Связанные судьбой

— Кааз! Нуру кааз дир! Чаади кааз акаари!

Два воина расальи оживленно спорили на незнакомом языке. Впрочем, Мона их прекрасно понимала — торговались за нее. Кому достанется добыча, Моне было все равно: она не могла двигаться, в правом боку ныло так, что сознание постоянно ускользало, а мокрая одежда холодила и без того едва теплое тело. Все, что ей нужно, — как можно быстрее набраться мощи, и тогда Моне, с ее-то послужным списком из сотни удачных краж, сбежать от случайных спасителей будет легче легкого. Но пока у Моны не хватало сил даже на то, чтобы стащить промокший насквозь плащ. Да и показывать лишний раз то, что она в сознании, было бы опрометчиво. Так что она лежала, почти не шевелясь и прикрыв веки, наблюдала за расальи и делала вид, что до сих пор не очнулась.

Когда один из воинов вскрикнул и ударил другого головой, метя в лоб и сталкиваясь в опасной схватке, Мона едва не дернулась — это произошло слишком внезапно и буквально над ней. Но все-таки распахнула глаза и уставилась на две могучие фигуры: лысые и обнаженные до пояса, с покрытым рисунками телом, расальи носили лишь подпоясанные широким ремнем штаны да кожаные наплечники, оставляя грудь нагой. Их коричнево-серая, почти каменная кожа была такой же прочной на ощупь, как и на вид — об этом Мона слышала не раз, но вживую видела равнинных кочевников впервые. Воины упирались ногами в землю, а лбами — друг в друга, их ступни уходили все глубже в рыхлый морской песок, но ни один так и не сдвинулся с места. Убежать, пока они заняты спором, возможности не имелось — пришлось терпеть. Мона слышала их тяжелое дыхание, шум волн и далекий крик какой-то птицы на закате — и больше ничего. В полной тишине лязг лезвия из ножен раздался так же внезапно, как и последовавший за ним росчерк по каменной коже — и лицо Моны мгновенно оросили брызги темной, горячей крови.

Она в ужасе закричала, дернулась, но не могла отодвинуться даже наполовину, когда огромная мускулистая туша начала оседать прямо на нее. Оставшийся в живых расальи так же резко, как и с ножом, рванул Мону за шкирку и перекинул себе через плечо, чтобы двинуться прочь с берега, где нашел свою добычу.

Берега, где прежняя жизнь Моны окончательно разбилась на части.

Она вновь пришла в себя на рассвете, привязанная к мулу, который помимо нее тащил еще две седельных сумки. В сумках, судя по всему, был скарб, собранный из выброшенных на берег обломков. Таких груженых мулов у воина расальи оказалось четыре, что означало только одно: корабль, на котором Мона пыталась добраться до диких земель, кочевники заметили раньше, чем тот налетел на скалы, и пришли искать чем бы поживиться. Как знали, что будет внезапный шторм и судно не переживет ночь. Впрочем, чему удивляться: эти места, почти необитаемые, они явно знали лучше кого бы то ни было.

— Эй! — крикнула Мона, привлекая к себе внимание. — Воды, пожалуйста!

Воин услышал не сразу, но как только заметил — тут же остановился. Подошел к ней, висящей вниз головой, приподнял ее за волосы и заглянул в лицо. Мона встретилась с бесцветными, как горный хрусталь, глазами и судорожно сглотнула, облизывая пересохшие губы:

— Пить.

Расальи отвязал ее от седла и спустил с мула, но руки так и не освободил, а сам достал флягу и приложил ее к губам Моны:

— Пить.

Его голос был низким, глухим и ничего не выражал.

Дальше Мона шагала сама, пока они не остановились у небольшой рощицы под тенью деревьев. Сбежать теперь будет не так уж просто, подумала она, — не после того, как из-за тебя убили сородича. Впрочем, четыре мула, явно из тех, что корабль вез из Южной Империи для торговли, — тоже неплохая добыча для кочевников.

Расальи развел костер и стал варить какое-то месиво в котелке. Мона же пыталась придумать, что предпринять. Со связанными руками много не сделаешь, да и бок еще болел, и она решила продолжить путь, пока не окрепнет. Других вариантов не находилось. А когда ноздри защекотал аромат горячей еды, Мона сглотнула вязкую слюну и поняла, что при всем желании не сможет сбежать прямо сейчас —голод сковал до судороги в желудке.

Правда, рано обрадовалась, когда увидела в руках у расальи две плошки с кашей — развязывать ее не стали. Кормил ее расальи сам и даже помогал держать юбку, чтобы справлять нужду, и так все первые сутки пути. О стыде она старалась не думать, а расальи, казалось, не проявлял к ней никакого интереса, будто Мона являлась всего лишь еще одной из добытых после кораблекрушения вещей.

— Развяжи руки, — попросила Мона, кивая себе за спину, но воин хмуро покачал головой.

Почему воин ведет себя так, словно заботится, но в то же время не доверяет, Мона понять не могла. Она все еще был слаба, да к тому же не вышла красивой, чтобы попробовать путь соблазнения: худая, мелкая, ветер подует — улетит, как любила шутить ее пьяница-мать. В детстве Мона научилась, пользуясь такой комплекцией, прятаться от нее и ее побоев и, как оказалось, это пригодилось ей в будущем. Вот только на равнине некуда прятаться. И бежать некуда — море осталось далеко позади, а зеленая полоска леса была едва различима на горизонте. Мона даже сосчитать не могла, сколько до нее дней пути. И все гадала, какая ей уготована судьба.

В рабы таких, как она, берут только в прачки или прислуживать в доме, и не больше. А если берут для утех, то это когда девушки, которых природа красотой обделила, сами подаются в дома удовольствий. Мона, какой бы тяжелой ни была ее жизнь, о таком никогда не думала, стараясь сохранять свободу тела и духа, как и в детстве. Расальи, казалось, ее тело тоже не интересовало: он не слишком заботился о ее благочувствии, но и не бросал ее подыхать, а значит, некий план у него все-таки имелся. И зачем такая рабыня крепкому воину, у кого рука толщиной с ее голову? В Южной Империи рабство существовало, но добровольное. Мона могла бы продать себя, чтобы не сесть в тюрьму за воровство, но предпочла сбежать на корабле, ведь все равно кроме долгов в империи у нее ничего не оставалось.