Субъект. 3-4 части

Пролог

Солнце украдкой выглянуло из-за холма, будто не желая спугивать дрему, объявшую весь пологий склон и впадающую в него изумрудную долину. Предрассветная дымка парила над землей, заслоняя деревья, мирно журчащую речку. Она мягко затмевала обзор, придавая этому месту некую камерность, незаконченность.

Но вот солнечные лучи теряют снисхождение и вспарывают нежную дымку, отчего заиндевевшая трава наливается красками, а дерновая хижина, расположившаяся под склоном, отбрасывает приземистую тень. Дверь скрипнула, и в дверном проеме показался человек. Его рот свело заразительной зевотой. Он был весь заросшим, как леший. Волосы, цвета грязной соломы, падали на лоб, из-за чего само по себе лицо казалось невнятным.

Пошатываясь, человек пересек свой цветочный сад, зашел в деревянный туалет и уперся ладонью в дощатую стенку. Звук разбрызгивающейся струи доносился из выгребной ямы где-то уже совсем близко.

– Надо было глубже рыть тогда, – с досадой подумал он, но далекое тогда казалось таким расплывчатым, его с трудом удавалось вспомнить. Он уже столько лет здесь. И сколько себя помнит, всегда вставал с первыми лучами солнца. Даже чуть раньше. Только непонятно для чего. Хозяйство того не требовало. Скупщики цветов в это время еще спят, а улыбчивый молочник раньше полудня его не навещает. И все же у него было такое чувство, что он может что-то проспать. Например, всю свою жизнь. И пусть она казалась монотонной, пусть он не мог отличить позавчерашний день от того, что был какую-то пару недель ранее, сны он все равно не запоминал и не любил их, и считал их неким предательством по отношению к настоящей жизни. А настоящая жизнь хороша…

С наслаждением вдохнув полной грудью, он выпустил из ноздрей пар и направился обратно в свою маленькую, но уютную хижину. Надо было одеться, поесть и можно приступать к прополке клумб. У самой двери он задержал взгляд на развилке лесной тропинки, что вела мимо его земельного участка. К слову, он всегда задерживал на ней взгляд. Над развилкой так низко нависали каштаны, что нельзя было отсюда рассмотреть, куда расходятся пути. Это место его необъяснимым образом манило. Туда, что ли, свет падал как-то по-особому. Но в тоже время эта картинка держала его здесь, где он сейчас. Он знал, что дальше, за развилкой, нет ничего такого.

Возможно, именно отсюда, с крыльца его хижины, эта таинственная развилка казалась олицетворением каких-то нереализованных идей или непонятных надежд, но только потому, что отсюда не было видно точно, что за ней кроется. В этом, стало быть, и заключалась вся ее магия. Но оттого не менее интересно было туда смотреть.

Уже было неохотно отвернувшись, ему вдруг почудилось в листьях тех каштанов движение. На развилке показалась мужская фигура, облаченная то ли в дождевик, то ли армейскую накидку. Лицо было скрыто тенью колыхающегося капюшона.

Нахмурившись, человек невольно приблизился к своей калитке, чтобы рассмотреть получше. Фигура шла неспешно, будто прогуливаясь и наслаждаясь видом окрестностей. Ее черный провал капюшона даже не повернулся в сторону хозяина участка, но тот все равно испытал странное чувство, будто он здесь как на ладони. На него сырой подушкой наваливалась тревога. Человек ощутил безотчетный дискомфорт. Он спрятал глаза и сделал вид, что осматривает дощечку своего штакетника.

Фигура невозмутимо прошла мимо, ни разу не взглянув на единственного на всю округу человека. Тот бросил искоса на нее взгляд, и ему показалось, что воздух вокруг странного незнакомца будто подрагивал. Волновался, как жар от костра в мороз. Протерев глаза, человек пригляделся повнимательнее, но фигура уже растворялась в восходящих лучах солнца, уже нельзя было сказать что… Что… Неважно.

Одинокий садовник уже самозабвенно колупал неровность в одной из балок своего штакетника. Незнакомец у него уже выветривался из головы, впрочем, как и все остальное, что только не относилось к его размеренному укладу жизни. Солнце почти встало. Пора одеться, поесть и можно приступать к прополке клумб.

Глава 1. Дом мечты

Обогнув холм, тем самым скрывшись из виду садовника, я с раздражением отбросил капюшон назад. На неестественно бледное лицо снова упали согревающие лучи солнца. Моя внешность могла бы показаться слишком экзотичной даже для таких отшельников, как тот мужик. Не исключено, что даже бегло увидев меня однажды, он может эту маленькую историю кому-нибудь сболтнуть, просто от скуки. А этот кто-то – кому-нибудь еще… А на следующий день меня уже будут обсуждать за ужином где-нибудь в соседней коммуне. Как это бы парадоксально не звучало, но чем глуше местность, тем дальше и быстрее по ней распространяется слух. Со скоростью бегущего сигнала по миелинизированному нейрону. А именно как воспаленный нерв я воспринимал сейчас все эти скандинавские земли, что вгрызались своими скалистыми и разветвляющимися, словно дендриты, берегами в воды Северно-Ледовитого океана, в сердце которого, где-то там, в тумане вечной стужи, дрейфовал огромный технологичный остров Айсберг. Обитель опасно настроенных ученых. Именно оттуда я неделю назад сбежал. Точнее говоря, уплыл. Плыл так, что до сих пор в порах костей потрескивали льдинки. Именно там я обзавелся этими шрамами, нездоровой бледностью и худобой.

Но не по их вине. То было моим выбором, суровой платой за спасение от нечто куда более худшего, чем все эти отметины. От смерти. Более того, от смерти во имя смерти уже несметного количества других. Точнее, от предотвращения их появления на свет, что в некотором смысле было точно такой же смертью – приговором за то, чего еще эти люди не успели сотворить. И не факт что стали бы. Я спас или, быть может, лишь отсрочил вступление в силу новой идеологии, что не давала бы шанса на рождение потенциальным убийцам и психопатам, и которая бы сильно подпортила жизнь уже таким живущим.

Основоположник этой мысли, он же владелец острова и филиалов, специализирующихся на производстве нейротехнологий по всему миру, недвусмысленно видел во мне ключ к теневой реализации своей идеи. Со мной он мог бы осуществлять задуманное на краю земли, не дожидаясь одобрений свыше. Все дело было в маленьком приобретенном новообразовании в моем головном мозге. В неприметном и бугристом наросте где-то в районе моторной коры, что опосредовал мне необъяснимую кинетическую связь со всей окружающей материей, включая ту, из которой состоял я сам.

Один из ученых – мистер Оксман, кажется, – благодаря стараниям которого им удалось меня поймать, облачившись в невосприимчивые к моим способностям костюмы, допускал в записях своего дневника смелую мысль, что связь эта проще, чем могло бы показаться на первый взгляд. Впрочем, от его теории веяло чем-то страшным и по-настоящему безумным.

Не было никакой силы, рассуждал он, которая бы высвобождалась из материи или уж тем более передавалась бы ей от меня. Были лишь правила, которым подчинялось все. Программный код, прописанный для окружения и тех, кто его наполняет. А сам мир, стало быть, не более чем компьютерная симуляция.

И после моего серьезного падения головой на землю произошел сбой в интерактивной связи между мной и воспринимаемым миром. Мои желания и перерастающие в них действия, то есть, запросы на ожидаемые изменения в интерактивной виртуальной реальности перестали выполняться в соответствии с прописанными правилами физики, законом сохранения импульса и прочими запретами, что в обычном случае серьезно ограничивали возможности остальных пользователей, то есть, людей. По словам ученого, я стал своего рода стихийным администратором, в права которого входила возможность править и менять окружение под себя, как ему вздумается.

Но так ли это было на самом деле? Ведь подобная теория, как минимум, не объясняла свойств интропозидиума, композитного материала, что имел ко мне своеобразный иммунитет. Он полностью нейтрализовал мои запросы. Но как бы то ни было, он все-таки тоже представлял собой материал, материю, к которой у меня, по идее, был безграничный доступ. И как только обычный, ограниченный правилами пользователь смог повлиять на материю более чем я? И почему этот сбой во мне до сих пор остался незамеченными теми, кто все это создал, смоделировал, написал? Ведь обычно, системные ошибки устраняют без следа. Но я все еще здесь. Хожу и нарушаю правила.

Да и еще этот еле заметный шлейф, замеченный мной в изоляторе. Его сейчас отбрасывало все, что только можно. Каждая травинка, камешек, в меньшей мере прозрачные облачка – и этот шлейф, словно стрелки в часах, с каждым часом медленно вращался вокруг своего источника.

К счастью, мир точно не так прост, как попытался объяснить его этот ученый. Правда лежит гораздо глубже и только у меня, воспринимающего все в подлинном свете, была возможность по-настоящему ее копнуть.

А тем временем, пока копаю, нужно было продолжать играть. По всем тем же вторичным правилам социального мирка, которые предложили уже сами люди. Их законам и убеждениям я должен был следовать, если хотел жить. Я должен был не выделяться и не вызывать подозрений, а по-хорошему вообще укрыться в глуши, чтобы не столкнуться с Айсбергом лицом к лицу снова. Преждевременно. Ведь я не хотел промышлять отшельничеством вечно и потому в моей голове уже потихоньку прорезывался пусть и весьма абстрактный, но решительный план по стиранию этой организации с лица планеты. Абстрактный, так как пока что я был донельзя слаб. И крайне напуган тем, что сделало меня таким слабым.

Разумеется, мои возможности даже сейчас простирались до неимоверных масштабов. Тот садовник, которому случайно довелось меня узреть – его жизнь я мог перечеркнуть всего одним воздействием на центральную нервную систему, в случае, если бы мне показалось, что я его слишком заинтересовал.

Или, что более гуманно и предпочтительно, мог бы начисто стереть его кратковременную память так, что он бы приступил к брошенным накануне делам по второму кругу. Я мог бы внушить ему непередаваемый страх еще до моего появления в тех каштанах, я мог бы наслать на него необъяснимый ужас, что загнал бы его в самый дальний угол хижины до тех пор, пока я мимо нее не пройду.

Глава 2. Саамка

В последнем усилии крякнув, я сделал финальный шаг, взойдя на вершину горного хребта. С исцарапанных плеч слетел огромный валун. Тяжело бухнувшись, он с грохотом покатился обратно к изножью. В висках стучала кровь. Проведя ладонью по заросшему лицу, я с некоторой досадой отметил, что пот так и не выступил. А мышцы даже не горели. Хотя я взбирался за сегодня уже в четвертый раз, да и высота довольно-таки крутого склона казалась не менее двухсот метров. Всего один шаг здесь с такой глыбой на плечах уже мог смело приравниваться к силовому рекорду среднестатистического спортсмена. А я хожу так уже второй час. И далеко не первый день. И все, чего пока удалось добиться – это тягостная одышка, что спустя минуту уже не давала о себе знать.

Я взглянул на свои руки. За эти три недели они стали смуглее, заметно уплотнились. Но общая худоба пока никуда не делась. К сожалению, с некоторых пор было не так то просто изолировать работу мышц от вспомогательной поддержки моего так называемого экзоскелета. Всегда на шаг предугадывая точку приложения усилия, он перенимал на себя более чем всю нагрузку, хотел я этого или нет. Но справедливости ради стоило заметить, что мозгу самому по себе, лишенному подстрекательных напутствий моего сознания, при любом раскладе выгоднее было нагрузки все же избегать, а если уж она и была неизбежна – справляться с ней самым эффективным способом, что только найдется. А в моем случае он был и по своему коэффициенту полезного действия он безмерно превосходил привычный, опорно-двигательный.

Мозг абсолютно не волновала моя внешность, и он явно не разделял моего варварского намерения разрушать и вводить организм в состояние физического стресса, дабы тот воспринял это как данность и предпринял попытку подрасти, чтобы впредь спокойнее переносить все тяжбы насильственного существования. И не какие-то там глупые скручивания для пресса или бесполезные сгибания рук с гантелями, а обширные и глобальные разрушения, насилие сразу над всем телом путем тех же приседаний с дичайшим весом.

Мышцы не растут сами по себе от повреждений. Они заживают, равно как и вся остальная поврежденная на теле ткань, как те же царапины на коже. Это относилось и к временной гипертрофии, что как выпуклая корка на ране – пока ее расчесываешь, время от времени будет появляться вновь. Мышцы росли исключительно от гормональных сбоев, которые мозг, рехнувшись от ежедневной катастрофы, начнет спонсировать, бешено строча указы за указом на разрешение реноваций, срочную проектировку дополнительных пристроек и помещений для трудоустройства новых клеток мышц. Все силы и ресурсы на борьбу за выживание, именно так себе это представляет наш бедный мозг, что в обычном случае поскупится, особенно если речь идет всего лишь о заморочках косметического плана. Наш мозг бережлив и прагматичен, как старый холостяк, которого больше волнует не выскочивший прыщ, а стоимость гигиенического мыла.

Поэтому такое вот самобичевание обычно было единственным, что могло заставить его отреагировать всерьез. Но если раньше это помогало, то сейчас я попросту не успевал ничего поднять, толкнуть, сдвинуть, как у меня, словно из рук малого ребенка, заботливо отбирали все намерения и делали все за меня. Конечно, отчасти можно было этому противиться, но все происходило столь молниеносно, что уследить за этим, равно как и удержать глаза открытыми во время чиха, было практически нельзя.

Но я не терял надежды. Тем более что в последнее время, в скрытом за утесом водоеме, где я блаженствовал после каждой своей тренировки, глядя в его чистую, зеркальную гладь мне уже не хотелось плеваться от себя как раньше. Возможно, от всех этих экзекуций и мышцам что-то да перепадало. Возможно, еще месяц, быть может, два – и былая форма точно не заставит себя ждать.

Устало вздохнув, я поплелся к водоему. Если я не тренировался и не отлеживался в воде, то самозабвенно собирал грибы на поляне возле дома. Если меня не было на поляне, то меня можно было встретить на плантациях ежевики, где я лежал, щурясь от солнца, и лениво пережевывал летящие в рот ягоды. Если же меня не оказывалось и там, то, скорее всего, в этот день я громко слушал музыку у себя дома или крутил автомобильный генератор, попутно экспериментируя с блюдами из гречки, перловки и белых грибов.

А музыка, надо отдать должное, была прекрасной. Всю ее я знал со школьных лет. Она была самой силой. Напористой и нетерпеливой силой, что рвалась наружу. Она пробуждала во мне дурь и изнурительную жажду к подвигам. Да, мне определенно было бы что обсудить с прежним владельцем этих кассет. Должно быть, он был душевным собеседником. Каждый раз, задумываясь об этом, мне становилось все тоскливей. Хоть мне и не было на что жаловаться, я был вполне счастливым, здесь я всегда с удовольствием находил чем себя занять, но по простому человеческому общению все же успел соскучиться. Я часто вспоминал своего друга. И даже своего вероломного и неразговорчивого соседа. Интересно все же, чем там все закончилось…

Мое сердце сжималось каждый раз, когда вспоминал своего оставленного кота. Что с ним? Жив ли он? Как с ним обращаются? Я не мог позволить себе это узнать, не рискнув при этом собственными мозгами. Обратно в общество соваться пока рано. На какой-то момент я вообще забывал причину, по которой я вынужден здесь жить. Это место стало настоящим домом. И оно уже не воспринималось как нечто временное, альтернативное.

Откровенно говоря, здесь было даже лучше, чем там. Здесь можно было позволить себе не слышать всякую чушь, куда бы ни подался, не участвовать, не быть свидетелем, не быть предметом восприятия, не быть подверженным внутри чьих-то извилин диким предрассудкам. Никакого шума, грязи, бессмысленной толкотни. Лес не требовал от меня соответствующего дресс-кода, никто не приписывал мне административный штраф за непотребный вид. Никто не сигналил, требуя уступить тропинку. Не приходилось ни с кем делить… Делить. Вот это слово здесь точно было неуместным. Оно было родственником слова общий, а это уже в свою очередь подозрительно напоминало термин общественность. А ее тут по умолчанию не могло быть. И, быть может, только поэтому, невзирая на все мои лишения, я чувствовал себя так, будто щедро вознагражден.

Глава 3. Абсолютное оружие

Я всегда боялся любой ответственности. Избегал. Просто я был слишком ответственным человеком, чтобы ее на себя брать – ведь мне доподлинно была известна цена ее исполнения. А как же я ненавидел чужие ожидания – неистовые и ничем не неподкрепленные, которые одно время так любили взваливать на мои плечи родственники, однокурсники и вообще все кому не лень… Да даже от одних лишь предположений о направленных на меня ожиданий посторонних людей уже становилось неуютно. Конечности и язык сковывало от чужих представлений о том, каким я перед ними должен быть…

Чего уж говорить о произошедшем с незнакомкой, для которой, готов поспорить, подобный исход оказался настоящей неожиданностью. Неожиданностью вдвойне, так как сразу после случившегося я исчез из виду. Ведь я не хотел, чтобы она ждала от меня чего-то дальше. Но бегство не освобождало от ответственности. Ответственность не оставалась там лежать, брошенная. Она следовала за мною по пятам, с укоризной глядя навстречу моим мыслям. Я был в ответе за эту девушку.

Кто знает, быть может, ее народ традиционно такое не приемлет и для них она теперь опороченная… А вдруг у нее была помолвка с ранних лет? Что если из-за меня она теперь не найдет себе места под солнцем? В ответе за это буду только я и моя проклятая минутная слабость.

Эти мысли ежесекундно терзали меня, и я пытался себя отвлечь приглушенно играющим магнитофоном. Переезжать я не стал. Послонявшись по лесу несколько дней, я убедился, что охоту на озабоченного отшельника никто не объявил. Девушка исчезла, от нее остался только развороченный ковер из опавших сосновых иголок. Постепенно я успокаивал себя мыслью, что все забылось, а молодая саамка осталась цела и невредима, и вообще у нее хватило робости запереть то происшествие в сокровенных покоях своей души. Как будто ничего и не было. Дышать становилось легче.

Вскоре я продолжил свои вылазки в близлежащие окрестности, тренировки мозга возобновились. Синергетический эффект воздействия на моторную кору стал сглаженным – его я отточил до такого автоматизма, что уже сходу мог заставить дрожать небольшое взгорье.

Вместе с этой практикой я неизбежно заинтересовался и соседними участками своего мозга. Ковыряние в собственном сером веществе действительно нагоняло жуть. Раньше даже от одной мысли об этом можно было поперхнуться, но сейчас я бесстрашно ощупывал вниманием все эти бугры и извилины, а на одном участке даже надолго залип, отслеживая раз за разом странную, рекурсивную закономерность накатывающего внутри меня удивления точь-в-точь в момент, когда вспыхивал этот самый участок.

Также мне показался любопытным перешеек между полушариями. Кажется, его называли веретенообразной извилиной, и он отвечал за распознавание человеческих лиц. И не только… Именно благодаря нему нам чудились лица в облаках, жуткие гримасы в темной листве и неявные улыбки в россыпи горных пород. Мощный инструмент для опознания себе подобных. Его я на свой страх и риск решил изолировать.

Каково же было мое удивление, когда на обложке кассет среди пестрых и сочных красок я не смог вычленить взглядом лицо самого певца. Я узнавал детали одежды, широкий воротник, волосатую грудь, гитарный ремень… Стало быть, выше находилась голова, и я различал ее черты, видел крючковатый нос, угадывал большой, выпяченный подбородок… Но мне не удавалось свести это воедино. Будто я смотрел на узоры, а мне предлагали изобличить запрятанный в них портрет. Но тщетно.

Вспомнив про сверток газеты в шкафчике, я ее достал, нетерпеливо расправил, пролистал и опять-таки не увидел нигде лиц. Но они определенно должны быть! Я видел прямоугольники фотографий, что играли черно-белыми цветами, узнавал геометрические очертания ландшафтов, зданий, одетых и сидящих фигур, но все были безликими. Абсолютно незаметными, пока случайно не наткнешься и не узнаешь какую-нибудь деталь, подозрительно свойственную человеку. А ведь в сломанной душевой трейлера, кажется, было зеркало…

Еле сдерживая волнение, я метнулся туда, наскоро протер стекло ладонью и стал вглядываться.

То, что я видел, не было ни на что похоже…

Нечто отдаленно напоминающее бровь шевельнулось. Я дернулся от неожиданности…

Я не думал, что это… будет моим лицом?! Раз здесь бровь, значит тут… Зеленые пятнышки задвигались в такт моему бегающему взгляду. От изумления у меня глупо приоткрылся рот. По-крайней мере, как бы со стороны я допускал, что выгляжу сейчас глупо, но в зеркале лишь заиграла новая краска, новые очертания чего-то, явно походящего на рот.

Отшагнув назад, я попытался сфокусироваться на своем лице, но… Я был частью пейзажа, отраженного за моей спиной в окне. Не было в этой картине чего-то выделяющегося или фонового. Все было единым целым. Наверное, так меня привыкли видеть со стороны все… Кто не был человеком.

Потрясенный до глубины души, я возобновил работу веретенообразной извилины. И в зеркале тотчас проявилась персона. Центр изображения. Я себя узнал.

Хоть и самоидентификация вернулась наряду с узнаванием других, меня все равно не покидало странное чувство, как если бы краешком глаза я взглянул на суть. Некую обескураживающую правду. Для материи было все едино. Некоторое время я еще подавленно сидел на своем матраце.

И тут меня осенило. Я ведь могу это использовать! Еще в водоеме мне приходила мысль попробовать стать невидимым. Тогда я колдовал над магнитным полем вокруг себя, не отрывая взгляда от водной глади. По идее, это был единственный мне доступный способ косвенно повлиять на солнечный свет. Воздух вокруг меня неслышно дребезжал и потрескивал, но отражение, к моему великому разочарованию, никуда не девалось.

Но ведь, если так подумать, невидимым я хотел становиться только для тех, чье восприятие имело смысл и несло за собой последствия. А значит, необязательно было экспериментировать со светом! Куда проще было вмешаться в мозг того, кто на тебя смотрит. Конечно, ровно до тех пор, пока не подам звук и не шевельнусь или не замру на виду, тем самым выдав себя очертаниями, которые неизбежно натолкнут на мысль, что я являюсь человеком. Догадайся я про это раньше, то убегая из Айсберга, явно отделался бы меньшей кровью.

Глава 4. Нирвана

Медведь люто взревел и ринулся на меня, но неведомая сила с такой скоростью зашвырнула его в небо, что мой страшный крик, последовавший за ним вдогонку, так и не догнал зверя. Через пару секунд он превратился в неразличимую точку, затерявшуюся где-то в черных тучах, из которых теперь уже лило, как из ведра.

Я неверяще смотрел на то, что от нее осталось. Мне жутко было подойти ближе, чтобы разглядеть… Узнать… Я просто стоял на том же месте, упрямо отказываясь верить в произошедшее. Но картинка не менялась. Она была правдой. В знак подтверждения она обрушивалась на меня снова и снова, как этот ливень. А в голове прокручивалась одна и та же мысль… Надо было с ней тогда остаться.

Найдя в себе силы, я все же подошел к тому, что от нее осталось. Вода уже почти смыла всю кровь, но картина оттого не становилась менее ужасающей. Я мог бы защитить ее от чего угодно в этом мире… Но только не от собственной безучастности… Почему раньше я не осознавал так четко, как сейчас, насколько опасно в одиночку бродить по дикому лесу? Почему я спокойно допускал мысль, что она здесь одна, только ради меня, в глуши, беззащитная? Почему я не убил этого проклятого медведя сразу в тот раз, на берегу? И там и здесь я не хотел ни во что вмешиваться, не хотел чувства ответственности… И теперь эти две упущенные ответственности столкнулись между собой, породив без моего ведома третью, самую тяжкую и невыносимую, которую уже невозможно было окупить. Я горестно покосился на раздавленные яблоки. А ведь она хотела сделать мне приятно… И я хотел. Вот только уже некому.

Выпрямившись, я отрешенно подумал, как поступить с ее телом. Похоронить? Как это глупо… Но мысль оставить ее на растерзание падальщикам была мне крайне неприятна. Но и под землей ее ждет то же самое. В любом случае распад. Бесповоротная потеря того чистого, заповедного, что заставляло замирать мое сердце. Или сжечь? Может так было принято в их племенах. И снова меня окатило леденящей волной раскаяния… Каково будет ее семье, когда она не вернется ни завтра, ни послезавтра, никогда…

Меня охватило отвращение. Ко всему. К ее семье, что так далеко ее отпускала. К похоронным обычаям, ритуалам, к их иссиня-красным нарядам, да и вообще к любым традициям в целом. К самому себе, за то, что позволил этому произойти. Я сказал себе, что той девушки больше нет. Осталась только оболочка, материя, любыми способами стремящаяся к энтропии. Так пусть же этот путь будет чистым и наикратчайшим…

Шлейф от ее тела смотрел точно в темное, грязное небо. Значит, сейчас закат. Даже не отойдя безопасности ради в сторону, я обнулил земную инерцию ее останков. По моим ушам будто ударили с двух сторон ладонями, от слуха остался жалкий писк. Глаза застлало красной пеленой, туловище занемело. Вяло шевеля конечностями, я не сразу понял, что барахтаюсь в луже и от контузии ничего не вижу и не слышу. Но я воспринял это состояние как спасительную негу, в которой не было места для вины и прочих тягостных мыслей. К сожалению, чувствительность быстро возвращалась. Сев, я обнаружил, что у дерева, под которым она лежала, снесло крон, а комель покраснел. Обрывки сине-красной ткани на земле съежились и закоптились. Мои руки, грудь и лицо тоже покрылись красной пыльцой. Все, что осталось от саамки.

*

От потрясения я даже на время забыл, как летать. Я едва не заблудился, каким-то чудом отыскав дом. Деревья вокруг него будто поменяли свое расположение, место казалось незнакомым до тех пор, пока не поднял глаза и, щурясь от падающих капель, не увидел угадывающийся среди ветвей родной борт моего трейлера.

Я не помнил, как смог забраться к себе в трейлер, но уже в нем обнаружил, что к контузии добавилось множество неприятных ссадин и заноз. Обшивка салона набухла от влаги, на полу хлюпали лужи, матрац хоть отжимай. Аккумулятор полностью разряжен. Единственным сухим местом, как ни странно, была душевая кабинка. И в то же время самым грязным, так как его я за ненадобностью ни разу не прибирал. Я залез в нее и схлопнул дверцу. Мне было очень плохо. Я не знал чем себя отвлечь, да и как назло обстановка в одночасье стала крайне удручающей. Можно было найти место и получше душевой, но я знал, что где я бы не оказался, там буду я. А именно от себя я сейчас и хотел скрыться – не казаться заодно с этим человеком, не быть причастным к его проблемам…

От воодушевления по поводу моих недавних открытий не осталось и следа. Весь этот грандиозный план по свержению Айсберга, который я с большим энтузиазмом прорабатывал в уме все эти последние деньки, сейчас казался чем-то мелким, незначительным. Подростковым бредом. Я отмахнулся от него, как от докучливой мухи, что напоминающее о себе жужжала. Лучший друг, родной дом… Нависшая над человечеством угроза… Неразрешенная загадка… Все эти слова сейчас были лишены прежней силы, они ни к чему меня не побуждали. Во мне будто не осталось ни одного мотива, все казалось таким ничтожным… таким бессмысленным. Я пытался найти в голове хоть одну мысль, за которую можно было ухватиться, дать ей себя завлечь… К моему горлу тошнотворным комом подкатывало отчаяние. Неужели больше не было к чему стремиться?! Ради чего я сейчас живу?! Ради самого процесса?! Так почему ж он столь невыносим…

Я осекся. Мотив, стремление, ну конечно… Мне нужны были сейчас не они, а то, что благодаря их наличию вырабатывается… Я с трудом нашарил внутри своей головы прилежащее ядро, которое сейчас практически не подавало признаков жизни, и, не колеблясь, мощно простимулировал его.

Последнее, что я видел, это вспышка, разрастающаяся из его сердцевины, а затем меня будто выбросило из алиеноцептивного сосредоточения. Глаза жадно распахнулись, мне стало очень тесно внутри тела, и я вскочил, но жестоко ударился головой о хрустнувший притолок кабинки и грохнулся обратно. Боль растекалась по голове как разбитый яичный желток, как тепло от летнего солнца, как любящая рука, разглаживающая волосы…

Моргнув, я вдруг пришел к выводу, что здесь не так уж и плохо, даже отлично… Это место напоминало мне пышный альков, а по ту сторону грязного стекла кипел жизнью мегаполис. Там дождь, а здесь тепло, но надо теплее, теплее… Ерзая по скользкому поддону, я пытался поджать к себе колени и укутаться руками, словно одеялом. Это было так приятно, как вернуться с учебы в мрачный, гадкий день, раздеться и нырнуть в прохладную кроватку, устроиться в ней как можно мягче…

Глава 5. Второе пришествие

Прохожие на меня оглядывались. Я чувствовал их развороты корпуса, некоторые даже, не скрывая любопытства, останавливались, но к счастью, в воздухе витали пары крепкого алкоголя, многие были слишком навеселе, чтобы всматриваться в незнакомца, откровенно не вписывающимся своим менталитетом в их общину.

Дикий, неухоженный вид, боязливо спрятанные в провисающие карманы руки, настороженно скользящие глаза, скрываемые, словно зарослями, немытыми прядями темных волос. А у тех были в основном светлые. То самое, что их отличало от меня, а именно – благополучный облик, беспечные улыбки, раскрепощенные интонации на незнакомом языке, – вряд ли позволяло им всерьез допускать мысль, что я сейчас выкину какую-нибудь антиобщественную шутку. Один даже перегородил мне путь и, дыша перегаром, что-то спросил. Поджав губы, я сделал шаг в сторону, чтобы обойти, но тот неожиданно сунул мне в ладонь купюру и, хлопнув по плечу, нетвердой походкой поплелся дальше.

Но не только это заставляло меня чувствовать себя чужим. Гладкий, без задоринки асфальт, мощеные тротуары, нигде ни выкинутого пластикового стаканчика, ни смятой пачки сигарет. Люди хоть и вели себя разгульно, но никто не буянил, не было слышно никаких гортанных выкриков, никто не шел вразвалку, никто никого не толкал плечом. Пригладив свою спутанную шевелюру, я остановился напротив опрятного на вид бара, и уже было протянул руку к двери, как та сама открылась, а на пороге стоял…

– Ты?! – неверяще воскликнул высокий, угловатый парень. Рыжие волосы, простодушное веснушчатое лицо, которое сейчас перекосило от радостного изумления. Это был мой друг.

*

Я раскрыл рот и попытался что-то сказать, но у меня словно пропал дар речи. Из горла вырвался скрежет.

– Это же ты, ну?! – друг схватил меня за плечи и встряхнул, его глаза возбужденно лезли из орбит.

– Хх…ххэ, кхм! – я догадался для начала вдохнуть в неиспользуемые легкие воздух, чтобы произнести слова. – Да… Я.

Друг сделал шаг назад, неверяще рассматривая меня во все глаза.

– Бог ты мой… да тебя не узнать. Просто невозможно, что я тебя нашел… Как же я был прав, – мотал он головой.

Наконец, я совладал со своими голосовыми связками и прогоняемым через них воздухом. Голос с непривычки был скомканным.

– Ты не представляешь… Как рад видеть…

Друг продолжал качать головой. Мы крепко обнялись. Позади нас раздались веселые оклики.

– Давай зайдем, а то на проходе стоим.

Мы оказались в скромном, людном, но чистоплотном помещении, с уютной планировкой. Умиротворенно играла какая-то этническая музыка. Не успели занять столик в углу, как к нам подлетела обаятельная официантка, что грудным голосом на незнакомом языке начала зачитывать, по-видимому, какие-то специальные предложения для посетителей их бара. Недолго думая, я ткнул в меню на рисунок живописно рассыпанных на столе чипсов вместе с пивом и извлек из кармана смятую купюру. Любезно улыбнувшись, она подхватила меню и скрылась за барной стойкой.

– Тебе столько всего надо рассказать! Что творится в нашем городе… Сумасшедший дом!..

– Сумасшествие – это встретить тебя здесь… Что ты вообще тут делаешь?

– Ну, во-первых, – он поднес к моему вытянувшемуся лицу палец, на котором красовалось золотое кольцо. – Я женился.

– Ты шутишь… На той самой, про которую…

– Да, – резко перебил друг. – И у нас нечто вроде медового месяца, который мы решили отметить туром по Норвегии.

– Но как…

– Я слышал, как ты мне что-то рассказывал про организацию Айсберг, из-за которой все это началось. Ко мне неоднократно заявлялись какие-то неприятные личности, названивали моему отцу, пытались вызнать про тебя, куда подевался, поддерживаем ли мы связь… Даже полиция наведывалась! Так вот, я просто подумал… Что Айсберг… Это же как бы… Льды и снега там… Ну и тому подобное. А потом была свадьба, и думали, куда поехать отмечать. Ну, тогда-то я и предложил рвануть сюда. Не был уверен, конечно… Мы так из города в город ездим, местные достопримечательности смотрим и…

– Льды и снега? – переспросил я и зашелся хриплым смехом.

Друг смутился.

– Ну… да. Но ведь в итоге оказался прав!

– Оттого и смешно, – посерьезнел я.

– Я уже собирался возвращаться в гостиную, и завтра мы бы уже поехали в следующую провинцию. Как же мы так столкнулись, просто невероятно…

– Сам не могу поверить, – покачал я головой. – А где твоя жена, кстати?

– О, она в обсерватории сейчас. Звезды ее, видите ли, интересуют… Скоро вернется.

– Забавно, а ведь я ее так и не видел ни разу…

– Сейчас покажу фотографии!

Он полез в карман за телефоном и стал по нему сосредоточенно елозить пальцами. К нам подошла официантка с подносом, на который было взгромождено лукошко с ароматными и масляно поблескивающими под светом настольной лампы чипсами. Буркнув что-то нечленораздельное в знак благодарности, я тут же с жадностью набросился на них, закидывая в рот одну за другой, безостановочно глотая. Все-таки отсутствие нужды в дыхании имело свои плюсы…

– Давай! – неожиданно рыкнул друг. Он напряженно смотрел в экран своего телефона, чего-то ждал. На его щеках вздулись желваки. – Подтормаживает, как всегда, – пояснил он, поймав мой взгляд.

И тут он потерял терпение. Весь затрясся, быстро и бездумно тыкая пальцем в экран, а его торчащая челка при этом смешно запрыгала. Не выдержав, я рассмеялся, обдав его вылетевшими крошками изо рта.

– Короче, сам ее потом увидишь, – решил он, раздраженно закинув телефон в карман обратно. – Этот кирпич не может ничего…

– Да не страшно…

– Давай теперь ты рассказывай, что делаешь здесь.

И я поведал ему о своих злоключениях, начиная с погрома ночного клуба, заканчивая тем, как потерял способность дышать. Друг был благородным слушателем – ни разу не перебил. Где надо, он гневно вскрикивал, а где-то скорбно потуплял взгляд. Когда я рассказывал о планах директора Айсберга и том, чего мне стоило оттуда сбежать, он стиснул кулаки до скрипа кожи, а от моих красноречивых описаний разрушительных последствий силы, которую я недавно обрел, его рот смешно приоткрылся и не закрывался до тех пор, пока я не поделился переживаниями от стимуляций своего прилежащего ядра.