Талон

– Это что? – забавно они всё-таки удивляются, каждый раз поражаюсь! Наверное, это тот самый аттракцион, который мне никогда не надоест. Единственный аттракцион.

– Хочешь сказать «кто», – поправляю я. Без злобы, просто люблю порядок.

Он хмурится, не может понять. Что ж, угадать в этом самого себя довольно сложно. Тело довольно быстро меняется, когда превращается из человека в тело. Когда остаётся висеть и ждать, когда его найдут, не спасут, но проводят.

– Кто? – Он мне не верит.

– Кто, – веселюсь я. Обожаю этот испуг, недоумение, осознание.

– Это что… – до него всё же доходит. Довольно быстро. С другими бывает и хуже, один раз, помню, пришлось потратить почти полдня. Благо, у меня этих дней куда больше, чем у других. И все они для этих самых других. – Это я?!

В голосе искреннее изумление. Я уже знаю в чём дело. Люди как-то иначе думают о себе, представляют себя совсем не такими, какие они есть на самом деле, и когда приходит пора – им сложно узнать, что вот это вот, что остаётся висеть, лежать, сидеть в последнем окоченении – это они, такие как есть. Без прикрас. Без самомнения. Просто остывающие, потухшие люди. Бывшие люди, уже не значащие, не ведающие, не злящиеся, не испытывающие, не думающие о себе, что они чего-то значат или стоят, что как-то отличаются от других, выделяются среди прочих умом или необыкновенной проницательностью. Всё это уже не значит, не весит. Это было, если вообще было, при жизни, когда человек был человек –единым целым с телом, разумом и душой. А теперь остаётся тело. И оно весьма неприглядно затухает.

– Конечно, – подтверждаю я. – А кто ещё? Иван Фёдорович Крузенштерн?

– Кто? – у людей нет чувства юмора после. Оно остаётся пережитком, который обычно отцепляется в первые же часы окоченения.

– Руководитель первой русской кругосветной экспедиции, – усмехаюсь, – но это уже неважно.

Это и правда неважно. Он ушёл тяжело, целый год угасания и два инсульта стали ему последним испытанием. Потом наступили два дня беспамятства. И всё закончилось. Может быть, как облегчение, не мне судить.

Мне вообще жить довольно просто – я выполняю свою работу, стараюсь выполнять её хорошо, но принимать решения и отягощать себя чужими бедами и ответственностью мне не дано.

А Он не понимает. Конечно, в его мире сейчас вершилась трагедия. Он осознал, наконец, что всё по-настоящему кончено, что все его проблемы, подтолкнувшие к роковому поступку, уже решены. Но Он этого не узнает.

– Я… что-то можно сделать? – спрашивает Он. Почти все они спрашивают меня об этом. Кто-то даже умудряется начать плакать, просить, угрожать. Но мне-то что? Разве я распоряжаюсь?

К тому же, тут всё просто. Он сам это сделал, так с кого же спрашивать-то?

– Можно дождаться конца, – отвечаю я.

– Разве это не оно?

– Оно, – я морщусь. Как же сложно-то, всё время забываю об этом. – Конец уже случился для физического состояния. Я здесь, чтобы довести всё до общего конца. Понимаешь?

Нет, не понимает. Потому что не привык людской разум к факту, что «конец» – это не когда происходит что-то одно. Это происходит несколько затуханий. Тело уже угасло. А с душой придётся повозиться. Душа будет представлена в свою минуту и будет решено – что с ней? Спать ли ей вечно, спать ли ей недолго, вернуться ли скоро, или гореть? А может быть и вовсе поглотит её Ничто?

– Ты можешь меня вернуть? – это тоже частый вопрос.

– Не я забрала, не мне возвращать, – замечаю я.

– Разве ты не смерть? – Он удивлён. Почему людям нужно всех как-то определять? Смерть! Ага! Да видели б они её! Это фигура, полная величия и безысходности. Она почти и не показывается даже нам, мелким чинам, а уж людям! Зачем? Физическое воплощение Смерти – это абстракция всегда и везде. Ей не нужно быть в образе, чтобы существовать.

– Я не Смерть, – я качаю головой. Я знаю какой будет следующий вопрос.

– Ты ангел? – угадываю.

И снова – люди, зачем вам такие сложности? Нет у нас ни ангелов, ни демонов. Может быть где-т о дальше они и есть. А мы всего лишь мы.

– Нет. И не демон. И не чёрт, и не видение, и не призрак твоей покойной бабушки, – я не злюсь. Смерть, которая наступает как состояние, страшна. Для души это шок. Душа начинает глупить, паниковать, злиться, грозиться. Или впадает в ступор!

– Кто же ты? – Он не унимается. Ещё одна забавная черта у людей. В том числе, и у бывших людей. Они хотят отвлечься, задают много вопросов, но ответы, будь они честными, им непонятны, а то и ещё более страшные.

– Тебе какая разница? Тем более, я здесь ненадолго.

Он боится. Боится одиночества. Я – хотя бы тень какой-то жизни, собеседник.

– Я что, в аду? – Он пугается, шепчет. Слабый жалкий человек. Бывший человек.

– Нет, ты в ожидании, – поправляю я. – Это не так страшно, и это не навсегда.

Я почти не лгу. Для умерших уже нет слова «навсегда». У них и ощущения времени-то нет, так что здесь мы уже подстраховались, а то и у нас всякое бывает, так, например, однажды некий Каин просидел в ожидании почти тысячу людских лет. Забыли мы его, забыли. Тоже бывает, служивый люд!

Впрочем, кому он на нас пожалуется?

– Где я? – Он спрашивает с ужасом и любопытством. Что ж, хорошие черты, ещё сохраняет остатки здравомыслия.

– В состоянии ожидания. Ты мёртв, и тебе придётся подождать, пока до твой души доберутся.

– Кто? – любопытство тает, приходит ужас. Один сплошной ужас.

– Распорядители, – я пожимаю плечами. Нет у нас ангелов и демонов, нет Анубиса, вырывающего сердце. У нас всё просто и постно. Ожидание растворяется и ты оказываешься пред образом серых теней. Они смотрят на тебя, считывают, могут спросить, но чаще просто считывают в молчании. Минута, от силы две – и участь определена.

Как по мне – это молчание и есть самое худшее. Человек мог бы и переносить это проще, если бы они хоть как-то говорили с ним. Но я их тоже понимаю, с каждым говорить, всю серость сотрёшь!