огромное панорамное окно. В заснеженные огни Москвы, в доказательство того, что снаружи еще был мир, было пространство, был воздух. Я начала дышать. Глубоко. Громко. Специально. Вдох на четыре счета, задержка, выдох на шесть. Так мне говорил психолог, на парочку сеансов которого я однажды смогла накопить. Чтобы не словить панику. Чтобы сердце не разорвалось на части от ужаса быть заживо погребенной в железной коробке. Я так сосредоточилась на своем дыхании и на огнях внизу, что вздрогнула, когда сзади раздался его голос. Спокойный, ровный, без единой нотки участия. Просто констатация факта.

— Вы решили помедитировать в самый неподходящий момент?

Я обернулась. Он стоял все в той же позе, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Смотрел на меня с тем же холодным любопытством, с каким, наверное, смотрел бы на сломанный механизм.

Слезы обиды и бессилия подступили к глазам. Вот уж точно, для него я просто неисправность в системе его идеального дня. Проглотила комок в горле и ответила, сама удивившись своей резкости:

— Если вам интересно… Я пытаюсь не упасть в обморок и не закричать. Но если это мешает вашей медитации на тему собственного величия, я могу постараться дышать потише.

Он усмехнулся — коротко, беззвучно, одним уголком рта. В его глазах читалось раздражение, будто я сама виновата, что у меня эта дурацкая фобия.

— Сейчас мы свяжемся с диспетчером, и нас вытащат, — произнес он так, словно отдал распоряжение подчиненному, и несколько раз нажал на кнопку вызова. Я замерла, прислушиваясь, надеясь услышать хоть что-то.

Глава 2

Слова повисли в воздухе, густые и липкие, как дым после взрыва. Первой пришла чистая, почти животная ярость. Кто это? Какое он имеет право?..

Я почувствовал на себе взгляд и поднял голову. Она смотрела на меня — эта курьерша. Ее глаза, странного янтарного цвета, которые еще несколько минут назад метали молнии, теперь были широко распахнуты от того же ошеломленного недоумения, что клокотало и во мне. В них не осталось ни злобы, ни вызова, одна голая, растерянная уязвимость. В этот миг мы были по одну сторону. А по ту сторону оказался призрак с наглостью Зигмунда Фрейда.

Этот союз длился мгновение. Потом по ее лицу пробежала тень жгучего стыда. Того самого, что появляется, когда кто-то вслух называет твою самую тщательно скрываемую слабость. «...чувство собственной неполноценности...». Она опустила длинные и щедро накрашенные тушью ресницы, больше напоминавшие паучьи лапки. И я почувствовал странное, почти отеческое желание... нет, не защитить ее. Опровергнуть. Растоптать того, кто посмел это произнести.

Я шагнул к панели, плечи напряглись сами собой. Голос, когда я заговорил, прозвучал низко и ровно, но в нем зазвенела та самая сталь, что рубила на переговорах несговорчивых партнеров. Она же заставляла трепетать подчиненных на планерках.

— Послушайте, — я вложил в эти два слова весь вес своего авторитета. — Объясните, что здесь происходит? Какого черта вы позволяете себе подобные комментарии? Ваша задача решить техническую проблему, а не заниматься самодеятельной психотерапией. Немедленно назовите ваше имя и должность.

Я впился взглядом в решетку динамика, пытаясь силой воли подчинить себе невидимого собеседника. Но под пластом гнева копошилось другое, холодное и неприятное чувство. Чувство, что меня только что разглядели. Словно рентгеновский луч прошел сквозь безупречный костюм, рубашку из плотного льна и годами выстраиваемую стену, и уперся в голый, детский страх, который я в себе давно не признавал.

«...боитесь признать, что тоже напуганы?»

Чушь. Я не был напуган. Я был... дезориентирован. Да. Именно так. Сбой в системе. Ошибка, которую нужно немедленно исправить.

Мой взгляд скользнул по ней, ища точку опоры в этом абсурде. Ее медные, волнистые волосы, теперь казались единственным ярким пятном в этой тускло освещенной коробке. А на переносице и щеках, там, где кожа была особенно светлой, проступали едва уловимые веснушки. И сейчас, от напряжения и, должно быть, страха, даже эти смешные веснушки, побледнели.

Я ждал ответа. Пульс клокотал в висках. Тишина, последовавшая за моим требованием, была оглушительной. И от этого в горле встал холодный, твердый комок.

И тогда Голос ответил. Но не мне.

— Дарья.

Он произнес ее имя мягко, почти ласково, и от этого по спине пробежали мурашки. Она вздрогнула и подняла на динамик испуганный взгляд.

— Вы слышите это? Гнев. Презрение к слабости. Но не к вашей. К своей собственной. Он только что признался в этом гораздо громче, чем мог бы словами.

Голос сделал театральную паузу, давая нам осознать этот поворот. Я сжал кулаки. Меня игнорировали. Меня, чье слово в этих стенах решало судьбы контрактов, просто проигнорировали. Это была не просто наглость. Это был точный, прицельный выстрел. Он взял мой гнев, мой главный козырь, и развернул его против меня, как зеркало, в котором я увидел свое же уродливое отражение. Кровь отлила от лица, оставляя маску холодного мрамора.

И тогда он обратился ко мне. И произнес имя, которое было моей личной тайной, моим частным адом, выжженной территорией в душе.

— А теперь, Макар, ответьте честно, только себе. Разве не это чувство — эта ярость на собственную уязвимость — заставило вас два года назад разорвать все контакты с Мариной, когда она, единственный за последние годы человек, увидела за вашей ширмой не слабость, а просто... слабого мальчишку, который так тщательно старался вырваться из нищеты?

Марина.

Воздух застыл в легких. Комната, нет, вся вселенная, сузилась до этого имени, до этого голоса из ниоткуда. Никто. Никто не знал. Я стер ее из своей жизни так тщательно, что казалось, стер и из памяти всех вокруг. Как призрак, как черный ящик с надписью «Никогда не вскрывать». И вот он, этот... этот Голос, вскрыл его одним легким движением, словно вскрывал конверт с чеками.

Я стоял, парализованный шоком. Чувством тотальной, абсолютной наготы. Он видел меня. Насквозь.

— Вы не застряли в лифте. Вы застряли в себе. И пока вы не посмотрите правде в глаза, эта дверь не откроется. Начните с малого. Спросите друг у друга, почему имя «Марина» для него — как раскаленный нож, а для вас, Дарья, слово «папа» — до сих пор звучит как приговор.

Щелчок. Тишина обрушилась с новой силой, но теперь она была другой. Звенящей, тяжелой, наполненной ядом только что произнесенных слов. Я не смотрел на нее. Не мог. Я смотрел в пол, видя перед собой не глянцевый кафель, а ее лицо. Марины. Той, которую я сам вытолкнул из своей жизни, потому что ее попытки докопаться до сути были страшнее любой измены. Потому что она видела того мальчишку, которого я терпеть не мог.

И этот Голос... этот Голос знал. Какого черта он знал все?

Я медленно поднял голову и встретился взглядом с Дарьей. В ее глазах уже не было страха. В них было острое, болезненное понимание. Она слышала. Слышала мое падение. И впервые за этот вечер мы молчали не потому, что ненавидели друг друга. А потому, что мы оба были абсолютно, до мозга костей, голы. И друг перед другом. И перед этим всевидящим Голосом.

Глава 3

Имя «Градов» прозвучало как выстрел. Я не знала, кто это, но по тому, как Макар выпалил его, стало ясно: это его личный дьявол в дорогом костюме. Он метался по кабине, как раненый зверь, а я сидела на полу, ощущая, как холод от плиток проникал сквозь тонкие лосины.

Его слова обожгли. «На кой чёрт тут эта девчонка?»

Девчонка. Вот оно. Для него я никто. Курьерша. Случайный довесок к его великой трагедии.

А Голос… Голос ответил ему с такой ледяной насмешкой, что по коже побежали мурашки. Он говорил о битвах внутри, о шансе… И все это выглядело так, будто нас взяли в плен не ради выкупа, а ради какого-то извращенного психологического спектакля.

Когда Голос умолк, в лифте воцарилась тишина. Макар Бейлиц замер у стены, его широкие плечи были напряжены, взгляд прикован к решетке динамика, словно он силой воли пытался вырвать оттуда признание. А потом он медленно, очень медленно повернулся ко мне. Его голубые глаза, еще несколько минут назад полные ярости, теперь смотрели на меня с новым, странным выражением — не брезгливости, а… недоумения? Или, может быть, догадки?

— Извини, — тихо сказал он. Слово далось ему явно с трудом, будто он откашлял несъедобный ком. — Это… не имело к тебе отношения.

Я глупо взглянула на него, не в силах найти слов. Он извинился. Он. Человек, чье пальто стоило пяти моих зарплат, только что извинился перед курьершей.

— Я… — мой голос сорвался на хриплый шепот. Я сглотнула. — Я, наверное, просто неудачное стечение обстоятельств. Для твоих конкурентов.

Он коротко, беззвучно усмехнулся, и в уголках его глаз на миг снова обозначились те самые «веселые» морщинки.

— Нет, — он покачал головой и, к моему изумлению, снова опустился на пол напротив меня, согнув одну ногу в колене. Выглядел он при этом так же естественно, как и в своем офисе. — Думаю, этот… Голос… прав в одном. Здесь нет ничего случайного. Ни ты, ни я.

Он посмотрел на меня, и его взгляд стал более пристальным, изучающим.

— «Бейлиц-пресс»… — произнес он, как бы пробуя звучание. — Это мое. Я его создал. С нуля. И да, у меня есть конкуренты, вроде Градова. Но они борются за контракты. А этот… — он кивнул в сторону динамика, — он играет в другую игру.

Я молчала, переваривая. «Бейлиц-пресс». Я видела эту вывеску. Огромными красными буквами на черном фоне на одном из самых пафосных зданий. Так что он был не просто «офисным планктоном». Он был… хозяином всего этого?..

— А ты? — вдруг спросил Макар, прерывая мои мысли. Его тон был не допрашивающим, а… заинтересованным. — Почему курьер? В такую ночь?

И тут из динамика снова раздался тот самый, ненавистный Голос. На сей раз в нем звучала почти отеческая снисходительность.

— Вот видите? Всего пятнадцать минут честного разговора — и вы уже перестали видеть в друг друге врагов. Поздравляю с первым шагом. Но не обольщайтесь. Путь только начинается. И следующий вопрос, Дарья, будет к вам. Почему вы, зная, что дома вас ждет дочь, вцепились в эту работу так, будто от нее зависит ваша жизнь? Что вы пытаетесь доказать? И кому?

Тишина после его слов стала звенящей. Макар смотрел на меня, ожидая ответа. А я не знала, что сказать. Правду? Сказать, что мне не хватает денег? Что я боюсь очередного провала? Это было бы слишком унизительно.

— Я… Я не понимаю, почему должна откровенничать с каким-то анонимным голосом, — честно призналась, взглянув на решетку.

И тут Голос вернулся. Но на этот раз его тон был другим — не насмешливым, не аналитическим, а твёрдым и непререкаемым, как ультиматум.

— Давайте установим правила. Я буду задавать вопросы. Вы будете отвечать. Только правду. Всякая ложь, любое уклонение, попытка спрятаться за сарказмом или оскорблением будет считаться нарушением. И за каждую ложь... вы будете расплачиваться… этажом.

Он сделал паузу, позволив нам осознать сказанное. Моё сердце замерло. Что это значит?

И в тот же миг лифт с оглушительным лязгом рванул вверх. Резкий перегруз вдавил меня в пол, мир за окном поплыл, превратившись в размытую светящуюся огнями ленту. Я вскрикнула и вцепилась в поручень. Макар, побледнев, схватился за другой поручень.

50.

Кабина взметнулась до самого верха и остановилась с таким же резким толчком, от которого нас швырнуло к стенам. За стеклом, в кромешной тьме, лишь далёкие огни снежной Москвы маячили где-то в бездне внизу. Мы были на самом последнем, техническом этаже. Выше только крыша. На табло над кнопками загорелось число пятьдесят.

И тут до меня дошло. Ледяной ужас пополз по спине, заставляя каждый волосок встать дыбом. Голос управлял лифтом. Он не просто наблюдал. Он держал нас в ловушке, и теперь эта ловушка стала нашей тюрьмой.

— Первый вопрос был к Дарье. И он остаётся в силе, — раздался Голос, безразличный к нашему испугу. — Почему вы, зная, что дома вас ждёт дочь, вцепились в эту работу в Новогоднюю ночь? Отвечайте. Только правда откроет дверь к следующему вопросу. Один правдивый ответ на вопрос — и минус один этаж. Чтобы выбраться из лифта, вам нужно ответить на пятьдесят вопросов. Правду и только правду.

Я, всё ещё дрожа, перевела взгляд с тёмного провала за окном на Макара. Он смотрел на меня, и в его глазах я не увидела насмешки. Только молчаливое понимание и… поддержку. Он кивнул, почти незаметно.

Глава 4

Тишина после ухода Голоса была странной, будто из комнаты вынесли огромный, гудящий сервер. И тут она, эта девчонка… курьерша… снова выдала нечто, от чего меня чуть не хватил удар. Уголки ее губ поползли вверх в самой что ни на есть вялой, почти побитой ухмылке.

— Так значит, ты тот самый владелец заводов, пароходов… — она произнесла это с какой-то горькой иронией, пародируя чей-то голос. — Нал, обнал, металл, это все про тебя? А я думала таким занимаются пузатые ровесники моего отца.

Я не смог сдержать короткую усмешку. Не злую, а скорее удивленную. Это была та самая прямая, бездумная и потому безболезненная насмешка, на которую способны только дети или… люди, которым уже нечего терять.

— Пароходов нет, — парировал я, встретив ее взгляд. — Невыгодно. А вот нал и металл… да, про меня.

Я отвернулся к окну. Ночная Москва лежала внизу, утопая в огнях. Где-то вдалеке, над Парком Горького, надуло в небе несколько жидких, разноцветных всплесков. Салют. Ничтожный, чужой. Кто-то праздновал.

— И да, — добавил я, глядя на эти пропадающие в темноте звездочки. — Обычно этим занимаются ровесники твоего отца. Или их сыновья, которые получили бизнес по наследству. А я начал с нуля. Так что, получается, я досадное исключение, которое портит тебе всю картину мира.

Я снова посмотрел на нее. Она сидела, обхватив колени в черных джинсах, и ее ухмылка медленно таяла, и сменилась на изучающее выражение, от которого мне стало не по себе. Она явно видела не «владельца заводов».

— С нуля? — переспросила она тихо, и в ее голосе не было уже насмешки. Был просто вопрос.

Я кивнул и почувствовал накатывающую знакомую усталость. Голос требовал правды. И, кажется, его уход был самой хитрой уловкой. Потому что теперь мы начали говорить ее сами.

— И с чего ты начал? Небось, в гараже, как Цукерберг? — В ее голосе сквозил скепсис, но и неподдельное любопытство. — И что, никто не помогал? Ни папины деньги, ни связи? Или продажа квартиры бабушки?

Я, уставший от лести подчиненных, впервые за долгое время с долей самоиронии решил сказать правду:

— Да. Без папиных денег и связей. Хотя все вокруг до сих пор в этом уверены, — я коротко усмехнулся. — Начинал в двадцать один. Не в гараже, конечно, как Цукерберг, а в арендованном подвале, где по весне стояла вода. Мой первый станок весил больше меня, и я чуть не надорвал спину, таская для него заготовки.

Она смотрела на меня с тем же изучающим взглядом, будто пыталась совместить два несовместимых образа: мужчину в костюме от «Brioni» и того юнца в замасленной робе.

— Двадцать один? — переспросила она, и в ее глазах мелькнуло что-то вроде уважения. — Я в двадцать четыре только Еву родила и думала, как бы на пеленки хватило. А ты... завод.

— Не завод, — поправил я. — Тогда это была дыра, пахнущая мазутом и отчаянием. А завод вырос потом. Когда появился первый патент на тот самый пресс. Сейчас мне тридцать три, и я всё ещё самый молодой в совете директоров нашей ассоциации. Но для многих пузатых дядь я всё ещё молодой выскочка.

Она покачала головой, и её медные пряди качнулись.

— Блин. А я думала, вы все, олигархи, друг у друга бизнес по наследству забираете. Как в сериалах.

— Большинство — да, — согласился я. — Но есть и исключения. Которые портят статистику…

Я откинулся на стену. Усталость накатывала с новой силой. Эти воспоминания всегда давались тяжело.

— А тебе... — я запнулся, подбирая слова. — Сложно? Одной тянуть всё это? Дочку, работу...

Она пожала плечами, но в этом жесте была не бравада, а привычная покорность судьбе.

— А что делать? Не тянуть нельзя. Мама помогает, конечно. Но она уже немолодая. А Еве нужна одежда, еда, развивашки... Я вот на курсы дизайна хотела записаться, но... — она махнула рукой, и этот жест говорил красноречивее любых слов. Но жизнь внесла коррективы.

— Но почему? — спросил я. Во мне проснулся привычный аналитический склад ума. Я видел проблему и инстинктивно искал решение. — Сейчас полно онлайн-курсов. Можно учиться вечерами.

Она посмотрела на меня с такой горькой усмешкой, что я сразу понял, что сказал какую-то глупость. Но в ее невероятно завораживающих глазах на доли секунды сверкнула печаль. Цвет ее глаз можно было сравнить с коньяком или виски: богатый, благородный, с золотистыми переливами, когда свет играет в бокале. В них застыл золотистый, медовый и желто-коричневый оттенок. Создалось ощущение, что, если долго смотреть в них, можно разгадать какую-то древнюю тайну.

— Вечерами? — она фыркнула. — Сразу видно, что у тебя нет детей. Вечерами я отмываю Еву от еды, успокаиваю маму, которая весь день просидела с ребенком, разбираю разбросанные игрушки, готовлю на завтра завтрак, обед, ужин и падаю без сил. А еще нужно успеть постирать, погладить... Моя мама… она сложный человек. Она хоть уже и на пенсии, но, когда сидит целыми днями с Евой, принципиально почти ничего не делает по дому. Видимо, чтобы мне жизнь сказкой не казалась. Ведь, когда отец нас бросил, она воспитывала меня без бабушек. В общем, мы с тобой из разных миров. Я с утра до поздней ночи объезжаю пол Москвы на самокате, чтобы заработать на съемную квартиру и простенькую хоть какую-то полезную еду. Онлайн-курс? Я и то, что ты сейчас говоришь, с трудом соображаю. Усталость, Макар. Она не в графиках и дедлайнах. Она в костях. И с ней никакой мотивации не хватит.

Глава 5

Дверь лифта захлопнулась за мной с таким грохотом, будто навсегда отрезала от всего мира. Я оказалась в полной темноте. Сердце тут же прыгнуло в горло, а по спине побежали мурашки. Я топнула ногой, датчик сработал, и меня ослепил холодный, яркий свет огромного пустого холла. Стекло, хром, глянцевый черный гранит. Полная, оглушительная тишина. Ни единого звука, кроме моего собственного неровного дыхания.

Туалет, туалет... Я пятилась от лифта и озиралась. Глаза бегали по стенам, по столам ресепшена, выискивая хоть что-то, за что можно зацепиться. Телефон, забытый на зарядке. Планшет. Монитор, из которого можно выдернуть кабель. Но повсюду был стерильный, вымерший порядок. Даже пыли не было.

Мне было дико холодно, но дрожала я не от температуры, а от страха и дикого напряжения. Ладони вспотели, и я вытирала их о бока, ощущая дрожь пальцев. Я метнулась в первый же коридор, натыкаясь на вывески. И вот она! На одной из дверей красовался логотип какой-то стоматологии и гордая надпись: «VIP-стоматология. Улыбка, достойная успеха».

Сердце заколотилось быстрее. Мажорская клиника! Там наверняка есть компьютеры, телефоны! Я рванула к двери и дернула ручку — наглухо заперто. Прильнула лицом к стеклянной стене, вглядываясь в полумрак. Внутри виднелись дорогие кресла, блестящее оборудование... и одинокий компьютер на столе администратора. Так близко, и так недостижимо.

И тут из ниоткуда, прямо над моим ухом, из встроенного в потолок динамика, раздался тот самый, ненавистный Голос. Спокойный и безразличный:

— Дарья, вы отклоняетесь от маршрута. Вспомните, для чего вы вышли. Туалет находится слева, в конце основного холла. У вас осталось семь минут. Не заставляйте Макара расплачиваться за ваше любопытство.

От его слов бросило в жар, а потом снова в леденящий холод. Он видел меня. Видел каждый шаг. Я отпрянула от двери стоматологии, как обожженная, и почти побежала в указанном направлении, всем нутром ощущая его всевидящий взгляд у себя за спиной. Он не просто наблюдал. Он читал мои мысли. И теперь, из-за моей глупой попытки, Макар... Я представила его лицо, если мы вернемся на самый верх. Ненависть, презрение. И это будет моя вина.

Я влетела в туалет, захлопнула дверь кабинки и, упершись лбом в холодную перегородку, попыталась отдышаться. Но желудок болезненно скрутило от ужаса. Мы были не просто в ловушке. Мы были под колпаком у того, кто знал о нас все. И любая попытка бунта делала только хуже.

Как долго мы будем играть в эту игру?

Я влетела в лифт буквально на последней минуте, едва не споткнувшись о порог. Двери с грохотом захлопнулись за мной, и я, тяжело дыша, прислонилась к стене, пока колотушки сердца отдавали в висках.

Макар стоял напротив. Его взгляд был тяжелым, вопросительным. В нем не было облегчения, что я вернулась. Было что-то другое… настороженность, холодная оценка. Словно он впервые видел меня и пытался разгадать. Я поняла, что что-то изменилось.

— Там... ничего нет, — выдохнула я, просто чтобы разрядить тишину. — Все заперто.

Он ничего не ответил, лишь молча кивнул, и его взгляд скользнул по моей куртке, скомканной на полу. Затем он резко повернулся к двери.

— Теперь я, — бросил он через плечо, и его голос прозвучал отстраненно и сухо.

Как только Макар вышел и двери закрылись, Голос заговорил со мной. Его тон был на удивление... участливым.

— Дарья, вы хорошо справились. Вовремя вернулись. Жаль, что ваш спутник не оценил вашу пунктуальность.

Я нахмурилась, сжимаясь от неприязни к Голосу.

— О чем вы?

— Пока вас не было, мы немного побеседовали. Макар вас презирает. Ваша откровенность о дочери и долгах лишь укрепила его в мысли, что вы проблема, которую нужно терпеть. Пока вы были там, он несколько раз с брезгливостью посмотрел на вашу куртку, брошенную на пол. Ваше существование в его пространстве — это личный дискомфорт, который он с нетерпением ждет, чтобы устранить.

Я хмуро взглянула в камеру над потолком с мигающей красной точкой.

— Что за бред?

— Он считает, что вы потратили время с пользой... но не на то, для чего вышли. Он уверен, что вы искали способ сбежать или найти оружие. И, кажется, он уже мысленно обвиняет вас в том, что из-за вашего «любопытства» вы оба можете снова оказаться наверху.

В груди все сжалось в ледяной комок. Вот почему он так посмотрел.

— Это неправда! — прошипела я, но голос дрогнул.

— Правда — понятие растяжимое. Но его отношение к вам факт. Он видит в вас угрозу, Дарья. Неприятную, непредсказуемую переменную в своем выверенном уравнении. И, поверьте, человек, который видит в другом угрозу, рано или поздно начинает искать способ эту угрозу... нейтрализовать. Такие люди, Дарья... С деньгами, связями, привычкой всё контролировать... Они на многое способны в обычной жизни. А в подобной стрессовой ситуации, в изоляции, где нет свидетелей и закон — лишь понятие... они способны на всё. Подумайте об этом. Будьте осторожны.

Щелчок. Он умолк, оставив меня наедине с нарастающей паникой. Я смотрела на запертую дверь, за которой был Макар, и мне стало по-настоящему страшно. Не от Голоса. А от того, какие семена он посеял в голове у того, кто только час назад начал казаться почти... своим. Или он так показался только лишь потому, что мы вдвоем на интуитивном уровне сблизились против общей угрозы?