Структура

Адский экстри

Ясная, по-весеннему теплая погода. Температура плюс девять на солнце. В воздухе чувствуется запах озона и чуть подтаявшего снега. Небольшой, практически неуловимый прохладный ветерок и заснеженный склон Бельдесая, что еще нужно для спуска? Правильно, ничего!

Сегодня мы идем по общей трассе. Уклон двадцать шесть и четыре, детский лепет, но на крутой целяк не сунешься, — снег сильно подтаял. Зато по трассе, пока она не разбита, можно покататься в свое удовольствие.

Мы стоим в верхней точке и улыбаемся, впереди нас ожидает почти трехкилометровый спуск. Отсчет ведет Дэн:

— One! Two! Three!

— Go! — кричим, срывая голос, и устремляемся вниз.

Мы падаем, и поток встречного воздуха на секунду сбивает дыхание. Первый вираж, и тысячи ярких, цветных в солнечных лучах фонтанчиков снега вырываются из-под сноубордов. Мы падаем, а над головами простирается безукоризненно голубое, бесконечное горное небо. Прозрачный, почти призрачный горный воздух буквально льётся, заполняя собой лёгкие. Сердце рвётся из груди, стремясь объять невообразимое великолепие природы.
Слева от меня идут Дэн и Эйр. Край, четвёртый член нашей команды, немного отстал, что удивительно, обычно он катается быстрей. Возможно, сегодня и он решил немного расслабиться, и это хорошо, а то вечно он ищет свой «девятый вал».

В восемь утра народу на склоне немного — нам есть где разгуляться. Лишь изредка мы обгоняем небольшие группы лыжников-пенсионеров. Я делаю очередной бэксайд и, окинув взглядом склон, понимаю, что Края за спиной нет.

«Черт, куда он подевался?» — с улыбкой подумал я.

Случись это где-нибудь на целяке, я начал бы волноваться, но здесь, посреди цивильной трассы, с Краем не может ничего произойти, как не может ничего произойти с младенцем в манеже. Немного успокоив себя этой мыслью, я продолжил спуск. Разумеется, к финишу пришел с небольшим отставанием.
Выскочив на спину последнего бугра, я увидел у подножия Дэна и Эйра. Заложив крутой вираж остановился около них и, не удержавшись, плюхнулся назад.

— Эндрио, старик, ты не видел, куда Край пропал? — чуть ли не в голос спросили они.

— Да хрен его знает, — зло бросил я, расстёгивая крепления.

Отстегнув сноуборд, поднимаюсь и подхожу к друзьям, продолжая рассказ:

— Сначала этот паршивец за нами шёл. Я ещё удивился, а чего это наш Край сегодня тошнит? А потом на середине трассы он просто исчез. Думаю, приметил что-то интересное и свернул.

— Край! Вот гад! Вечно мы из-за него в истории влипаем! — возмутился Эйр.

— Есть такое дело, — спокойно согласился как всегда невозмутимый Дэн и добавил:

— Подождём минут десять. Никуда он не денется, спустится.

2. Местные мы, из Ташкента!

На Бельдесай мы прибыли три дня назад. Прилетев в Ташкент около полудня, мы сдали походный скарб в багажное отделение оставив только небольшую сумку с самым необходимым, поймали такси и направились к Гарику, старому другу Дэна и Края, менять валюту.

Дело в том, что в Узбекистане менять деньги в официальных обменниках невыгодно. Курс небольшой, да и хлопотно это. А покупать сумы (местные деньги) с рук опасно, на мошенников можно нарваться, да и незаконно это — наказание вплоть до тюремного заключения. Как говорится:

«Восток — дело тонкое».

Вот мы и обратились к Гарику за помощью: у него курс приятней, чем в банках, и безопасно.

Прибыв по указанному Гариком адресу, мы с удивлением обнаружили, что дома никого нет. Телефон Гарика не отвечал. Просидев полчаса у подъезда, мы, безбожно матерясь и проклиная всё на свете, поймали такси и рванули в обратном направлении. У вокзала нас ждал сюрприз.

— Хай, народ! — крикнул заметивший нас издалека худой узбекский паренек в адидасовском спортивном костюме и широко осклабил свою узбекскую физиономию. — Не ждали?

— Г-а-арик!

Это Край, совершенно позабыв о том, что материл Гарика последние полчаса на чем свет стоит, раскинув руки, бросился к столь неожиданно объявившемуся товарищу и заключил в объятия.

— Откуда ты? Почему здесь? Мы же у тебя договаривались?

— Тихо ты! Раздавишь! — притворно испуганным голосом пробасил Гарик.

Тут подоспели и мы.

— Знакомьтесь, это Гарик, — представил нам Дэн нового знакомого.

— Эйр!

— Эндрио!

Несколько минут объятий и рукопожатий сменились градом вопросов с нашей стороны.

— Мы к тебе заезжали. Ты где пропадаешь?

— Дела были с утра. Думал успею, но закрутился, завертелся, смотрю на часы и понимаю, что домой не успеваю. Хотел вас здесь перехватить, но опоздал.

— А что с телефоном? — не успокаивался Дэн.

— Я что с ним, — произнес Гарик, достал телефон из кармана штанов и несколько раз тапнул по экрану.

Телефон никак не отреагировал на прикосновения.

— Сел, — невинно произнес он и улыбнулся.

— Да и фиг с ним, — отмахнулся Край. — Ты сам как?

Структура

1

— Я семя бросаю в землю и не знаю судьбу его. Я никогда не учился земледелию. Я не хочу пахать почву, но хочу, чтобы из семени произошло древо — в это верю я. Возможно, люди, чей разум обогащен знанием, назовут меня безумцем. Они скажут: «В этой земле никогда не увидишь ты ростка, ибо земля эта неплодородна». Возможно, они правы — на их стороне знание, но не ведают они моих целей и не знают, что я обладаю верой. Я не хочу видеть ростков семени, мной брошенного. Его зелень не будет мне похвалой и славой, я не жду от него выгод, ибо оно не создано мной. Это семя зрело многие века. Путь к этому семени открыт каждому, но не каждый решится преодолеть его. Многие же из преодолевших посчитают, что препятствия, встретившиеся им, оказались настолько трудны и мучительны, что только они имеют право на обладание семенем.

Такие люди забирают и уносят семя с собой. Им не суждено увидеть древа никогда, ибо, преодолев путь, они поддаются соблазну. Возможно, и я нахожусь в его власти, но все же я бросаю семя. Бросаю и ухожу. Я не оглядываюсь. Мне даже не нужна память о нем. Это семя не мной рождено, и взращено будет не моими стараниями. Я всего лишь инструмент, и, возможно, сам часть семени. Но я верю в то, что семя брошено не зря. Дерево, выросшее из него, даст пищу и тень путнику, отдых птице, корм червям. И даже если почва еще не готова принять семя, если она иссушит или сгноит его, я буду знать: почва станет чуть благородней, жирней и мягче. Я полон веры, что этой дорогой пройдут многие. Они будут ступать след в след, как делал я, идя за своими учителями, и бросать в почву семя. И когда-нибудь, пусть даже через тысячу лет, оно даст восход.

Учитель закрыл книгу и посмотрел на ученика.

— Это был твой последний урок Сэй! — сказал он.

Двенадцатилетний мальчуган с копной рыжих взлохмаченных волос, в одном глазу, у которого занималась заря, а в другом мерцали звезды, улыбнулся:

— Я чувствовал это учитель Тан. Сегодня утром мир был иным. В нем чувствовалось нечто особое: дышалось легко и запахи трав будоражили воспоминания.

Старик встал с невысокой дубовой скамьи, убрал книгу в карман серого застиранного балахона, подтянул пояс, и как-то неуверенно, словно делал это впервые, опустился на колени перед учеником — ритуал, свидетельствующий об окончании обучения.

Сэй вскочил на ноги. Трудно описать чувства, овладевшие мальчуганом в тот момент. Радость от окончания учебы и гордость за то, что он самый юный выпускник за последние пятьдесят лет, смешались с чувством ностальгии и горечи: отныне учитель никогда не заговорит с ним, во всяком случае, до тех пор, пока он не станет равным ему и случится это не скоро, если вообще случится. А еще во всем этом водовороте чувств присутствовала легкая тревога. Тревога перед Днем выбора — завтрашним днем.

2

Поздно вечером, поужинав, Сэй взял синий парадный балахон и направился к небольшому озеру, расположенному в лиге от Стоянки людей. Шагая по тропе, он думал о том, как сложится завтрашний день. Фантазии бесконечно множились в голове юного ученика. Они разрастались, тесня друг друга, громоздились одна на другую и, в конце концов, рушились.

Когда он добрался до озера, на мир опустились первые сумерки. По счастью его излюбленное место под сенью старого ветвистого дуба пустовало. Чуть дальше по берегу он заметил несколько костров, оттуда доносился истошный визг и дикий хохот. Похоже, группа малышей решила провести ночь у озера. Аккуратно уложив парадный балахон у основания дуба, Сэй скинул одежду и с разбегу кинулся в воду. Теплая шелковая вода в одно мгновение прогнала прочь терзавшие его мысли. Вынырнув и набрав полные легкие воздуха, он вновь ушел под воду и плыл до тех пор, пока грудь не начала разрываться на части, пытаясь вобрать воздух. Всплыв, он долго не мог отдышаться. Голова была пуста, словно вода высосала из неё все тревоги и переживания сегодняшнего дня. Выждав, пока успокоится сердце, Сэй поплыл прочь от берега.

Той ночью лишь холодные и немые звезды, да старый дуб, проснувшийся от всплеска воды были свидетелями, как уставший от долгого заплыва ученик вернулся на берег. Чуть пошатываясь, он добрался до одежды, обтерся старым, теперь уже не нужным, балахоном и, словно подкошенный повалился в траву, уснув еще до того, как голова коснулась земли.

3

Утром Сэй проснулся от пения птиц. Открыв глаза, он увидел маленького желторотого воробушка, сидящего подле него на земле.

— Ну встаю, встаю! — недовольно пробубнил он и сел.
Воробышек словно того и ждал. Вспорхнув, он обернулся соловьем и улетел в направлении Стоянки людей.

«Ух ты — восхищенно подумал Сэй, провожая взглядом птицу судьбы. — Птица прошла первую метаморфозу. Значит, что скоро изменюсь и я».

Хорошо отдохнувшие за ночь переживания навалились с новой силой. Стараясь отвлечься от тревог, он стал насвистывать любимую мелодию собственного сочинения.

Сэй шагал по огромной равнине, поросшей диким кустарником. Шагал навстречу новому дню, всходящему солнцу, теплому утреннему ветерку — навстречу Выбору. Томный, тяжелый запах луговых трав пьянил, а легкая утренняя дымка, окутывавшая всё вокруг, делала мир нереальным и иллюзорным. В своем синем парадном балахоне он походил на жителя одного из домов, невесть как забредшего на Равнину.

В конце тропы, на окраине Стоянки, юного ученика ждал учитель Тан. На левом его плече сидела птица судьбы Сэя, а на правом сквозь суконный балахон пробивалась седая полынь-трава, свидетельствовавшая о глубокой старости учителя.

Долгий путь

1

Тяжёлые, полные влаги тучи затянули небо. Большая чёрная птица парила под ними, созерцая просторы земли. Ей казалось, что она летит под сводом огромного мраморного храма, холодные каменные полы которого заботливо прикрыты пёстрым осенним ковром. И действительно: пожелтевшая трава лугов и свежевспаханная земля, вечнозелёная хвоя лесов и багряная листва рощ, голубые воды рек и синие глади озёр — отсюда, с высоты птичьего полёта, казались причудливым и невероятно красивым узором, похожим на диковинные хитросплетения персидских ковров.

Ей нравилась осень — чем-то, как ей казалось, они похожи. Возможно, осень приходилась ей сестрой, но этого она не могла знать наверняка. У её матери много детей, и даже при желании она никогда не сможет познакомить их всех друг с другом. Однако внутренний голос подсказывал, что у осени есть то самое Первое чувство, которое каждый из них впитал с молоком матери. В детстве Первое чувство служило единственным способом познания мира, оно являлось общей душой, сутью существования, радостью, болью и ещё чем-то необъяснимым, во много раз большим, чем все они вместе взятые. Позже, повзрослев, они познали и другое. Пространство, время, ненависть, любовь, жизнь и смерть явились лишь яркими бликами Первого чувства.

Однажды мать призвала их и спросила:

— Дети мои, вы повзрослели и готовы к самостоятельной жизни. Каждый из вас скоро выберет свой путь. Поэтому прошу вас, где бы вы ни были, чем бы ни занимались, всегда помните об одном.

— О Первом чувстве? — робко спросил кто-то из задних рядов.

— Да. И сейчас, следуя обычаю, я должна задать вам вопрос: все ли вы помните Первое чувство?

— Да! — гордо ответили они.

— Хорошо! Помните, только тот, кто не забыл Первое чувство, сможет продолжить путь.

— Разве мы куда-то шли? — спросил кто-то самый нетерпеливый.

Мать недовольно взглянула в сторону говорившего, но тот успел укрыться за спинами братьев и сестёр. Все знали, перебивать мать — опасное и глупое развлечение. Выдержав многозначительную паузу, она продолжила:

— Путь — это вся наша жизнь. Чтобы вы ни делали, где бы ни находились, вы всегда будете в пути. Скоро вы покинете меня, но прежде должны определить цель. Вы спросите, как это сделать? Как найти своё предназначение? Этого я сказать не могу. Я сама не знаю. Просто доверьтесь Первому чувству и следуйте за ним — оно укажет цель. Когда-то, давным-давно, я поступила именно так и обрела судьбу.

Неугомонный ветер налетел на неё могучим порывом и, заигрывая, увлёк за собой. Несколько минут она парила, наслаждаясь его силой и скоростью. Вскоре впереди, там, где кончается лес, показались окраины большой деревни, вокруг которой тесным кольцом ютились заброшенные поля. Заложив крутой вираж, птица стала снижаться.

2

Николай Иванович Ползунов колол дрова, когда первые капли дождя упали на землю. Сначала редкие, некрупные, они ложились на траву и застывали янтарным блеском утренней росы, но уже через минуту, не задерживаясь, скатывались на землю, насыщая её влагой.

Сложив поленья в дровяник и убрав остро отточенный топор в сарай, Николай Иванович неспешно, несмотря на усиливающийся дождь, направился к дому. Его тяжелая шаркающая походка выдавала глубокую старость. Время не пожалело старика: впившись сединой в некогда черные как смоль волосы, оно оставило на лице глубокую сеть морщин и отметилось глубоким, во всю левую щеку, шрамом — память о войне. Поднявшись на крыльцо, Ползунов обернулся и окинул взглядом горизонт. Вдалеке, там, где небесная сфера касалась краем макушек деревьев, собирались темные грозовые тучи. При виде столь удручающей картины старик помрачнел лицом, зло сплюнул промеж зубов в сторону ненастья, невнятно выругался и вошел в дом.

В доме было жарко. Большая русская печь, издававшая мерный гул, изредка по-хулигански потрескивала дровами. Сняв телогрейку, старик прошел на кухню и повесил ее у печи, чтобы в следующий раз, когда понадобится, она была сухой и теплой. Сам Николай Иванович жару не любил, но в последнее время мирился с таким укладом, так как его жена, Татьяна Васильевна, тяжело болела и нуждалась в постоянном уходе. Открыв топку, он подкинул пару поленьев. Взял со стола чайник, заглянул в его алюминиевое брюхо, провел по стенке пальцем и только потом зачерпнул воды из ведра и поставил на плиту.

В ожидании, пока вода закипит, Николай Иванович решил заглянуть к жене. Татьяна Васильевна лежала на кровати, стоявшей вдоль одной из печных стен. Ползунову хватило одного взгляда, чтобы понять: за время его отсутствия состояние больной не изменилось. Тяжело вздохнув, старик вернулся на кухню и усевшись на стул поближе к окну, закурил.

Гроза приближалась.

3

Тремя неделями ранее.

В тот вечер тоже случилась гроза. Они сидели в гостиной и смотрели программу «Сегодня» с Сергеем Доренко, когда первые раскаты грома заставили задрожать стекла в рамах.

— Нужно выключить телевизор, — сказал Ползунов, вставая с дивана и подходя к окну. — Гроза идет. Смотри как иву у дальней рощи пригнуло, почти до земли.

Несмотря на то, что Николаю Ивановичу в этом году исполнилось семьдесят девять лет, зрение его осталось почти таким же острым, как и в молодые годы, чем он небезосновательно гордился.

— Выключай! Выключай! — согласилась Таня Васильевна.

Подойдя к телевизору, старик вытащил шнур из розетки, и старенький «Рубин», грустно всхлипнув, погасил экран. В комнате стало темней и тише.
— Ой, дед, — встрепенулась баба Таня после некоторой паузы. — А я, кажется, поесть свиньям сготовить забыла.

Капитан

«Вам, славным сынам благородной земли, героизм которых войдёт в историю, первым поспешившим на помощь тем, кому грозила верная смерть от ярости стихии...»

Надпись на полотнище, подаренном

морякам "Авроры" от народа Италии.

1910 год

1

Случилась эта история ранней весной 1985-го года. Был я тогда невысоким, щуплым, совершенно белобрысым мальчуганом тринадцати лет от роду. Лето в нашем северном краю в тот год выдалось на редкость холодным и слякотным. До сих пор содрогаюсь, вспоминая промозглые июньские дни, проведенные в деревне Новинка, что всего в пятнадцати километрах от Петрозаводска.

Восемьдесят пятый год стал для меня годом одного важного откровения. Это откровение пришло вместе со смертью родной бабушки по материнской линии. Именно тогда, узнав, что баба Лида умерла, я до конца осознал всю безысходность и конечность человеческого существования. В ту ночь, лежа в кровати, я настолько явственно представлял клубки червячной плоти вперемешку с гнилью тела, что лоб то и дело покрывался испариной.

Ночь переживаний сменил рассвет. В лучах восходящего солнца страхи быстро теряли власть и отступали в недра сознания, прячась в темных подвалах неосознанного. В то утро после завтрака родители сообщили, что на днях отправят меня в деревню, погостить у бабушки Веры и дедушки Володи.

— В деревню так в деревню, — проворчал я и принялся за сборы.

— Говорят, там есть дурдом, — сказала мать, поцеловав меня на прощание. — Обещай, что ты и близко к нему не подойдешь.

— Обещаю!

— Ну, беги, автобус уже отправляется.

«Ха! Не подойду, как же! — ликовал я, усаживаясь на своё место. — Да я туда прямо с автобуса направлюсь, на психов смотреть».

Во время поездки я все думал о том, какой он — дурдом. Не на шутку разыгравшееся воображение рисовало живописнейшую картину одинокого мрачного здания, с бледно-желтыми в подтеках стенами, черепичной крышей и высоким забором, окутанным километрами колючей проволоки. Последняя непременно должна быть подключена к источнику питания высокого напряжения. Не сильно покривлю душой, сказав, что в те минуты я практически видел перекошенные злобой безумные лица. Однако, как часто это бывает — реальность не имела ничего общего с фантазиями.

2

Автобус, вписавшись в последний поворот, выскочил на окраину деревни. От нетерпения я привстал с кресла, крутя головой во все стороны. Меня ожидало жестокое разочарование. Дурдом оказался аккуратным бетонным зданием, с шиферной крышей, выкрашенным в кардинально зеленый цвет, и никакой железной решетки с колючей проволокой, а лишь невысокий забор из штакетника. Автобус проехал мимо центральных ворот, и я успел прочитать небольшую вывеску, висевшую на калитке - "Психоневрологический интернат". Надо ли говорить, что никаких озлобленных лиц по ту сторону ограды не было.

Несмотря на постигшее меня разочарование, я решил, что за время каникул обязательно придумаю леденящую кровь историю, которой по возвращению домой поделюсь с друзьями. Это будет обязательно страшная история — иначе не может и быть.

Справа из-за ивовой заросли появилась небольшая остановка, сложенная из грубоотесанных бревен. Автобус стал притормаживать, и я понял, что мне пора выходить. Подмигнув на прощанье весёлой рожице, выцарапанной гвоздем на спинке соседнего сиденья, я перекинул через плечо лямку рюкзака и поплелся к выходу.

Первая неделя пребывания в деревне промелькнула, как один день. За это время я сделал одно большое открытие. К великому моему удивлению, оказалось, что обитатели интерната имеют свободный выход в деревню. Вы спросите, что делали в деревне эти душевно нездоровые личности? Ответ прост — всё. За бутылку водки они пахали и сеяли, за пачку сигарет — кололи дрова на зиму и латали крыши, за кружку сахара — кормили скот и пропалывали грядки. Фигурки этих неутомимых тружеников можно было увидеть практически на каждом дворе. Эти простые и не особенно глубокомысленные люди могли без устали трудиться весь день, получая гроши, и при этом быть счастливыми и благодарными своим "работодателям".

Время от времени мой дед, как и все в деревне, пользовался услугами обитателей интерната. Для этого он приглашал Плюшку и Капитана. Первое время я побаивался их, стараясь держаться в тени. Особенно от Плюшки, здоровенного детины с безобразным лицом, огромными выпученными глазами и отвислой нижней губой. Один только вид его вызывал во мне волну протеста. Зато его напарник Капитан мне нравился. Относительно молодой, лет около сорока, статный, подтянутый, всегда гладко выбрит, аккуратно причесан. Он носил потрепанный китель всегда чистый и отутюженный и выглаженные приклёшенные штаны — так и не скажешь, что интернатовский — с виду человек совершенно нормальный. В деревне не каждый мужик за собой так следил. Но в том-то и беда, что с виду. Бывало, работают они с Плюшкой на дворе, Капитан вдруг в сторону отойдет, за голову схватится и сидит — то ли рычит, то ли плачет, и после до конца дня мрачный ходит, словно тень. А спросишь — молчит, как рыба, и только глазами зыркает — глянет, аж сердце обмирает, глаза, как у собаки избитой, печальные и мутные какие-то, с поволокой что ли? Хочешь не хочешь, а от такого взгляда и у самого мурашки побегут и на душе тоскливо станет. Боль человеческая, она ведь, как и радость, от сердца к сердцу передается.

Со временем я подружился с Капитаном. Мы стали вместе ходить на реку удить рыбу. Капитан оказался удачливым рыболовом и хорошим знатоком леса. Как-то раз мы с ним возвращались с рыбалки, и когда до деревни осталось чуть больше километра, Капитан спросил у меня: