Тебя одну

1

Предупреждение: Это вторая часть дилогии. Она тесно связана с событиями первой книги, которые формируют основу всего сюжета. Без предыстории многие моменты могут остаться непонятными. Поэтому я настоятельно рекомендую начать с первой части: https://litnet.com/shrt/nQV2

1

Жгу себя вместе с теми, кто осмеливается на это смотреть.

© Амелия Шмидт

Я встаю с кресла, и отражение, которое казалось не только чужим, но и мертвым, оживает. Полные чего-то потустороннего бездонные глаза, алые губы, острый, решительно выдвинутый подбородок, приподнятые плечи, изящная и гибкая, будто вылепленная для соблазна, фигура.

Это не я. Это та, кем я вынуждена быть.

– Амелия, ты готова? – слышу раньше, чем успеваю осознать, что дверь распахнулась. Звуки из зала – музыка, аплодисменты, свист, грязные выкрики – влетают попутно. Бьют, как внезапно накатившая морская волна. Накрывая с головой, частично оглушают. Все последующие фразы доносятся до меня будто сквозь толщу воды. – Твой выход, – строго оповещает Мадам.

Я не позволяю себе вздрогнуть. Стискивая кулаки, впиваюсь в кожу ладоней ногтями до тех пор, пока от боли не плывет в глазах.

Вдох. Выдох.

Внутренняя пружина безопасно разжимается. Я восстанавливаю маску.

– Хорошо, Мадам, – произношу, как и положено, сдержанно.

И сама удивляюсь тому, что почившее было чувство юмора вытаскивает на поверхность ржущего чертика.

Господи, ну какая еще мадам? Чушь несусветная!

Одесса – не Прованс, а Роза Львовна – пусть хоть треснет, не герцогиня. Но так ее величают все девочки «Empire Noir[1]», а значит, и мне, новоприбывшей танцовщице, приходится подчиняться.

– Дайте мне еще минуту, – прошу все так же вежливо.

Голос звучит в разы спокойнее, чем я себя ощущаю. Почти равнодушно. Хочется верить, что именно поэтому Роза Львовна остается безучастной. Но, давайте честно, в этом прогнившем мире люди в принципе все реже удостаивают друг друга искренней эмпатии.

Уйдя в свои личные переживания, не сразу замечаю, как в гримерке нарастает напряжение, а потом и вовсе повисает гробовая тишина.

Шорохи кистей, шелест ткани, стук каблуков, приглушенные смешки – все это исчезает, будто кто-то резко выключил звук. Танцовщицы замирают, превращаясь в неподвижные элементы пафосных декораций. Даже Реня, бросив на меня короткий, полный тревоги взгляд, поспешно опускает глаза. Тем самым она доносит главное: послушание здесь важнее дружбы.

Самое время достать черную сторону своего юмора и, устроив мысленный стендап, облегчить бремя этой проклятой безысходности. Но на это не хватает сил. Острые шутки, которые раньше спасали от падения в бездну, теперь рассыпаются в прах еще до того, как успевают сформироваться. Вместо смеха – пустота. Вместо сарказма – горькое и приторное молчание. Ненавистная тишина.

Я даже не оборачиваюсь. Наблюдая за происходящим через зеркало, внушаю себе, будто все это происходит с кем-то другим.

Шандарахнув дверью, Мадам скрещивает руки на груди и угрожающе медленно, будто подавляя готовность молниеносно атаковать, направляется ко мне. Жгучий взгляд при этом становится чем-то вроде вонзающегося в плоть жала. Яд медленно растекается по моей крови, но боли я не ощущаю. Все, что могла пережить, пережила полгода назад.

– Детка, – бросает Роза Львовна с улыбкой, которую ни один здравомыслящий человек не счел бы добродушной. Да и голос звучит как кислота, пожирающая сталь. Что уж говорить обо мне? Кожу разъедает дрожь. – Когда ты в слезах умоляла дать тебе эту работу, расписывая, как срочно нужны деньги на операцию единственной родственницы – мать, тетка, бабушка у тебя там или кто, – не помню... Да и неважно, – выворачивает наизнанку один из самых тяжелых моментов моей жизни. С презрением и бесчеловечной жестокостью она выжимает из него всю мою боль. – Я пошла тебе навстречу. Я впихнула тебя в уже сформированный график, стиснув программу до предела. Я дала тебе аванс, – расставляя акценты, возводит свою чертову помощь в абсолют. – Запомни раз и навсегда, милая: никаких дополнительных минуток на твои капризы я выделять не собираюсь.

Последнее – мощнейшая оплеуха.

Дергаюсь, словно пощечина в действительности случилась. Дергаюсь и замираю, потому как, даже осознавая, что придя в этот клуб, совершила чудовищную ошибку, я не располагаю альтернативами.

Их попросту нет.

Ужасная вина терзает меня с тех пор, как я, зная, что бабушка беспокоится обо мне, отправилась скитаться по стране в поисках собственного душевного равновесия. Я не звонила достаточно часто. Не спрашивала, как она себя чувствует. Не настаивала на обследованиях, которые, как оказалось, в ее возрасте необходимы. Не была рядом, когда у нее случился инсульт. Не держала ее за руку. Не звала на помощь… Я не сделала ничего!

Теперь бабушка находится в коме.

Из-за меня.

Только из-за меня.

Я должна собрать деньги на операцию. И на это у меня есть не больше двух месяцев. Если я не справлюсь, то сама умру.

Смаргивая застывшее в глазах стекло, невольно концентрируюсь на своем опороченном облике. Портупея обвивает тело, как тугие оковы – вот оно, зримое воплощение реальности, в которую я встряла. Тонкие кожаные ремешки плотно сжимают шею, давят на ключицу, обхватывают грудь, стискивают талию, обвивают бедра – лишают меня свободы и гордости, даруя власть каждому, кто сегодня ночью пожелает смотреть, как я танцую.

2

Ад начинается с меня.

© Амелия Шмидт

Обожженная. Оглушенная. Оголенная.

Влетаю в гримерку, словно меня туда кто-то зашвырнул. Пока проношу свое распаленное тело через задушенное духами и декоративной косметикой помещение, шпильки звонко отбивают истеричную мелодию.

Впечатываюсь бедрами в спинку пустующего кресла. Пальцы цепляются за нее как за спасательный круг. Изо всех сил пытаюсь удерживать равновесие, но это кажется невыполнимым – тело бьет лихорадочная дрожь.

В груди горит. Катастрофически не хватает воздуха – железная рука прошлого беспощадно сдавливает горло. Вот-вот задохнусь.

Девчонки дружно сливают на меня любопытные взгляды.

– Ты чего? – лениво протягивает самая эффектная из труппы, высокая темнокожая танцовщица с необычным именем Фрида. – Призрака увидела?

Господи… Знала бы она, как близка к истине…

Я все еще не могу поверить, что Фильфиневич здесь.

Но чувства, что вырвались на свободу, когда я его увидела, и последующий эмоциональный взрыв подтверждают: мы снова в одной реальности.

– Дайте ей воды, – распоряжается миниатюрная, но фигуристая красотка с вытравленными до платиновой белизны волосами. – Первое выступление всем дается тяжело.

По тому, как сразу несколько девочек бросаются выполнять ее просьбу, понимаю, что именно Аврора в этом паноптикуме главная. После Мадам, конечно.

Выпрямив спину, с некоторым раздражением принимаю стакан от вечно сияющей улыбкой Миры – шикарной рыжеволосой прелестницы с бесконечным запасом оптимизма. Не представляю, как смогу сделать хоть глоток, но требуется совсем немного усилий, чтобы вода проникла внутрь, смягчила застрявший в горле ком и ослабила напряжение.

Бабушка всегда говорила, что в моменты сильных переживаний нужно пить воду. Вода смывает все – боль, страх, слезы. Возвращает равновесие.

«Забыла об этом», – признаю я с грустью.

– Ами, – выдыхает Мира на удивление ласково.

Учитывая, что это всего вторая наша встреча, это кажется странным. Но еще больший шок вызывают… объятия.

Меня вечность никто не обнимал.

Я не позволяла.

И вот сейчас… Внутри меня что-то трещит, и глаза наполняются горячей влагой.

– Если ты переживаешь из-за того, что сказала Роза Львовна, то знай: Мадам лукавит, – сообщает, поглаживая меня по спине.

«Хватит!» – протестую мысленно, всей душой отторгая это внезапное тепло.

Не самым деликатным образом выпутываюсь из объятий. Отхожу, притворяясь, что собираюсь выбросить стаканчик. На деле же ищу пространство, чтобы вернуть себе стойкость.

Я не заслуживаю близости.

А даже если бы и заслуживала, она мне не нужна. Сердечная привязанность всегда заканчивается болью.

– Мадам использует любую возможность, лишь бы выставить все так, будто оказывает помощь, за которую ей должны быть обязаны до конца жизни, – не унимается Мира, тараторя с такой легкостью, будто это ее единственная миссия. – Но правда в том, что в «Empire Noir» уже месяц нехватка танцовщиц – с тех самых пор, как стало известно о беременности одной из девочек. Видела бы ты, какой скандал Мадам закатила!

– Прикуси язык, Мира, – резко обрывает Аврора, впиваясь в рыжую остерегающим взглядом. – Эта информация не для обсуждений.

– Я просто… – начинает было Мира, но наткнувшись на очередной строгий взгляд Авроры, замолкает.

Дверь гримерки распахивается, и, как это уже было ранее, затихают и все остальные.

На этот раз Мадам появляется в сопровождении мужчины. Высокого, статного, с той утонченной харизмой, которую дает раскормленная возрастом уверенность в себе. Впрочем, и стрижка, и идеально сидящий дорогой костюм, и массивные мужские побрякушки – часы, браслет, запонки и печатка – все в его облике подчеркивает влияние и власть.

Его хищный взгляд скользит по помещению и останавливается на мне.

– Эта девочка с первого выступления произвела фурор, – заключает он сугубо деловым тоном, обращаясь к Розе Львовне и продолжая, будто скальпелем, препарировать мое лицо. – В ней что-то есть… Какая-то смесь свежести и мистики. Это цепляет.

Когда его въедливый взгляд соскальзывает на мое практически голое тело, я вся напрягаюсь.

Сетка боди вновь становится горячей и липкой, будто отлита из расплавленного воска. А ремни портупеи, прежде просто тугие, начинают сдавливать до онемения тканей.

– Она не просто танцует, – продолжает мужчина, откровенно меня разглядывая. – Она жжет. Поджигает весь зал. О таланливых людях часто говорят «Поцелован Богом». Тут я бы сказал «Поцелованная дьяволом», – в его голосе звучит восхищение, но отдает оно не теплом одобрения, а чистым расчетом. – Дай ей лучшее время, лучшие костюмы, лучшие треки… Пусть вот этот шершавый ретро-эффект старой пленки перед проигрышем станет ее визитной карточкой. Наносите на каждую композицию. Я хочу, чтобы у мужчин, как у собаки Павлова, выработался на этот звук безусловный рефлекс. Чтобы, когда Амелия еще была за кулисами, у них от предвкушения начинались бы судороги. Чтобы они спускали в штаны, даже не видя ее.

3

Ты ведь знал, что меня это убьет!

© Амелия Шмидт

Грохот двери. Щелчок замка. И мы отрезаны от остального мира.

Очередной круг ада замкнут. Ликвидация на старте.

Атмосфера в клетке дурманящая. Плотный сценический свет топит две трети помещения в мерцающей фиолетовой взвеси, будто в растворе марганцовки. Последняя треть исчезает во мраке. Там, на кожаном диване, сидит он. Видны ноги в темных брюках – широко расставленные и расслабленные, небрежно лежащая на колене ладонь и вызывающе открытый для взгляда пах. Вторая рука вне поля зрения, но я слышу, как пальцы постукивают по обивке, задавая ритм, которому мгновенно подчиняется мое сердце.

Тук-тук... Тук-тук... Тук-тук…

Я стою неподвижно, давая себе возможность ощутить всю полноту, а следовательно, и всю тяжесть момента. Секунды растягиваются, превращаясь в вечность – вязкую и мучительную. Сама не знаю, как воздерживаюсь от того, чтобы перейти к немедленному уничтожению. Нечто неосознанное будто цепью сковывает.

Наконец, слышится уже знакомый треск ветхих механизмов – оживают динамики.

Глухое шуршание, рваное мотание, скрипучий шелест, и звуки сливаются в тонкую линию, которая плавно раскрывается в мелодию.

Первые же аккорды трека накрывают огненной волной – обжигают кожу и заставляют тело дрогнуть.

Я делаю шаг, и этот незначительный ход за миг сокращает расстояние между мной и Фильфиневичем, заставляя пространство вращаться.

I keep on fallin’,

In and out of love

With you[1]…

Эта лирика, словно хлыст, рубит по мозгам, выталкивая наружу всю ту боль, что нынче взорвалась во мне.

«У Димы будет ребенок! У него и у другой девушки!» – бьется в истерике мое сознание.

Известие разрывает все внутренние барьеры, усиливает то, что я так старательно хоронила глубоко в душе. Ничего ужаснее со мной случиться не могло! Эта боль, тянущаяся за мной семь веков, как бы я ни пыталась бежать. Чувства вспыхивают, вибрируют, разлетаются искрами и находят выход в до дрожи экспрессивных движениях.

Я не танцую. Я кричу. Кричу телом о том, что не могу позволить себе произнести словами.

Люцифер. Душегуб. Палач.

Хоть я и не вижу его лица, хорошо чувствую взгляд. Давящий и палящий. Он прожигает меня насквозь. Алчно раздирает на кусочки.

Корсет с острыми пиками, шаловливые кисточки на сосках, трусики, которые оголяют больше, чем прикрывают, кожаный пояс с подвязками и колготки-сетка – уверена, что и новый костюм ему не по вкусу. Помня, каким ебанутым, как он сам однажды выразился, ревнивцем он является, предполагаю: факт, что теперь каждый может видеть то, что он привык считать своим, доводит его до крайней, граничащей с бешенством степени ярости.

Безусловно, это не любовь. У нас с ним альтернативные источники питания, главным из которых является ненависть. Именно из нее мы черпаем и силу, и ту самую разрушительную страсть.

Энергичное движение бедер – раз-два, пауза. И снова – раз-два, пауза. Плавное и виляющее, подчиненное такту трека скольжение вниз. Атакуя пол, я, как та самая шлюха, которой он возжелал меня видеть, принимаюсь имитировать пружинистые движения полового акта.

Глаза в истоме прикрыты. Дыхание сбито. По вискам стекают тонкие струйки пота. Сердце галопом в бездну летит. В горле собирается бурлящий хрип.

Верхняя часть тела рвано дергается, заставляя кисточки на корсете дерзко вертеться. Взлохмаченная грива волос летает из стороны в сторону почти так же часто – щекочет кожу, раздражает, до треска электризуется.

Раздвигаю колени шире. Прижимаюсь к холодной поверхности тем самым местом, где, вопреки здравому смыслу, становится жгуче влажно.

«I, I, I, I, I, I…» – морщась, какие-то задушенные звуки издаю и ритмично выбиваю ладонью по кафелю сигнал тревоги.

«Останови это…» – вот о чем я молю. – «Останови!»

I'm fallin'…

Мои чувства переваливают за порог выносимого.

Пробежавшись кистью вперед, я пытаюсь усилить опору. Цепляясь потной рукой за неподдающуюся подобным манипуляциям поверхность, приподнимаюсь и оттопыриваю задницу назад.

How do you give me so much pleasure

And cause me so much pain[2]…

Подрагивая, словно жалкая сука во время передоза, с шальным взглядом ползу к Фильфиневичу.

Пульс тарахтит как расстроенный метроном, и в какой-то момент я просто перестаю улавливать бит песни.

Воздух сгущается. Сгущается и сжимается, стремительно превращаясь в непригодную для жизни смесь.

Терпкий запах кожи – это дым от сгоревших эмоций. Алкогольные пары – морок утраченного контроля. Тяжелый парфюм – маска, которую давно пора сорвать. Легковоспламеняемый метан – агрессия, которая вот-вот выльется в действия. Озон – головокружительное предчувствие катастрофы. Пыль – прах прошлого. Соли аммиака –связанный с ним горький привкус сожалений. Угарный газ – все те предательства, что когда-либо выжигали кислород. Хлор – резкий, удушающий след губительных, как сама смерть, слов, которые никогда не будут забыты. Цианистый водород – парализатор воли, который притягивает к Люциферу снова и снова. Азот – осадки убийственной жестокости.

4

Боже, как же отвратительно они смеются…

© Амелия Шмидт

Разруха. Пепелище. Кровавая жатва.

С убитым сердцем бреду по выжженой земле. Местами все еще полыхает. Подхваченные завывающим ветром языки пламени взвиваются вверх, тянутся к изрезанному молниями багровому небу, грозясь уничтожить и его. Но в какой-то момент теряют власть и, превращаясь в густой черный дым, накрывают многострадальную почву траурным покрывалом.

И вдруг посреди всего этого ужаса я вижу бабушку.

Живую. Здоровую. Абсолютно невозмутимую.

Яркая блузка, широкая юбка, массивные сияющие и значимые украшения, собранные в дреды волосы – она выглядит точно так, как всегда.

Стойкой. Неуязвимой. Вечной.

– Ясмин! – выкрикиваю было я, но голос на эмоциях срывается.

Бабуля сидит у дотлевающего костра и, напевая себе под нос какую-то мелодию, жарит нанизанное на палку яблоко.

Подхватив подол непривычно длинного для этой жизни платья, подбегаю к ней и практически падаю в колени.

– Ба-а-а, – голос дрожит, словно это слово разрывает меня изнутри. Как же редко я к ней так обращалась. – Ты здесь… – обнимаю руками, боясь одновременно и того, что она исчезнет, и того, что она вовсе не существует. – Боже, ты здесь… – с огромной благодарностью принимаю то, что она реальна.

Глаза щиплет, грудь сдавливает болью, дыхания толком нет, но все это второстепенно. Я не могу оторвать взгляда от ее улыбающегося лица.

– Долго же я тебя ждала.

– Долго? – повторяю я растерянно, суетливо растирая скатившиеся по щекам слезы.

– Долго. Долго, – подтверждает Ясмин добродушно, возвращая внимание к яблоку. Кожура начинает обугливаться, и по воздуху расточается терпко-сладкий аромат. Как ни странно, но именно эта незначительная деталь привносит в царящий вокруг нас хаос равновесие. Ну и сама бабушка, конечно же. Большей частью она. – Ты же упрямая. Сопротивлялась, – журит ласково.

– Да я не знала, что ты ждешь… – бросаю я сбивчиво. – Если бы я только знала… – акцентируя, усиливаю нажим, но так и не заканчиваю.

Ясмин обращает на меня взгляд – теплый и милосердный, наполненный той самой мудростью, которая смиряет все деструктивные эмоции.

– Нет, ты не хотела знать, – констатирует ровно, и я больше не смею спорить. – Присядь уж... – кивает на свободную часть бревна рядом с собой. – Поговорим.

Я поднимаюсь и послушно устраиваюсь, куда велено.

– Твой инсульт… – выдыхаю рвано, ведь эти два слова будто режут меня изнутри. Пауза. А после спешно, будто в попытке сбросить с души тягостный груз, признаю: – Это я виновата!

– Нет, не ты, – отсекает Ясмин твердо, не поднимая головы. Дальше за яблоком следит. Аккуратно поворачивает его над углями, словно обсуждаемая тема не важнее того, чтобы фрукт пропекся равномерно. – Меня наказали, – информирует сухо.

А меня будто обухом по голове бьет.

– Что ты такое говоришь? – выпаливаю, поддаваясь мгновенной панике.

Бабушка вскидывает взгляд. И ее глубокие, невероятно мудрые глаза пронизывают меня насквозь, открывая то, что я не готова увидеть.

– Погрей руки, – говорит мягко, и я понимаю, что вся дрожу.

Когда протягиваю ладони к костру, тремор еще выразительнее становится. Жар опаляет кожу, но озноб покидает тело не сразу. Пока безмолвно сижу, Ясмин, нашептывая какую-то молитву, водит вокруг моей головы свободной рукой. От этого в затылке горячо становится. Постепенно это тепло разливается по всему организму.

– Наказали за что? – наконец, выдавливаю из себя, не отрывая взгляда от костра.

– За то, что пошла против высших законов и попыталась изменить то, что изменению не подлежит, – отвечает бабушка спокойно, словно это давно известный и не стоящий обсуждения факт.

Меня же словно тяжелым саваном накрывает. В груди с такой силой все сжимается, что напрочь отключается способность дышать. Жар костра тускнеет, и все вокруг становится блеклым, расползаясь перед глазами, как размытая акварель.

– О чем ты? – шепчу ослабевшим голосом.

Ясмин с ответом не торопится. Медленно проворачивает яблоко, как будто у нас с ней в запасе не меньше сотни лет.

– Я думала, что знаю, как защитить тебя, но... – запинается, не сумев подобрать достаточное количество слов. – Вы с Фильфиневичем связаны узами, которые нельзя разорвать. Без последствий нельзя! А я, старая дура, решила, что смогу, – ее голос становится резким, почти грубым. – Я бросила тебя в огонь, не понимая, что делаю.

– Нет, ба, нет… – пытаюсь сопротивляться, но быстро теряю запал.

Ясмин не смотрит на меня. Сосредотачивает все свое внимание на пылающих углях, будто с их раскаленных граней считывает все ответы.

5

Сегодня это мой выбор. Моя месть.

© Амелия Шмидт

Теперь я вижу ее везде. В толпе под неоновыми огнями клуба, в тенях своей комнаты, в чертах случайных прохожих, в витринах магазинов, в отражении окна троллейбуса… Потому что она в моей памяти. Белла – моя новая блуждающая и всепроникающая изматывающая боль. От нее нет лекарства. Нет спасения.

– Ты изменилась, – бросает мне в одну из смен Рената, когда я не позволяю ей взять костюм из заказанной лично для меня партии.

Не то чтобы я дорожу, как выразилась Мадам, «высшим, мать его, качеством»… Из-за обиды больше ничем с ней делиться не хочу.

– Ты тоже, – отсекаю сухо, прежде чем возвратить костюм на вешалку.

На этом, что неудивительно, обмен колкостями не заканчивается.

– Я помогла тебе устроиться на эту работу! – предъявляет Реня в гневе.

Фрида с Авророй, поймав этот выкрик, тут же сворачивают свой разговор и начинают украдкой переглядываться. Во взглядах мелькает нескрываемое любопытство – шоу начинается.

– А я тебе всю жизнь помогала, – напоминаю исключительно ровным тоном, хоть на деле ничего общего со спокойствием не испытываю.

– Ты-то? – смеет поднять на смех все, что было.

Я бы молчала, но этот ее выпад возмущает до крайностей.

– А что тебя так веселит, Ривкерман? Может, ты забыла, как я делала домашку за двоих? Как писала за тебя контрольные и лабораторные? Как придумывала танец, чтобы ты могла выступить на школьном концерте? Как таскалась с тобой на Привоз, потому что ты одна боялась впаривать народу сомнительных песелей? Или как я по твоим просьбам уговаривала бабушку делать для тебя расклады? Я поддерживала тебя всегда и во всем, даже когда твои выходки казались мне странными!

Честно? Саму от себя коробит.

Помощь – на то она и помощь, что делается безвозмездно и от души. Если ты ждешь что-то взамен или в острый момент ставишь в упрек – грош цена твоим усилиям.

Но иногда эмоции одолевают нас, как стая демонов, и мы уже не можем закрыть свой поганый рот.

Реня тоже не останавливается.

– Да? А к кому ты бежала, когда тебя в школе тюкали?! – безжалостно тычет в старую рану.

Тут стоит отметить: я не подозревала о ее существовании. Всегда убеждала себя, что никакой буллинг меня не задевает.

Гребаный Фильфиневич!

Это из-за него я стала такой уязвимой. Вылезло даже то, что когда-то успешно преодолевалось.

– А ты к кому, когда твоя пьяная мать приводила очередного хахаля?! – толкаю я, прежде чем соображаю продышать свою боль.

И, Боже мой, сразу же жалею!

Но извиниться мне Рената не дает.

– Ты, блин, как всегда, играешь в святую?! Такая вся правильная! Непогрешимая! А на деле – жалкая! Ты всегда была жалкой, Лия! Зависимой от того, чтобы быть нужной! Ты думала, это великодушие? Да ты просто боялась быть никем! – выпаливает с безудержным ожесточением. – А сейчас что? Большой звездой себя почувствовала? Думаешь, что все мужики у твоих ног? Так получается, что не все! Самый важный признает и других! Ты из-за этого такая сука?! Бедную Беллу готова убить!

Остервенелый поток этих слов проламывает мою защиту, словно грязная вода дамбу, заполняет нутро и топит душу в тягучей боли.

– Ах вот как?! – кричу, загоняя подругу в угол.

– Так, девочки, хватит, – встревает Фрида. – Сейчас Мадам придет и всыпет всем.

Но я не в том состоянии, чтобы к кому-то прислушаться.

– Почему же ты, Реня, все это время цеплялась за меня, если я такая ужасная? Почему без меня ни шагу не могла сделать?

– Потому что ты… – подруга осекается. Ее глаза блестят от подступивших слез, но она сдерживается, пытаясь сохранить достоинство. – Потому что ты была всем, что у меня есть, – выталкивает она тихо, но все еще сердито. – До того, как ты нас всех бросила!

С силой пихнув ладонью ближайшую стойку, уходит в сторону и выбегает из гримерки.

Я застываю, словно меня гвоздями прибили. Смотрю Ренате вслед и без конца прокручиваю сказанное.

«До того, как ты нас всех бросила…»

Острие этой фразы снова и снова врезается в сердце, вспарывая его, как скальпель, и усугубляет и без того невыносимое чувство вины.

«Я сама во всем виновата», – вот где истина.

Эта истина выедает плоть, увеличивая площадь того мрака, что давно обосновался во мне.

Как собрать себя в кучу после этого?

Злюсь, но отправляюсь на поиски Ривкерман.

Долго блуждать не приходится. Как заядлую курильщицу, нахожу ее в отведенном для этой пагубной привычки месте. Она сидит с сигаретой, уткнувшись в телефон. Из динамика звучит какая-то задорная туфта. Стараясь не плакать, Реня горько, вперемешку со всхлипами, смеется.

Вскидывает голову, когда я хлопаю дверью. И застывает.

В этот момент я понимаю, что «туфта» из ее мобильного – моя глупая болтовня.

6

Все эти люди влезли в то, что на самом деле не понимают.

© Амелия Шмидт

«Крик в пустыне», «Ханская жатва», «Тайна трона»… И вдруг моя война с Люцифером выходит за стены клуба, становясь достоянием широких масс.

В одно «прекрасное» утро я узнаю, что ролик с куском из моего танца, где я в стилизованном под кольчугу боди орудую мечом, завирусился. К обеду начинают всплывать и другие фрагменты. Первое выстрелившее видео мгновенно подтягивает остальные.

И к вечеру мой телефон уже разрывается от сообщений, а почта радует первыми «интересными предложениями».

Нетривиальный канал: Здравствуйте, Амелия! На связи канал с шестью миллионами подписчиков – один из лидеров в разделе культуры на видеохостинге. Мы всегда стремимся быть в центре самых горячих событий. А потому, учитывая ажиотаж вокруг вашей персоны, решили предложить вам участие в подкасте. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали нашим зрителям о себе, о своей уникальной манере танца и, конечно, о тех историях, что вы вплетаете в свои выступления. Что скажете?

Digital-фото: Добрый день, Лия! Наша команда впечатлена вашими танцевальными роликами. Есть идея создать фотопроект в той интерпретации истории, которую вы демонстрируете зрителю.

Креативный продюсер: Здравствуйте! Мы планируем съемки клипа для нового трека «Fantom». Танец в вашем исполнении был бы идеальным отражением атмосферы и настроения нашей песни. Хотели бы обсудить возможность сотрудничества. Что скажете?

Тот самый Буковский: Я занимаюсь подбором артистов для эксклюзивных вечеринок, которые мы организовываем для узкого круга влиятельных людей. Ваши танцы могли бы стать ключевой изюминкой нашей программы. Если вас заинтересовало это предложение, с удовольствием расскажу подробности.

Не прочитав все входящие, я наскоро запихиваю ноги в сланцы и как есть, в напяленном поверх свитера и штанов махровом халате, мчусь через раскисший от тающего снега дворик к Ренате.

Нужно отдать Ривкерман должное: несмотря на то, что после моего отъезда мы практически перестали общаться, отталкивающего удивления при виде меня она не выказывает.

– Смотри, – выдыхаю, заталкивая ей в руки свой телефон.

Подруга успевает только вопросительно изогнуть бровь, как из глубины квартиры раздается приглушенный голос ее матери:

– Ренька! Что за шум? Кто там?

Дверь на кухню приоткрывается, и в образовавшейся щели показывается ярко накрашенное лицо Светланы Михайловны.

– Здравствуйте, – сухо приветствую я.

Соседка распахивает дверь шире и выходит в коридор. Тянущийся от ее сигареты ввысь горький дым мгновенно заполняет пространство, придавая и без того затхлому воздуху чудовищную пряность.

– Лия… – прищурившись, заторможенно соображает, какую реакцию должна выдать. – Лия, значит… – поджав губы, знакомым манерным движением отводит дымящую сигарету в сторону и вдруг захлебывается лающим смехом. – Ой, Виталя, ты глянь! К нам беглянка заглянула!

Грузный и явно нетрезвый мужчина с залоснившимися волосами, в запятнанной дырявой майке и растянутых трико вываливается из туалета.

– Ли-и-и-йка… Ха-ха… – пьяно вымучивает, сверкая прорехами в своей антиголливудской улыбке. – И че эт с пустыми руками? А как же мировая?

– Мам, – перебивает Реня, не скрывая раздражения. Ее голос, как ушат холодной воды, моментально убивает смех матери. – В коробке есть двухсотка. Купите себе бутылку. Только чтоб тихо, ясно?

– А закуску? – бухтит Виталя, вцепившись в косяк так, будто только он удерживает его от падения.

– Цыц, – приструнивает хахаля Светлана Михайловна. Для убедительности еще и ладонью по стене шлепает. Под отставшими обоями осыпается штукатурка. – Я мойвы пожарю.

– Мы будем в комнате, – бросает Реня, больше не теряя ни секунды.

Схватив меня за руку, практически затаскивает в свою спальню и закрывает за нами дверь.

– Вот это дисциплина, – присвистываю я, невольно оглядываясь.

Светодиодная гирлянда, мятые аниме-постеры, облупившийся письменный стол, выцветшие фотографии, горы косметики и разбросанная по всей комнате одежда – эта комната, словно портал в прошлое, которое по причине воспоминаний из куда более давних времен, вдруг раньше положенного утратило свою значимость.

– Это они недавно притихли. Когда поняли, что за хорошее поведение можно получить деньжат, – делится Ривкерман, огибая кровать.

А там, в неглубоком закутке, устраивается на брошенном на пол лоскутном одеяле. Принимая позу турка, в легком недоумении смотрит на меня. Я в свою очередь таращусь на нее, лишь сейчас осознавая тот факт, что нам все еще по восемнадцать лет.

– Падай, чего стоишь? – подгоняет Ривкерман по-свойски, хлопая ладонью по одеялу. Только когда я сажусь рядом, фокусируется на моем телефоне. – Так, что тут у нас… – бормочет, принимаясь за сообщения. – Ого! – выдает после первого. – Нифига себе, – прибавляет после второго. – Это реально? Не прикол какой-то? – начинает сомневаться после третьего. Нажимая на профили, что-то там проверяет. – Страницы выглядят как настоящие… Хм… – оторвавшись от экрана, вскидывает голову, чтобы посмотреть мне в глаза. – Ты феномен, Шмидт! – резюмирует с той яркой улыбкой, по которой я, должна признать, сильно скучала. – Поздравляю!

7

Я ни черта не смелая. И даже не сильная.

© Амелия Шмидт

– Та-а-ак, ну сегодня ты сбежала… – тянет Реня с напускной воинственностью. – А завтра? Что делать будем?

– Вот завтра и подумаем, – отмахиваюсь я угрюмо.

И тут же корю себя за тон.

Сама ведь предложила Ривкерман немного посидеть после работы, а теперь всем своим видом показываю, будто она лишняя.

– Прости, – выталкиваю с тяжелым вздохом. – За полгода скитаний я порядком растеряла свои и без того скудные способности к коммуникациям.

Реня кивает, добродушно принимая мои неловкие извинения. И, как мне кажется, притормаживает с разговорами. Во всяком случае следующие пару минут в кухне висит тишина. За это время я успеваю навести порядок и подсыпать корм в миску недовольного гостями Яши.

– Старый ворчливый дед, – бросаю этому грымзе.

Он отвечает мне своим фирменным презрительным взглядом. И, естественно, не сдвигается с места, продолжая свое осуждающее наблюдение. Контролер чертов!

– Нужно что-то сообразить к вину… – спохватываюсь и, в слабой надежде на чудо, распахиваю холодильник. Бегло оценив содержимое, скептически сообщаю: – Могу предложить только бич-бутерброды.

– Это что за зверь? – смеется Реня. – Мокрый хлеб с сахаром?

– Чуть изысканнее, – криво усмехаюсь я. И, пародируя шефа на кулинарном шоу, с пафосом объявляю: – Чесночные гренки с майонезом и варенным яйцом.

Гренками авансом называю засохший багет, который рассчитываю реанимировать, поджарив в растительном масле.

– Пойдет, – легко соглашается подруга. И со свойственным ей простодушием влезает в холодильник вместе со мной. – О, а можно еще селедочку взять? – подцепляет пальцами початую упаковку с филе.

– К вину? – морщусь я.

– Ну-ка сворачивай эту «Адскую кухню[1]». Знаешь же, что все эти гастрономические заморочки нам чужды, – выпаливает Ривкерман, драматически хватаясь за живот. – Я же умираю с голоду!

– Ой-ой… – с улыбкой качаю головой. А через секунду и вовсе смеюсь. – Ну возьми ты уже эту селедку! Холодильник пищит!

– О, спасибо, – ехидничает Реня, подцепляя пластиковую тару с рыбой. – А майонез-то у тебя хоть есть?

– Естественно, – отвечаю ей в тон и с замашками фокусника выуживая из нижнего ящика помятую пачку. – Это базовый продукт, – акцентирую авторитетно. – Он всегда в моей корзине.

– Ну-ну, – хохочет подруга. – Посмотрим, что ты запоешь об этом монстре в тридцать, когда целлюлит на заднице вылезет!

– Знаешь что? – огрызаюсь, упирая ладонь в бедро. – В тридцать это уже станет не моей проблемой. А тех, кто на нее захочет смотреть.

Реня прыскает, едва не роняя селедку.

– Осторожно, – поддерживаю ее я и тоже смеюсь.

Дурачество возвращает нас в старые времена, которые хоть и не всегда были легкими, но оставляли нас свободными и счастливыми.

Вот бы существовала возможность вернуться… Всего на год назад. В тот период, когда бабушка была здорова, а мои заботы не выходили за рамки обычных подростковых переживаний. Когда я могла не беспокоиться ни о проблемах с похотливым начальником, ни о вездесущем взгляде Люцифера, ни о том грузе, которым придавили воспоминания.

Повел же меня тогда черт! Нашептал, что работа у Фильфиневича – крутая возможность быстро улучшить свое финансовое положение… И я, дурочка, повелась!

Взяв все нужные продукты, захлопываю орущий холодильник и направляюсь к столу.

– Ну что ж, – снова надеваю маску шефа. Шутить в любом случае лучше, чем плакать. – Приступаем к созданию шедевра.

– Вот это ты замахнулась! – присвистывает Реня, выкладывая кусочки селедки на тарелку и попутно подъедая ее.

– А что? – отбиваю я, опуская на плиту сковородку. – Вот увидишь, наши бич-бутерброды еще войдут в историю, как пример высокой кухни в условиях кризиса.

– Да-да, – важно кивает подруга.

– Слушай, я, наверное, еще картошку по-деревенски в духовку поставлю, – прикидываю, пока набираю воду в кастрюльку, чтобы отварить яйца. – Как ты эту селедку без ничего ешь?.. Плохо не будет?

– Не, нормально, – заверяет Ривкерман. – Но картошку поставь! О-о, а у меня же еще шоколадка в сумке есть! И давай уже откроем вино! Что мы как это… Где штопор?

Минут сорок спустя на столе красуются те самые бутерброды, парующий картофель, полбутылки вина и жалкие остатки селедки. Шоколадку, как и первую часть просекко, мы уничтожили в процессе готовки, весело препираясь, чем лучше всего закусывать полусухое.

– Может, расскажешь о месяцах своего, как ты сама выразилась, скитания? – тихо интересуется Реня уже после трапезы, когда темы для разговоров иссякают. Голос мягкий, но слышится в нем настойчивое любопытство. – Ты бросила престижный ВУЗ, друзей, бабушку… – припоминает, задумчиво поглаживая ножку бокала. – Никто из нас не мог выйти с тобой на связь. Знаешь, как это было страшно? Тем более после того, как тебя чуть не убили.

Я медленно откладываю вилку, ощущая, как испаряется легкость вечера и возвращается вся тяжесть бытия. Отблески лампочек на бокале с вином вдруг начинают раздражать, но глаза попросту неуда деть.

8

Я должна действовать. Немедленно.

© Амелия Шмидт

Подспудно верила, что Реня своим присутствием спугнет тревожащие меня сновидения. Увы, но нет. Едва удается отключить сознание, из глубин подсознания взмывает целая эскадрилья демонов, призванных дьяволом, чтобы терзать мою и без того неспокойную душу.

Сделав шаг из темноты, я оказываюсь в спальне дома. Особняка Фильфиневичей.

И, судя по интерьеру, это не прошлое. А скорее, будущее.

В воздухе висит серая завесь забвения и чувствуется тяжелый запах сырости.

Но почему? Что здесь произошло?

По какой-то причине я опасаюсь совершать резкие движения, а потому оглядываю спальню крайне медленно.

В центре кровать с изысканным балдахином… Ничего необычного, но глаз цепляет разобранная и мятая, будто в спешке покинутая, испачканная темными пятнами и присыпанная землей постель.

Громко сглатывая, прижимаю ладонь к груди. Слегка постукиваю, словно это способно помочь мне разбить образовавшуюся там груду.

Кое-как возобновив дыхание, отвожу взгляд в сторону и натыкаюсь на стоящую в углу спальни детскую люльку. Я уверена, что никогда прежде ее не видела, но сейчас… Едва заметив, получаю резкий удар в сердце. Оно отзывается такой болью, что из моего рта помимо моей воли вырываются рыдания.

Зачем я рвусь туда? Я не знаю. Просто не могу остановиться.

Обойдя перевернутое кресло, едва не наступаю на части мелкого конструктора. Невольно застывая, вглядываюсь в разбросанные рядом другие игрушки – потертую машинку, растрепанную куклу, мишку с оторванной лапой… Снова мне приходится приложить усилия, чтобы восстановить дыхание. Но боль все равно покидает замкнутое пространство сердца и разливается горячими волнами по венам.

Лишь сейчас отмечаю, что одета более чем странно… Рубаха и красная юбка со времен казачества, не имеющие никакого отношения к эпохе Фильфиневичей. Ткань пахнет полем, огнем и ветром тех времен, которые давно прошли.

Но почему я в этом? Здесь??? Что за дичь происходит?!

Под подошвами моих сапог хрустят осколки зеркала и стекла, сминаются исписанные листы, шелестят жухлые листья. Я переступаю через весь этот мусор, словно преодолеваю барьеры собственного сознания. Но кажется, каждая мелочь этого места – будь то игрушка, осколок, клочок бумаги – впивается в душу, намеренно удерживая меня на месте. Здесь, на изломе прошлого и будущего, которые по неясным мне причинам слились в единое, пугающее целое.

Взгляд натыкается на что-то яркое – маленький цветок, словно проросший из щели в деревянном полу.

Бутон фиалки.

Что еще за гребаный символизм? К чему?

Бессмысленные вопросы врезаются мне в мозг, но ответов я так и не нахожу. Даже когда оказываюсь рядом с люлькой. Рука тянется к выглядывающей из-под одеяльца поржавевшей погремушке, но примерно на половине пути я все же ее отдергиваю. Сгребая пальцы в кулак, скрепя сердце, отворачиваюсь и выбегаю из спальни.

Пролетаю длинный коридор, спускаюсь на первый этаж, а там… У разожженного камина раскачивается в кресле бабушка.

Где Катерина Ивановна? Где Саламандра? Хоть кто-то!

Ясмин курит трубку!

– Ба, ну ты что! Все здесь провоняешь! Знаешь, какая дорогая мебель?! А шторы, а стены… – начинаю я резво, не сразу осознавая абсурдность ситуации.

Слова стынут в горле.

Все ведь и без того пропитано тленом.

– Ты не слышишь меня, Амелия, – бормочет с горечью Ясмин. – Не могу я до тебя достучаться. Свои собственные заговоры пробить не в состоянии.

– О чем ты? – недоумеваю я, подбираясь ближе.

Бабушка вынимает изо рта трубку и смеряет меня печальным взглядом.

– Продолжишь держаться за прошлые обиды, разрушишь себя, – припечатывает мрачно, вызывая у меня дикую дрожь. А потом и вовсе… Озвучивает то, что я боюсь признавать: – Ты всегда разрушаешь. Себя, а потом всех, кто тебе дорог.

– Нет… Не говори так… – отрицаю, пытаясь укрыться от нового прихода боли. – Ты же говорила, что это он… Люцифер! Он виноват! Он доводит!

– Все эти испытания даются вам не просто так, – высекает Ясмин, в прямом смысле отказываясь от своих слов. – Снова и снова вы ищете друг друга в боли, крови, ревности. Потому что такова ваша природа. Твоя задача – выстоять. Использовать весь потенциал своей личности! Ты должна! Должна!

Голос бабушки все еще сокрушает воздух, тогда как я уже переношусь в другое место.

Мой любимый сад находится в столь же страшном заброшенном состоянии, как и особняк: половина растений усохла, другая – без меры разрослась, образовав непроходимые джунгли. Но тут хотя бы можно дышать. Тонкий, едва уловимый запах цветов пробивается сквозь затхлую влажность, дразня память и углубляя чувство утраты.

9

Было так. Есть. И будет до самого конца мира.

© Амелия Шмидт

Стандартная ретро-рябь вступления, и зал накрывает тишина.

Я сканирую зону отдыхающих. В глазах клиентов уже набившее оскомину оживление – восхищение, похоть, нетерпение.

Люцифера нет. Это все, что мне нужно знать.

Кр-р-р-р… Хрясь!!!

С громким шумом включается прожектор, а мне кажется, что наружу вырвался звук моего разбивающегося вдребезги сердца.

Зал утопает во тьме. Лишь я остаюсь в центре яркого круга света, который будто нацелен выжечь из меня остатки эмоций.

Задыхаюсь, но я пытаюсь скрыть это, невзирая на то, что грудь ходит ходуном. Лишь ширящаяся боль за ребрами кое-как стопорит эти жалкие рывки.

Проигрыш песни начинается с завывающего ветра. Я та, кто не только слышит его, но и чувствует. Сценический вентилятор надрывается так, словно его настроили на режим бури – волосы хаотично разлетаются, хрусталики наряда перекликаются друг с другом звоном, кожу обезображивает крупная дрожь. Хочется обхватить себя руками, сжаться в комок и рухнуть на пол, как увядший цветок. Но нужно танцевать. Нужно раскрыться этому ветру, стать его частью, двигаться с ним в унисон, даже если каждый шаг будет через боль.

«Включайся!» – кричу на себя мысленно.

Но ресурса не хватает. Его будто выкачали. Остаюсь неподвижной.

Просчиталась. По всем пунктам просчиталась.

И что теперь делать? Что я могу показать публике, которая ждет дешевой обнаженки?

На мне платье, предназначенное для латиноамериканских танцев и, что естественно, не имеющее никакого отношения к стриптизу – коротенькое, черное, инкрустированное сверкающими камнями и отделанное открывающей впечатляющий вид на одно бедро ассиметричной бахромой… А еще – печать горького разочарования и дрожащая тяжесть отчаяния.

С тоской пролетают первые три строчки трека. Следующие, несмотря на неторопливое исполнение, довольно быстро их догоняют:

Without a soul my spirit sleeping somewhere cold,

Until you find it there and lead it back home[1].

А я все стою, не в силах пошевелиться. Тело отказывается повиноваться. И даже насыщенная энергией песня не способна его разбудить.

Как вдруг… К сцене приближается мужчина.

Зависшая перед взрывным припевом композиция позволяет услышать неспешные, но гулкие шаги. Точащий, словно червь, вены пульс вмиг с ними синхронизируется.

Распахнутый ворот рубашки, строгая пряжка ремня, острые стрелы брюк… Не дав глазам вглядеться точнее, я доверяю сердцу – шагаю к краю сцены и, расставив руки, на припеве срываюсь вниз.

И он ловит. Дима ловит меня.

Подперев ладонями талию, какое-то время удерживает на вытянутых руках. Мне хватает опоры – выгнувшись грациозной дугой, застываю в статическом напряжении.

Бах-бах-бах…

Сердце снова бьется, с силой распирая грудь.

Электрический импульс – от Фильфиневича ко мне. Разряд, и я, содрогнувшись, падаю. А по факту – сломавшись, стекаю по его твердому телу, словно растопленный воск.

Охрана не двигается. Я предупредила, что сегодня исполню особый номер, в котором задействую «случайного» посетителя. Это последнее, что я отмечаю, ведь дальше все исчезает. Люди, связанные с ними ощущения, сам зал, разговоры, выкрики и даже раздражающие запахи – все остается за пределами нашей реальности.

Пальцы Димы, врезаясь в ткань платья, крепко фиксируют мою талию, и мне, после короткой пробежки в зоне того же круга, удается поймать равновесие и занять свое место в паре.

Сталкиваемся взглядами.

В его глазах – идентичный с моим шквал из огненной ярости, лютой ненависти и выжигающего душу влечения.

Люцифер и Фиалка.

Это не просто образы. Это и есть вечность.

Было так. Есть. И будет до самого конца мира.

На осознании этой силы в голове что-то сдвигается. А на принятии – лихорадит каждую клетку тела.

Дыхание сбивается, слету выходя на высший уровень.

Исполнители «Bring Me to Life» взывают друг к другу, требуя разбудить, оживить, вывести из темноты, а кажется, словно эти крики наши – мои и его, разрывающиеся между жаждой воссоединиться и желанием разнести эту связь.

Дима стискивает мою талию, наступает. Я сдаю позиции, отступаю, но при этом, скользнув ладонью ему на затылок, прижимаюсь, пока не сцепляемся по всем точкам.

С нарастающим ритмом музыки начинаем двигаться. Сходу агрессивно, исступленно, надрывно. На пределе эмоций. На изломе чувств. Не танцуя, а как будто сражаясь.

Руки Фильфиневича мощные и неумолимые, как сама судьба. Обхватывают. Сковывают. Обездвиживают. Удерживают. Я с трудом выскальзываю, но он сразу же волочит назад.

В борьбе с надвигающейся стихией раз за разом сталкиваемся. С болью расходимся. И вновь сливаемся в единое целое.

10

У меня вроде как нет выбора… По крайней мере, не сегодня.

© Амелия Шмидт

Так, стоп. Еще раз.

Фильфиневич. Шатохин. Георгиев.

Вспомнив все замесы этой лиги, понимаю: рано мне в аду с чертями на брудершафт пить.

Дабы зарядить сердце, прибегаю к простейшему лайфхаку – напрямую с Димой взглядами встречаюсь.

Гух-гух-тах-тах… Заводится.

В его глазах – новый вид ярости. Разящий, как разряды молнии в закрытом помещении. Всесокрушающий. Раздирающий. Уничтожающий. Но одновременно с этим есть что-то еще… Нечто крайне странное. Совершенно необъяснимое. Дающее надежду.

И это почему-то пугает меня больше, чем что-либо.

Поразительно, но, несмотря на исходящую от самого Фильфиневича опасность, именно ему удается заблюрить и причиняющих беспокойство людей, и давящий окружающий фон.

Вцепившись ладонями в подлокотники кресла, с трудом разрываю зрительный контакт. Кислород тотчас уплывает за пределы досягаемого. Чтобы иметь возможность вдохнуть необходимый минимум, напряженно выпрямляю спину и вытягиваю шею. Мышцы мгновенно деревенеют, а вот внутри все физические и духовные материи приходят в движение, повторяющее природную сейсмическую тряску.

«Люцифер здесь. Здесь. Здесь!» – все, о чем я могу думать, не озадачиваясь при этом причинами внезапного визита.

Мой мозг противится их искать, когда орет животина. Тут понять бы… В панике? Или все же от облегчения? Только-только я сидела лицом к лицу с извергами, которые намеревались меня опустить и сломать. А теперь… Все это!

Внимание рассеивается и тут же собирается в одной точке, когда его привлекает шагнувший с оскорбительно-непринужденной наглостью к столу и припарковавший в итоге на него свою пятую точку – спиной к боссу, с прицелом на Розу Львовну – Шатохин. Испытывая сложности с рациональным осмысливанием всей этой ситуации, я смотрю на его ноги и, блин, думаю о том, какие они длинные.

Это, черт возьми, какой-то спектакль? Почему я в первом ряду?

Мать вашу, только не говорите, что у меня одна из главных ролей! Я отказываюсь принимать в этом участие. Отказываюсь!

Мне нужно на воздух. Срочно.

– Гляньте-ка… – растягивает вечно прущийся от жизни Тоха. Насколько я помню, он в принципе не умеет напрягаться. Нет такой надобности. – Охуели даже охуевшие, – с издевкой оценивает атмосферу.

Что ж…

Безусловно, мой мозг все еще в шоке, но, если уж говорить о степени удивления, то у Петра Алексеевича вид, словно он с появлением ФШГ проглотил кирпич, а теперь всеми силами пытается его переварить и благополучно вы… Ну, вы поняли. Мадам и вовсе будто током шандарахнуло. Воздух вокруг так и искрит! Кажется, у нее даже шевелятся волосы. В стремлении вернуть себе былую уверенность, она в знак протеста скрещивает на груди руки и с вызовом смотрит на Шатохина, но, несмотря на осанку, во всем ее теле улавливается дрожь. Она, черт возьми, понятия не имеет, что делать, и это видно.

Мне тоже есть чего бояться. Но вместо этого я чувствую, как страх, словно льдина, начинает таять. И, что самое удивительное, образующаяся после него жидкость – это не лужица. Это теплые волны, которые топят изнутри и вымывают все плохое.

– Вы, черт подери, кто такие? – приходит в себя босс.

Стоит отдать ему должное, он пытается гаркнуть. Но эта попытка так попыткой и остается. Жалкой и смехотворной попыткой.

Надо же, как сильно меняется человек, когда перед ним не запуганные сотрудники, а агрессивно настроенная, пусть и с замашкой на интеллигентность высшего общества, банда.

В том, что у седеющего Петра Алексеевича под натиском трех высоченных и мощных, словно выточенных из гранита баскетболистов трясутся поджилки, ничего странного, конечно же, нет. Если объективно, эти парни и поодиночке внушают страх, а уж группой – подавно.

И все же забавно.

Господи…

Забавно? Я что, совсем рехнулась?

Шатохин отнимает ото рта сигарету, неспешно выдыхает и, выставляя руку, с той же небрежностью поочередно представляет участников налета.

– Александр Георгиев. Нет, не совпадение. Это его фамилия в этом городе – закон, –преподносит сохраняющего поразительное хладнокровие Прокурора. – Дмитрий Фильфиневич. Да-да, он же «ФИЛИНСТАЛЬ», – продолжает, отмечая Люцифера. И словно давая нам всем прочувствовать вес его личности, берет паузу на курево. Я невольно задерживаю дыхание. И вовсе не потому, что готовлюсь к очередному выбросу табачного яда. Сделанное Тохой внушение дает плоды – тело разбивает новый мандраж. – Шатохин, – выталкивает, приправляя саморекомендацию густой струей едкого дыма. Тон легкий, но в словах звучит сила, которой нельзя пренебречь. – Собственник, спонсор, инвестор херовой тучи бизнеса нашей великой Одессы. Может, даже часть этого ебаного клуба мне принадлежит. Лень копаться в активах, – выпуская свежее облако никотина, усмехается. – Список моего имущества длиннее твоего резюме, папаша.

Петр Алексеевич вновь багровеет.

К силе и дерзости молодости прибавляются власть и влияние. А это уже весьма угнетающее сочетание. Парни молоды, но их фамилии звучат громче любой физической угрозы. Даже будь им по пять лет, никто в здравом уме не рискнул бы связываться с их семьями.