Там, где меня нет

Пролог

Любовь не умирает в один миг. Она истлевает по кусочкам. Сначала уходит доверие. Потом — уважение. А последней гибнет надежда.

Всё началось с невинной лжи. С одного-единственного сообщения, которое я отправила ему с фейковой страницы, просто чтобы проверить, ответит ли он незнакомке. Помню, как палец дрожал над кнопкой "отправить", а в горле стоял ком. Он ответил. Короткой фразой, но этого хватило, чтобы дверь в ад приоткрылась.

А потом — закрутилось. Виртуальные ужины при свечах, которые я сама же и придумывала. Ночные разговоры по душам, где я вскрывала собственные раны, чтобы казаться глубже. Признания в том, чего он никогда не говорил мне в лицо.

Я ревновала его к самой себе — к той идеальной, вымышленной версии меня, которая была всем, чем он всегда хотел, но в чём я, настоящая, вечно его разочаровывала. Я рыдала, читая его нежные слова, адресованные мне же, но другой. Почти целовала экран смартфона, зная, что эти цифровые буквы — единственная близость, что у нас осталась.

Я изучала его как научный проект. Узнала, что он любит в женщинах, о чём мечтает, каких фраз ждёт. И стала давать ему это — щедро, с размахом, как богатая тётушка исполняет капризы любимого племянника. Он расцветал на том конце провода. А я — увядала в реале, превращаясь в тень, в призрака, в серую мышь, которая молча готовила ему ужины и стирала его рубашки, пока он писал страстные сообщения... мне же.

И вот теперь я сижу в роскошном ресторане и смотрю, как мой мужчина заказывает для неё морепродукты и вино. Для меня.

Его пальцы нежно перебирают стебель бокала, а на губах играет та самая, редкая, лёгкая улыбка, которую я не видела в нашем доме уже полгода, если не больше. Он ждёт любовь всей своей жизни. Ту самую, что понимает его с полуслова, цитирует его любимых поэтов и смеётся его шуткам, даже самым плоским.

Что он почувствует, когда вместо интересной собеседницы и соблазнительницы увидит робкую стажёрку из моего же журнала? Когда поймёт, что его гениальная, проницательная Лика — всего лишь кукла, марионетка в моих руках, повторяющая заученные фразы?

Он даже не подозревает, что его настоящая любовь, та, которая прошла с ним через кризисы и первые успехи, которая знает все его страхи и тайные мечты, сидит в десяти метрах от него на затемнённом балконе, готовясь разбить ему сердце. И своё — заодно. Потому что иногда, чтобы перестало болеть, нужно сначала причинить себе такую боль, чтобы от неё точно онемела душа.

И знаете что самое страшное?

В глубине души я всё ещё надеюсь, что в последний момент он оглянется.

Увидит меня.

И всё поймёт.

Глава 1.

На что вы способны ради любви?

Спросите у любого, и он с уверенностью ответит: «На всё!» или же «Ничего предосудительного».

Но настоящий ответ, тот, что обжигает изнутри, приходит только в тишине, в промежутке между «прости» и «я тебя люблю», которые ты говоришь сама себе, глядя в пустоту по ту сторону окна. Ответ приходит вместе с отчаянием. И он тихий, как щелчок клавиш на заблокированном телефоне.

Я стояла у панорамного окна своей питерской квартиры, вглядываясь в огни набережной Мойки. За окном мартовский ветер гонял по улицам последний грязный снег, с крыш капала первая настоящая капель, обещающая скорую весну. А внутри у меня была эта противная, липкая слякоть, пронизывающая до костей — та, что появляется, когда зима уже надоела, а тепла всё нет и нет.

Полтора года.

Полтора года наш роман был тем, о чём пишут в глянцевых журналах, вроде того, что я возглавляла. Идеальная картинка: восходящая звезда провокационного сериала и главный редактор самого цитируемого городского издания. У нас брали интервью про «отношения двух сильных личностей», снимали для обложек, где мы смотрели друг на друга с вызовом и страстью.

А теперь наша личная жизнь стала походить на хронику из раздела «светская жизнь» в тех же журналах – короткие, ничего не значащие сводки.

«Ида и Глеб были замечены на кинопремьере».

Факт. Без подробностей. Без эмоций.

— Глеб, давай куда-нибудь сходим. В кино? В тот самый артхаусный подвал, где мы на втором свидании чуть не заснули от скуки? Как раньше.

Он даже не поднял глаз. Его пальцы продолжали листать ленту.

— Устал, Ида. Послезавтра съемки. Ты же знаешь график.

Я сделала ещё одну попытку, уже зная результат, но не в силах остановиться:

— Что случилось? Мы же можем поговорить. Как взрослые люди.

— Со мной всё в порядке. Не выдумывай.

Он не смотрел на меня. В прямом смысле. Его взгляд скользил мимо, будто я стала частью интерьера — дорогой, стильной безделушкой, которую он давно привык не замечать. А я выдумывала.

Я выдумала себе ночной кошмар наяву, в котором любимый человек медленно превращается в призрака, и у меня не было сил его удержать. Моя собственная жизнь стала мне казаться плохо прописанным сценарием, где герои забыли свою мотивацию.

После очередной такой ночи, закончившейся молчаливым ужином под треск ложек о фарфор и его уходом «погулять с собакой» в десять вечера (у нас не было собаки), я позвонила Ирэн.

— Он не изменяет, — с порога заявила Ирэн. Её голос был хриплым от сигарет и возраста. — У измены свой запах, своя энергетика. Там суета, вранье, нервы, новый парфюм. А тут… тишина. Гробовая. Это что-то другое. Что-то в нём самом.

— Но что? — мой голос прозвучал тонко и жалобно, и мне это страшно не понравилось. Я сжала трубку так, что побелели костяшки.

— Он что-то скрывает. Не банальную интрижку. Что-то, что, как ему кажется, может все разрушить. Мужики, они как мальчишки – боятся показаться слабыми. А слабость для них — это всё, что выбивается из образа «успешного самца».

— И что мне делать? Сидеть и ждать, когда он созреет, как ждут, пока дозреет авокадо?

— Можно попробовать копнуть в обход, — Ирэн сделала паузу, и я ясно услышала, как она затягивается сигаретой. — Напиши ему.

— Я уже писала! Тысячи сообщений! Спрашивала, злится ли он, устал ли, хочет ли расстаться? Он игнорирует!

— Не от себя.

Я расхохоталась. Это прозвучало дико и горько, почти истерично.

— У него миллионы фанаток. Его личные сообщения – это бушующий океан восторгов, предложений и угроз. С чего вдруг он заметит еще одну?

— А потому что ты – не «ещё одна», — спокойно ответила Ирэн. — Ты знаешь его слабые места. Ты знаешь, что его зацепит. Ты знаешь, о чём он мечтает ночами, чего боится до дрожи, что ненавидит в своей дурацкой роли. Фанатки пишут про его внешность, про «божественный взгляд». А ты напишешь про душу. Если она у него ещё осталась, — добавила она с едкой, уставшей усмешкой.

— Это безумие. Я не буду этого делать. Это унизительно.

Глава 2.

Кабинет пах дорогим кофе и тревогой. Этот запах витает здесь постоянно, но сегодня он особенно густой и горький. Я кручу в руках холодную фарфоровую чашку, смотрю, как за стеклянной стеной суетится редакция.

Все заняты делом — верстают, звонят, спорят о заголовках. А я сижу здесь, в своей стеклянной клетке, и разбираю по косточкам собственную низость. Мне кажется, каждый сотрудник, бросивший случайный взгляд в мою сторону, видит сквозь стены ту ложь, что поселилась в моём сердце.

Дверь приоткрывается без стука.

— Ну что, мученица морали? — раздаётся у меня за спиной бархатный, пропитанный духами и иронией голос Ирэн. — Или уже преступница, совершившая непоправимое?

Я не оборачиваюсь. Слышу, как Ирэн проходит внутрь на своих неизменных шпильках, как опускается в кресло напротив и с характерным шуршанием достает пачку сигарет — просто подержать в руках. Курить здесь нельзя, но этот ритуал успокаивает нас обеих.

— Он ответил, — тихо говорю я, всё ещё глядя в окно, за которым медленно опускается на город ранний весенний вечер. Огни зажигаются один за другим, и каждый кажется мне обвинением.

Молчание за спиной становится внимательным, тягучим, как патока.

— Ну? И что же наш затворник, наш рыцарь печального образа, как удостоил неизвестную поклонницу ответом?

— Он написал: «Спасибо. Никто этого никогда не замечал».

Ирэн присвистывает, низко и одобрительно.

— Браво, моя дорогая! Прямо в яблочко. Я же говорила, ты знаешь его слабые места. Не какой-то там «ты самый красивый», а «я вижу тебя настоящего». Это гениально. Хирургически точно.

— Это мерзко, — отрезаю я, наконец поворачиваясь к подруге. На лице Ирэн написана неподдельная заинтересованность, а в моих глазах стоит целая буря — из стыда, гнева и отчаянной надежды. — Ты понимаешь? Я сидела вчера и плакала. Плакала оттого, что он написал эти слова... мне. Но не мне. Какой-то вымышленной Лике. А настоящая я сидела в трёх метрах от него, смотрела, как он улыбнулся, читая это сообщение... и чувствовала себя... грязной. Как вор, крадущий не деньги, а чужие эмоции.

— А настоящей тебе он что вчера сказал? — с холодной, почти жестокой прямотой спрашивает Ирэн, закидывая ногу на ногу. Её тёмно-бордовый лак на ногтях кажется каплей крови на фоне безупречного серого костюма.

Я отвожу взгляд. Вспоминаю вечер. Я, набравшись смелости, подошла сзади, обняла его за плечи, прижалась щекой к его спине, вдыхая знакомый запах его одежды. А он... он замер на секунду, затем легонько, почти механически, похлопал меня по руке.

«Всё хорошо, Ида. Просто устал».

И его рука тут же опустилась, разрывая этот мимолетный контакт. Он смотрел в экран телевизора, но взгляд его был пустым и устремлённым куда-то далеко, в какую-то точку за пределами нашей квартиры, нашей жизни.

— Ничего, — выдыхаю я, и в этом слове — весь мой крик. — Ровным счётом ничего. Он смотрел сериал и делал вид, что я — часть мебели. Полезная, но не особо заметная.

— Вот видишь, — Ирэн разводит руками с таким драматизмом, будто играет в шекспировской трагедии. — Ты получила от него больше искренности за один вечер в образе кота с аватарки, чем за последние три недели в образе любимой женщины. О каком моральном превосходстве мы говорим? Здесь либо ты, либо она. Вернее, либо ты-настоящая, которая ему неинтересна, либо ты-виртуальная, которая его цепляет. Выбирай.

— Это не оправдание! — Я с силой ставлю чашку на стол, кофе расплёскивается, оставляя тёмные подтеки на идеальной столешнице. — Я опустилась до уровня подглядывающей фанатки. Я лгу ему. В глаза. Каждый день, когда делаю вид, что не знаю, о чём он думает. А теперь ещё и вот так, из-за угла, втихую, я выуживаю у него те мысли, которые он не хочет доверять мне. Это гнусно.

— Ты не фанатка, — Ирэн отрезает резко. — Ты отчаявшаяся женщина, которая пытается достучаться до мужчины, захлопнувшегося в своей раковине. Ты идёшь на отчаянный шаг, чтобы спасти то, что тебе дорого. В этом есть своя, извращённая, романтика. Ты — Пенелопа, которая не ждёт, а плетет свою паутину, чтобы выманить Одиссея из его молчаливого моря.

— И что же дальше? — с горькой, безрадостной усмешкой спрашиваю я. — Продолжать этот фарс? Ждать, когда он признается в чём-то вымышленной Лике? А что, если он... если он влюбится в неё? В этот призрак, в эту тень, которую я создала своими же руками?

Я произношу это вслух, и меня бросает в холод. Это самый страшный, самый унизительный сценарий. Создать себе идеальную, понимающую соперницу, лишённую бытовых проблем и взаимных претензий. И проиграть ей. Потерять его в пользу самой себя.

Глава 3.

Поздний вечер разлился по кабинету густыми синими сумерками, окрашивая стены в тревожные фиолетовые тона. Я отключила верхний свет, и только холодная лампа на столе выхватывала из мрака разложенные верстки и мерцающий экран планшета. Офис за стеклянной стеной был пуст и тих, лишь где-то далеко звенел уборщик мусорным ведром, и этот звук отдавался эхом в абсолютной тишине опустевшего этажа.

Я должна была быть дома. Час назад. Но кого я обманывала? Его там не было. Вернее, он был физически — я звонила ему полчаса назад, и он, сонным, отрешённым голосом, сказал, что засыпает перед телевизором. Но ждал ли он меня? Нет. Не ждал уже давно.

Его «жду» превратилось в формальность, в ритуал, лишённый смысла, словно вопрос «как дела?», заданный соседу у лифта. Наша жизнь стала состоять из таких ритуалов — утренний кофе в молчании, вечерний вопрос «как прошёл день», на который следовали односложные ответы.

Я потянулась к планшету. Мои пальцы, казалось, сами знали дорогу. Не к номеру Глеба. К «Лике». Этот аккаунт стал моим наркотиком, моей исповедью и моей тюрьмой одновременно.

Наша переписка, начавшаяся с той самой фразы про «настоящее отчаяние», медленно, но набирала обороты. Он отвечал не сразу, но всегда вдумчиво. Сначала о роли, о том, как тяжело играть одну и ту же эмоцию двадцатыми дублями, пока она не выцветает, как старая фотография. Потом о кино вообще. О книгах.

Я ловила каждое его слово, как голодный зверь, выискивая в них крупицы того Глеба, в которого когда-то влюбилась — умного, ироничного, чувствительного. Того, кто читал мне вслух стихи ночами и мог часами рассуждать о символике в каком-нибудь старом фильме.

А сегодня вечером диалог пошёл глубже, опаснее.

Лика:Мне иногда кажется, самые важные разговоры мы ведём молча. С самими собой. Потому что сказать их вслух — значит признать, что они настоящие. Что боль — настоящая. Что пустота — настоящая.

Я отправила это, затаив дыхание. Это была моя собственная мысль, рождённая в бессонницу прошлой ночью, когда я лежала рядом с ним и чувствовала, как между нами вырастает невидимая, но непреодолимая стена.

Ответ пришёл почти мгновенно. Сердце моё дрогнуло и упало куда-то в пятки. Он не спал. Он был в телефоне. И ждал. Ждал именно этого — разговора с Ликой.

Глеб:Страшно произносить вслух. Слова имеют вес. Они могут разрушить что-то, что ещё держится на честном слове. На памяти о том, каким всё было раньше.

Я сжала планшет так, что пальцы побелели. Это был он. Настоящий. Тот, кто боялся, кто сомневался, кто носил в себе какую-то боль. И он открывался... мне. Но не мне. Он говорил о наших отношениях, о том хрупком мире, что ещё оставался, — и говорил это посторонней женщине.

Лика:А что, если разрушить — это единственный способ по-настоящему построить? Иногда ведь нужно разобрать старый сарай, чтобы на его месте возвести дом.

Глеб:А если в процессе окажешься под завалами? И поймешь, что сарай-то был хоть каким-то укрытием. Пусть и ветхим. А под завалами — только пыль и одиночество.

Я читала его сообщения, и меня распирало от противоречивых чувств. Ликование и боль сплелись в тугой, болезненный клубок. Я была счастлива — он говорил! Он делился сокровенным! Он был живым, ранимым человеком, а не той холодной статуей, что приходила ночевать в нашу квартиру.

И я была несчастна — до слёз, до физической тошноты. Потому что каждое его слово, обращенное к Лике, было молчаливым укором мне, Иде.

Почему он не мог сказать этого мне? Что я сделала не так? Почему наша реальная любовь, наша общая жизнь, наши совместные полтора года оказались тем «сараем», из которого он так отчаянно хотел вырваться, даже не попытавшись его починить? Может, я сама стала этим сараем — надёжным, привычным, но душным и тесным?

Я снова посмотрела на экран.

Глеб:Вы сегодня какая-то особенная. Словно знаете, куда нажимать. Словно видите меня насквозь.

Меня бросило в жар. Я отшвырнула планшет, как будто он укусил меня. Он чувствовал это. Чувствовал, что по ту сторону экрана — кто-то, кто его знает. А я, сидя в своем пустом кабинете, в полной тишине, чувствовала себя величайшей обманщицей в мире. Я украла его доверие. Я подделала ключи к его душе.

Он ждал сообщений от Лики. Он отвечал ей почти сразу. А на моё, Идино, сообщение, отправленное днём («Во сколько ты сегодня? Заказать тебе ужин? Захотелось тебя увидеть»), он ответил три часа спустя сухим: «Не жди. Задержусь. Дела».

Я медленно, с трудом подняла планшет с ковра. Сообщение Глеба всё ещё горело на экране. Искушение и отчаяние шептали мне на ухо.

Глава 4.

Спальня превратилась в поле боя, где каждое утро разыгрывается одна и та же молчаливая битва. Я просыпалась первой, ещё до будильника, и притворялась спящей, чувствуя, как матрас едва заметно пружинит под осторожными движениями Глеба.

Он выбирается из кровати с преувеличенной аккуратностью, будто боится разбудить не меня, а своё собственное чувство вины. Раньше это нежное движение, этот утренний ритуал заставлял меня улыбаться в подушку, чувствовать себя любимой и защищённой. Теперь же каждый его шаг отдаётся во мне глухой, ноющей болью. Он не хочет меня будить. Не хочет лишней минуты рядом, утреннего кофе вдвоём, неспешного разговора сквозь дремоту.

Я сама начала избегать его с почти животной целеустремленностью. Это инстинкт самосохранения, острый и неумолимый. Каждое его слово в реальности бьет по открытой ране, которую сама же и нанесла наша виртуальная переписка.

Когда он говорит «спокойной ночи», приглушённым голосом поворачиваясь ко мне спиной, я слышу его признание Лике: «Я сегодня должен был ждать одну женщину. Но я не жду».

Когда он рассеянно спрашивает за завтраком, как мой день, мне хочется закричать: «А тебя действительно волнует? Ты же ждёшь сообщений не от меня! Ты проверяешь телефон, когда думаешь, что я не вижу!»

Поэтому я бегу. Я стала первой уходить на работу, пока он ещё ворочается в постели, и последней возвращаться, когда он уже лежит в постели, притворяясь спящим.

Мой просторный кабинет с панорамными окнами стал своего рода бункером, убежищем, где можно не видеть его лица, не чувствовать ледяной отстранённости в его глазах, не ловить на себе его взгляд, всегда ускользающий, как живая ртуть.

Работа поглощает меня с головой, становясь единственной реальностью, которую я могу контролировать. Я с маниакальным упорством устраиваю мозговые штурмы, вгрызаюсь в аналитику, лично правлю каждый второй материал, доводя подчинённых до белого каления своими замечаниями, высказанными ледяным, бескомпромиссным тоном.

Я ищу в профессиональной жесткости, в этой броне из компетентности и требовательности, хоть какую-то опору, ведь мой личный мир превращается в зыбкие пески. На совещаниях я остра, собранна, неумолима. Ида-главред безупречна, как отточенный клинок. Ида-женщина, прячущаяся за этим клинком, — в глубочайшем, всепоглощающем кризисе.

Вечерами, которых я раньше так ждала, я теперь с обречённой настойчивостью хожу по светским раутам, модным показам и презентациям.

Раньше я терпеть не могла эту пустую, блестящую мишуру, предпочитая им тихий ужин с Глебом, наши шутки на кухне, совместный просмотр фильмов под одним пледом.

Теперь же я провожу перед зеркалом по часу, надеваю самые броские, почти вызывающие наряды из своего гардероба, делаю безупречный, бесстрастный макияж, скрывающий следы бессонных ночей, и иду в самую гущу толпы.

Я смеюсь громче всех, веду легкомысленные светские беседы, ловлю на себе восхищённые и завистливые взгляды, позволяю себя фотографировать. Я — душой компании, яркая бабочка, порхающая в свете софитов, — но за этим фасадом скрывается абсолютная, оглушительная пустота.

Мне нужно быть на виду, быть занятой, быть объектом всеобщего внимания, чтобы не оставаться наедине с собой. И с тем планшетом, что стал для меня и спасением, и проклятием.

Планшет стал моим наркотиком, моим личным демоном, которого я и боюсь, и жажду. Руки тянутся к нему сами, особенно в тишине служебной машины, в короткие мгновения одиночества в лифте, в редкие минуты затишья в кабинете, когда не остается срочных дел.

Я открываю мессенджер, смотрю на абстрактную аватарку с серым котом и испытываю жгучую, физическую тоску. Мне отчаянно хочется снова погрузиться в тот параллельный мир, где он был со мной откровенен, где его слова были живыми и настоящими. Но меня сковывает страх.

Животный, парализующий страх следующих признаний. Страх, что моя двойная жизнь, эта хрупкая, лживая конструкция, окончательно рухнет и похоронит под обломками последние остатки моего рассудка.

Однажды вечером, на презентации нового аромата в роскошном отеле, Ирэн, наблюдая, как я с неестественно яркой, застывшей улыбкой парирую шутки группы модных блогеров, решительно взяла меня под локоть и отвела в сторону, к огромной, благоухающей цветочной композиции, скрывавшей нас от посторонних глаз.

— Хватит терзать, — тихо, но твёрдо сказала Ирэн, без предисловий. — Себя. Его. Меня, в конце концов. Ты изводишь себя до полусмерти. Я вижу.

— Я не понимаю, о чём ты, — я сделала большой глоток шампанского, но напиток казался мне безвкусной, шипучей водой. — У меня работа. Обязанности. Светская жизнь. Всё, как всегда.

Глава 5.

Неделя молчания стала для меня особой, изощрённой формой пытки. Каждый день я металась между двумя страхами: что он всё понял, раскусил мой жалкий маскарад и теперь отвернётся навсегда, и страхом, что он просто забыл о Лике, вычеркнул её из своих мыслей, доказав тем самым полную незначительность нашего виртуального общения. Оба варианта были одинаково невыносимы, оба вгоняли в состояние, близкое к панике.

Я почти физически ощущала пульсацию планшета, лежащего в глубине ящика рабочего стола, словно это было живое, больное существо, мой личный демон, прикованный на цепи.

В пятницу вечером, оставшись одна в кабинете под предлогом срочной верстки нового номера, когда последние сотрудники, помахав на прощание, скрылись за дверью лифта, я не выдержала. Нервы мои были натянуты до предела, и тишина опустевшего офиса давила на уши оглушительным грохотом.

Со скрипом, будто ящик был набит камнями, я достала его. Руки предательски дрожали, подушечки пальцев вспотели. Я открыла мессенджер. Наш диалог всё так же висел на самом верху, мой последний, безответный, роковой вопрос: «А вы хотите ее ждать?» — краснел немым укором.

Я зажмурилась, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, и, не дав себе ни секунды на раздумья, на отступление, напечатала:

Лика:Простите за ту бестактность. У меня дурная привычка — задавать вопросы, на которые, кажется, не готова услышать ответ. Это непрофессионально.

Я уже мысленно представила, как швыряю планшет в стену, а потом собираю осколки, словно осколки собственной репутации и рассудка, но ответ пришёл почти мгновенно, словно он сидел и ждал. Ждал этого знака, этого слабого, испуганного голоса из темноты.

Глеб:Вы ни в чём не виноваты. Виноват я. Всецело. Задавать честные вопросы — не бестактность. Бестактность — знать ответы и отказываться их озвучивать. Прятаться за удобным молчанием.

Я медленно, с усилием выдохнула воздух, которого не замечала, как не дышала все эти секунды. Он не ушёл. Он вернулся. И принёс с собой новую, свежую порцию горькой, неудобоваримой правды.

Лика:Иногда молчание — и есть самый красноречивый ответ.

Глеб:Иногда — да. Но в моём случае... это чистейшей воды трусость. Мне проще признаться в этом вам, незнакомому человеку по ту сторону экрана, чем посмотреть в глаза человеку, которого я... с которым я уже очень давно рядом.

Моё сердце сжалось в комок ледяной боли. Он сознательно не договорил. Не сказал «люблю». Не сказал «дорог мне». Сказал «рядом». Как говорят о предмете мебели. Или о попутчике в долгом, утомительном путешествии.

Лика:Боитесь ранить?

Глеб:Боюсь последствий. Боюсь того, что будет после. Боюсь, что, произнеся что-то вслух, я разрушу последние остатки... чего-то, что когда-то было настоящим и прекрасным. И останусь один на один с чувством вины посреди этих руин. А я, знаете ли, плохой строитель.

Я читала и сквозь пелену слёз видела суть: он говорил о нас. О наших отношениях. Он видел, что они превратились в руины, и впал в ступор, не зная, что с этим делать.

И вместо того, чтобы позвать меня, свою женщину, чтобы вместе попытаться разобрать завалы, он сидел на этих развалинах в одиночестве и писал о своём страхе и одиночестве... мне же, их создательнице.

Горькая, удушающая ирония ситуации сдавила мне горло. Но вместе с тем, каждая его откровенность, каждое вырвавшееся наружу признание было бальзамом на мою израненную, истерзанную неопределенностью душу.

Наконец-то он говорил! Не отговорки, не формальные фразы, а настоящие, живые слова, идущие из самой глубины. Наконец-то я слышала его мысли, а не заученный текст.

Лика:А что, если тишина, это самое молчание, и есть та самая руина? И слова, даже самые тяжелые, болезненные — это не взрывчатка, а единственный доступный нам инструмент. Попытка не разрушить, а хотя бы понять, что уцелело, и можно ли что-то построить заново. Пусть по-другому.

Глеб: Вы слишком мудры для... — Он сделал паузу, и я представила, как он задумчиво проводит рукой по лицу. — Для кого бы вы ни были. Иногда мне кажется, что вы не настоящая. Что вы призрак. Призрак моей совести. Или призрак тех надежд, которые у меня когда-то были. Тех, что были до всей этой мишуры и глянца.

Я откинулась на спинку кожаного кресла, и слёзы, наконец, хлынули ручьем, оставляя горькие соленые дорожки на моих щеках. Я не пыталась их смахнуть. Это были слёзы странного, противоестественного облегчения и невыносимой, острой боли одновременно.