Тень Гидеона. И вечно будет ночь

Первая глава

С самого рассвета небо окрасилось во все оттенки серой тьмы, и дождь — не проливной, не ледяной, но пронизывающий и вязкий, как сырость в погребах старинных домов, — тихо стекал по плащам, вползал под воротники, цеплялся за пряди волос, превращал лица в безликие маски. Аделин Моррис стояла у самого края могилы, недвижимая, как статуя скорби, не пытаясь защититься одним из тех зонтов, под которыми укрывались дамы позади нее. Ветер, нетерпеливый, как дикое животное, рвал с ее плеч траурную черную вуаль, но она не придерживала ее руками, не поправляла, словно отдавшись на волю судьбы.

За все время похорон Аделин не пролила ни слезы.

— Он был человеком твердых убеждений, — вещал чей-то уставший мужской голос, пастора, должно быть. — Мужем. Отцом. Наставником…

«‎Тираном, — отозвалось внутри у девушки. — Садистом. Существо с каменным сердцем, чье биение, наконец, прекратилось — и хвала небесам за это».

По левую руку мать прижимала кружевной платок к лицу, скрывая дрожь губ. Ее плечи вздрагивали, будто от ураганного ветра, но на самом деле это были почти ничем не сдерживаемые рыдания. Женщина, которая обычно была против какого-либо проявления детских эмоций на людях, теперь совершенно не стеснялась собственной слабости. Эдвард, старший брат Аделин, застыл справа от нее, будто высеченный из камня: губы сжаты, взгляд сух и пуст, подбородок напряжен. Он теперь стал главой всего небольшого рода Моррисов. Ему предстояло всю оставшуюся жизнь решать кому — наследие, кому — долги, кому — молчание. Теперь он контролировал, кому что принадлежит.

Аделин не желала принадлежать никому и ничему.

— Мисс Моррис, примите мои глубочайшие соболезнования, — проговорила миссис Хатчингс, соседка по владениям, словно заговорщически склонившись к девушке. В ее голосе дрожало что-то неуверенное, как щедро налитое вино в хрупком бокале на шатком столе. — Ваш отец был истинным джентльменом…

Аделин едва заметно улыбнулась, но улыбка ее получилась ледяной, без благодарности и без фальши. Лишь тишина и взгляд, устремленный туда, где за туманными холмами чернел острием шпиля старый замок Грейхолл.

— Он все еще стоит, — прошептала Аделин себе под нос, проигнорировав слова соседки.

— Простите? — переспросила миссис Хатчингс, слегка опешив.

— Замок, — повторила Аделин чуть громче, хотя совсем не интересовалась этим диалогом. — Его видно даже отсюда. Интересно, живет ли там кто-нибудь?

Собеседница смутилась, словно ребенок, уличенный во лжи:

— Поговаривают, что давно он пуст…

Аделин наклонила голову набок, ей было искренне любопытно получить ответ на свой вопрос. Потому что в последние недели в его ранее вымерших черных окнах вновь начали мерцать огни. А по ночам, она готова поклясться, доносилась музыка.

Старики рассказывали, что лорд Гидеон Грей исчез полвека назад. Кто-то утверждал, что умер. Иные — что был проклят, что служил самому дьяволу или стал им сам. Или что сын его поднял руку на отца, убил родителя и занял место повелителя тьмы.

Но в этот день, день похорон человека, отнявшего у нее голос, волю и всякую надежду на справедливость, которая в итоге все-таки восторжествовала, Аделин думала лишь о том, что мрак в стенах замка, быть может, намного честнее траура, облекающего ложь в черные кружева.

Когда ритуальное прощание было завершено и последние горсти земли легли на гроб, слова пастора рассыпались в воздухе, как пепел, и толпа на кладбище начала редеть, Аделин осталась стоять в одиночестве. Стояла, как страж над тайной комнатой, которую никто не должен был открыть. Мать удалилась, опершись на руку Эдварда, вся в слезах, сломленная этой душевной болью. Брат тоже не оглянулся.

Аделин знала: он догадывается.

Он всегда был внимателен. Даже в ту последнюю ночь, когда отец вновь вошел в ее комнату — с хрипом голодного зверя, с тяжестью власти, которую он обрушивал на беззащитную дочь, — Эдвард, кажется, уловил нечто: звук или тень, вызвавшие подозрение. Уже потом он почти убедился в своих догадках, когда нашел тело, распростертое у подножия лестницы. Когда заметил следы крови на перилах. Когда отыскал в подвале запачканную кровью кочергу, спрятанную торопливо и не отмытую дочиста.

Но брат не произнес ни слова.

И она не призналась. Ни ему, ни себе. Не признала, что действовала с ясной решимостью. Не рассказала, как ждала возможности и сколько терпела. Что в тот момент, когда отец вновь заговорил о «браке» с пожилым другом семьи — о сделке, как о передаче товара из рук в руки, — в ней что-то навсегда оборвалось.

Он хотел взять ее еще раз, возможно, в последний раз, прежде чем передать другому — как передают скотину на ярмарке.

Все как-то закрутилось, они вышли в коридор. Он поскользнулся у самой лестницы, она подтолкнула. Один толчок — и три года ужаса оборвались, как потрепанная нить.

Но потом… потом Аделин спустилась следом за отцом и увидела, что он еще дышит. Еще держится и цепляется за жизнь. Она видела, как он пытается встать. В его глазах не было страха, только ярость, которую она знала слишком хорошо. И тогда она взяла ближайший к ней тяжелый предмет и ударила.

Вторая глава

— Тот, кто приходит сюда, уже не возвращается обратно, — повторил он снова, словно не столько предупреждал, сколько изрекал древнее пророчество, живущее вне времени.

Голос его был низким, густым, почти осязаемым, и в этом звучании таилась не угроза даже, а нечто более весомое, словно рок судьбы, неотвратимый и хладный. Аделин застыла, словно тело на миг забыло, как двигаться, в то время как по позвоночнику стремительно пробежал холодок — тонкой змейкой, ледяной и решившей больше не таиться в тепле ее тела.

Медленно, почти нехотя, она встретилась со взглядом мужчины, параллельно оценивая его: хозяин замка был высокий, безупречно выпрямленный, исполненный строгости и какого-то неуловимо неземного величия. Его взгляд оставался пристальным и спокойным, но в этой неподвижности сквозила такая глубина, что казалось, он видит не только ее лицо, но и то, что скрыто за ним: сомнения, тени прошлого, мысли, о которых не говорят вслух.

— Вы всегда встречаете незваных гостей лично? — ее голос прозвучал удивительно ровно, с налетом вызова, и все же в груди что-то предательски сжалось, как пружина.

Мужчина не шелохнулся.

— Незваные гости, как правило, не бывают живыми или любопытными, — произнес он и шагнул вперед. Свет скользнул по его скулам, очертив их резкий, почти совершенный профиль. — А вы — и то, и другое, мисс Моррис.

Он знал, кто она такая, как ее зовут. Возможно, знал и куда больше: то, о чем она сама предпочла бы не думать.

— Мисс Моррис, — сказал он, с легкой насмешкой, без тени улыбки, будто произнес ее имя с усталостью пророка, давно знающего суть каждого гостя. — Вы пришли за некими ответами. Но не всякая истина терпит прикосновение любопытства.

Она выпрямилась, расправив плечи, как перед битвой:

— Если вы хотите запугать меня, у вас ничего не выйдет.

Мужчина чуть склонил голову, словно оценивая ее вновь, с иной глубиной:

— Я предупреждаю. Уйти можно сейчас. Потом будет поздно.

Аделин смотрела на него, как завороженная. Было в нем нечто древнее, забвенное, наконец повернувшееся к ней лицом. И девушка не отвела взгляда. В этом ее ответе не было страха, но был ее собственный выбор.

— А если я не уйду?

Он приблизился, медленно, не спеша, как хищник, осознающий превосходство над уже почти пойманной добычей. Между ними осталось всего несколько шагов. Его глаза — цвета грозового неба на излете бури — потемнели, и на миг стали почти черными.

— Тогда не жалуйтесь, если ваши желания исполнятся.

Аделин приподняла подбородок.

— А вы не жалуйтесь, если получите вовсе не то, чего хотели.

Он прищурился, будто читая ее как раскрытую книгу, перелистывая не страницы даже, а, слой за слоем, суть, изучая женщину упрямую, умную, сломанную, но не покоренную.

— Вы смелая, — сказал наконец хозяин замка.

— Нет, — возразила девушка резко. — Я просто больше не подчиняюсь. Никому. Ни тем, кто думает, будто вправе указывать мне, как жить, ни тем, кто привык говорить приказным тоном.

Она не повысила голос, но каждое слово прозвучало остро, как лезвие. Он вновь слегка склонил голову, не то признавая силу удара, не то выражая уважение.

— Вы остаетесь?

— Да, — твердо сказала она и шагнула ближе. — Я пришла не за спасением. Я пришла за истиной. За собой. И я думаю, что тут смогу это найти.

— Иногда, мисс Моррис, в поисках себя люди находят лишь бездну.

— Тогда посмотрим, кто из нас в нее заглянет первым.

Он не ответил. Повернулся — резким, почти внезапным движением. Его плащ скользнул по полу, будто тень, отрывающаяся от стены.

— Интересно. Следуйте за мной.

Аделин бросила последний взгляд на закрытую дверь. Возвращаться было некуда. Да и, быть может, она и не хотела.

Она последовала за ним вглубь замка. Во тьму, из которой, возможно, никто не возвращается.

Коридоры тянулись один за другим, бесконечные и безликие. Повторялись витражные окна, мрачные портреты, гул шагов по холодному камню. Все было таким однообразным, что в какой-то миг ей почудилось: он водит ее по кругу, словно испытывает.

Но лорд Грей не останавливался. Шел, не оборачиваясь, с той уверенностью, которая принадлежит лишь тем, кто знает не только путь, но и цель.

Аделин выпрямилась, ощущая, как между лопаток проступает испарина — не от страха, а от осознания.

«‎Что ты творишь, Аделин Моррис?»

Сначала — мужской псевдоним. Не для маскировки, нет, а чтобы стать собой, наконец. Чтобы писать не сентиментальные драмы о дамах в лиловых кринолинах, а резкие, язвительные очерки о тщеславии, лицемерии и надменных нравах «благородных» семейств. И продолжать несмотря на угрозы, косые взгляды, шепот за спиной, молчаливое разочарование брата.

А затем то, что нельзя было вспоминать без ледяного гнева: даже образ отца из детства теперь казался чем-то чужеродным. Это был уважаемый обществом человек. Почтенный. Святой. Насильник. Мертвое тело у лестницы на первом этаже.

Третья глава

Аделин смотрела на него, не мигая, а он терпеливо ждал. И в этой паузе не было ни нетерпения, ни раздражения, лишь тяжесть, сжимающая грудь, как холодный камень, оставшийся от полуразрушенной мраморной статуи. Слова рвались наружу, но все были не те — слишком обманчивые, слишком опасные.

— Я... — начала она и замолкла.

Гидеон кивнул едва заметно, будто именно этого ответа и ждал.

— Тогда мы поговорим, когда вы будете знать, — сказал он ровно и поднялся, отодвинув стул с той безупречной неторопливостью, с какой закрывают книгу перед тем, как погасить свечу. — Чего вы хотите на самом деле.

Мужчина приблизился и протянул руку, не коснувшись ее первым, но ясно обозначив приглашающий жест. Или приказ, замаскированный под вежливость. Аделин встала, не сопротивляясь. Она уже не чувствовала себя гостьей, но и пленницей тоже не ощущала. Она стала кем-то промежуточным, созданием между мирами, сделавшим шаг за черту и еще не осознавшим, что дорога назад — лишь иллюзия.

— Позвольте, я провожу вас, — сказал он.

Они шли по тому же коридору, но потолки снова оказались заметно выше, словно замок рос каждую секунду, воздух — тяжелее, а тени — более зловещими. Каждый шаг отдавался в глубине ее тела, как эхо чего-то забытого. Гидеон молчал, и в этом молчании было не меньше власти, чем в словах.

У двери он остановился.

— Здесь вас будут ждать ваши вещи, — произнес он тихо. — Все, что вы просили. Платья. Бумага. Чернила. Книги. Все, чтобы вам было удобно и чтобы вы могли писать, если пожелаете.

— Великолепный сервис для самоприглашенной гостьи, — бросила Аделин сухо.

На губах Гидеона промелькнула та самая странная, почти призрачная улыбка.

— Вы не пленница, мисс Моррис. Хотя, быть может, не можете уйти, когда пожелаете, — он сделал короткую, напряженную паузу, давая собеседнице осознать сказанное. — И раз уж вы остаетесь, я бы советовал не покидать пределы вашей комнаты. По крайней мере — пока. Есть места в этом замке, где даже я не всегда чувствую себя полноправным хозяином.

Он открыл дверь. Внутри все было так, как она оставила: тщательно прибрано, почти не тронуто, но с новыми деталями — как будто за ее спиной кто-то тихо обустраивал ее собственное жилище и дополнял комнату ее присутствием. На туалетном столике теперь громоздились свернутые листы бумаги, стояла чернильница с плотно закрытой крышкой, новое перо. У окна сложили аккуратную стопку платьев, тонких, словно сшитых из шелка и лунного света.

— Спокойной ночи. И ясных мыслей, — произнес Гидеон и незаметно растворился в коридоре, будто был соткан из самого полумрака. Дверь потянулась за ним, закрываясь.

Аделин осталась стоять, прислушиваясь к звону собственной крови в ушах. Страха не было, была только настороженность и что-то иное, едва уловимое. Что-то, чему не должно быть места — непозволительный, почти вызывающий интерес. Как будто к нему — к этому дому, к его хозяину — тянуло нечто древнее, безымянное, родившееся внутри нее еще задолго до встречи.

Гидеон сказал, что она не пленница, хотя все указывало на обратное.
Но впервые за долгое время Аделин не была уверена, хочет ли действительно уйти.

Девушка снова осталась совсем одна.
Комната дышала вместе с ней, но не воздухом, а дыханием самой Аделин. Словно стены улавливали биение ее сердца, вторили ему. Шорохи за окном, потрескивание свечей, собственные шаги — все звучало иначе, а не как в доме, который живет своей, замкнутой, но вполне человеческой жизнью.

Аделин подошла к столу, провела пальцами по краю бумаги. Все было на месте, сложено максимально аккуратно, с уважением к ее уединению. Пожалуй, со слишком внимательным уважением. Как будто ее не просто ждали, а успели изучить и подготовиться к появлению гостьи.

«Вы не пленница».

Но дверь была закрыта. Тени сгущались. Выход не запретили напрямую, но предупредили о его недоступности.

Аделин опустилась на край кровати, изящно закинув ногу на ногу, и оперлась локтем о подлокотник кресла. В полумраке комнаты мягко пульсировал отсвет камина, отбрасывая на стены зыбкие тени, как будто само пространство медленно дышало.

И вдруг — словно глубоко внутри сдвинулся застывший валун — она вспомнила его голос.

«Чего вы хотите на самом деле?»

Она выдохнула, не замечая, как в груди что-то болезненно сжалось.

Чего она хотела?

Чтобы брат, наконец, заткнулся? Чтобы мать перестала смотреть на нее, будто сквозь мутное стекло, словно Аделин — всего лишь призрак, шум в старом доме? Чтобы никто больше не диктовал, за кого ей выходить, как говорить, когда молчать и кому кланяться?

Да, конечно, она хотела всего этого.

Но — и это она чувствовала теперь слишком ясно — этого было недостаточно.

Она поднялась, подошла к окну, раздвинула тяжелые, будто набухшие от пыли и времени портьеры. За стеклом раскинулось беззвездное небо, слепое и глухое. Ветер раскачивал черные кроны деревьев, в которых прятался туман, как вуаль, закрывающая лицо ускользающего мира. В зеркальной поверхности окна дрожало ее отражение, расплывчатое, как сновидение.

Аделин дотронулась до холодного стекла.

Четвертая глава

Она проснулась в тишине, плотной, как кокон, в который звук забыл дорогу. Вокруг не слышалось ни шороха, ни дыхания, даже собственные вдохи казались далекими и чужими, совсем глухо отражающимися от затвердевшего воздуха. Холод простыней ощущался на коже и под ней, тело все еще не до конца вернулось из глубокого сна или из какого-то другого, более магического небытия.

Глаза открылись с тем молчаливым принятием, с каким открывают двери, зная, что за человек стоит за ними. Аделин просыпалась медленно, но осознанно, и в каждом движении еще расслабленного читалось больше достоинства, чем тревоги.

Он уже стоял в дверях.

Опирался на косяк непринужденно, словно оказался там случайно, остановившись по пути. Но в неподвижности Гидеона ощущалась выверенная, почти инстинктивная точность, та самая древняя сосредоточенность, с которой хищник наблюдает за своей добычей, не делая лишнего движения. Мужчина смотрел на Аделин долго, молча, неотрывно, не с вожделением, но с тем особым вниманием, в котором уже заключалось его право на ее тело. Его взгляд был похож на прикосновение: не откровенное, не навязчивое, но неотвратимое, как тень, ложащаяся на камень, прежде чем тот начнет подчиняться резцу.

Аделин не прикрылась. Она не отодвинулась, не сжалась. Яд, попавший в ее разум однажды, уже давно начал свое дело: парализовал волю, избавил от страха, оставив лишь сосредоточенность, в которой не осталось места протесту. Девушка смотрела в ответ, как существо, узнавшее в Гидеоне не врага, а неизбежность судьбы. И между ними повисло молчание, наполненное предчувствием, как пауза в драме, где каждое слово может стать последним.

Аделин медленно приподнялась на локтях и, нарушив зыбкое равновесие, произнесла, все еще хрипло от сна, но с ясной интонацией:

— Вам удобно? Или вы предпочли бы другой ракурс?

Гидеон не ответил ни улыбкой, ни словом. Его движение было почти невозможным, он сдвинулся с места без звука, как если бы сама тень обрела волю. И в следующее мгновение он уже оказался рядом, на краю кровати, всем телом нависая над ней, прижимая к матрасу. Его рука легла на ее горло, так, чтобы ощутить, как под кожей бьется жизнь.

— Я очень хочу услышать ответ, — проговорил он тихо, без резкости, но в голосе его появилась такая нота, от которой по спине пробежал холод. — Потому что, если ты забыла, я могу напомнить, зачем ты здесь. И что именно может тебя ждать.

Он был совершенно спокоен, и Аделин — тоже. Только сердце внутри ее грудной клетки стучало глухо, сдержанно, словно подтверждая реальность происходящего.

Она не попыталась вырваться. Его хватка не была ни агрессивной, ни безжалостной, скорее ритуальной, как прикосновение жреца, читающего клятву. Аделин смотрела в его глаза: глубокие, темные, лишенные всякого света, но полные немого притяжения. В этот омут она уже шагнула, не упала, споткнувшись, а осознанно окунулась.

— Да… Я согласна. Только напомните, — прошептала она, не отводя взгляда. — Напомните мне, что я отдала.

Он медленно наклонился к ее лицу, и холодное дыхание, подобное ветру, проникающему сквозь каменные стены, скользнуло по ее губам. Он не поцеловал ее, только всматривался в зрачки, в которых уже отражалась та, кем она могла бы стать.

— Ты не отдала ни тело, ни душу. Ты отдала право выбирать, чтобы потом получить его вновь, — произнес Гидеон. — С этого момента я буду выбирать за тебя. До тех пор, пока ты не станешь достаточно сильной, чтобы делать это сама.

Он убрал руку с ее горла, и пальцы его скользнули по ключице, медленно, без давления, почти с нежностью, в которой ощущалась и страсть, и обещание.

— А до тех пор ты принадлежишь мне. Не в страсти. Не в боли. В намерении.

Когда он поднялся с кровати, его движение снова было слишком быстрым, чтобы быть человеческим. Только вспышка тени, оставляющая за собой легкое дрожание воздуха.

— Одевайся. Сегодня ты не будешь одна.

Он ушел, не обернувшись. Аделин осталась лежать, ощущая жар в тех местах, где минуту назад были его пальцы. Она чувствовала, что тело, долгое время бывшее чужим, снова стало частью ее, но уже не в прежнем значении. Оно больше не принадлежало боли, не пряталось от страха, не стыдилось себя. Оно стало чем-то иным. Инструментом? Или, быть может, ключом?

Серебряное зеркало, стоявшее у стены, отражало только ее, и в этом одиноком отражении было нечто тревожное, мертвенное. Ни следа его присутствия. Только она, сидящая на краю кровати, недвижимая, точно статуя, вылепленная из пробужденной воли.

Она встала, когда звуки шагов за дверью окончательно стихли. Руки дрожали от избытка чувства, для которого пока не существовало названия. Волнение, ожидание, предвкушение?

Одежда уже ждала у окна: темно-синее платье, плотное, пышное, с длинными рукавами и тугим корсетом. Ни кружева, ни жемчуга, ни одного жеста кокетства. Оно напоминало не наряд, а форму.

Одевшись, Аделин подошла к двери. Та оказалась открыта, за ней — тусклый свет камина, остывающий воздух, пустота длинного коридора. Но едва она вышла, как снова увидела его, Гидеона, возникшего впереди так же внезапно, как исчезнувшего.

Сегодня он был облачен в черное. Никакой пышности, ни одного лишнего штриха — высокий ворот скрывал шею, перчатки плотно облегали пальцы, волосы были собраны в тугой низкий узел. На его лице не осталось и следа от вчерашнего откровения, в этой холодной отрешенности ощущалась тонкая, едва уловимая жестокость.

Пятая глава

На следующий день все было иначе, хоть на первый взгляд и казалось, будто ничего не изменилось.

Аделин проснулась в роскошной постели, в комнате, которую теперь можно было назвать ее — или, по крайней мере, той, что ей выделили в этом доме теней и тишины. Она знала. Знала с момента, как открыла глаза: решение принято. Не сейчас, не вчера — тогда, в самый первый день. Когда шагнула за порог, когда услышала голос на лестнице, когда не сбежала, хотя могла. Все было предрешено, как будто сама судьба заманила ее в эти мраморные коридоры, медовые отблески свечей и ловушки слов.

Она надела одно из платьев, оставленных для нее — глубокий винный бархат, тугое на талии, распускающееся волнами от бедер. Движения были размеренными, сосредоточенными. Она больше не металась. Сегодня все должно было начаться по-настоящему.

В столовой — все как всегда. Одинокий прибор, горячий чай, еда, которую она почти перестала замечать. Ни шагов, ни голосов. Только ощущение чьего-то взгляда — вечно, издалека.

Аделин села. Посмотрела на нетронутую еду. Коснулась чашки, но пить не стала.

Она вслух, но спокойно, будто обращаясь не к пустоте, а к самому дому, спросила:

— И как я могу тебя найти в этом лабиринте?

Тишина. Ни эха, ни шороха. Только слабое дрожание пламени свечей, словно они знали ответ, но не могли его произнести.

И все же, когда она поднялась из-за стола и шагнула в коридор — один из десятков одинаковых, беспощадно симметричных, — внутри уже не было сомнений.
Он услышал. И скоро откликнется.

Он пришел только вечером.

Когда солнце давно сгорело в чернильной ночи, когда свечи в ее комнате почти догорели, а тишина стала осязаемой, как покрывало — он вошел.
Без стука. Без звука.

Словно тень, принявшая человеческий облик.

Аделин сидела в кресле, босыми ступнями касаясь холодного паркета, укутанная в легкий шелк ночной сорочки. Она не вскрикнула, не удивилась. Только подняла на него взгляд — ровный, спокойный, без страха. Он уже стал частью этого пространства. Этого выбора.

Гидеон смотрел на нее недолго — оценивающе, вдумчиво. Потом протянул руку, не говоря ни слова. Не приказывая, не умоляя — просто позвал.
Пальцы — изящные, крепкие, нереально холодные. Как ледяная печать, готовая лечь на ее кожу.

Она встала. Без вопросов. Без медлительности.

Он увел ее из комнаты — ту, что должна была стать ее, ту, в которой она только что почти прижилась. Вел мимо зеркал, гобеленов, темных углов, где прошлое замирало в паутине. Шаги их почти не звучали. Лабиринт молчал, уступая дорогу.

Он открыл дверь и впустил ее в другую комнату. Ту самую.

Свою.

Впервые.

— Раздевайся.

Он сказал это просто. Без тени страсти, без нажима — как приговор или молитву. Как будто слово давно стало ритуалом.

Она стояла на пороге. Всего мгновение — между волей и покорностью, между прошлым и тем, что станет ее сутью.

Ткань соскользнула с плеч — мягко, как дыхание. Шелк шуршал, падая к ногам. Аделин не колебалась. Ни в жесте, ни во взгляде. Она больше не искала подтверждения в его лице. Не ждала поощрения. Это был ее выбор — давно, в самой сути той сделки, о которой они оба знали все, не произнося почти ничего.

Обнаженная, она вошла в комнату.

Темнота в ней была плотной, насыщенной, но не враждебной. Тени здесь не прятались — они смотрели. Мебель — старинная, почти тронная. Ткани — глубокие, тяжелые, приглушенные, будто впитали кровь прежних ночей. И все же — не страх. Восхищение. Завораживающая близость чего-то древнего и недопустимого.

Аделин стояла прямо, не прикрываясь. Она осматривала спальню, будто сама выбирала, где лечь, где править, где умирать. Ни покорная, ни мятежная. Просто она. Чужая в этом храме ночи, но уже не лишенная прав.

В этом молчании Гидеон не подошел. Он смотрел — как смотрел с самого начала. Словно ждал, когда она примет не приказ, а власть. Не его. Свою.

Аделин стояла в тишине, в полумраке его комнаты, под пристальным взглядом того, кому пообещала нечто большее, чем тело.

Она могла бы ждать — пока он подойдет, пока возьмет. Но это означало бы одно: уступить. Стать вещью, вознаграждением, обрядовой жертвой. А она не была ни одной из них.

Поэтому сделала шаг.

Один — и еще один. Пол, словно гладкое зеркало, не издал ни звука. Она подошла к нему близко. Настолько, что могла чувствовать, как от его холодного тела, вопреки ожиданию, исходит жар — тихий, внутренний, тот, что обжигает, не касаясь.

Ее пальцы коснулись его воротника. Она не дрожала. Не торопилась. Каждое движение — выверенное, словно обряд. Но теперь ее обряд.

Аделин расстегивала пуговицы — медленно. Одну за другой, словно разбирала стены, за которыми он прятался. В ее жестах не было покорности. Только решение. Дать. Отдать. Предложить. Но не позволить взять — без разрешения.

Она вложила в свои прикосновения не страсть — силу. Не желание — власть. Женскую, древнюю, ту самую, которую веками боялись и называли ведьмовской. Она чувствовала, как напряжение нарастает между ними, но не уступала. Он молчал — и молчание это было тяжелым, одобрением, признанием.

Шестая глава

Еще одним вечером пришел к ней сам.

Не постучал. Не назвал имени. Просто вошел — как ветер, как холод, как неизбежность.

— Раздевайся, — произнес, не повышая голоса.

В этом слове не было страсти. Только приказ. Только право, которое он, по ее согласию, взял себе.

Аделин встала молча. Медленно потянулась к завязкам на корсете. Движения были точными, выверенными, почти театральными — как будто она не раздевалась, а отыгрывала роль женщины, уверенной в себе. Но внутри уже разрасталась обида — за холод в его голосе, за отсутствие взгляда, за то, что стала чем-то, к чему просто приходят.

Гидеон не дал ей закончить. Сделал один шаг — и сорвал корсет, будто та была всего лишь лентой. Бросил ее на кровать. Не с жестокостью, но с той властностью, которая не оставляет пространства ни для гордости, ни для равенства.

Аделин вскрикнула — не от боли, от унижения. Взгляд ее метнулся к нему, острый, полный укора. Но он не извинился. Не замер. Только смотрел. Сверху вниз. Как на нечто свое. Или как на нечто, от чего не может отказаться, но и не может принять до конца.

— Ты думала, я забуду, что ты сама согласилась? — спросил он спокойно. — Или что я отпущу?

Он снова сделал шаг вперед, и она — не от страха, а от вызова — расправила плечи, все еще лежа перед ним.

— Я помню, — ответила она. — Но ты ведь говорил, что брать не будешь. Только если я сама…

Ее сердце стучало слишком громко, чтобы не слышать.
Он был рядом — холодный, властный, близкий до боли, но не родной.

— Ты думаешь, я сейчас беру? — Он опустился к ней, опираясь рукой о кровать. Его лицо оказалось в опасной близости от ее. — Или ты просто не можешь решить, кто здесь управляет?

Аделин не отвела взгляда. Даже не дрогнула. Она лежала обнаженная, уязвимая, но ни на миг не чувствовала себя побежденной.

— Ты слишком привык к послушанию, — сказала она тихо, как удар лезвия. — Но я не из тех, кто кланяется. Даже если раздевается по приказу.

Гидеон замер.

Молчание растянулось между ними, будто лезвие — туго натянутое, тонкое, опасное. Он смотрел на нее долго, будто впервые.

— Ты отдала себя, — напомнил он, и в голосе его было не торжество, а глухой вызов. — Сама. Не на день. Не на ночь. На всю жизнь.
— Я не отдавалась., — перебила она. — Я предложила цену. А это не одно и то же.

В его взгляде мелькнуло что-то темное. Тонкая трещина. Он всегда был камнем — холодным, цельным. Сейчас этот камень впервые пошел по шву.
Он медленно отпрянул, выпрямился. Дал ей встать. Не помог. Но и не остановил.

— Тогда покажи, чего стоишь, — произнес он. — Или уходи.

Она поднялась. Обнаженная, с покрасневшими от грубого движения плечами. Не прикрылась. Не дрогнула.

— Я останусь, — сказала Аделин. — Но не как твоя кукла. И не как тень.
Он смотрел на нее, как на огонь, который сам зажег и теперь должен был либо укротить, либо сгореть в нем.
И в его взгляде — впервые — промелькнуло не превосходство, а уважение. Не уступка, но признание.

Он не сказал ни слова. Лишь шагнул ближе — и в следующую секунду повалил ее на кровать. Не грубо, но с той же неотвратимостью, с какой волна накрывает берег. И впервые за все это время он поцеловал ее — не в щеку, не в лоб, не в запястье, а в губы. Настоящий поцелуй. Глубокий, тягучий, жадный. Он будто отвоевывал ее дыхание, ломал молчание, разрывал границу, которую сам же выстраивал так долго.

Аделин не сопротивлялась.

Наоборот — ее тело отозвалось, словно только и ждало этого. Она ощущала его вес, его силу, власть, с которой он держал ее запястья, и впервые в этом не было страха. Только дрожь — от желания и осознания, что она выбрала это сама.

Она смотрела ему в глаза. И там был огонь — не ярость, не холод, а сосредоточенное, болезненное желание. Он хотел ее. И в этом желании не было игры. Лишь потребность, которую он больше не мог сдерживать.

Когда он вошел в нее, она зажмурилась — от острого ощущения близости, от переполненного тела. Не было боли. Не было стыда. Только отклик — ее дыхание, его движения, их общее пламя. Он не сдерживал себя. Не просил разрешения. Но и не отнимал права быть собой.

Она отдавала себя не из страха — из выбора. Из влечения. Из того неумолимого чувства, которое стало ее приговором еще в первую ночь.

Он двигался внутри нее уверенно, без спешки, но и без нежности, за которую не было необходимости прятаться. Его ритм был размеренным, как дыхание чего-то древнего и неизбежного, как зов, которому нельзя противиться. Он не сдерживал силу — и в этом было все: власть, страсть, ярость желания.

Аделин чувствовала его вес, давление его рук на своих бедрах, жар его тела, и в этой тяжести не было ни тени боли. Лишь отклик. Она впитывала каждое движение, словно тело само знало, как его принять. Как стать не пленницей, а частью силы, что на нее обрушилась. Не отдать себя — разделить себя.

Он держал ее крепко, склоняясь ближе, и когда его губы снова коснулись ее шеи, она выгнулась навстречу. В этот момент он прикусил кожу — не до крови, но ровно настолько, чтобы дыхание сорвалось с ее губ.