Свет очей моих...

1. Милослава. Детство.

  - Прыгай, Милка! Прыгай, я сказал!

  - Боюсь. Высоко тут!

 - Ничего не высоко! Прыгай! Вода теплая, как молоко  парное!

    Бреслав нахмурился и шагнул ко мне навстречу. Я знала - догонит, поймает и все равно сбросит с крутого берега, нависающего над рекой, в воду! И хоть боялась, страсть как, все равно зажав нос рукой и зажмурив до боли глаза, прыгнула в реку под довольный хохот брата. Ушла под воду, руку, нос сжимающую, отпустила, водой захлебнулась и, кажется, пошла на дно. Да только обхвачена была крепкими, несмотря на невеликий возраст, руками и вытащена на поверхность.

    - Ох, Милка-Милка, горе ты мое! Ты даже в луже утонуть сумеешь! Что ж за девка-то такая, невезучая!

    Нащупав пальцами ног дно, я успокоилась и прекратила брыкаться, радуясь теплому летнему солнышку, украденным у тяжкой работы минутам отдыха и веселому смеху брата.

   - Бреслав, ох и влетит нам, ежели хозяин проверить работу явится!

   - Он вечером явится, а мы искупаемся, отобедаем и пуще прежнего работать станем! Все сделаем!

    Брат был бедовым, смелым. Работал за двоих, порой в действительности, меня, слабую, болезненную, от непосильного труда оберегая. Он и кормильцем главным в семье был с того момента, когда отец помер, дубом столетним, что для хором княжеских срублен был, приваленный. Мать одна с детьми осталась. Бреслав – самый старший, в двенадцать лет стал вместо отца дрова для хозяина деревни нашей заготавливать, в поле работать, за скотиной домашней ходить. И хоть платили ему в разы меньше, чем взрослому, но в ту зиму, самую страшную, когда мать, горем убитая, еще от родов последних трудных не отошла, только брат нас всех от голода и спас.

    Вот и сейчас подрядился брат сено косить. Надел ему хозяин большущий дал. А он хоть и мастак был косой-то махать, да – один-одинешенька, неоткуда помощи ждать.  Кто же ему поможет, если не я? Рано по утру, отогнав корову-кормилицу в луга на пастбище, я хватала материну косу, краюху хлеба, да кувшин молока и бегом бежала на покос к брату. И хоть ладошки уже к обеду были стерты в кровь, хоть к вечеру не чуяла ни ног, ни рук - все равно радовалась, что с ним рядом, что с каждым днем получается все лучше, а самое главное, прощаясь вечером с братом, тут же на поле в шалаше ночующим, радовалась словам его ласковым:

    - Милка, что бы я без тебя делал? 

   ***

     - Бабушка, расскажи! – просила самая младшая из моих сестер Марфуша, и бабушка начинала, несмотря на ворчание матери, что, мол, пугает зазря детей.

    - Давным-давно, а когда, мне неведомо, жила на свете девица, собой красавица, душой пригожая, добрая, да ласковая. И случилось так, что стала она сиротой. Дом ее родительский барин, хозяин земель тех, старосте подарил за службу, а девицу приказал замуж отдать. Да никто из деревенских парней не взял ее - кто и хотел, тому отец с матерью не дали - без роду без племени девица, без приданого вовсе. А на княжество то в пору ту неспокойную  ворог лютый набег готовил. Вот и собрал князь всех бояр своих, да и приказал им откуп готовить. А барин-то, что в деревне той хозяином был, в числе других подношений девицу за место рабыни отправил...

    Как кружево плелись бабушкины сказки, в узоры слагались. И видела я, пригревшись на печной лежанке, в полудреме будто, как если бы это я в обозе ехала по чужой воле навстречу незавидной судьбе. Да только знала я конец сказки - успела изучить да запомнить. 

     По пути на обоз напали волки, охрану загрызли, а девицу в живых оставили. И были волки те не простые, а самые, что ни на есть оборотни! Ночью зверями дикими становящиеся, а днем в людей превращающиеся. Что сделали они с девицей, никто не знает. Да только люди сказывали, будто в месте том, где обоз с оборотнями встретился, нельзя было ночью находиться - стоны да плач женский на многие версты раздавался окрест...

     И воображение рисовало оскаленные волчьи морды, сжавшуюся в ужасе на черной земле девицу с непременно растрепанными черными косами.  

2. Спасти во что бы то ни стало.

       В лекарне темно – сложенный в углу очаг едва освещает клеть, в которой не протолкнуться от множества раненых.  

     Я с трудом втащила два больших деревянных ведра и, поставив на лавку, стала доливать воду в котел, висящий над очагом на железной треноге. Стоны, бессвязный шепот, мерзкий запах гниющей плоти…  Здесь в наспех сколоченном помещении лежали только самые трудные раненые, большая часть из которых вряд ли сможет на своих ногах когда-нибудь выйти отсюда. Остальные на улице ночевали, под открытым небом. И по негласному правилу чем ближе к очагу размещался несчастный, тем меньше  у него было шансов.

     Бреслав лежал у самого огня на соломенном тюфяке, брошенном прямо на голую землю.  Вторые сутки не отзывался он уже на мой голос. И лекарь, которому в ноги падала и клялась хоть всю жизнь работать  даром, только чтобы спас брата, горестно руками разводил – мол, не в его силах что-либо тут поделать! Я и сама уже видела, уже понимала - не зря ведь целых полгода, пока война с мордвой длится, помогала в лекарне, что редко кто выживал после ранения в живот, особенно если внутренности наружу вылезли, особенно если на третий день только нашли воина. Чудо еще, что так долго жизнь брата моего тянется.

    Что могла делала – обмывала его, из травяного настоя примочки к ране делала, а между тем другую работу выполняла - воду носила, тряпицы кровяные ото всех раненых стирала, кормила, перевязывать помогала, чтоб лекарь прочь не гнал. А еще печь топила, чтобы не простудить в холодные осенние ночи несчастных.

    - Милка! – радостью сердце зашлось – может легче ему стало, раз позвал, раз имя мое вспомнил? Кинулась к постели Бреславовой, с трудом пробираясь меж другими стонущими, спящими, плачущими, упала на колени возле черноволосой головы, обхватила ладонями лицо – никого, дороже брата у меня в мире не было.

    - Брат, касатик мой, очнулся!

   - Милка, умру я скоро…

   - Не говори так! Не смей! Жить будешь!

    Сзади кто-то за подол юбки цеплялся – то ли пить просил, то ли в смертной агонии бился – не смотрела, не замечала этого. Разглядывала родные, искаженные болью и огненным пламенем, черты, и плакала, плакала над ним, жизнь свою готовая отдать, лишь бы спасти Бреслава.

    - К колдунье пойду! – подхватилась, одного только боясь - что как он умирать будет, а я к тому времени вернуться не успею!

    - Стой, заполошная, лес-то как сама пройдешь? – хоть глаза Бреслава лихорадочно блестели, да разум его лучше моего хозяину служил своему. Сама знала, что дорога неблизкая, что лес воинами вражескими полон, да и колдунья завсегда цену высокую за помощь свою назначала, а мне-то и дать ей нечего – ни денег, ни мехов, ничего за душой нету. – Да и сама знаешь, не верю я в ее помощь-то! А разве тем, кто не верит, поможет колдовство?

   Долго сидела я возле Бреслава, хоть душа на части рвалась, заставляя делать что-то, спасать его, несмотря ни на что! А потом, когда вновь в беспамятство впал, встала, под тюфяком его плат свой нащупала, голову обвязала по-бабьи, и решительно к выходу пошла.

    - Милослава! Куда это ты, на ночь глядя? В лес никак собралась? – лекарь, старый Ратмир, добрый, вечно усталый, согнутый от старости и бед, уже на выходе окликнул. – Гроза скоро начнется. Да и темнеет уже!

    - Дядька Ратмир, умрет он скоро!

     - Все мы умрем, девка, что уж!

    - А есть что-то, помочь ему, спасти, способное?

    - Да кто ж его знает? На все воля Божия!

   Лекаря окликнули – кто-то изнутри позвал, то ли раненый, то ли  Рогнеда, помощница его. Он взглянул из-под кустистых бровей, всплеснул руками и споро, словно молодой, побежал в клеть.

     Что же делать-то? Как быть? А может, к князю пойти? Сражение-то, как вчера утихло, так и не начиналось еще вновь! Пирует, должно быть, в шатре своем, не смотри, что враги верх одержали! А вдруг за Бреславовы заслуги смилостивится, да и пошлет со мной воина с мечом? С такой защитой я вмиг бы лес проскочила, да если еще и на коне, то к утру бы точно к дому колдуньи вышла.

     Хоть и была я в тех местах всего раз, да и то в детстве, но лес-то свой привычный, вдоль и поперек исхоженный – все пути-дороги знаю, и ночью найду ту тропинку темную, буреломом со всех сторон заваленную, которая к избушке старой Магды ведет!

    Так рассуждая сама с собой, чуть ли не бегом бежала я в сторону, где лагерь князев разбит был. И казалось мне, иначе и быть не может, чтобы князь отказал мне в такой просьбе – он же, как отец нам всем, детям его названным. Так матушка с детства учила. Дважды окликнули меня дозорные, что вокруг лагеря ночью стояли, да услыхав голос и имя, молча пропустили. За полгода, кто из них только в лекарню не приходил – то ли по ранению, а то ли съев что испорченное. И меня, вслед за братом в поход увязавшуюся, как лекареву помощницу, запомнить хорошо успели.

    Выскочив на поляну, очутилась я прямо у костра. Огляделась – и шатров множество, и воинов – видимо-невидимо. И меня заметили:

     - Ой, девка! Сюда-сюда, к нам иди! – донеслось от одного костра.

     Тут же кричали с другой стороны поляны:

    - Нет! К ним не ходи! У нас лучше тебе будет!

    А когда за руку потянули куда-то вбок, к шатрам ближе, не чувствуя в них, в наших родных смоленских воинах опасности, улыбаясь им, просила:

3. Данияр.

      - Зря, ой, зря, мы ввязались в это дело! Не стоило ехать, Данияр! Князь Смоленский - человек хитрый и ненадежный! Юлит он! Выворачивается! Где это видано, чтобы тебя, наследника великого княжества Черниговского, обмануть пытаться! Да ему нужно ноги твои целовать, что сам, лично, сюда к нему, на землю, войной объятую, приехать решился!

      Горан, словно ужаленный, взад-вперед носился по поляне. Золотые кудри его развевались от ветра, им же самим и создаваемого. С сухой ели, лежащей поперек поляны, на которой я чинил свой сапог, порванный в болоте (и занесла же нелегкая!), мне казалось, что он разозлен поведением князя Смоленского гораздо больше меня. 

     - Угомонись, Горыныч! Лучше погляди, куда эти олухи сушняк собирать пошли? Не напоролись ли на мордву? Мечи побросали, будто на прогулку в цветочный сад Любицы отправились! 

     - Данияр! О чем ты? Не о том беспокоишься! - друг встал, как вкопанный, с обидой глядя на меня. - Он отказался от нашей помощи! Сам же гонца присылал к отцу твоему! Ой, нечисто здесь! Ой, беда будет!

     - Сам ты и накличешь беду, окаянный! Огонь лучше разведи - вот веток с ели этой отломать можно.

    Всем хорош был Горан - и умен, и воин отважный, сильный, и на коне скакал лучше всех в войске. Да только очень уж легко из себя выходил - вспыльчив, да заносчив был сверх меры! Вот и на князя, когда тот решение свое объявил - нас восвояси, несолоно хлебавши отправляя, чуть с мечом не бросился! Понимать нужно, насколько опасно это - у Радомысла войско, в схватках закаленное, под рукой, а мы вчетвером всего лишь, да на чужой земле! 

     Меня же не обида на князя мучила, а мысль о том, почему вдруг так слово свое изменить он решился. Радомысла - князя земель Смоленских, и отца моего - Славомира Черниговского, связывала давняя клятва. Была она еще их отцами произнесена. Я сам в те сказки не очень-то и верил, да мать настаивала, будто поклялись они в дружбе и посильной помощи особым образом - обещание кровью общей закрепив. Будто бы есть на окраине княжеств наших, в том месте, где по общей границе овраг глубокий идет, место чудное - что ни скажешь там, о чем ни подумаешь, навека скрепится, навсегда так и будет. Если мужчина поклянется в верности женщине - на другую вовек не взглянет. А если военный союз заключен будет - расторгнуть его нельзя, пока хоть единственный воин из войска любого жив будет. Там клятва дана была! Князья клялись набеги друг на друга не совершать и помогать, если нападет кто из соседей. И были случаи! И помогали ведь! И сами жили мирно - видать действовало обещание то! 

    Вот и в этот раз, когда вспыхнула пламенем усобица между мордвой и радимичами, Радомысл грамоту в Чернигов прислал - помощи просил, о клятве упоминая. И войско наше готово было. Да только там, где встреча была уговорена, не ждали нас, хоть князь Радомысл и обещал сам, лично явиться. 

    Взяв троих воинов, переодевшись простым солдатом, я отправился сюда, к князю с ответной грамотой от отца и речью заготовленной. Радомысл же смотрел странно, говорил удивленно, будто бы помощь не просил, будто бы нас к себе не звал. И пригрозил даже, что ежели не покинем земли его, сразу после того, как мордву разобьет, на нас войной отправится!

   Верилось мне и не верилось, что подобное случиться могло! С одной стороны, клятву ту деды давали - о своих поступках, о своих делах обещали. Так, вроде бы, дети и внуки за них - не ответчики! С другой, подлость людская, ради выгоды, любую клятву забудет. 

     Одно настораживало - разведчики наши, в дозор посланные, докладывали, будто радимичи поражение потерпели в последней битве. А значит, подмога Радомыслу позарез нужна была! Если так, да если еще грамоту припомнить - лежит ведь она, у отца в сундуке походном - неясно, что заставило его отказаться от нашей помощи. Разве что другой, более сильный помощник? 

     Так я размышлял, рукоятью меча забивая маленькие щепки в край сапога. Есть хотелось так, словно век голодал! Оглянулся вокруг - Горана что-то давно не слышно. И с удивлением понял, что не так, иначе все, чем несколько минут назад стало. Тишина удивительная - ни птичьего щебета, ни стрекотания кузнечиков. 

    Как будто почувствовал - резко голову вправо повернул и увидел, как из кустов, что черным густым поясом  окружали поляну, в мою сторону шагнули волки. Сапог улетел куда-то за дерево - времени обуваться уже не было. Перехватив сподручнее меч, прикрывшись им от опасности, я внимательно рассматривал приближающихся зверей. 

     И странным мне казалось, что лошади, оставленные на другом конце поляны пастись, не рвутся, не ржут, и не видно их вовсе, как будто исчезли, растворились в тумане. А ведь волков кони за версту чуять должны! Да и сумерки как-то слишком уж быстро, слишком уж неожиданно, спустились, да каким-то маревом, туманом белесым, накрыли лес. 

     Что за звери такие странные - глаза, словно уголья из костра? Да и больше волков обычных, не раз встречавшихся мне в лесах черниговских! Вот ведь - животные, а мыслят, словно люди! Троица длинноногих, поджарых волков разделилась и начала обходить меня. Медленно, следя за каждым движением, шаг за шагом сужали кольцо. За спиной, в двух шагах позади меня, - ствол ели тот самый, поваленный. Для человека - преграда, а для них? Перепрыгнут и не заметят! Да где же Горан? И Томила с Некрасом куда-то запропастились! 

     Хотелось крикнуть, позвать на помощь. Да только что-то непонятное, жуткое, словно лапой когтистой сжавшее сердце, не давало. 

      И вдруг, словно удар по затылку - голос в голове: 

4. Милослава.

      Ужасом сжалось сердце, когда сбоку вдруг еще один воин уселся - огромный, косматый, в грязной рубахе, от которой тяжело пахнуло потом и кровью. Бородатый недовольно загудел, тут же плотнее придвигаясь с другой стороны:

     - Ратибор, ты ж спать ушел! Чего вернуться удумал?

    - Так женский голосок услыхал! Ты ж знаешь, как охоч я до баб! А особливо до таких вот молоденьких, сладеньких!

     Толпа, за костром сидящая, стоящая за спинами сидящих, улюлюкала, смеялась, толкалась. А я от страха не разбирала лиц - все они слились в единое пятно. И поняла, один только шанс у меня спастись есть - вот сейчас, когда они препираются, открыто выясняя, кто первый меня за поляну поведет - от костров подальше. Ох, как же мне хотелось прокричать им сейчас, объяснить, что я - не такая! Что в лекарне работаю! Что брат мой там помирает, пока они тут пьют и надо мной изгаляются! И каждый из них однажды может оказаться на его, Бреславовом месте! Да только вдруг поняла, что не нужно это! Что не услышат, а только больше раззадорятся, в одну секунду решившись, плеснула из чашки, сунутой бородатым мне в руки, недопитые остатки косматому и вонючему прямо в бороду, оттолкнула чью-то руку, обнимающую за плечи и одним прыжком отскочила дальше, за пределы круга, что огнем костра ограничен был! 

     Слышала, как трещит подол юбки, то ли зацепившийся за что-то, то ли схваченный кем из воинов! Но вниз даже не взглянула - рванулась, не понимая, какой части платья своего лишилась. На бегу уворачивалась от чьих-то рук, видела наплывающие, приближающиеся, разнообразные, но все - страшные, все пугающие - лица. И неслась, перепрыгивая через колеса, через чьи-то ноги, вытянутые перед костром, врезаясь в кого-то, отталкиваясь  и снова устремляясь в сторону темного, но не страшного, а спасительного сейчас, леса. 

    И когда врезалась в густые кусты, колючими ветками тут же впившиеся в ноги, которые оголились, не защищаемые теперь оборванной юбкой, поняла, что останавливаться и радоваться рано - за мной бегут, меня преследуют! И не один человек, а несколько - они громко смеялись, они советовали друг другу, как обойти и как схватить меня! 

   Хотелось обернуться, чтобы понять, сколько их, кто именно бежит следом, но я заставляла себя изо всех сил нестись в сторону лекарни - там моя защита! Там не только Бреслав, сейчас и себя защитить-то неспособный, там другие раненые, кого успокаивала, кого перевязывала, кому пить с ложки давала. Там выздоравливающие, кто заступится, кто просто обязан спасти, защитить. Там не посмеют звери эти меня тронуть! 

   Никогда еще так быстро не бегала! И казалось мне, что давно уже должна я вблизи лекарни быть, да только впереди виднелся беспросветный, черный лес, и только деревья ровно в шаге от меня как бы выныривали из темноты. А я едва успевала обегать их, уворачиваться от столкновения. 

    В горле пересохло, а сердце стучало где-то высоко, и стук этот болью отзывался в груди! Дыхания не хватало - казалось, не воздух ловлю открытым ртом, а сам огонь!

     - Стой, все равно поймаем!

    Окрик раздался близко, и я тут же быстрее побежала бы, смогла бы еще ускориться, еще немного сил собрать, да только зацепилась за корень какой-то и полетела кубарем на землю, так больно ударясь спиной, что криком своим, наверное, даже раненых в лекарне разбудив. 

    И один кто-то, большой, сильный, горой тут же навалился сверху, вышибая остатки воздуха из моего тела, с таким трудом вдыхаемые мною сейчас. 

    - Поймал! Значит, я первый!

   - Тресни ее, чтобы еще раз удрать не посмела!

   - Давай быстрее, я тоже хочу!

    Видно мне их не было, да и рассматривать я не могла - бородатый пытался целовать, тыча своей бородой в рот. А рука его, грубая, жесткая, резко и быстро задирала платье! 

    - Прошу, не надо! Отпусти, пожалуйста! Не-е-т! - слезы сами бежали по лицу, хоть я и не хотела этого, хоть и скрипела зубами, силясь освободить зажатые и поднятые вверх, над головой, руки. 

    - Глупая! Тебе понравится, - вдруг зачем-то зашептал на ухо насильник. - Ты будь со мной поласковее, так я этим двоим не позволю подойти! У меня оружие есть, смогу тебя защитить. А они свои мечи и ножи у костра побросали. Со мной будешь.

      Отчего-то на секунду подумалось мне, что все - закончилась моя жизнь, что вот сейчас случится такое, после чего ни к чему ей будет продолжаться! И так мне жаль себя стало, так до ужаса захотелось вернуться в сегодняшнее утро, туда, где я с братом рядом у очага сидела, что я, сама не понимая зачем, вдруг ему сказала тихо, так, чтобы другие не услышали:

     - Ладно. С тобой буду. Ты мне больше всех понравился. Только не могу так - на виду у других. Нетронутая я. 

    И он, уже оголившийся, уже упершийся своей горячей твердой плотью  в мой живот, вдруг замер и на секунду отпустил мои руки. 

     В голове билась одна-единственная мысль: "Где его оружие?" Наитием каким-то, подсознательным пониманием самой сути происходящего, я решила, что именно нужно сейчас делать. Провела ладонями по его лицу, еле сдерживая отвращение, спустилась на плечи - оглаживая, сжимая и разжимая пальцы на тугих мускулах. Зашептала, зажмурившись, сгорая от стыда:

     - Ты сильный такой! Ласковый... Как зовут-то тебя? 

    Чуть поотдаль, где двое других своей очереди дожидались, раздались смешки:

5. Данияр. Дар солнца.

     Боль... Что такое боль? Как описать ее? Как объяснить им, что-то говорящим, спрашивающим, что со мной происходит? Где конец её? А-а-а! Не кровь по жилам течет, а огонь - пламя обжигающее, рвущее плоть на кусочки, заставляющее рычать, не стонать, выворачивающее судорогой тело. И горло огнем охвачено - не вздохнуть, не крикнуть! А сердце бьется о ребра так, что того и гляди, прорвет грудину, одним толчком наружу выскочит в рубаху уткнувшись! И ногти, верно от силы, с которой сжимал кулаки, рвут кожу, впиваются в мышцы, тем самым принося еще большие мучения! 

     Кто-то из своих, из друзей, положил ладонь мне на шею, рану, из которой кровь текла, прижимая. И, повинуясь какому-то странному позыву, с которым даже сквозь боль я безуспешно пытался бороться, ногтями своими, вмиг разжавшимися, выпрямившимися, я полоснул по спасающей меня же руке. Чужой стон боли почему-то не отрезвил, а наоборот, заставил в ярости вскинуться из последних сил, подталкивая причинить человеку боль еще более мучительную! И желание это было страшнее боли, телу причиняемой! Я хотел убить его! Я хочу убить его! Я ничего так сильно не хочу! Но он ведь помочь старался - жизнь спасти, рану мою закрыть! 

    - Не прикасайся! - прохрипел чужим, страшным голосом, глухим и рокочущим, словно рев звериный.

    Испуганные голоса, окружавших меня мужчин, я узнавал. Я понимал, кто находится со мной рядом. И сквозь боль, сквозь пелену ярости, сквозь непонятную дрожь и странную пульсацию, зарождавшуюся где-то внутри тела, где-то в самом животе, я пытался их прогнать, чтобы спасти... От себя самого?

    - Данияр! Ох, что ж делать-то? - чуть не плакал всегда спокойный и рассудительный Некрас.

   - Священный Яровит, Горан, взгляни на его руки! Что с ним?! - метался рядом Томила. - Чего они такие страшные - скрюченные, черные. И когти эти...

   - Тряпицу какую дайте! Глубоко меня поранил - до самого мяса! - но не только боль, а еще и ужас, от того, наверное, ЧТО перед собой видит, наполняли речь Горана. - Как же помочь ему? Страшно прикасаться! Данияр! Ты меня слышишь? Рану перетянуть надобно! Иначе кровью истечешь!

    - Нет! Не прикасайся! - знал, чувствовал, что чужого прикосновения не выдержу, что зубами, ногтями, не мечом, рвать буду! - Уходи!

    Не понимал, почему гнал их, ведь помнил, знал, что друзья это!  

   - Что с ним? - послышался рядом незнакомый женский голос. - Он ранен?

    - Мы не знаем, что с ним, - мои друзья отвечали растеряно. - Его волк рвал - прямо в шею вцепился!

   - Я могу помочь, - неуверенный испуганный голосок почему-то действовал на меня не так, как голоса друзей. Этот девичий голос обволакивал, утишал боль, даже кровь, казалось, прекратила толчками биться на шее, а текла тоненькой струйкой с того момента, как я почувствовал рядом с собой эту женщину.

    - Он странный какой-то! - Горан, не задумываясь, подпустил девушку близко. - Меня ногтями порвал, взгляни! Данияр, ты позволишь перевязать?

   Я с трудом разлепил заплывшие, словно меня били по лицу, набухшие веки. Я не видел своих воинов. Но я видел девушку. Словно сияние окружало ее. И я замечал все, что было рядом с ней, все, что к ней относилось - теплый свет, словно солнечный, нимбом подсвечивающий волосы, изодранная грязная одежда, длинные, спутанные волосы цвета спелой пшеницы, испачканное в земле милое личико и огромные синие глаза, устремленные на меня. 

    - Только она, - прорычал, зная, что отпугну, отдалю своим страшным голосом от себя и неожиданно страшась этого. - Вы отойдите подальше.

    - Вот тебе тряпица, - Горан, похоже, был рад переложить свои обязанности на плечи девушки. - Только смотри, осторожно, он какой-то дикий стал, словно волки эти болезнью какой заразили!  

     - Данияр! - Некрас, в отличие от Горана, боялся передать меня в чужие руки, но и сам пострадать опасался - близко не подходил. - Позволь, девушка тебя перевяжет. Кровь из шеи ручьем льется! Иначе помрешь! Позволишь?

    Я не мог понять, почему незнакомую девушку мог подпустить к себе, а своих же воинов, друзей, которых знал с детства, которые прошли со мной огонь и воду, которые росли со мной, не мог! И боль эта... она лишала разума, не позволяла понять, как отреагирует мое тело, когда меня коснуться чьи-то руки. Я не знал эту девушку, и, может быть, поэтому ее мне было не так жалко, как было бы кого-то из своих друзей. А может, и даже, вероятнее всего, я подсознательно понимал, что именно ей не нужно меня бояться, что ее не трону. 

     - Да-а, - произносил и боялся сам, что могу обмануть. - Она пусть...

     А девушка, по всему выходило, не боялась совершенно. Потому что вдруг ловко и быстро, словно делала это каждый день, перетянула рану на шее, касаясь осторожно и ласково, а дальше, вместо того, чтобы отстраниться, отойти, вдруг убрала в сторону ото лба мои волосы, отерла тканью кровь с лица. А потом в полной тишине - воины, похоже, были ошарашены тем, что видят, уселась на землю, устроила мою голову на своих коленях и стала гладить по волосам. 

     И я не противился. Нет, боль никуда не ушла. Мое тело все также извивалось на земле, порой выгибаясь дугой, порой успокаиваясь. Только даже мысль не мелькнула, даже порыв не возник вцепиться в нежные руки. Наоборот, я не хотел, чтобы девушка отстранялась. И готов был убить всякого, кто попытается забрать ее у меня! 

6. Милослава

     Кто эти люди? Одеты не так, как мордва, но и на нашу их одежда не очень похожа. Гладко выбриты, волосы пострижены достаточно коротко - не воюют они, не в лесу живут! Тогда что здесь, недалеко от двух враждующих армий, делают? 

    Все это промелькнуло в голове быстро, оставив сомнения, но две другие, более важные сейчас, мысли вторглись в разум. 

     Во-первых, опасны ли эти мужчины для меня, и если нет, встанут ли на мою защиту, когда появятся на поляне насильники? 

     А во-вторых, что за ранение такое получил их, лежащий на земле, товарищ? Много их - от стрел, от мечей, от ножей, от ушибов всяческих видеть мне приходилось. И страдали от боли раненые по-разному - одни тихо стонали, крепко сжав зубы, другие кричали в голос, заставляя всех окружающих думать, будто им тяжелее других. Хотя порой упорно терпящий, был ранен гораздо тяжелее орущего. Но здесь... 

    На то, что происходило с мужчиной, лежащим на земле, было страшно смотреть. На первый взгляд, если не смотреть на кровь, текущую  по шее, плечам, всему телу, если не видеть рваную рану над его ключицей, я бы сказала, что у него приступ падучей. Деревенский дурачок Юшка часто падал на землю, особенно возле дома старосты, и бился в грязи, в пыли, в снегу, вываливая на бок большой синюшный язык, издавая свист и хрюканье, извиваясь всем телом. Только спустя немного времени, Юшка поднимался и, как ни в чем не бывало, шел дальше, по своим делам, будто и не он совсем недавно валялся на земле.

     Этого окровавленного мужчину тоже била дрожь. Он был в сознании и явно страдал от страшной боли, но не кричал и не просил помощи. Страдание его было видно по искаженному лицу, по сжатым в кулаки рукам, по крупной дрожи, которая сотрясала мощное тело. И я отлично понимала, что если кровь, все еще текущую из раны, не остановить вот буквально сейчас, он совсем скоро умрет! Так почему же никто из его товарищей не помогает? Почему все трое смотрят на него со страхом? В то, что взрослые мужчины никогда прежде не видели крови и ран, я поверить просто не могла. 

    - Что с ним? Он ранен? - я готова была помочь, в глубине души надеясь на ответную помощь.

    - Мы не знаем, что с ним, - ответил красивый золотоволосый молодой мужчина, зажимающий рану на своем запястье. - Его волк рвал - прямо в шею вцепился!

    - Я могу помочь, - голоса моих преследователей раздавались совсем близко. Странно, но рядом с этими непонятными, впервые увиденными чужаками я чувствовала себя в гораздо большей безопасности, чем там, с воинами из собственного княжества. Хотя после всего со мной произошедшего, наверное, где угодно, будет не так страшно, как там, возле шатра князева!

    - Он странный какой-то! - золотоволосый осторожно подтолкнул меня ближе к раненому и только тут я поняла, что с несчастным происходит нечто непонятное, нечто пугающе странное. То и дело по лицу его пробегает судорога, как бы меняя, искажая черты лица, как-то странно, едва заметно вытягивая его, уродуя. Заметив, что я попятилась назад, мужчина за моей спиной честно продолжил. - Меня ногтями порвал, взгляни! Данияр, ты позволишь перевязать?

   И тут раненый открыл глаза и посмотрел на меня. И столько неподдельного страдания было в темных глазах его, что я, не раздумывая, шагнула ближе. 

    - Только она, - не сказал - прорычал он. И в голосе, в грозном рыке этом человеческого, обычного, было меньше, чем звериного, однако, слова разобрать было возможно. 

     Что же проиходит с ним? Страх и жалость смешались в моей душе, и выхватив протянутый мне кусок ткани, я спокойно и уверенно, как учила Рогнеда в лекарне, чуть приподняв его голову, перетянула рану на шее. Тряпица была достаточно широка - длины ее хватило на три оборота. Подумав, оторвала кусок своей нижней юбки, стыдливо отвернувшись от мужчин, и еще раз обернула рану, чтобы, сдерживаемая тугой плотной повязкой, быстрее запеклась, свернулась кровь.

   Краем уха я слышала, что насильники еще не потеряли надежду меня схватить. Более того, поблукав в сумеречном лесу, они тоже вышли к этой поляне. И почему-то лучшего места, чтобы укрыться от них, чтобы спрятаться, чем сесть возле раненого, положив его голову себе на колени, я придумать не смогла. И он не сопротивлялся! Более того, как-то притих, успокоился, даже дрожь его немного стихла, а на лбу, куда я положила ладонь, выступила испарина, будто жар спал, покинул изможденное тело!

     Воины, услыхав приближение чужих людей, похватали свое оружие и обернулись туда, откуда доносились злые голоса и ругань. 

     И вот на поляну выскочили трое тех, кто гнался за мной. Причем тот, кого насильники называли Ярополком, кого я ранила его же собственным ножом в живот, прижимая к месту где-то под ребрами руку, был вместе с ними! И, если вбивая нож в его тело, я на долю секунды и испытала муки совести - думая, что человека убиваю, то теперь ощутила только чувство горечи от того, что ранение это оказалось несерьезным! 

    Преследователи мгновенно оценили ситуацию и мне показалось вначале, что они вот-вот просто развернутся и вернутся назад к своим, оставив меня. И они, действительно, уже было повернулись, уже попятились обратно, заметив в руках непонятно откуда взявшихся в лесу нездашних мужчин мечи. Да только Ярополк вдруг резко остановился и сказал:

     - А ну-ка иди сюда, подстилка солдатская!

    - Уходите подобру-поздорову отсюда! - зло выкрикнул золотоволосый.

    - Эта баба - жена моя! Отдайте, и мы вас не тронем! - соврал Ярополк.

7. Данияр.

Самое ужасное - я понимал, что со мной происходит. Еще до того, как вооруженные чужаки выбежали на поляну и предъявили права на девушку, еще до того, как бешеная ярость ослепила болезненной вспышкой мозг, я понял - вспомнил рассказы Любицы, материной тетушки об оборотнях, о волках, якобы живших когда-то в наших лесах. Сказывала она, что волки эти могут отдавать приказы людям и себе подобным мысленно. Что способны создавать таких же, как они сам оборотней с помощью укуса, который выдержать и пережить может далеко не каждый.

Сквозь боль и ужас, сквозь страх и горькое понимание, что в любом случае, жизнь моя окончена, даже если не закончится она в известном смысле этого слова, я чувствовал одну, саму важную для себя потребность, ясную, как день истину - во что бы то ни стало я должен защитить, заслонить собой эту девушку.

Отчего и почему так нужно, я не думал в тот момент, когда почувствовал слабину в своих друзьях, когда увидел, как забияка и вечный драчун Горан почему-то ступил назад, отказываясь скрестить меч с грязным, дурно пахнущим и говорящим неправду воином.

Все мышцы в теле моем напружинились, растворяя боль, наполняя меня всего первобытной силой, отдающей звоном в голове. Легко, будто и не был укушен, будто не я только что без сил, страдая от сильнейшей боли, метался по земле, я вскочил на ноги, чтобы тут же, как от толчка в спину, упасть на четвереньки.

Да, я понимал, что со мной происходит, но при этом не противился этому, не сопротивлялся вовсе, зная отчего-то, что именно так и должно сейчас быть! Мне было страшно и больно, когда выворачивались суставы, когда менялось, разрывая кожу, лицо. И я кричал на весь лес, но при этом слышал только глухой рев обезумевшего от ярости зверя.

По-другому я видел теперь все, что меня окружало. Мир вокруг стал черно-белым, но при этом яркими огненными пятнами светились впереди силуэты убегающих чужаков. И перед тем, как развернуться в их сторону, чтобы одним огромным прыжком нагнать и повалить на землю последнего, я обернулся и взглянул на девушку.

И другой болью, раздирающей на части душу, полоснуло, словно плетью от ее вида. Она пятилась назад, выставив руки, словно ладошками своими могла защититься от такого чудовища, как я. В темноте, накрывшей поляну, я хорошо видел ее взгляд, полный отвращения и страха.

***

- Как? Объясни мне, Горан, как мы положим его на лошадь, если кони и на аршин приблизиться с Даном в руках не дают? Ты что не видишь?

- Томила, сколько раз говорить тебе - воду неси! Смоем с него кровь сначала. Запах кровавый кони чуют, вот и рвутся прочь!

- Его они боятся! Его, не крови!

- И что прикажешь делать? Бросить Дана?

- Сдурел ты что ли? Как так - бросить? Что-то другое придумать надобно, - Томила явно сам сомневался в своих словах. - Хотя Дан ли это теперь или монстр, я не знаю...

- А что если он снова зверюгой такой станет? Что если и нас, как того воина, растерзает? - в голосе Некраса хорошо слышался страх.

- А может, волокушу сделаете? - тоненький голосок окончательно привёл меня в чувство. Почему-то подумалось, что она не ушла, не сбежала, не бросила... меня... пока. Оборвал свою неуместную, глупую радость - вполне возможно, не ушла только потому, что некуда ей деться, что страшно одной в ночном лесу. А рядом с воинами моими спокойнее. - Ратмир, лекарь наш для раненых, которых далеко нести надобно, всегда заставляет волокуши делать.

- Волокушу? А что, это можно! - Горан в мое отсутствие взял командование в свои руки. - Некрас, Томила, давайте! Тащите ветки подлиннее, пока совсем не рассвело.

Я сел и огляделся. Все та же поляна. Все то же поваленное дерево. И я - все тот же, обычный... человек! Да, весь в крови. Моя кровь или тех, кого я убивал? Меня мучило странное двоякое чувство - я помнил обрывки вчерашнего вечера, помнил многое: волков, укус, боль, девушку, воинов, пришедших за ней. А еще я помнил свои ощущения: проклятую боль в первую очередь, потом облегчение, дарованное ее руками, потом нежелание отдавать ее, бешеную слепящую ярость, снова боль, страх... А вот того, как я убивал, я не помнил. Словно самое мерзкое и страшное, моя память услужливо стрела. Прикоснулся к горлу, к перевязанной девушкой ране, и не почувствовал боли. Уже догадываясь, потянул за кончик тряпицы и легко размотал.

- Стой! - то, что она подходит сзади я знал. Более того, каким-то шестым чувством, когда она только сделала шаг от Горана в мою сторону, я не видя, уже понимал, куда именно она пойдет! А еще я лежал на другом конце поляны, но отлично слышал разговор! Только в данный момент, не зная себя, не имея уверенности в том, что не причиню вред, я боялся подпускать к себе близко кого бы то ни было. - Не подходи! Я могу быть опасен!

Она остановилась в паре шагов и, забыв, что хотел пощупать рану на шее, с поднятой вверх рукой я застыл, рассматривая девушку, которая точно также внимательно рассматривала меня.

Обычная девушка. Симпатичная. Грязная. Растрепанная. Высокая. Светловолосая. В простом крестьянском платье. Да нет же! Не обычная! Красивая! Немного испачканная, но это вовсе ее не портит! И волосы так красиво струятся по плечам! Стройная. Голубоглазая, как большинство радимичей.

- Дан, позволь я посмотрю твою рану.

Мое имя в устах этой девушки звучало необычно, мягко, ласково. Интересно, как много эти олухи успели обо мне рассказать? Впрочем, в коротком дружеском имени - Дан, как ко мне обращались друзья, вряд ли можно было признать наследника черниговского князя с редким именем - Данияр! Поэтому, возможно, мои воины правы, что назвали меня при ней именно так. Хотя... нужно ли мне теперь скрывать собственное происхождение, если я стал таким... разве теперь я имею право вернуться домой?

8. Милослава.

      Он, действительно, не помнит! Не помнит, как будучи зверем, принес оторванную голову Ярополка в своей окровавленной пасти! Не помнит, как бросил ее мне, забившейся в какой-то овражек от страха, под ноги! Он не помнит, как его воины метались в ужасе по поляне, как золотоволосый Горан, забыв про раненую руку, пытался влезть на дерево, спасаясь от своего же друга! И, самое главное, он не помнит, как волком улегся рядом со мной, как горько скулил и выл почти всю ночь и как забылся тревожным сном, стоило только мне, осмелев, (да что там, просто устав бояться!) сесть рядом и положить руку на его голову!

    Малейший шорох заставлял волка вздрагивать, напрягаться, а потом вскакивать и занимать угрожающую позу. Я не сразу поняла, а когда поняла, что это он МЕНЯ так защищает, успокоилась и, пристроившись прямо на земле рядом со страшным монстром, прижавшись к его теплому боку, спокойно заснула! 

     А проснулась... а проснулась лежа в объятиях обнаженного мужчины! Он то ли очень крепко спал, то ли был в забытьи. Это потом друзья одели его, трясясь от страха и отпрыгивая всякий раз, когда Дан шевелился! А он так и не проснулся! Я подсмеивалась над ними со стороны, грея в их котелке воду над костром. Но так, чтобы не заметили - чего доброго заставят меня это делать! 

     И старалась не думать.... да забыть не могла, как хорошо мне было лежать, прижатой к сильному мужскому телу! Засыпала я со страхом, а проснулась в твердой уверенности, что ОН мне точно ничего не сделает! Более того, я знала, что как нужно поступить!

    И когда он все-таки позволил осмотреть шею и я, опустившись на колени в траву рядом с ним, сидящим, прислонившись спиной к стволу дерева, осторожно отвела края развязанной тряпицы, не смогла сдержать удивленный вздох - на месте рваной раны остался едва заметный шрам! 

     - Что там? Затянулось всё, да?

     Он пытался посмотреть себе на шею, смешно скосив глаза. И был при этом совсем не страшный, а очень даже симпатичный - кареглазый, темноволосый, загорелый, с подвижными, легко выдающими его настроение и мысли, бровями. 

    - Затянулось, на-адо же-е, - удивленно протянула я. - Не болит?

     - Нет. Ничего не болит совершенно! И есть хочется! Чем там у вас пахнет так вкусно? 

     Он улыбался, но улыбка была такая грустная-прегрустная, будто бы голову занимали другие, вовсе не смешные мысли. 

    - Твои друзья дали мне мясо, а я обваляла его в мелко порубленной душице и диком чесноке, а потом на камне, положенном в костёр запекла. Там и для тебя осталось.

    Я легко запомнила, как зовут друзей Дана, несмотря на чужие, редко использовавшиеся в нашем княжестве, имена. 

    Томила - высокий, с широченными плечами, с небольшой бородкой на лице, был улыбчив и молчалив. Необычно смотрелись вместе его голубые, как небо глаза и темные волосы. Утром именно он изловил в лесу лошадей, успокаивал, чистил и поил их. И за водой к лесному ручью для того, чтобы обмыть кровь с Дана, пошел тоже он.

    Некрас, вопреки своему неблагозвучному имени, был приятным молодым парнем. Кудрявый, смуглый, с живыми пытливыми глазами. Невысокий, юркий, подвижный, первым делом с утра он занялся костром, а потом, оружием. И так упорно, с наслаждением чистил мечи, поправлял стрелы, точил ножи, что сразу было видно, чем именно в отряде обычно занимался он.

     А вот Горан рано утром ушел в лес и спустя совсем немного времени, принес упитанного серого зайца, которого я и приготовила. Он был больше всех похож на радимичей своими золотыми кудрями и голубыми глазами. Такие парни часто встречались в наших землях, разве что красоты подобной той, которой был наделен этот молодой мужчина, никто на моей памяти не имел. 

      - Как же вкусно! Восхитительно!

    Свежевымытый Дан ел мясо, приготовленное мной, и нахваливал, отрывая кусочки руками, но аккуратно, не пачкая при этом лица. Остальные воины столпились рядом, открыто радуясь его выздоровлению, с опаской расспрашивали и рассказывали друг другу подробности вчерашнего происшествия. И хоть одеты все четверо были примерно одинаково, да все ж таки я видела, что Дан отличается от других и манерой разговора, и аккуратностью своей. 

    - Я уверен, что произошедшее со мной повторится снова, - вымыв руки и вытерев их чистой тряпицей, сказал он. - И более того, состояние мое будет ухудшаться. Поэтому давайте решим, как поступим дальше. 

     - К нашим пойдём.  Лекарю тебя покажем, самому лучшему в княжестве! - уверенно говорил Горан.

    - Да, другого пути нет. Должно же быть лекарство! - добавлял Томила.

    - А мне бабка сказывала, что у тех, кто оборотнем укушен, в три дня полный оборот происходит! И пути обратного нету, - Некрас сел на траву рядом с остальными. - Не успеем мы. Да и говорят, не держи на меня обиду за это, Дан, говорят, что те, с кем полный оборот происходит, теряют все человеческое, что у них было. И людьми редко обратно становятся, только на несколько дней в месяц, когда новик на небо выходит.

    - И что же делать? Как быть-то теперь? 

    Жаль, как же жаль мне было Дана! Почему, зачем оборотни набросились на него? Просто на их пути попался? И хоть до сегодняшней ночи об этих страшных созданиях я знала только по рассказам, то сейчас не верить  в их существование было попросту невозможно, ведь я все видела своими глазами!

9. Данияр

     - Пожалей, Данияр! - Горан вдруг, посреди моей речи упал на колени прямо в сосновые иголки, сплошь усеявшие землю, и, склонив голову, стал просить, чего за ним никогда ранее не водилось. - Я не могу приехать к князю без тебя! И дело даже не в том, что он снимет голову мне за то, что оставил тебя вдвоем с Некрасом. Как я сам жить буду, зная, что уехал, что бросил? Мы же с детства вместе!

    - Встань! Ты умом тронулся? Зачем на колени-то падать? - хорошо хоть в лес ушли подальше от глаз остальных. - Армия целая сосредоточена на границе! Что как, не дождавшись нас, пойдут в сторону Чернигова? Два дня до условленной встречи осталось! А вдруг я не смогу... и вы не успеете?

     - Отец твой разведчиков пошлет, если мы не явимся вовремя! Это еще на несколько дней время потянет! Не отсылай меня, вдруг помощь понадобится! 

     Я не знал, как поступить. С одной стороны, было бы правильно разделиться - Горана  с Томилой отправить к отцу, чтобы донести до них странное решение Радомысла Смоленского. С другой, действительно, в трудной ситуации лучше держаться вместе - таков закон жизни! 

      И мог ли я признаться себе, что не только размышления о войске, об отце, ожидавшем ответа, что не только здравый смысл руководит моими действиями сейчас, а еще и сумасшедшее, не утихающее желание сделать так, чтобы Горан оказался подальше от девушки с красивым именем Милослава?

     Я ругал себя мысленно! Я убеждал думать о нужном, о том, что должно. Да только где-то внутри скреблось и жгло желание не себя спасти, не долг перед народом своим выполнить, а во что бы то ни стало держать при себе девушку! Причем так, чтобы ни на шаг от меня, чтобы, как привязанная за мной ходила! А еще, чтобы мог в любое мгновение дотронуться до нее! И понимал умом, что невозможно это, что я знать не знаю, кто она! Что она не позволит! Да только в ту минуту, когда Горан подошел к ней у костра, когда хвалить ее кушанье стал и, как бы невзначай, взял ее руку в свою, словно молния, словно вспышка огня, ослепила мой разум! И человеком был, а словно зверь в ярости, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить друга, за то, что посмел ее коснуться, подошел к ним и сквозь зубы бросил:

     - Иди за мной!

     ...А теперь вот он стоял передо мной на коленях. И я знал - вовсе не потому, что боялся наказания неминуемого, если бросить меня придется, а потому только, что верен был и жизнь отдал бы, не задумываясь! И ярость моя непонятная прошла, растаяла, рассеялась, как дым. Только признаться Горану в том, что из-за девушки, чужой, незнакомой, я на него накинулся, все-таки не мог. И себе-то с трудом в таком признавался!

    - Ладно, Горан, поедем вместе. До колдуньи этой доберемся, посмотрим, что она скажет, а потом, независимо от результата, ты к отцу моему отправишься, а я... как сложится. 

     - Данияр! Позволь вопрос задать? - Горан поднялся и с подозрением, с прищуром хитрым, озорным, как всегда прежде, взглянул на меня. - Только, чур, в руках себя держи!

     Еще до того, как он спросил, по ищущему взгляду, которым мой друг ощупывал поляну, где собирались в поездку Некрас с Томилой, я понял, что он хочет знать.

     - Если ты о девушке, то я сам еще ничего не понял...

    - Да, я о Милославе. Ты из-за неё злишься? И вчера... то, что с тобой случилось... это потому, что ты ее защищал?

    - Не знаю, Горыныч. Ничего не знаю. И странно мне, что сегодня, вроде бы, человеком обычным себя чувствую, да только волнение какое-то, предчувствие гложет, тисками жмет, давит на сердце. Тяжко, словно плохое меня ждет, - открывал ему свои мысли так же, как всегда в нашей жизни было, пусть и моложе он меня и остальных на несколько лет, а все ж таки лучшим другом моим считался. - Но лучше к девушке близко не подходи. Иначе я за себя не отвечаю...

     Может показалось мне это, не знаю, с уверенностью сказать не смог бы, да только увидел я до того, как Горан отвернулся, что мелькнула в глазах его горечь и обида. И хотел спросить его об этом, а может, он и сам бы признался, потому что секретов друг от друга мы не имели, но сбоку налетел на моем коне Томила, резко спрыгивая прямо у наших ног. 

     Конь мой верный, из жеребенка выкормленный, Гнедко, которого он в поводу держал, косил налившимся кровью глазом в мою сторону, рвался с узды, прядал испуганно ушами и топтал, топтал землю, словно ни на минуту остановиться не мог! 

    - Дан, не знаю, как и справишься ты с ним! Хоть, впрочем, мой Буян, даже с места в твою сторону не двинулся - застыл, как вкопанный! Может, шоры на глаза ему натянем?

    - Не помогут шоры - чует он меня... или не меня, а то, что во мне скрывается. 

    Конь, на самом деле, бился и пытался скинуть. Однако, в седле я все-таки держался. Остальные лошади, те, что воинов моих везли, ржали и пытались отдалиться, оглядывались со страхом, едва подчиняясь шпорам и уговорам своих наездников. Сколько времени пройдет, пока бедный Гнедко привыкнет, да и привыкнет ли? Не рискнул я, конечно, как того мое нутро требовало, Милославу к себе посадить. Сделал знак Горану. Из трех зол выбрал меньшее - он хотя бы предупрежден, держаться как можно дальше от нее будет и опять же следить за мной. 

   Ножом по сердцу для меня звучали его тихие команды, девушке выговариваемые:

    - Сядешь передо мной, в седло. Держаться за луку будешь. И не вздумай уснуть - я тебя ловить не буду.

     - Ой, не больно-то и надо! - отвечала она со смехом, что для меня одновременно и колокольчиком степным звенел и скручивал внутренности в тугой узел раздражения - со мной ехать она должна! Со мной, а не с ним!

10. Милослава.

    Крепко обхватывали руки мужские. Уверенно держали они поводья. И сам он, сидевший за моей спиной, был силен и красив. А Томила, вперед вырвавшийся, держался верхом на коне так, будто с рождения в седле вскормлен был! Жилистый, мускулистый, рубаха на спине облепляла тугие мускулы.  И ведь видела, замечала всё это! Почему только взгляд мой назад, к Дану стремился? Почему, изо всех сил отводила его, да все ж таки отвести не могла? 

     И смотрела, и видела, и даже, кажется, вместе с ним проживала каждую мысль его, будто пальцами гладила морщинки, залегавшие между широких бровей. И любовалась им! Каждым движением, горделивой осанкой, размахом широких плеч, лицом его любовалась. Всё замечала, каждую мелочь, хоть и достаточно далеко впереди на коне своем белоснежном Горан держался. 

     - Горан, - не могла сдержаться, хоть и стыдно было так прямо спрашивать. - А у Дана жена есть? 

    - У него сама спросишь, - отвечал золотоволосый угрюмо. - Расскажи лучше, куда ехать надобно.

    - Держитесь все время на закат, прямо на солнце садящееся, - не могла не спросить, очень уж интересно было. -  А откуда вы? Только врать мне не нужно, что смоленские, и на мордву не кивай! Их я тоже насмотрелась! 

    - Никому не скажешь? - поддался, улыбаясь уголками губ, а я снова оборачивалась назад, лишь слегка взглядом касаясь прекрасного лица  сидящего рядом воина. - Обещаешь?

      - Клянусь! Жизнью своей!

     - Э-э, нет! Не пойдет так! Жизнь твоя нам еще пригодится - к ведьме-то кто нас вывести обещался?

     - Ну, чем хочешь тогда, клянусь!

    - Чем Я хочу, не получится - твоя же клятва!

     - Ну скажи тогда просто!

    - Ладно. Только никому из воинов не говори, что я тебе признался! Из Чернигова мы!

    Я не могла сдержать восхищенного возгласа - из самого Чернигова! Так и знала! Так и думала, что они не местные, не нашенские! 

    Отвлеклась ненадолго, шепотом Горана о заветном Чернигове, прекрасном городе, что в разы больше нашего Смоленска, расспрашивая. А очнулась, когда Дан на своем коне гнедом вдруг рядом очутился. И был он чернее тучи, страшнее бури! И показалось мне даже, будто в искаженном от злобы лице его что-то звериное, волчье, снова проскальзывает!

     - Я же просил тебя! 

    - Прости, Дан, виноват! Только... нет-нет! Она ни при чем! Постой! 

    Только Дан уже потянул меня к себе на коня, с остервенением отталкивая руки Горана. 

    - Со мной будет! Не видишь ты, что ли, вечер заходит! 

     А и правда - вечер! А мне казалось, не так уж и давно мы с поляны той страшной ускакали! И хотелось себя показать - не такова, мол, я, чтобы позволять чужому мужчине вот так мною распоряжаться - захотел, к другу посадил, захотел - к себе перетащил! Да только опасалась гнева его, понимала, что, может быть, и не желает он таким - злым да плохим быть!

    - Дан, зачем? Что случилось-то? - спрашивала, с непонятным, волнующим чувством в его лицо немного снизу вглядываясь.

     Не так, вовсе не так, как Горан, прижимал меня к себе этот мужчина. И усадил неправильно, наоборот, лицом к себе, к своей груди прижимая! То ли приближение ночи, на него, действительно, так влияло, то ли снова меняться он начинал. Был Дан весь, как тетива натянутая - напряжен и тверд. И если в самом начале пути еле удерживался в седле, то теперь только одной руки ему хватало, чтобы со все также беснующимся конем справляться! А второй прижимал меня к себе за плечи, будто укрыть от всего света хотел. И боязно мне становилось, и какое-то другое, дурманящее, влекущее чувство заставляло вжиматься лицом в разрез грязно-белой льняной рубахи, туда, где виднелся поросший черными курчавыми волосами, кусочек его груди. И кожа горячая там, в разрезе этом, пахла так ошеломительно травами, не кровью, водой ключевой, не грязью, чистой кожей, не волчьей шерстью, что я, вопреки ужасу,  замирала от восторга. 

     - Не бойся меня, Милослава! Мне больно понимать, что пугаю тебя.

    - Я не боюсь, - отвечала и боялась. Но вовсе не того, что разорвет или укусит, волком обернувшись, а того больше, что тем решит воспользоваться, что насильникам ночью не досталось. Да только понимала, что кричать и звать на помощь сейчас бессмысленно - чувствовала нереальную силу, от него исходящую. И свою слабость перед ним тоже чувствовала. - Не понимаю только...

     - Что не понимаешь?

     - Вот сам подумай. Я вчера такое видела, о чем и в страшном сне привидится не могло. Почему же тогда, сейчас не кричу и чувств не лишилась, рядом с тобой оказавшись? 

    - Почему?

    - Потому что... ты не виноват, в том, что эти волки сделали!

    - Так что же, ежели не виноват, то и вреда тебе причинить не смогу?

    - Не сможешь!

    - Не смогу. Надеюсь. Только когда вновь обернусь я, ты подальше спрячься. На всякий случай. 

    - Дан? - не укрылось от меня, как он вздрогнул, то ли от резкого моего шепота, то ли от звука своего же собственного имени. - Дан, мне к ведьме не просто так нужно. У меня брат при смерти. 

    Он слушал, а я рассказывала. Все, что было в моей жизни с Бреславом связано. И плакала, в рубаху Дана лицом уткнувшись. А он по волосам гладил, шептал слова какие-то, уверял, что все хорошо будет! Я так и заснула, спокойно, ни о чем не волнуясь, словно в коконе, в руках его, на плечо положив голову. И снилось мне, будто в красном, расшитом бисером сарафане, хожу я по лугу ромашковому, будто венки из белоснежных крупных цветков плету. И хоть не вижу, но точно знаю, что во-он там, за стогом свежего, сладко пахнущего сена, ждет меня кто-то. И сердце мое замирало от счастья, и я с каждым шагом ближе, ближе подбиралась. Тихо, чтобы не услышал меня раньше времени, обходила вокруг копну, и вдруг сзади меня обхватывал кто-то и шептал на ухо:

11. Данияр.

Из последних сил, будто держал на вытянутых руках неимоверной тяжести камень, я шел за ней. Перед глазами словно пелена была. Слышал за спиной, как ловят лошадей мои воины, как переговариваются взволнованно, но стараются держаться подальше. Я шел и понимал, ЧТО из себя сейчас представляю. Мне страшно было предстать перед девушкой этой таким! Почему, почему так несправедливо устроена жизнь? Ведь у меня было все - красивая внешность, богатство и власть. У меня было все, а казалось, что это - мелочи жизни, так и должно быть.

Я слишком высоко ценил себя самого, верил в свою красоту неземную - девки дворовые готовы были драться (да что там, и дрались порой!) за сомнительное право провести ночь с княжичем! И, если уж честно, то не только простые девки... Только не трогало это моего сердца. Наоборот, смеялся над своей удачливостью! Вот она - расплата! Настигла голубчика!

Сейчас, как никогда ранее, хотелось мне быть красивым, знатным, богатым. Сейчас впервые в жизни для этой девушки хотелось быть сильным и... мужчиной! А кем был я? Страшным оборотнем? Получеловеком-полузверем? Как жить с этим? Как жить, если даже мои друзья шарахаются в ужасе, когда что-то черное, что-то горечью полыньей отдающее, поднимается во мне изнутри, из нутра самого? Я видел свои руки, я чувствовал, и кое-как, не полной картинкой, но все же представлял себе свое лицо! И это все при ней! И горечь, и боль, и стыд - все эти чувства переполняли мою душу.

И я не понимал, почему нет в глазах Милославы отвращения! Почему и страха-то особого нет? Почему не отрывает руки своей, сжимая в горячей маленькой ладошке, покрытую шерстью когтистую лапу? И ладно бы, всю жизнь меня знала, женой была, а то ведь и знакомы всего-ничего!

Я не знал, как происходят подобные вещи. Да и вообще, я мало прислушивался к сказкам и россказням, и еще меньше верил в них. А зря! Если бы Любицу сейчас расспросить, возможно, она многое могла бы мне поведать. Да разве ж до этого было? И если в глубине души я когда и задумывался о всяких страшных, неизвестных существах, о волках-оборотнях, то казалось мне, что переход из одной ипостаси в другую, должен просходить у них как-то по-другому... быстро и целиком что ли? Вот человек был, а тут уже зверь!

Мое же лицо то становилось человеческим, то, растягивая кожу, причиняя боль, вытягивалось наподобие волчьей морды. Шерсть лезла повсюду. Руки (или лучше сказать, лапы) совсем прежними не становились. А вот ноги, все также торопливо шли по дороге, подчиняясь мысленному приказу не отставать от Милославы!

***

Я спал и не спал. Понимал, что лежу на постели, укрытый одеялом. Понимал, что глаза закрыты, и почему-то не спешил открыть их и осмотреться - хотелось удостовериться, что последние сохранившиеся в памяти воспоминания - сон, морок, кошмар полуночный!

В соседней комнате вдруг послышались тихие голоса. И пусть говорившие были далеко от меня, я отлично разбирал слова.

- Не прикасайся к ней, Трир! Зоряна тебе голову отвернет! А когда Дар Солнца станет нашим вожаком, он оторвет ее тебе еще раз и откусит твой блохастый хвост! - говоривший обладал голосом низким, гулким, будто в трубу дул, а не говорил. И что-то в его словах знакомым показалось - то ли голос сам, то ли... имя! Трир! Волки! Один из них второго так же называл! Неужто не приснилось? Неужто было на самом деле?

- Заткнись, Дражко! Подойди поближе - только понюхай! Как пахнет девочка! О-ох, чудо какое!

Милослава! Еще толком не вспомнив, еще не разобравшись, что произошло и где я нахожусь, я забеспокоился, пытаясь разобраться, почему у меня не получается вскочить с кровати. Там девушка, у них в... в руках? В лапах? И интерес они к ней проявляют вовсе не невинный! А где мои воины? Почему не защитили?

- Фу, самцы проклятые! Не поняли еще? Думаете, он просто так за нее держался? Думаете, в первые дни после вынужденного оборота кого другого, кроме истинной, сможет рядом терпеть оборотень? Идиоты! Щенки!

- Вея, как совпасть так могло, что он именно ее, именно истинную свою, встретит после твоего укуса? Я вон сколько лет живу, и до сих пор не встретил! Ну невозможно это! И почему Зоряна не явилась? Она же должна была помочь ему, приглядеть после оборота! И ведь я чуял Зоряну, когда мы к Дару на поляну вышли. Близко она была! Передумала? Невозможно!

- Невозможно поверить, что у тебя в голове мозг есть! Это, действительно, невозможно!

- Так сама подумай! Зоряна говорила, что он ее парой будет! Что станет нашим вожаком! А она - главной волчицей! А теперь, что получается?

- С этим пусть Зоряна сама разбирается. Она - главная, ей и решать. Да только сами знаете, что истинную пару у волка можно только с жизнью отнять! Поэтому и не советую подходить к ней! Сила-то в нем раза в три больше твоей! Не зря особых кровей он!

- Думается мне, - глумливо засмеялся тот, которого женщина называла Трир. - Ошибаешься ты. Я вот трогаю ее, а он не очнулся еще. Спит себе спокойно в нашей горнице и в ус не дует!

Словно молнией меня ударили его слова. Сквозь шум в ушах я втянул носом воздух. И вместе с воздухом вдруг почуял сотни самых разных запахов. Причем некоторые из них были мне совершенно незнакомы, но я точно знал, ЧТО именно пахнет так. И помимо запаха беличьей шкурки, висящей под потолком, помимо запаха пыли, толстым слоем лежащей на полу под кроватью, я четко ощутил запах девушки и даже запах его рук на ее волосах! Я бы сам никогда не поверил, что только по запаху одному можно понять это все и представить себе! Но представив, я не мог больше лежать, и веревки, привязывавшие мои руки и ноги к столбикам в изголовье постели, были уже не помехой для меня!