Свитки. Книга первая

Господин доктор

К Н И Г А   П Е Р В А Я:
Н И Т И      С У Д Ь Б Ы



Меняем реки, страны, города…
Иные двери…Новые года…
А никуда нам от себя не деться,
А если деться – только в никуда.

Омар Хайям


«Утерехте – Овечий холм – солнечный сонный городишко у моря. Юность моя, вера моя, память моя… только сейчас понимаю, что в лабиринт твоих узких терракотовых улиц вписано повествование моей судьбы.
 Стучат по мостовой колёса тележек, на которых развозят торговцы свой товар. Скрипят городские ворота, отпираемые на рассвете. Шумит порт: немолчный, многоокий, работающий тысячами рук и натруженных спин… «Утерехте!» Так волна накатывает на берег и выбрасывает пригоршни крохотных раковин. Так скрежещет сталь, сталкиваясь со сталью…»

Господин доктор

«Говорят, что род, к которому я, Юджии Саакед, принадлежу по крови, весьма древний. К сожалению, меня мало увлекали истории о героических и кровожадных предках, поэтому ничего о могуществе своего рода не скажу, тем более что уже ко времени моего отца это могущество испарилось, словно роса в летний день.
   Мой отец унаследовал место в Совете кланов и пользовался некоторой властью у себя в поместье, уже в пору моего детства он в столице почти не появлялся, а при дворе бывал только по большим праздникам. Объяснялось это отчасти деревенской ленью, отчасти философскими взглядами на жизнь. Обладая природным мягкосердечием и острым умом, отец, однако, не имел рачительности в характере.
  Делами, в основном, ведала мать. Она же пеклась о нашем воспитании – моем, сестры моей Берджик и нашего двоюродного брата Къена, которого иногда «ссылали» к нам в дом за слишком дерзкие выходки.
   В день моего шестнадцатилетия родители объявили о решении учить меня в столице, и спросили, какое поприще я желаю избрать: законоведческое или военное. Много позже я узнал, какие жестокие споры велись у отца с матерью по поводу моего будущего, как, не приходя к твердому решению, они положили мне самому определить свое призвание. Я же мечтал сделаться путешественником, мне претила всякого рода муштра. Кончилось тем, что учиться я стал в Школе философских наук сразу всему, что требует общество от юноши из мало-мальски состоятельной семьи, и ничему полезному, в сущности.
   Жил я в помещениях при школе вместе с такими же юнцами. Нравы тут царили вольные, воспитанники уходили на целые ночи искать развлечений, которые мог позволить их кошелек, и которые столица продавала им в изобилии. Случались у нас кражи, драки и даже самоубийство. Нет нужды говорить, что жизнь я узнал довольно скоро и не с самой радужной стороны.
   Не знаю, как сложилось бы дальше, но года полтора спустя товарищи подбили меня на жуткое испытание: провести ночь в одном из склепов, пользующихся особо «дурной» славой. Рассказывали, что там гнездятся упыри и призраки, и сами родственники боятся посещать гробницу. В случае если к утру я останусь жив и в здравом уме, меня ждало вполне солидное вознаграждение, поскольку в споре принимало участие большинство учеников.
  Я основательно выпил для поддержания боевого духа, и был торжественно препровожден в зловещий склеп. Мои товарищи остались караулить в кустах, правда, довольно далеко от самой могилы.
   Склеп был внутри очень беден, видимо, семья, которая в нем хоронила своих умерших, не имела достатка. Покойники лежали, спеленатые в толстые циновки, на каменных полках вдоль стен. Нигде я не увидел ни разбросанных черепов, ни костей, сопутствующих пиршеству демонов, а потому, едва освоившись в мрачной обители, выбрал место у стены, где не было, как мне казалось, мертвецов, и уселся на пол, приготовившись провести ночь с одним только факелом. Надо добавить, что товарищи дали мне с собой небольшой факел, рассчитав, что скоро он погаснет и перестанет отпугивать нечистую силу, если таковая в склепе имеется.
   И факел погас. От выпитого меня стало клонить в сон, и я задремал. Очнулся от стука открываемой двери. Я подумал, что это мои друзья хотят меня попугать. «Хорошо же, сейчас я вам покажу упырей!» – пронеслось в моем затуманенном мозгу. Я схватил свой плащ и, размахивая им перед собой как саваном, страшно зарычал, и двинулся к выходу.
   Но произошло совсем не то, чего я ожидал: дверь распахнулась, и я столкнулся с высоким человеком в капюшоне. Я перестал рычать и попятился. Человек тоже не был готов увидеть в склепе кого-либо живого, некоторое время мы молча смотрели друг на друга, силясь в темноте разглядеть хоть что-нибудь. Потом человек в капюшоне спросил меня резко: «Ты что здесь делаешь?» Я подумал, было, что это сторож, и принялся объяснять, что никакого урона покойникам нанести не собираюсь, просто посижу здесь до утра. Пообещал даже поделиться с ним выигранными деньгами, если он позволит мне остаться. Человек слушал молча, а после расхохотался:
– А я думал, что ты сумасшедший или какой бездомный-грабитель! – произнес он вполне миролюбиво.
Я возразил, что грабить в таком месте некого, усопшие, должно быть, бедняки, и с умом у меня пока все в порядке.
– Ну, если ты не хочешь убраться отсюда подобру-поздорову, придется тебе сейчас смотреть, что я делаю, – сказал человек в капюшоне и спустился в склеп.
          Тут мне стало не по себе, но я счел, что спорить или спрашивать опасно: кто его знает, что это за человек, и человек ли это вовсе. Я отошел подальше, снова сел и стал наблюдать, выказывая полную решимость.
      Человек в капюшоне поставил на пол небольшой деревянный ящичек, вроде сундучка, зажег факел и внимательно посмотрел на покойников, так, будто выбирал, с которого начать ужасное пиршество, теперь я не сомневался, зачем он здесь! Наконец, страшный незнакомец сделал выбор. Он шагнул ко мне и протянул факел: «Держи!». От ужаса я едва мог сдвинуться с места.
– Остался тут – так помогай, а то – катись колесом, щенок!
   Окрик вывел меня из оцепенения. Надо было бы бежать, но я взял факел.
   Человек в капюшоне открыл сундучок, извлек оттуда нож и бережно, при помощи ножа, освободил труп от погребальных одежд. Перед нами лежало обнаженное тело, желтовато-бурое, немного распухшее. Это был старик, скончавшийся, по-видимому, от какой-то болезни.
   Человек в капюшоне повернулся  ко мне и пояснил: «Я лечу живых людей. Я лекарь. Но, чтобы распознавать болезни и бороться с ними, мне приходится нарушать покой умерших. Как ты думаешь, ради спасения жизни можно совершить такое?». Я не знал, что ответить, но, кажется, кивнул. Незнакомец истолковал мой кивок по-своему.
– Если я буду резать мертвецов у себя дома, то все больные от меня разбегутся, начнут болтать, что я колдун или сумасшедший. Им ведь не объяснишь, какою ценой покупается их здоровье…  Вот и приходится, словно вору пробираться в склепы.
   Говоря всё это, мой странный собеседник разложил подле трупа несколько блестящих врачебных инструментов, вооружился тоненьким, очень острым ножом и провел изящную черту по телу мертвеца. Лекарь руками осторожно развел бескровную кожу, показались внутренности.
   Мне доводилось в поместье у отца видеть, как забивают овец, я был привычен к виду крови, но тут дурнота подкатила к самому горлу, и я едва не выронил факел. Лекарь сразу понял, в чём дело. Подхватив факел, он отшвырнул меня в сторону – и вовремя! Меня вывернуло наружу, не успел я добежать до выхода.
– Покойники – не девушки, источающие благоухание, смердят они… – лекарь протянул мне тряпицу, смоченную в уксусе. – А ты молодец, я думал, сбежишь со страху.
   В ту ночь я увидел человеческое сердце, лежащее на ладони. До сих пор меня поражает, как я сохранил присутствие духа в такой странный момент. Будто завороженный, следил я за происходящим и дивился, как это источник разума, чувства, жизни обращается в кусок прелой, гниющей плоти. Я испытал огромное потрясение, вполне сравнимое с появлением призраков, которых ожидал встретить. Размышляя по прошествии времени над своей стойкостью, я склонен думать, что причиной ее было чувство безграничного доверия к моему удивительному незнакомцу, внезапно и прочно овладевшее мной и приковавшее меня к нему невидимыми цепями. Моя судьба решилась, хотя сам я еще не подозревал об этом.
   Мы расстались перед рассветом. Лекарь зашил труп старика, так же аккуратно завернул его в пелены, собрал свои инструменты и простился со мной, взяв с меня слово помалкивать. Имени его я не узнал. Едва запомнил широкое бородатое лицо в темной рамке капюшона.
  Поутру я вернулся к себе. Меня встретили, как встречают прославленных военачальников, одержавших героическую победу. Я опасался, что товарищи видели человека в капюшоне, но, как оказалось, они мирно проспали в засаде. Спор я выиграл и получил денег на четыре золотых, тогда на эту сумму можно было дважды хорошо отужинать в таверне с вином и танцовщицами. Мои товарищи предполагали, что я так и поступлю, но я отнес деньги ростовщику, оставив лишь мелочь на расходы, чем глубоко разочаровал их.
   Между тем, слухи о моем поступке дошли до главного наставника. И меня, как нарушителя спокойствия, на неделю отстранили от занятий. Особо я не скорбел по этому поводу и, едва дождавшись утра следующего дня, отправился в Хранилище Мудрости, где трудами поколений собраны были сотни тысяч свитков на разных языках. Мной овладело желание изучить некоторые из них, по врачевательскому искусству. Призвание лекаря казалось мне занятием опасным, полным тайн, а от того особенно заманчивым.
   Служитель хранилища осведомился, какие именно свитки и книги меня интересуют. Услышав туманный ответ, он, не раздумывая долго, проводил меня в помещение, отведенное для знаний по врачеванию. Пока я следовал за ним через залы, переполненные солью веков, самоуверенность невежды постепенно покидала меня. Я увидел сотни футляров со свитками на полках, брадатых ученых мужей, оживленно обсуждающих прочитанное, спорящих и задающих друг другу мудреные вопросы, и совершенно оробел.
Когда же мы добрались до нужной комнаты, я пришел в еще большую растерянность и не знал, с которой из полок начать. Я двигался вдоль них, как слепец, ищущий дорогу на ощупь. Мне попался кожаный футляр с вытравленным названием «Человеческое тело». Я ухватился за него. Так состоялся мой первый урок. Я просидел в Хранилище почти до его закрытия и ушел, когда у меня начали болеть глаза от выцветшей туши.
  Следующий день я провел в той же комнате и следующий за ним – так же. Я запомнился служителям, и они без вопросов выдавали мне табличку для посещения нужной комнаты. Я стал немного смелее. Знания давались мне без усилия, и это ободрило меня.
   Однажды, когда я рылся в свитках, ко мне приветливо обратился седовласый мужчина:
– Юноша, я вижу, вы с редким усердием изучаете врачевание. Но я не припомню, чтобы мы встречались раньше, а я знаю всех молодых людей в городе, обучающихся этому искусству, уж поверьте.
– Это так, – подтвердил я, – я читаю книги и свитки по собственной воле и не состою ничьи учеником.
– Но путь, который вы избрали, слишком долог. Какими болезнями вы интересуетесь?
Я ответил, что пока стремлюсь узнать как можно больше обо всем, но, кажется, влечение чувствую к болезням внутренним, требующим участия ножа.
– Что ж, тогда позвольте пригласить вас в гости, - неожиданно сказал седовласый и назвал мне дом и час, в котором можно явиться.
   Я с радостью согласился. Меня так распирало от гордости, что важный, должно быть, известный врачеватель пригласил меня, мальчишку, к себе, что я поделился этой новостью с одним из близких приятелей. По описаниям выходило, что мой новый знакомый – знаменитый Халлен, целитель, которого боится сама смерть, придворный лекарь правителя. Я был польщен. Честолюбие рисовало передо мной картины дальнейшего благоденствия».

– Что же было дальше, господин? – девочка-переписчица, не выдержав слишком долгого молчания, робко подняла глаза на человека в кресле, неожиданно прервавшего диктовку.
   Он был немолод, должно быть, за сорок, и красив той особой красотой, которую дает зрелость, как награду, людям честным, не запечатлевая на их лицах следов низких страстей. Черты его были строги и выразительны. Открытый лоб у переносицы прочерчивала глубокая морщинка, которая свидетельствовала о привычке сдвигать брови, еще две притаились около губ, придавая лицу излишне суровое выражение.
   Девочка едва взглянула и тот час потупилась. В мимолетном взгляде читалось обожание. Она была по-детски влюблена и отчаянно скрывала это. К счастью, ее господин ничего не заметил.
– Увы, мое честолюбие было жестоко посрамлено… – после некоторого раздумья отозвался он. – Как-нибудь мы продолжим, а на сегодня достаточно.
Он встал, девочка собрала письменные принадлежности.
– Мана, как тот сын угольщика, которому раздробило ногу? Ты была у них?
– Да, господин, вчера. С ногой уже лучше, я сделала перевязку. Сегодня отнесу мазь.
– Как они едят?
– Плохо, господин, – девочка ничуть не удивилась вопросу.
– Будешь идти, попроси у Берджик что-нибудь. Мальчик потерял много крови, ему нужно хорошо питаться.
   Мана молча кивнула. Она давно привыкла к тому, что ее господин зачастую не только лечит бедняков бесплатно, но и помогает им едой и одеждой.

   Девочка нашла Берджик в ее комнате. Сестра господина была тоненькая, сухощавая и бледная женщина с острым подбородком, малокровными губами и прозрачной кожей. Она рано овдовела и жила в доме брата, без устали хлопоча по хозяйству и являя собой пример полного самоотречения.
   Берджик шила – как всегда, мелкими, идеально ровными стежками. Выслушав Ману, она вздохнула обречено.
   Как-то раз Берджик попыталась устроить бунт, отказавшись жертвовать единственной бараньей ногой, подаренной исцеленным крестьянином. Последовала тяжелая размолвка, а брат, которого она по-матерински опекала, на несколько дней ушел из дома. Больше Берджик не решалась перечить. Лишь Мана была свидетельницей ее вздохов, из тяжести которых можно было заключить, какими будут обеды в ближайшее время: постными или посытнее. Последний вздох не оставлял надежд.

Мана

Мана появилась в доме Саакедов полгода назад. Сердобольный Юджии привел ее прямо с городской площади, где она бойко играла на кайте* , собирая вокруг себя зевак, изредка бросавших ей мелкие монетки.
Это была живая, смешливая девочка, и когда она улыбалась, а происходило это довольно часто, улыбалась она как-то особенно заразительно, что вынуждало даже незнакомых людей улыбаться ей в ответ. Оказалось, что девочка – сирота, родители ее умерли от тифа.
Мана быстро завоевала доверие, благодаря своей сметливости и легкости характера. Скоро выяснилось, что она умеет писать, притом необыкновенно грамотно и разборчиво, этому, а также игре на музыкальном инструменте ее обучила мать. Поскольку господин Юджии давно нуждался в помощнике, Мана стала его помощницей и ученицей.
Совсем недавно ей исполнилось тринадцать. Когда это произошло, девочка утром вышла в бело-синем платке поверх кос. На вопрос Берджик, зачем она дома покрывает голову, Мана серьезно и торжественно объявила: «Чрево мое благословлено, госпожа Берджик, теперь я не могу жить под одной крышей с господином, не покрывая головы». «Должно быть, она росла в доме, где придерживались строгих традиций», – подумала Берджик, а так как сама питала слабость к благочинию, с легкостью разрешила Мане носить платок и даже подарила ей еще один.
Господин Юджии к «взрослости» своего отношения никак не проявил, но как-то незаметно обязанности Маны стали труднее и ответственнее, она не только вела записи, но и помогала составлять мази и настойки, перевязывать раны, обходить больных. Только по ночам господин Юджии щадил ее: если приходили звать его к тяжело больному, всегда отправлялся сам, даже сестру  старался не разбудить.

В тот день Мана побывала у угольщика, вернувшись, допоздна провозилась с корпией, которая на беду слишком быстро заканчивалась, как обычно, убралась, и Юджии отправил ее спать. После полуночи Берджик, очень встревоженная, разбудила ее.
– Мана, оденься, помоги господину Юджии. Платок не забудь надеть.
В доме, как поняла девочка, был необычный посетитель. Она быстро оделась и спустилась вниз по лестнице: все обитатели небольшого дома Саакедов жили под крышей, приспособив первый этаж под лечебницу.
Внизу у лестницы стояли несколько человек с мечами. Пол был заляпан кровью. Берджик легонько подтолкнула Ману вперед. «Не бойся, девочка, просто помогай. Иди, вымой руки», – прошептала она.
В комнатке, где Юджии лечил, было тесно: такие же вооруженные люди окружали большой стол, на котором лежал раненый – бледно-синеватый, словно неживой. Мана едва протиснулась к нему. На горле лежащего она увидела только что наложенную повязку. Лицо его, волосы и одежда были в крови. Господин Юджии появился, словно из ниоткуда, властным тихим голосом выгнал всех из комнаты, сухо приказал: раненого обмыть, всю одежду снять и выстирать.
Мана тот час принялась за работу. Труднее всего обстояло дело с волосами. У лежащего они были длинные, ниже плеч. Понять, какого цвета, теперь не представлялось возможным: волосы слиплись в один кровавый бурый комок, сколько Мана их не промывала, разлепить не смогла, пришлось обрезать.
Несколько раз ей нужно было приносить чистую воду, и она приносила – всякий раз минуя неподвижную стражу у дверей. Поскольку рубаху раненого никаким другим способом, кроме как через голову, снять было нельзя, Мана, опасаясь его тревожить, разрезала и ее.
Вооруженные люди неожиданно исчезли, в доме сразу стало спокойнее. Вдвоем с Берджик они перенесли раненого. Поручив дальнейшие заботы о нем сестре господина, Мана занялась стиркой. Закончила почти на рассвете  - кровь на одежде успела засохнуть, и отстирывать было тяжело. Девочка обратила внимание на то, что одежда, хоть и не праздничная, а дорогая. «Богатый», –подумала Мана.
Поспать ей не удалось. С утра, как задумывала накануне, побежала за овощами к знакомому зеленщику. Торопилась и завтракать не стала, на ходу сжевала вчерашнюю лепешку – новые Берджик еще не пекла. Соседка выглянула из окна:
– Мана, ты в лавку? Вот хорошо! Купи мне соли.
Без толку объяснять, что за солью надо идти совсем в другую сторону – соседка уже несёт деньги.
Когда Мана вернулась, то узнала, что господин Юджии её спрашивал, что нужно скорее готовить лекарство для нового больного.
– Кто он, тот человек, которого сегодня ночью принесли? – спросила она Берджик.
– Ты его не знаешь… – Берджик сказала так, словно не хотела посвящать её в какую-то тайну.
Мане было неприятно, что от неё что-то скрывают. «А что ты хотела? Для них ты просто хорошая служанка – ни больше, ни меньше», – с обидой подумала она.
Девочка заметила, что господин Юджии ведет себя так, словно избегает проявления со своей стороны лишней заботы о раненом. Утром ушел молчком, до полудня его не было, после – принимал больных дома. И ни словом не обмолвился о таинственном человеке. 

Мана потихоньку пробралась в ту комнату: её одолевало любопытство. «Вдруг ему что-нибудь нужно, вдруг он очнулся», - оправдывала она себя.  Но раненый оставался неподвижен. Мана несколько раз заглядывала к нему и заставала все ту же картину: запрокинутая голова, мертвецки бледное лицо и повязка на горле, с расплывшейся краснотой. Поверх покрывала лежала землистая рука. Ногти на ней были ровно отшлифованы, как у женщины. Эти рука была так не похожа на широкие, короткопалые, но удивительно чуткие руки господина Юджии!
Вечером появился слуга раненого – тучный человечек с жидкой бородкой и водянистым взглядом; он почти не выходил из комнаты своего господина, ухаживал за ним, перевязывал, сидел у его постели по ночам. Мана, так ничего и не выяснив, была вынуждена удовольствоваться ранее увиденным.

Берджик и господин Юджии делали вид, что ничего особенного не происходит, но девочка чувствовала за напускным спокойствием большое внутреннее напряжение, точно перед грозой, когда воздух готов в любое мгновение  разорваться.
Дня через три – четыре  слуга попросил сказать «господину лекарю», что раненый хочет его видеть.
– Я занят. Пойди, узнай, что ему нужно, – велел Мане Юджии.
Мана с трепетом вошла в комнату больного. Он полулежал-полусидел на подушках в постели, и выглядел значительно лучше, чем в день своего появления.
Это был человек приблизительно одного с ее господином возраста, быть может, чуть моложе. Черты лица говорили о характере жестком, даже жестоком, но не производили отталкивающего впечатления, наоборот, в них было странное обаяние. «Если бы я не остригла ему волосы!» – мелькнуло в голове у девочки.
- Господин Юджии сейчас занят, он просил узнать, что вам нужно, –произнесла Мана не слишком уверенно.
Больной на подушках криво и зло улыбнулся:
– Я хочу видеть человека, который спас мне жизнь, – слова можно было скорее угадать по движению губ, чем расслышать. – Но, я вижу, у него слишком много дел, – передай своему господину, что сегодня мои люди придут за мной.
Мана передала слова раненого Юджии.
– Ты боишься его? – спросила Берджик, которая находилась рядом и все слышала. – Или себя? Юджии, ведь столько лет прошло… Простить не прошу – это невозможно, но нельзя вести себя как ребенок.
– Ты считаешь, что я веду себя как ребенок? Что предательство, игра чужой жизнью – это пустяки, способные обидеть лишь ребенка?
Мана редко видела господина Юджии в таком волнении. Становилось ясно, что между ним и неизвестным произошло что-то, что породило взаимную ненависть.
– Пожалуйста, не передергивай, я всего лишь хочу сказать, что ты показываешь свою уязвимость. А он легко может этим воспользоваться, разве мы не знаем Къена?
«Вот оно что! Это двоюродный брат господина», – поняла Мана. Ей стало неловко то того, что она стоит тут и подслушивает чужой разговор, и она вышла. Она не знала, согласился ли господин Юджии на уговоры сестры. А вечером, когда уже стемнело, за господином Къеном в самом деле пришли слуги с мечами и забрали его на носилках.

– Мана, – Берджик искала в своем голосе ту единственную ноту откровенности, которая позволила бы ей говорить с девочкой, ставшей случайной свидетельницей семейной сцены. 
Пятнадцать лет Берджик носила в сердце занозу. Теперь, неожиданно, ее охватило непреодолимое желание исповеди, отметающее все строгие доводы разума, заставляющее говорить и поверять самое сокровенное.
 – Мана, господин Юджии в молодости очень любил одну женщину. Они собирались пожениться. Тайно, потому что женщина эта была хоа**  – родители продали ее хозяйке весёлого дома.
Мана слушала молча.
– Я говорила Юджии, что это необдуманно, но он не хотел слушать ни чьих советов, кроме советов Къена. Господин Къен и господин Юджии были тогда очень дружны… Поскольку та женщина пользовалась в заведении большим успехом, и ей пытались покровительствовать многие богатые люди, то не могло быть и речи, чтобы выкупить ее у хозяйки. Господин Къен посоветовал моему брату похитить возлюбленную и бежать с ней в лодке. Они планировали пересечь границу клана и некоторое время скрываться в горах, пока всё не уляжется. О, как это было опрометчиво! – Берджик покачала головой, словно только что, а не много лет назад ей сообщили неприятную новость. – Я не знаю в точности, что случилось –  Юджии мало говорит об этом. Знаю, что была погоня, и лодки на привязи не оказалось. Их схватили. Неожиданно господин Къен оказался среди преследователей. Мой бедный брат был так поражен предательством, что ничего не смог сделать. Он сам говорил, что хотел убить Къена… Господина Юджии жестоко избили, но убивать не решились – господин Къен не позволил, а ту женщину забрали.
Когда мой брат оправился от ран, которые нанесли ему слуги из весёлого дома, он попытался узнать о судьбе любимой. Ему сказали, что она покончила с собой. Господин Къен принес брату её прощальное письмо и прядь волос. Юджии очень переживал эту потерю. Тогда наша мать, которая опасалась за его рассудок, сожгла письмо… Мой брат уехал. Мы долго о нем ничего не слышали. Сейчас, когда прошло уже пятнадцать лет, он примирился с родителями, но господину Къену простить не может. Пока они находились далеко друг от друга, их ненависть спала, но кто знал, что господин Къен будет в городе! Ума не приложу, откуда он взялся!
– Что же теперь будет? – спросила Мана.
Берджик вздохнула.
– Нужно надеяться, что все образуется, и господин Кьен уедет из города. Только ничего не говори господину Юджии, - предупредила она.

Однако всё сложилось совсем не так, как надеялась Берджик, и первыми из Утерехте уехали Саакеды. У Юджии давно была мечта – устроить настоящую, большую, лечебницу. Он настойчиво добивался своей цели – ходил к чиновникам, писал в столицу  – и, наконец, преодолел все преграды. Ему назначили место – город Ро, в котором, якобы, ждали – дождаться не могли хорошего лекаря. Так как Ро был далеко, – из Утерехте до него требовалось добираться по морю, – то отправить с глаз долой надоедливого, не в меру трудолюбивого лекаря было для чиновников сущим облегчением.

 

Ро

На корабле, под лестницей, куда проникали лишь тонкие лучи весеннего солнца, сгорбившись, поджав под себя одну ногу, сидела девочка. Солнечный зайчик бродил по ее изогнутой спине, перескакивал на выбившиеся из-под платка косы, и тогда каштановые с рыжинкой волосы становились зеркальными. Время от времени девочка меняла неудобную позу, поднимала голову: то откидывала со лба густую челку, то почесывала шелушащийся по весне нос. Подле нее стояла тушечница, и девочка, опуская в нее тонкую кисточку, выводила потом на старом, много раз замытом свитке новый узор слов – Мана вела дневник.
«Скука, на корабле делать нечего. Мы плывем в Ро – я, Берджик и господин Юджии. Впереди еще несколько дней вынужденного отдыха. Собирались спешно, но вещей все равно много – кажется, переезжаем насовсем.
Господин Юджии, я думаю, больше всех рад: во-первых, он давно хотел открыть большую лечебницу, а во-вторых, ему лучше уехать из города подальше после того случая.
Бедный господин! Как ужасно – потерять любимого человека и быть преданным своим близким родственником, почти братом. С тех пор, как Берджик рассказала мне, я всё думаю об этом. Господин Юджии не подозревает, что я посвящена в его тайну.
Сегодня Берджик расспрашивала купца, который плывет с нами про город. Этот Ро, похоже, больше, чем Утерехте. Там есть высокая крепостная стена, его охраняют настоящие воины. Живут в нем переселенцы, сбежавшие от гонений еще при правителе Дабуше. Но сейчас там много варваров-кочевников и приезжих.
Я хотела бы увидеть варваров. Такими, какие они есть на самом деле. Тех, что я видела в Утерехте, по одежде ни за что не отличишь от нас. Я слышала, дважды в год у них устраиваются состязания на самого сильного, ловкого и отважного воина. Говорят, очень интересное зрелище. Вот бы посмотреть!»

Чиновник, ведущий счет прибывающим в Ро, пристрастно оглядел стоящих перед ним: высокий, крепкого сложения, слегка сурового вида мужчина, бесцветная женщина и девчонка, судя по всему, служанка. Все трое одеты небогато, но по-городски. У женщин верхняя одежда, химатэ*, не длинная, в пол, так что и юбку скрывает, а короткая – до колен едва достает. Это уже городское новшество.
Мужчина держится спокойно; без суеты предъявил бумаги. А в бумагах сказано, что Юджии Саакед прибывает в портовый город Ро для проживания и устроения лечебницы для граждан. И с ним еще прибывают сестра его – вдова Берджик Неерем, а так же их служанка – девица Мана, простолюдинка.
– Девять – серебром, и поставьте подписи вот здесь, – чиновник указал строчку в толстой книге, куда только что вписал имена приезжих, – и в разрешительной грамоте, – он придвинул плотный желтый лист.
– За что же девять монет? – спросил мужчина. – Мы платили пошлину еще в порту.
– Все правильно, за въезд. А сейчас – за проживание: три – с вас, господин, три – с сестры вашей, три – вот с нее, – чиновник кивнул в сторону Маны. – Все по закону, лишнего ни с кого не берем, – вкрадчиво произнес он.
Юджии расплатился. Когда пришел черед подписи, чиновник вежливо предложил поставить значки и за женщин.
– Зачем? – удивился Саакед. – Они сами могут.
Сначала подписала Берджик, а потом и Мана красиво вывела тушью свое имя. Саакеды уже вышли, когда чиновник, в последний раз поглядев на каллиграфически затейливую подпись их служанки, пробормотал: «К чему катимся!», – и, сокрушенный, перевернул страницу.

Ро строился как приморская крепость. Его мощные башни смотрели на восток, туда, где за морем находилась столица – священный город Ранг–Нагар. С севера Ро защищали скалы, названные Черными, с юга его омывали воды Скиаса – широкого пролива между двумя морями: Южным и Нинторийским, на запад от города простирались степи и редкие леса.
Шло время, город оброс новыми кварталами, где поселилась беднота: осевшие на земле кочевники, крестьяне, рассчитывавшие в случае опасности укрыться за городскими стенами, и те, кому по роду занятий не разрешалось держать мастерские в центре – ветошники, угольщики, кожевенники, красильщики. Здесь находили пристанище воры и попрошайки, нищие, спившиеся и давно больные уличные женщины. В этих кварталах улицы были одновременно и дорогой, по которой ходили, ездили – верхом и на тяжелых повозках, и сточной канавой, куда выливались из окон помои. Тут вполне могли гулять и голые ребятишки, и куры, и коровы с овцами; не было только свиней, которых и местные, и варвары почитали нечистыми. Все это великолепие видов, запахов, наречий и верований составляло маленькую страну, в которой предстояло поселиться Саакедам. Юджии и не предполагал, что здание, вернее, большой сарай, предоставленный ему любезным градоначальством, будет расположено в столь живописном месте.

Сарай когда-то принадлежал плотнику. Стены его, посеревшие от дождей, пропускали сквозь многочисленные щели дневной свет, а вместе с ним и весенний пронизывающий ветер, от которого начинало ломить кости.
Внутри было просторно – все, что когда-то находилось здесь, давно вынесли хозяева, соседи и пронырливые прохожие. Утоптанный земляной пол раньше покрывал слой стружек; за зиму, которая в Ро была холоднее и ненастнее, чем в Утерехте, стружки исчезли – их собрали и сожгли в печурках.
Берджик стояла, молчаливо и скорбно оглядывая сарай. После оставленного уютного дома в Утерехте ей не верилось в правдоподобие перемен. Юджии озадаченно хмурился. Идти и требовать, чтобы их поселили в другом месте –  сочтут ли это трусостью?  Или трусость – молча подчиниться?
«Сейчас мы пойдем в ближайшую таверну – обедать, – как можно спокойнее сказал он. – Заночуем на каком-нибудь постоялом дворе, а с завтрашнего дня будем приводить в порядок нашу новую лечебницу».
«Какую лечебницу! – с тоской подумала Берджик. – Прежде чем здесь будет лечебница, мы окончательно разоримся». Но по привычке подчиняться кивнула и вслед за братом вышла со двора.

Из дневника Маны

Нас здесь не любят. Вчера, когда мы с Берджик развешивали на дворе белье, подошла старая женщина, должно быть ведьма. На ней было надето сразу несколько юбок – одна грязнее другой, а на шее болтались бусы из всякого мусора. Лицо страшное, безумное. Стоит и шамкает, мы даже не сразу разобрали слова: «Что трудитесь? Придет из степи Осиный бог, все сгинете…».  Мы ничего не стали рассказывать господину Юджии – ему и так тяжело, он в постоянных хлопотах.
На рынке Берджик не хотели продавать молоко, торговка стала кричать, что ее сглазят. Теперь я хожу за покупками к городским воротам. Одеваюсь, как местные – короткий химатэ  пришлось снять, купили мы с Берджик долгополые; еще я ношу штаны – и теплее, и удобнее.
За городом дует холодный северный ветер. Лачуги в нашем квартале его не сдерживают, кажется, что вот-вот сами развалятся. Мы уже законопатили все щели, но еще не принимались за крышу, а следовало бы! Господин Юджии говорит, что скоро могут начаться дожди…

_______________________________________________________________________________________
*Химатэ - женская верхняя одежда на пуговицах и с рукавами; надевался поверх платья или рубахи с юбкой, мог быть как очень теплым, зимним, так и легким, льняным или шелковым - летним (прим. авт.).