Тайна тела

Тайна тела

Часть I. Предыстория, кризис, графомания.

Я искренне считал, что каждый уважающий себя писатель должен сочинить хотя бы один рассказ о деревне. Это может быть и проходной очерк о бабке-колдунье, заглядывающей в окна по ночам, и целая история о правилах выживания в Богом забытом местечке. Размер опуса не особо важен, когда локация в приоритете.

Писать о деревне нетрудно, ведь у тебя есть целый полигон для экспериментов. Село может быть огромным и прекрасным или, что встречается чаще, увядающим и мрачным. Населяющие его жители тоже своего рода ассорти идей: добрые, злые, обычные люди или затаившиеся монстры, члены одной большой секты или вообще мертвецы, вернувшиеся в свои старые дома с разорённого кладбища.

В деревню обязательно должен приехать кто-то нездешний, городской обыватель, всё равно зачем: купить дом, к дедушке в гости, с друзьями на шашлыки, — главное, чтобы он ничего толком не знал ни о местных обычаях, ни о том, какая опасность его поджидает в этих местах.

Автор описывает беззаботное времяпрепровождение главного героя. Спускаются сумерки, ночь накрывает село своей чёрной вуалью, и на сцену выходит нечто. Чаще всего это нечто — долговязый бледный монстр с чёрными провалами вместо глаз, реже что-то необъяснимое и неописуемое. Напряжение в таких историях, к сожалению, держится лишь до встречи главного героя с монстром, ибо неведение пугает сильнее любого чудовища.

Когда мне в голову взбрела эта безумная идея — написать рассказ о деревне, я и подумать не мог, куда в итоге она меня приведёт. Как-то вечером я сел у окна с блокнотом в руках и начал рассуждать, чего бы такого выдумать, чтобы избежать клише, описанных выше.

Солнце спряталось за домами, и мою квартиру заполнил мрак, а блокнот по-прежнему был чист. Тогда я сдался. И страх пустого листа победил.

Я знал, что рано или поздно в жизни любого автора наступает момент, когда, произведя на свет очередное творение, он отправляется на небольшой отдых и вдруг ощущает, что сдаёт позиции. Это чувство размытое и неопределённое, оно походит на творческий кризис, прокрастинацию, лень или на простое разочарование в собственных силах. Автор начинает сомневаться в своём таланте, придираться к себе больше обычного, ломать голову и ждать мифического вдохновения, которое вот-вот снизойдёт на него и подарит долгожданное настроение творить.

Намучившись с редактурой и вычитав несколько сотен листов своего материала, он уже научился извлекать из сырого текста излишнюю графоманию и абсолютно ненужные конструкции, но теперь, взявшись за новую работу, автор сидит и размышляет, как же написать изначально хорошо? Отчего и теряет это волшебное чувство погружения в историю.

Не грешно лишний раз описать скучнейшее бытовое дело или растянуть на три абзаца поход из спальни до кухни, если это действительно нужно для твоего погружения, всё равно лишний материал отвалится при редактуре. Однако пересилить этот перфекционизм крайне сложно и далеко не каждому под силу.

А произведение искусства — оно как дитя. Сначала зарождается идея, потом ты её либо долго вынашиваешь, либо с радостью и лёгкостью воплощаешь, — это зависит от протекания творческой беременности. Затем идут роды: написание. У кого-то всё проходит быстро, а у кого-то долго и очень болезненно. Как и в жизни, работа на этом не заканчивается, если, конечно, родитель не хочет, чтобы его кровинушка погибла в ящике стола. Далее следует утомительный воспитательный процесс: редактура, правки, корректура, вычитка, публикация. И все эти труды не гарантируют успеха. Кто-то, справившись, потом заводит ещё одного отпрыска, или двух, или целый десяток, а кто-то в ужасе отбрыкивается от этой затеи и не хочет даже вспоминать свой опыт.

Я же, несмотря на желание созидать, чудовищно обленился. Читал советы некоторых «экспертов»: они рекомендовали встать у стены и сверлить её глазами. Утверждали, что после такой скучной шоковой терапии любое, даже самое муторное и нелюбимое дело покажется тебе прекрасным занятием. Однако людям вроде меня, рождающим целые новые миры в воображении и изливающим их на бумагу, вряд ли наскучит простое стояние у стенки. Каюсь, я мог целый день пролежать, смотря в потолок, пока меня развлекал бессвязный поток мысленного бреда.

Вскоре жажда творить побудила меня к смене обстановки. Город душил, давил сотнями высоких серых домов и тысячами гудящих вонючих машин. Сочинять в квартире стало невозможно. Целыми днями я не мог заставить себя даже сесть за стол, что уж там говорить о полноценной работе.

Тут-то со мной и связался мой давний знакомый Сёма Тюльпанов по кличке Тюльпан. Он пригласил меня к себе — как бы забавно это ни звучало после моих тирад о клише — на шашлыки.

Не колеблясь ни минуты, я согласился.

С Тюльпаном мы познакомились во время моей археологической практики, что проходила неподалёку от его села. Он был одним из тех людей, обладающих потрясающей способностью омрачить своими размышлениями любую, даже самую весёлую историю. Так, выслушав восторженный рассказ моей однокурсницы о невероятной красоте меловых гор, он, ничуть не изменившись в лице, заявил:

— А что, если ты видела не меловую гору, а спину огромного бледного монстра?

Однокурсница, в отличие от Тюльпана, в лице изменилась.

Временами он казался мне позёром, временами — глубочайшей души человеком и потрясающим философом. Я был бы ничуть не удивлён, если бы Тюльпан, подобно человеку из «Рассказа о великом знании» Арцыбашева, утопился бы в яме с нечистотами, лишь бы снова удивить случайного зрителя своей неординарностью.

Часть II. Тайна тела.

Тайна тела — это небольшой стих, который Тюльпан, встав посреди своей уютной веранды в позу поэта с вытянутой рукой, рассказал мне с излишней экспрессивностью:

Топ-топ-топ, стучали сапоги,
Кто-кто-кто, до неба от земли,
В кармане ветер, пусто — это ясно,
Но где же взять мне яства?