Тень мачехи (том 1)

Часть 1. Найденыш (1)

Рука, качающая колыбель, правит миром.

Часть 1. Найдёныш

Перед закрытой дверью педиатрического отделения Татьяна Демидова остановилась, держа в руках холодный глянцевый лист с приговором. Чёрные буквы дрожали, расплываясь, и она быстро мазнула рукой по глазам, вытирая слёзы. «Почему это опять случилось? Ну что я сделала не так?» — её мутило от горя, и голова была, как чужая. Странное ощущение — словно подменили жизнь, отняв главное.

Она оперлась на подоконник узкого окна, не в силах войти в отделение. На лестничной площадке никого не было, но с нижних этажей доносилось эхо голосов. В любой момент кто-то мог подняться, увидеть, что она плачет, начать приставать с расспросами... А это было бы невыносимо. Нужно собраться, привести себя в порядок. Всё лицо, наверное, в красных пятнах — вон как щеки горят.

От больничной стены, выкрашенной синей масляной краской, веяло холодом. Татьяна прижала к ней руки, вбирая его — а потом приложила ладони к щекам. Холод чуть успокоил, даже взбодрил. И она, решительно шагнув к массивной белой двери, потянула ее на себя. В открывшемся проеме показалось всё то, к чему Демидова привыкла за долгие годы работы детским врачом. Мамы, прижимающие к себе грудничков, бабушки с малышами, дети постарше. Широкое окно в конце длинного коридора, по обе стороны которого располагались палаты. Зеленый линолеум на полу, оливковые стены... Демидова хотела шагнуть внутрь — но горячая волна крови вдруг поднялась к затылку, плеснула болью. И мир перед глазами дрогнул, меняясь, как в дурном сне.

Окно в конце коридора зажглось тускло-зеленым болотным огнем, по полу пошла рябь и он стал зыбким, как трясина. Сырость поползла от нее, заклубилась туманом, набирая темную, пугающую силу. И в этом плотном мареве стояли куклы. Теперь они были вместо людей. Темноволосая марионетка, держащая за руку свою маленькую копию. Барби с плачущим пупсом. Девочка-Мальвина, уставившая на Татьяну ядовито-синие стеклянные глаза...

Демидова закричала и захлопнула дверь, но изнутри в нее ударил ветер, вырвался и злобно взвыл: «Ппан-доо-раа!» Задыхаясь от ужаса, Татьяна грохнула дверью снова, снова... А сзади вцепился кто-то, тряхнул ее за плечи. Она обернулась: ее держал большой манекен с раззявленным в вопле ртом и лицом санитарки Кати Палны. И Демидова завизжала, отдирая от себя холодные пластиковые клешни:

— Уйдиии, кукла, уйди-удиии-иии! 

Уже на грани сознания почувствовала, что летит вниз…

...и — никого... безветрие... безмолвие... время замерло темной каплей...

А потом запах нашатыря обжег ноздри, и сквозь дрогнувшие веки прорвался свет.

Татьяна увидела над собой лицо санитарки Кати Палны: живое, доброе, с тревогой и любопытством в глазах. Спину и ноги холодил пол — вновь затвердевший, надежный. Стены поднимались ровной, равнодушной твердью. Болел затылок — видимо, ударилась при падении. За открытой дверью педиатрии белело напуганное лицо бабушки, прижимающей к себе синеглазую внучку. 

— Татьяна Евгеньевна, матушка, вы что? Ох, напугали, — твердила Катя Пална.

— Вот, доктор, вы обронили… — бабушка робко выступила из-за двери, нагнулась и вложила в руку Татьяны белый глянцевый листок. Она непонимающе глянула на черно-серый снимок в углу и напечатанный рядом диагноз. Воспоминания, вспыхнув, обожгли: это листок с результатом УЗИ, её приговором.

Пальцы судорожно смяли проклятый лист. И Татьяна, не выдержав, разрыдалась.

Ее нерождённый ребенок мертв.

Пандора вернулась.

И неизвестно, что хуже.
 

2

Согнувшись над зелёным сукном, Максим Демидов прищурил глаз, примерился. На невидимой мушке бильярдного кия — глянцевитый белый шар. Если правильно рассчитать силу и угол удара, он срикошетит от стенки стола, прыгнет в лузу. И главный куш — десять тысяч долларов — уплывёт прямо из-под носа Василенко.

Макс толкнул кий — резко и сильно, посылая вперед, как разящее насмерть копьё. Гладкая деревяшка заскользила меж пальцев, но в нагрудном кармане шевельнулось и взвыло. Рука испугалась, дернулась — и деревянное остриё, щедро натёртое мелом, скользнуло на миллиметр вправо. Шар метнулся по зелени поля, но ближе к краю затяжелел, покатился лениво — и глумливо замер в миллиметре от цели.

— Ч-чёрт, черт! — Макс сжал кулаки до белизны в костяшках, разъярённо мотнул головой. 

— Не переживай, партнер, — ухмыльнулся Олег Василенко, даже не пытаясь скрыть радость. — Подумаешь: одним долгом больше! Тебе же не привыкать. А я подожду, как всегда.

Макс отвел взгляд. 

Бильярдный шар стыл на краю лузы.

Десять. Тысяч. Долларов.

— Ч-чёрт, чёрт!!!

А телефон всё вибрировал, щекоча кожу сквозь нарочито грубую ткань дорогой рубашки, требовательно гремел — вызывал на корриду.

Эта мелодия стояла только на одном номере. Значит, звонит жена. Музыку с корриды он поставил на номер Татьяны специально, как символ семейной житухи — надоевшей, скандал на скандале, которую он терпел только ради доступа к деньгам. Женился на них, по сути. Ну а что, Максим Вячеславович Демидов не из тех, кто клювом щёлкает. Но теперь, похоже, прощёлкал десятку — и всё из-за Таньки. 

Отвернувшись от Василенко, Максим дернул трубку из кармана.

— Да! — рявкнул он.

Танька что-то пробубнила. Поморщившись, Макс заткнул пальцем ухо: в бильярдной невозможно разговаривать — музыка, стук шаров, девки-дуры кудахчут.

— Погоди, я перезвоню, — пробурчал он. Обогнув длинный плац бильярдного стола, Демидов двинулся в направлении коридора, под очередью низко висящих ламп. Расстегнув ворот белой рубашки, нервно потер вспотевшую шею. Рука коснулась широкой золотой цепи. Память о девяностых, подарок Алены... Единственное, что никогда бы не продал — даже если бы Василенко раздел его за долги его до трусов.

Почти миновав барную стойку, Макс поймал скучающий взгляд бармена, развернулся и злобно бросил:

 — Двойной вискарь!

Бармен засуетился, отмеряя пойло железным стаканчиком. Демидов скользнул взглядом по шеренге бутылок за его спиной. В зеркальной стене над ними отразилось его лицо, раскрасневшееся от злости и выпивки. Тёмно-карие, близко посаженые глаза смотрели хищно, по-волчьи. Короткие волосы потемнели от пота.
По стойке скользнул квадратный стакан, до половины наполненный коричневатой жидкостью. Жадно проглотив ее, Макс протяжно выдохнул. Щекочущее тепло разлилось по телу, расслабляя. Задумчиво щурясь, он обернулся — тощая фигура Василенко виднелась у бильярдного стола. Демидов прикинул: Олег ведет 8:6, но партия еще не закончена. Играть договорились до десятки, и фора у Макса ещё была.

Немного успокоившись, он вышел в коридор и, прикрыв за собой дубовую дверь с медной ручкой-львом, прислонился к стене. Набрал Танькин номер:

— Привет, чего хотела?

— Макс... Не теряй меня, я буду в больнице. Ложусь в гинекологию. Прости, я... У нас... — голос Таньки был тусклым. — Макс, ребёнка не будет. У меня опять замершая беременность.

Демидов закатил глаза. Дети, дети… Когда уже это кончится!? Говорил же ей: не получается — не рожай. Как еще объяснить?

— Макс, что ты молчишь? — голос жены стал обиженно-требовательным.

— А что тут скажешь? Плохо, конечно.

Она всхлипнула.

— Таньк, не реви, — угрюмо попросил он. И не удержался, кольнул: — я ж тебя отговаривал, но ты сделала по-своему.

— То есть это я во всём виновата?

Слова зазвучали отчетливо, с ноткой угрозы. «Ну вот, завелась, — понял Макс. — Надо бы фильтровать базар, а то опять начнет о разводе. А это сейчас совсем не в масть».

— Танюш, я ж не то имел в виду… Ясен пень, ты ни при чем. Природа, чё уж. Ты как сама-то? Как чувствуешь себя? — Демидов старался, чтобы голос звучал участливо

— Да как… Хреново.

— Мне приехать? — спросил он.

Но жена снова выпустила жало:

— Зачем? Когда было нужно, ты не помог.

«Твою дивизию! — взбесился Демидов. — Ну да, не пошел я сдавать эти чертовы анализы — и не пойду, не надейся! Терпеть все эти уколы, сидеть с журнальчиком в конкуре для сдачи спермы — я что, пацан?!»
Но сказать это вслух он не решился. Пообещал, чтобы ее успокоить:

— Ну прости. Если надо — ладно, сделаю. Ты отдохнешь мальца, подлечишься. А через годик вместе пойдем к твоей докторице.

— Правда?

— Конечно, — буркнул он. И ощутил, как внутри шевельнулся стыд. Свинья он, конечно. Потому что мухлевать за ее спиной с ее же бизнесом, выкачивая из него бабло — это одно, здесь цель оправдывает средства. Но совсем другое — давать ей надежду сейчас, когда она в больнице. А ведь через год его уже здесь не будет. Он вернется в Самару, к Алёне. Но сейчас нет другого выхода, кроме как терпеть и врать.

Он упрямо двинул челюстью. Да, терпеть и врать — но он наврал бы еще с три короба и стерпел бы хоть десять Танек, чтобы вернуть Алёну! Её он любил, любил по-настоящему, и с Алёной всё было бы по-другому… Нет, и с Танюхой всё изначально складывалось не так плохо. Как ни странно, эта толстушка с первой минуты казалась ему симпатичной. Грудь у нее — роскошная, Макс всегда считал, что вот такая полнота любой бабе к лицу. Глаза красивые, курносенькая. И поговорить с ней бывало интересно, и хозяйственная: готовит вкусно, убирает, заботится. А с другой стороны — упёртая, как ослица. Принципы у неё… Семья, дети, любовь до гроба… Дура. Сама придумала, и сама поверила.

3

Голубой кафель на высоких стенах, столы на колёсиках, подставившие спины под кюветки и баночки с шовным материалом, синяя ширма, скрывающая гинекологическое кресло — всё холодило, внушало отвращение.

Под кожей защипало, и Татьяна невольно дёрнулась; пустая ампула, стоявшая на металлическом столике, упала на бок, покатилась, позвякивая, оставляя на своем пути мокрую очередь глянцевитых капель.

— Дует?.. — с тревогой спросила Яна, не поднимая глаз. — Не терпи, говори!

Её руки в прозрачных перчатках чуть шевельнулись, и тонкая струйка крови зазмеилась в прозрачной утробе шприца, смешиваясь с лекарством.

— Всё нормально. Ты же видишь, игла в вене, — успокоила её Татьяна. — Мне уже лучше.

Лекарство подействовало мгновенно: тревожность схлопнулась, душевная боль резко замолчала, будто в её воющую пасть вогнали просмоленный кляп. Теперь серые глаза Татьяны смотрели осоловело. И если бы не так сильно жгло кожу, она бы заснула прямо здесь, в процедурке гинекологического отделения, куда кое-как добралась после приступа. Пандора всегда высасывала силы досуха.

Телефон заверещал в кармане, как разбуженная цикада. Демидова потянулась к нему, но Яна обожгла её взглядом.

— Сидим спокойно! — скомандовала она.

— Ну, Ян, а вдруг что важное? — несмело предположила Татьяна. Её мутило, появившийся на языке химический привкус стал явственнее. Он ширился и всё больше отдавал сладковатой резиной, словно в рот засунули воздушный шарик.

— Никуда твои пациенты не убегут и не уползут, за ними мамы смотрят, — оборвала Костромина. — Сначала вваливаешься сюда, чуть живая, просишь поставить успокоительное. А чуть захорошело — сразу в бой, да, подруга?

Спорить не было смысла — в их разговорах за громкоголосой великаншей Янкой всегда оставалось последнее слово. Вот только потом Татьяна всё равно поступала так, как считала нужным, и они обе это знали.

Яна Костромина, которую ещё в школе за мужественную внешность, прямоту, горячность и обостренное чувство справедливости называли Яна-Дартаньяна, была лучшей подругой Тани. Они учились в одном классе, вместе поступили в медицинский. Сейчас Яна Леонидовна выросла из заурядной середнячки в лучшего дамского доктора их маленького подмосковного городка, а недавно стала заведующей гинекологическим отделением. Но в свободное от заведования время продолжала вести жизнь обычного дежуранта, потому что надо было кормить двоих детей и обеспечивать пожилую маму. Татьяне повезло, что именно сегодня подруга осталась на смене. О результатах УЗИ Яна знала — сама делала его. И сейчас решила, что Татьяна расстроилась из-за потери ребенка. А о Пандоре… Демидова никогда не говорила с Яной о приступах. 

Она вдруг почувствовала, как сильно устала таскать в себе свою постыдную тайну. Приступы случались не раз и не два — значит, какой-то недуг всё же гнездится в её душе. Они накатывали в моменты наивысшего нервного напряжения, или после сильнейших стрессов. Как сегодня, когда нервы сдали из-за гибели ребенка... Всегда, как только Танин крест утяжеляла смерть, предательство, несправедливость, ещё и Пандора наваливалась на неё, как крушащий мир танк — будто являлась, чтобы добить. И это странное безумие за секунду искажало окружающее Таню пространство. Превращая людей в холодных пластиковых уродов, в разглаженных лицах и вылупленных глазах которых стыло жуткое, нечеловечье. И каждый раз из этого потустороннего налетал ветер и выл: «Пандо-о-о-ра-а»... Почему именно это слово? Она не знала.

…Один из приступов случился у неё на третьем курсе медицинского: мать в тот день устроила ей скандал, обвинив в краже денег. Татьяна их не брала, она вообще ни разу в жизни ничего не украла — и оттого материны слова казались во сто крат обиднее. Таня, уставшая донельзя, потому что перед этим пришлось почти двое суток провести на учёбе и подработке, пыталась оправдаться, плакала, но мать орала всё громче, бросаясь на дочь, как разъярённый ротвейлер — а потом вкатила ей такую пощёчину, что у той в глазах потемнело. А когда пелена спала, ледяной ветер выл: «Ппан-доо-ораа», и перед Татьяной прыгала и визжала, колотя её пластиковыми руками, отвратительная до дурноты кукла.

Таня так и упала — там, в коридоре. Когда пришла в себя, страшно болело плечо, нога и рука затекли: по всем признакам, в обмороке она пролежала не меньше часа. Завозилась, пытаясь подняться — и увидела мать: та сидела за кухонным столом и спокойно читала дамский журнал, сплевывая лузгу от семечек в бело-рыжую пиалу.

Деньги нашлись в тот же день, под разорвавшейся подкладкой материнской сумки.

Но после этого приступа Татьяна поняла, что Пандора, которая до этого не появлялась почти четыре года, и дальше будет загаживать её жизнь. И впервые задумалась — а не лучше ли перевестись в другой вуз?

Но медицина была детской мечтой. И Татьяна решилась поговорить с преподавателем психиатрии, Олегом Станиславовичем Вельке — чтобы раз и навсегда понять, имеет ли она моральное право стать врачом. 

Пожилой психиатр с почти сорокалетним опытом предложил ей пройти некоторые обследования амбулаторно. А после сказал, просматривая результаты: «Патологий головного мозга не выявлено, да и я не могу соотнести ваши приступы с каким-либо психиатрическим заболеванием. Полагаю, они психогенной  природы, так что вы вправе продолжать обучение. Я вам пропишу  успокоительное и советую поработать с психологом, — протянув рецепт, он посмотрел на Таню с уважением. — Похвально, что вы признались сейчас. Ещё не стали врачом, а уже чувствуете ответственность»...

Тогда Демидова послушно пропила курс лекарств, обратилась к психологу. И с тех пор приступов не было. Она думала, что Пандора исчезла. И, уверенная в том, что не представляет угрозы для других, закончила интернатуру в педиатрии, спокойно работала здесь до сего дня. А теперь приступ повторился. И как с этим жить? Как работать с людьми, если не владеешь собой?! 

4

Открыв дверь приёмного отделения, Татьяна пошла по длинному полутемному коридору, меж кафельных стен бирюзового цвета. Со старых агитационных плакатов смотрели счастливые семьи и энцефалитные клещи.

Как всегда, в приёмнике было шумно, пахло йодом, дезинфекцией и табаком. В пластиковых креслах терпеливо ждали больные. Сопровождающие толпились рядом, заглядывали в кабинет первичного осмотра. Его дверь была открыта, и две медсестры работали, не поднимая голов — одна заполняла историю, вторая мерила давление у грузной пожилой женщины в теплом платке и песцовой шапке. Неся в руке звенящий пробирками чемоданчик, прошлепала тапочками лаборантка. Высокий пожилой хирург Алексей Вячеславович — благообразный, как миссионер — зашел в четвертую смотровую, задернув за собой плотную зеленую штору. Таня только и успела, что мельком увидеть стоящую там каталку и ноги лежащего на ней человека, обутые в большие, подбитые потертой резиной, валенки.

Первая и вторая смотровые были пусты. В третьей лежал старик, очень бледный и одышливо-полный. Женщина средних лет сжимала его руку.

— Девочки, где мой? — спросила Татьяна у медсестер.

— В четвертую пройдите, пожалуйста. Там Алексей Вячеславович уже.

Демидова нахмурилась: с чем же привезли мальчишку, если его смотрит хирург?

Вошла в белый дверной проем, под яркий свет большой прямоугольной лампы — и увидела, как колыхнулась штора. Из-под нее, как из-под ширмы кукольного театра, показались старые валенки, спущенные на пол с приглушенным стуком. Тяжелый бас хирурга за плотной зеленой тканью был монотонно-успокаивающим:

— Здесь больно? А здесь?..

Ответом был только надсадный кашель.

Демидова отвела край шторы. Спина хирурга, обтянутая голубой тканью униформы, была согнута над облезлой каталкой: он ощупывал ноги худого белобрысого мальчишки, который беспокойно тянул голову, следя за движениями его рук.

На кушетке у стены грудой валялись обноски. Старомодная куртка-Аляска черного цвета, лыжные штаны, прожженные в нескольких местах, клетчатый мохеровый шарф и кроличья шапка-ушанка — оказывается, кто-то еще носит такие. От вещей ощутимо несло дымной кислятиной. Татьяна не сразу осознала, что это одежда мальчика — только увидев на нем старый свитер с орлом «Монтана» (надо же, ведь их носили лет двадцать назад!), она почувствовала острый укол жалости. Что же у него за родители, если ничего другого для сына не нашли?

Мальчишка стрельнул в нее испуганным взглядом. Демидова улыбнулась как можно приветливее. Она всегда старалась расположить к себе детей. А этот парнишка явно был ее пациентом: с таким кашлем она его домой не отпустит.

На вид ему было лет восемь. Соломенные волосы, слежавшиеся под влажным теплом зимней шапки, прилипли ко лбу нелепыми завитками. В серых глазах, испуганно смотревших из-под белесых бровей, Татьяна заметила рыбий блеск — тот, что всегда сопровождает лихорадку. Заострившийся нос, обметанные губы с сухими блямбами заед, впавшие щёки. Тонкая шея, предельно выступающие дуги ключиц — мальчишку явно недокармливали.

Хирург выпрямился:

— Ну что, поздравляю: переломов нет, но колено вывихнуто. Снимай свитер, я живот и рёбра осмотрю.

Парнишка отреагировал странно: замотал головой, вцепился руками в край одежды.

— Ты боишься меня, что ли? — удивился хирург. — Или стесняешься? Не нужно. Я тебя не обижу, вот и Татьяна Евгеньевна подтвердит. Правда, Татьяна Евгеньевна? Я же не страшный?

— Нет, конечно, — улыбнулась она и попыталась приободрить мальчика. — Алексей Вячеславович у нас добрый, тебе повезло, что к нему попал. Снимай свитерок, не бойся. Сначала тебя дядя хирург посмотрит, а потом я послушаю, что у тебя за кашель такой разухабистый. Хорошо?

Парнишка напряженно сглотнул. И, чуть скривившись от боли, обречённо потащил свитер вверх. Кисти рук были костистыми, как птичьи лапки. Мальчик боднул головой, выныривая из вязаной горловины, освободил плечи из рукавов. И ссутулился, исподлобья глядя на Таню. А она тихо охнула: бледная кожа мальчишки была исполосована вздувшимися красно-фиолетовыми линиями.

— Эт-то что такое? — медленно, неожиданно хрипло, крякнул хирург.

— Я упал, — быстро ответил мальчик.

Как показалось Татьяне, слишком быстро.

Она подошла ближе, впилась глазами в грудь мальчишки. Багрово-синие полосы перекрещивались, ложились поверх друг друга, и на конце каждой наливался почти ровный прямоугольник со звездчатой чернотой по центру. Было в них что-то… Что-то знакомое… Она наклонилась ниже, пытаясь вспомнить — и вдруг ее щеки зажгло, словно изнутри к ним поднялись тысячи крохотных игл. По телу ознобом прошла дрожь, вздыбила волоски на коже. И она вспомнила…

…Маленькая Таня что-то натворила тогда, и отец решил выпороть ее. Сказал спокойно, почти буднично: «Раздевайся и ложись на диван». Оставшись в одних трусиках, она легла, уставившись в стену — на широкую, кривую трещину, нахально расколовшую слой известки. Диванная обивка была жесткой, и чувствовать ее грубость голым телом было бесконечно страшно — казалось, будто жестким и грубым стал весь окружавший ее мир. Даже воздух царапал, дотрагиваясь ледяными пальцами сквозняка, колко просачиваясь внутрь сквозь сведенное спазмом горло.

Еще немного, и послышится медленная поступь отца, мерзко зевнет пряжка солдатского ремня, открываясь с коротким лязгом.

Можно было сто раз сойти с ума в ожидании этой пытки.

Он вошел молча. Вытащил из брюк ремень. Скосив глаза, оцепенев от ужаса, Таня смотрела на отца и до последнего верила, что он передумает. Но мужчина сложил ремень вдвое, примерился и схватил ее за ноги, легко окольцевав своей широкой ладонью обе ее лодыжки. Ремень в поднятой руке вздыбился петлей. Отец высоко поднял девочку над диваном; подвешенная вниз головой, Таня не могла сопротивляться, только зажмурила глаза. Ярко, как в телевизоре, возникла картинка: мертвая туша на скотобойне. Висящая на крюке, с содранной кожей. Кровь на полу. Холод. Смерть.

5

Инессу Львовну Вяземскую, главврача педиатрии — дородную, молодящуюся, с высокой «бабеттой» из крашеных пергидролем волос — сотрудники не то, чтобы побаивались... Просто выучили уже: попадись в неурочный час — влетит за своё и не своё. Но если Инесса в настроении, можно и отпуск летом выбить, и премию побольше выцыганить.

Катя Пална видела её утром, когда разносила больным завтрак. Инесса глянула милостиво, почти с улыбкой. Сейчас половина четвертого, заведующая еще должна быть у себя. «Схожу, — решилась санитарка, шлепая тапками к начальственной двери. — Страсть-то какая, господи! Схожу, а то разозлится потом, что не известили. Может, отгулы даст на майские — огорода-то двадцать соток…»

Заведующая сидела за широким столом, положив навьюченные золотыми перстнями пальцы на клавиши компьютера. Спросила дружелюбно:

— Да, Екатерина Павловна, что у вас?

Катя Пална бочком протиснулась в дверь, запихивая в карман влажные резиновые перчатки. Примостилась на краешке стула:

— Ой, беда, Инесса Львовна… Демидова-то наша того… Наверное, опять ребеночка потеряла, бедненькая, вот и двинулась головой-то...

Вяземская удивлённо выпрямилась, взгляд посуровел.

— Что вы несете? — холодно осведомилась она.

— Да я сама видала! — угодливо затараторила Катя Пална. — Стоит она за дверью в отделение, лицо идолом, глаза бешеные, и бац этой дверью, бац — аж стены дрожат! Больных перепугала! Я ее кличу: Татьяна Евгеньевна, стой, матушка, тише, кому говорят! А она, знаете… — голос санитарки упал до шепота, — ка-а-ак закричит на меня! Кукла, кричит, уйди, кукла! Отбиваться стала, а потом в обморок — хлобысь! Ну, я за нашатырем… А мамашки смотрят, детки ревут — оно и понятно, не приведи Господь такое увидеть! Страх ведь! Это ладно, я рядом оказалась, а так бы…

— Где она? — мрачно перебила Инесса Львовна.

— Так убёгла! Как в себя пришла — так и убёгла, листок этот свой схватила, который с УЗИ…

— Вы зачем ее отпустили? — взъярилась заведующая. — Надо было сразу меня звать! Человек в таком состоянии, мало ли что! Вы же медик, должны понимать!

— А я что? Удержу ее, что ли? — Катя Пална обиженно поджала губы.

Инесса Львовна раздраженно смерила ее взглядом и бросила скупо:

— Благодарю. Свободны.

6

В комнате дежурантов никого не было. Демидова закрыла за собой дверь и привалилась к ней спиной — ноги всё еще мелко дрожали. Нужно отдохнуть, пока есть время. Все равно от Янки пока никаких известий, а мальчика увезли на УЗИ и рентген. Нужно сказать о нем Купченко, пусть позаботится, ведь ее не будет рядом. Надо назначить антибиотики, обработать синяки мазью. Покормить парня, как следует. А ещё: выйти в приемник и отыскать папашу — любителя распускать руки. Медсестры говорили, что это он привез сына. Она найдет, что ему сказать! И самолично, с огромным удовольствием, вызовет полицию.

Голова кружится, надо лечь…

Нетвердо ступая, она прошла вглубь комнаты. Старый диван, впитавший рваные сны дежурных врачей, подхватил рухнувшую без сил Таню, подставил ей поскрипывающее плечо — поплачь, внучка, я все пойму. Но слез не было, и она замерла в тоскливой, плотной тишине.

Угловатые фигуры шкафов, забитые пыльными папками, чернели вдоль стены. На низком столике неприятно поблескивали липкие кофейные полумесяцы. В зыбком прямоугольнике света, упавшем на пол, бежали и бежали тени... А луна светила ярко, как в страшном мультике.

Под такой луной она провела немало ночей — напуганная, побитая, разлетевшаяся в куски от гнева собственных родителей. Сколько этих лун выпало на долю мальчишки? Он так остро напомнил Тане о её детстве, как будто они поделили одно несчастье на двоих — несмотря на разницу в четверть века. Как будто он и был ею, девятилетней — той, которую отец поднимал за ноги и драл тяжелым солдатским ремнем. Сейчас она, взрослая женщина, могла бы защитить парнишку. Привлечь закон и сделать так, чтобы его родители-идиоты боялись даже приближаться к сыну. И она это сделает. Не только ради мальчика, но и ради себя самой. Чтобы хотя бы так остановить СВОЕГО отца и защитить, наконец, ту маленькую напуганную девочку, которая до сих пор в ней жила.

«Меня драли — и ничего, человеком вырос», — говорил ее папа. Только вот на похоронах своего отца — Таниного деда, уверенного, что без ремня сына было не вырастить — вместо трогательной эпитафии произнес всего три слова: «Заройте его быстрее».

Почему, пройдя через подобное, зная, как это больно и унизительно, её папа всё же брался за ремень? А мать?.. Её-то в детстве пальцем не трогали, но Елена Степановна от души лупила Таню скакалкой, плечиками для одежды, или мокрой тряпкой. Почему, ну почему многие думают, что бить детей — допустимо, как будто бы это всего лишь воспитание? Будто бы те вырастут и всё забудут: оскорбления, побои, синяки... Не забывается такое. Можно попытаться простить, но порой и это не получается. Она-то знает. Она пробовала много раз. «Если у меня будет ребенок, я никогда с ним так не поступлю, — подумала Татьяна. — Хотя бы для своих детей изменю мир к лучшему».

Но ее малыши умирают, так и не родившись.

Лунный свет подобрался к носкам ее туфель, и Таня подтянула ноги к себе, задрала на диван, согнув колени. «Почему Бог не дает мне ребенка? — думала она, чувствуя, как подступают слезы. — Ведь я бы десять человек могла воспитать — меня бы на всех хватило!»

В последнее время она всё чаще думала об усыновлении. Но эти мысли всегда приводили Татьяну в смятение. Она и Макс что, придут в детдом, посмотрят на детишек, выберут себе кого-то, как щенка в зоомагазине, а остальным скажут — спасибо, вы нам не понравились? «Вот ты, мальчик. Да-да, ты — никому не нужен. И ты, девочка, тоже. Потому что у тебя цвет глаз не такой, и стишки ты читаешь как-то без души. Ты, ты и ты — вы все хуже того, кого мы выбрали. И нечего рыдать, это жизнь». Им что, придется поступить вот так?

Стыд поднялся изнутри, надавал жарких пощечин. Прикрыв глаза, Татьяна измученно вздохнула. Будь ее воля, она бы усыновила всех. Это же дети, каждому нужен дом! «Забрать бы мальчишку, которого привезли сегодня, — неожиданно подумала она. — Отогреть, откормить. Любить, как родного... Я смогла бы. Точно бы смогла».

В дверь дежурки громко забарабанили. Таня вздрогнула, вскочила, оправляя халат. Включила свет и рывком распахнула дверь. Мужчина. Ростом с Шакила О Нила, и выглядит, как бомж: старая вязаная шапка, распахнутая телогрейка, ватные штаны. Видавший виды пуловер, из-под расстегнутой молнии которого выглядывает мятый воротник полинялой рубашки. Странный запах: смесь дыма, алкоголя и рвоты. Широкие брови, нос с горбинкой, щеки, густо наперчённые пробивающейся щетиной. И янтарно-карие глаза — взгляд иронично-пытливый, с прищуром.

— Чем могу?.. — холодно осведомилась Татьяна, невольно отступая вглубь комнаты.

— Скажите, вы сейчас мальчика осматривали? Не подскажете, что с ним?

Таня нахмурилась. Так вот кто это. Заботливый папаша пришел спросить о сыне.

— А чего вы без ремня? — с вызовом спросила она, вскидывая голову.

Бомж молчал, глядя на нее сверху.

— Да вы не стесняйтесь, заходите! — задохнувшись от злости, она схватила за край его телогрейки, дернула на себя. Мужчина неловко шагнул вперед, в глазах мелькнуло недоумение.

— Заходите-заходите, — голосом радушной хозяйки протянула она. — Расскажите мне, каково это — бить ребенка. Приятно, наверное, он ведь сдачи не даст?.. Расскажите, в подробностях! А я вам расскажу, как буду звонить в полицию. Пусть вас проинформируют, по какой статье судят за истязание ребенка.

— По сто семнадцатой, — машинально ответил верзила. — Но я не понимаю…

— О, вы уже знаете! — всплеснула руками Таня. — Видимо, привлекались? Опыт есть?

Ее голос стал высоким, почти до истерики. На лице мужчины появилось странное выражение. Он гулко кашлянул в кулак, тяжело вздохнул. И задумчиво изрёк:

7

Инесса Львовна ещё раз набрала номер Татьяны. Вот где её носит?! Длинные гудки звучали раздражающе ровно. Вяземская дала отбой и, подойдя к подоконнику, машинально поправила тонкую пластиковую подставку, подпиравшую стебель белой орхидеи.

Инесса считала Демидову лучшей сотрудницей, присматривалась к ней — лет через десять нужно будет решать, кого ставить на заведование вместо себя. Прилежная и ответственная, Демидова была хорошим кандидатом. А тут такое! «Нет, наверняка ничего серьезного, — успокоила себя Вяземская, — басни Кати Палны надвое делить нужно, то еще помело… Хотя на пустом месте даже она такое бы не придумала».

Заведующая вышла в коридор и направилась к палате, крайней от двери в педиатрию. Там лежала их постоянная пациентка — четырехлетняя девочка с бронхиальной астмой. Её бабуля Ангелина Васильевна была не в меру любопытна и знала все новости отделения. «Выспрошу всё у нее. Если информация подтвердится, попрошу пока не обсуждать это ни с кем. Не нужны нам ни паника среди пациентов, ни пятно на репутации», — размышляла заведующая.

Негромко постучав, она приоткрыла дверь палаты. Ангелина Васильевна сидела в кресле — распускала старый свитер, быстро сматывая нить в клубок. Завидев Инессу Львовну, прижала палец к губам: только-только уложила внучку. Скользнув взглядом по согнутой детской спинке, круглящейся под махровой простыней, заведующая поманила бабулю в коридор.

 — Посоветоваться с вами хочу, Ангелина Васильевна, — дипломатично сказала она. И старая сплетница важно кивнула, поплыла к кабинету вслед за Вяземской.

Поговорили они быстро — пяти минут не прошло, как бабуля отправилась восвояси. «Болтать она, конечно, будет, с этим ничего не сделать, — думала Инесса, снова набирая номер Демидовой. — Ох, Татьяна!.. Надо же, сцепилась с Тихоновой! И обморок этот — прямо на работе…»

 — Да, Инесса Львовна, извините, не могла раньше ответить. — Голос Демидовой был приглушенным. — Я в приемном покое.

 — Татьяна Евгеньевна, — заведующая старалась говорить спокойно, — как вы себя чувствуете? Мне сказали, у вас... ммм… был стресс. А я предупреждала, что нельзя так перерабатывать.

 — Простите, но это не из-за работы. Я просто перенервничала. У меня опять замершая беременность, — тускло ответила Демидова.

Заведующая помолчала. А что тут скажешь? Сама прошла через подобное когда-то, так и не смогла забеременеть… И муж ушел. Тяжело всё это.

 — Ой, Таня, — вздохнула Инесса Львовна. — Сочувствую тебе. Но до работы сегодня всё равно допустить не могу, войди в мое положение.

Она редко обращалась к сотрудникам на «ты», блюла начальственную дистанцию. Но сейчас был особый случай, и она говорила с Демидовой, как женщина с женщиной.

 — Я понимаю, — ответила Татьяна. — Но мне Костромина уже поставила успокоительное, и госпитализирует сегодня. Купченко меня подменит, уже вызвала.

 — Это правильно, — сказала Вяземская. Подошла к окну, рассеянно стуча по стеклу заостренными кончиками ногтей. «Татьяне не мешает нервы подлечить, — думала Инесса Львовна. — Как большинство врачей, сапожник без сапог: других лечит, а своё здоровье побоку».

 — Ты знаешь, что... — сказала она, раздумывая, — подожди-ка меня в приёмном. Я сейчас спущусь, побеседуем.

Вяземская скинула халат и, взяв из шкафа пальто, набросила его на руку. Мельком глянула в зеркало, коснулась рукой волос. «Предложить ей отпуск? Может быть, путёвку в санаторий выбить? Начало года, сейчас как раз распределяют... Хотя Демидова и без этого может себе позволить хороший отдых, с её-то доходами, — думала Вяземская. — Не понимаю, зачем так много работать, если в деньгах не нуждаешься? Что-то личное здесь, будто Таня из дому бежит, или какие-то проблемы работой заглушает».

Она переобулась, взяла сумку и вышла в коридор, всё ещё раздумывая. Пытаясь запереть дверь, выронила связку ключей, и они, тихо звякнув, скользнули по мраморному полу. Инесса Львовна присела за ними, понимая, что вот эта, обычно несвойственная ей, растерянность — от необходимости говорить с сотрудницей на личную тему... «Личное — дома, — сердито напомнила она себе, вставая. — А здесь рабочая атмосфера, и эксцессов быть не должно. Случись что, с меня же и спросят. Мне оно надо?..»

Спустившись на первый этаж, она прошла по коридору приёмного покоя, кивнула терапевту, который шёл навстречу, и вошла в комнату дежурантов. Татьяна стояла возле тумбочки, мешала ложечкой в кружке с кофе, от которой поднимался пар.

 — Вам сделать, Инесса Львовна? — спросила она, явно волнуясь.

 — Нет, спасибо, — положив вещи на диван, Вяземская села, оправив юбку. Татьяна опустилась в кресло напротив, отпила кофе и, поставив кружку на столик, подняла взгляд на заведующую.

 — Таня, я хочу предложить тебе обратиться к специалисту, — без обиняков сказала Инесса Львовна. — К неврологу, или психиатру. Тебе нужно подлечить нервную систему и хорошенько отдохнуть. Не дело, что ты выдаёшь истерику на глазах у коллег и пациентов.

 — Я в порядке, — отвела глаза Демидова. — Это случайность.

 — Тебе ли, как врачу, не знать, что случайностей не бывает? — Вяземская старалась, чтобы её голос звучал мягко. — Ты очень много работаешь. Уж не знаю почему. Может, дома что-то не так? Ты скажи, не стесняйся. Как женщина женщине. Мне хочется тебе помочь.

— Я хотела попросить у вас отпуск за свой счет. Чтобы сразу после больничного на работу не выходить. Отдохну, развеюсь, и всё будет в порядке, — Демидова устало потёрла виски.

8

В гинекологическом отделении было время ужина. Плотный запах больничной еды — рисовая каша, маслянистый кружок жареной колбасы, чай и хлеб — будто прилип к обшарпанным стенам, влился в проемы окон, спрятался в занавесках и под кушетками. От его удушающего хлебосольства почему-то накатило бессилие, и Таня подумала: скорее бы всё кончилось, и хоть бы всё обошлось.

Плакат о вреде абортов специально повесили напротив процедурки — чтобы женщины, приходившие сюда с известной целью, еще раз задумались. Сейчас он казался Татьяне злой насмешкой, его хотелось содрать о стены — но она лишь отвела глаза, уткнулась взглядом в рукав цветастого больничного халата. Жаль, что она оставила в палате часы. Сколько еще ждать?

Вынула мобильник, чтобы глянуть время — и вспомнила, что так и не отправила Максу эсэмэску со списком вещей. Наверное, потому что ей сейчас нужны не они, а искреннее сочувствие и поддержка. Но требовать их от Макса — все равно, что ждать парохода в чистом поле. «Это ты хотела ребенка, — каждый раз говорил он. — Я тебя предупреждал. Многие люди спокойно обходятся без детей».

Мимо неё проплыли две беременных, ощупали Татьяну взглядами, видимо, пытаясь понять, является ли ее полнота предвестником скорых родов. Дверь процедурки сухо щелкнула язычком замка, из щели высунулась голова Яны. Медицинская шапочка, маска — полная боеготовность.

 — Заходи, — позвала она.

Татьяна вздрогнула — ну, вот и всё.

Прошла в процедурку, скинула халат. Пожилой анестезиолог бросил на нее сочувственный взгляд. Пять беременностей — и пять неудач. Она попыталась улыбнуться, но лишь скривила лицо и почувствовала, что слезы снова близко. Одернула себя со всей строгостью, на которую была сейчас способна: нечего реветь, и не смей думать о плохом. «Все равно у меня будет ребенок. Родной, приемный — какая разница. Будет, и всё».

Перед глазами снова встал тот мальчик из приёмного покоя — маленький, худощавый, избитый... И душа заболела: как он там?

Татьяна неловко забралась на гинекологическое кресло, легла, положив ноги на железные подпорки. Под тонкую ночнушку сразу пробрался холод, зашарил по телу, провел грубыми пальцами по плечам, груди, животу. Анестезиолог затянул жгут на ее руке и ввел иглу в вену. Яна стояла напротив, пожилая медсестра помогала ей надеть стерильные перчатки.

 — Не волнуемся и считаем до десяти, с конца! — бодро сказал анестезиолог.

 — Десять, — прошептала она. И на счете семь ее сознание нырнуло в глубокий темный водоворот.

Часть 2. Виктория (1)

Сжиматься и выталкивать, сжиматься и выталкивать — её тело сейчас могло лишь это.

 — Respire! Respire![1] — скомандовал врач, и Наталья послушно вдохнула. Скорее бы это кончилось.

Кардиомонитор прерывисто пищал, острые зубцы на темно-синем экране медленно ползли друг за другом. Белый потолок, кусок синей стены и светло-зеленая простыня, наброшенная на ее воздетые к небу колени — вот всё, что она могла видеть сквозь полусомкнутые от слабости веки. Нижняя часть тела — ватная, неуправляемая — жила сама по себе. Там, под тонкой плотью надутого, как барабан, живота, дыбились и опадали мышцы. Каждая потуга проходила по телу мощной волной, но анестезия приглушала вспышки боли — лишь испарина вновь и вновь выступала на лице и ладонях роженицы, да высохший язык лип к сладковатому нёбу и обметанным, искусанным губам. Сила, вызывающая потуги, подчинила ее тело особому ритму, но этот танец живота выматывал и почти лишал разума.

Наталья провела рукой по голове: короткие волосы были мокрыми от пота. Выступая на лбу, он попадал в глаза — модный татуаж на месте выбритых бровей не останавливал капли. Она вытерла их, щурясь. Медсестра была начеку — тут же подскочила, успокаивающе курлыкая по-французски, прошлась по лбу ароматизированной салфеткой. Приторная вонь ириса — цветка, который теперь Наталья была готова возненавидеть — на мгновение заглушила запах дезинфицирующих средств.

 — Respire! Respire! — снова и снова бубнил доктор.

 — Да сколько можно! — заорала она в ответ. — Вколите мне уже что-нибудь, и пусть этот ребенок, наконец, вылезет из меня! Plus vite! Plus vite![2] Тупые, долбаные негры!

Вокруг нее засуетились, раскатисто мурлыча, успокаивая. Раньше французская речь казалась ей красивой, но сейчас это грассирующее мурлыканье казалось издевательством. Медсестра приблизилась, вновь поднося к ее лицу салфетку с отвратительным цветочным запахом. Наталья гневно ударила женщину по руке:

 — Иди ты со своей вонючкой! Ненавижу вас всех!

В глазах медицинской сестры мелькнула обида, но скуластое бронзовое лицо тут же стало бесстрастным.

 — C'est pour votre bien[3], — сухо проговорила она.

 — Бьен, бьен! Достали уже, лягушатники!

Наталья откинула голову на подушку и уставилась в потолок, сжимая кулаки от злости. Все случилось совсем не так, как она задумывала. Роды начались на три недели раньше и застали ее на Сейшелах, хотя билет в Израиль уже лежал в паспорте. Она собиралась рожать в Рамат-Гане, в клинике Хаима Шиба, где наблюдалась всю беременность. Сергей оплатил полный курс родовспоможения еще восемь месяцев назад. Теперь деньги пропадут, да и шут с ними. Это не ее проблемы.

Черт бы побрал Джеймса-Альбера, черного жиголо с его крепким задом и горячими пальцами, между которыми он катал ее соски — осторожно, медленно, как мягкую пряжу… От этой ласки из розовых тугих бутонов выступали горячие капли молозива. Он медленно слизывал их, или давал масляно растекаться под подушечками его пальцев, затекать под ладони, омывать ее груди этим густым, липким — а потом он смочил в нем красный страпон и ввел в нее, шепча «Ma Dairy Queen»[4]. Ощущение сладостной наполненности вытеснило другие чувства, мерные движения почти погрузили ее в транс. Она все еще плыла в нем, когда Джеймс-Альбер медленно вынул страпон и вторгся сам, крепко придавив ее живот, возвышавшийся гладким куполом, увенчанным горошиной пупка. Его движения стали сильнее, дыхание сделалось шумным и резким, он почти зарычал, подходя к финалу — и вдруг резко отстранился, удивленно воскликнув «Merde!»[5] И она поняла, что лежит в теплой луже — во́ды отошли. Так некстати.

 — Respire! Respire!

Тело снова напряглось, сжимая и выталкивая. Теперь мышцы живота каменели и расслаблялись почти непрерывно. А она сильнее стискивала зубы, выдавливая из себя воздух короткими, сильными толчками.

 — Encore un peu! Très bon…[6] — удовлетворенно сказал врач. Наталья ощутила, как чудовищно напрягся низ живота, как почти свело плечи и шею. Окаменевшие мышцы рванули голову вперед, подбородок уперся в грудь, а ребра резко опустились в выдохе — наверное, самом сильном в ее жизни. И тут же что-то исторглось из нее, по уставшему телу разлилась непривычная легкость — а из-за простыни, покрывающей ноги, донесся шлепок и мяукающее хныканье младенца.

 — Nathalie, vous avez une belle petite fille,[7] — удовлетворенно пробасил врач, поднимая выше красное, зажмурившееся существо. Наталья равнодушно глянула на дочь и откинула голову. Ей было все равно, какого цвета глаза у новорожденной, на кого она похожа — главное, что беременность и роды позади, больше никаких токсикозов, отечных ног и живота, лезущего на нос.

 — Телефон, donnez-moi le téléphone![8], — потребовала она, облизнув пересохшие губы. Голос был хриплым от обезвоживания, казалось, рот набит бумажными салфетками. — О, черт, как будет вода… Дайте мне воды! Eau, eau![9]

Медсестра торопливо выскользнула из родильной палаты и вернулась с мобильником, держа в другой руке высокий пластиковый стакан с торчащей из него изогнутой трубкой. Осторожно поднесла ее ко рту Натальи: та присосалась к питью, торопясь и жадничая.

 — No-no-no... Trop! Оn ne saurait![10] — испуганно запротестовала медсестра, отводя стакан в сторону, и быстро сунула ей в руку мобильник. Номер Сергея был забит в экстренные вызовы, и Наталья нажала на единицу. Гудок был прерывистым, в нем слышались шорохи, потрескивание, потом возникла пауза — будто абонент поднял трубку. Но тут же зачастили короткие гудки. «Нет, ты возьмёшь!» — разозлилась она и снова нажала на вызов. Попыталась прислушаться, но другое ухо раздражал скулеж ребенка, и она прижала к голове подушку. Пара гудков — и трубку, наконец, сняли.

2

В просторном салоне межконтинентального лайнера было метрвенно-тихо. «Скрестили яхту с лимузином», — подумал Сергей Волегов, бросая взгляд на иллюминаторы непривычной формы и на свод потолка, украшенный дизайнерски-хитрым переплетением светящихся полос. Элитарность ощущалась во всем: и в противоестественной для самолета свободе, с которой здесь были расставлены массивные, обтянутые бордовой кожей диваны и кресла, и в многослойной полировке деревянных поверхностей, будто залитых янтарём, и в нарочито-грубой одежде стен, облаченных в эко-ткань цвета экрю.

В духоте герметичного помещения спина мгновенно намокла. Остро двинув плечами, будто освобождаясь от пут, Сергей быстро стянул темно-синий пиджак из шерсти викуньи. Встревожено ткнулся носом в перекресток тонких швов под рукавом. Нет, слава Богу! Ткань едва пахла кедровой корой и перцем — а вот запаха пота не чувствовалось вообще.

Гипергидроз — чрезмерная потливость — был его вечным спутником ещё с подростковых времён. Врожденный сбой терморегуляции, странный дефект, объяснить который не мог ни один врач, был причиной того, что Сергей постоянно чувствовал себя наполненным жидкой лавой — горячо, всегда горячо, даже если вокруг минус тридцать.

Из-за этого внутреннего уродства Волегов часто ощущал себя циркачом, способным делать необычные вещи: расслабленно сидеть в трусах на открытом зимой балконе, падать в сугроб не после, а до бани (и никакой парилки — иначе, казалось, не миновать взрыва). А еще — ездить по командировкам, как девчонка, с горой сильно беременных чемоданов. Потому что за день приходилось переодеваться минимум трижды. И мыться, мыться, мыться...

Зимой было легче, особенно когда он купил коттедж — хотя поначалу соседей шокировал лыжник в майке-безрукавке и шортах для серфинга. Но он никого не стеснялся, и он любил спорт, любил ощущение силы, вид тугих мышц под кожей. Да и руководить своим телом — что может быть упоительнее?

Волегов глянул на часы, обнимавшие запястье — Vacheron Constantin, подарок Анюты на десятую годовщину их свадьбы. Вылет через сорок минут, если верить стюардессе, встречавшей его на входе. Вполне можно успеть. Точнее, нужно успеть — он не жилец без душа. Приятно быть топ-менеджером Минтранса — можно позволить себе эту роскошь даже в самолёте.

Раздевшись, он прошел в душ. Холодные струйки принесли желанное облегчение. И он задумался: надо же, такая мелочь — а важнее сейчас, чем главное. Ведь сегодня он, наконец, стал отцом.

М-да...

Странно и стыдно… Говоря с Натальей, он своими ушами слышал крик ребенка. Но ничего не чувствовал. Ничего. Ни радости, ни удивления, ни удовлетворения от своего отцовства. Перемен как будто не случилось, мир вокруг был обычным — всё те же заботы, люди, планы. Все тот же мелкий дождь за иллюминатором. Все та же птичья жизнь — вроде летаешь повсюду, с континента на континент, а свободы как в клетке... Но где-то, за двумя океанами, сегодня открыл глаза его ребенок. Его родная дочь.

Это будто не с ним, но — случилось.

Сергей надеялся, что осознание все-таки придет, пусть позже. Когда он впервые возьмет ребенка на руки, или когда услышит его голос. Или когда заглянет в лицо малышки, пытаясь угадать свои черты. Он перестанет быть бесчувственным, словно осиновое бревно — и тогда прекратит себя винить. Но до этого момента — почти полдня.

Кстати, как эту дуру Наталью занесло на острова? Вечно творит, что хочет. «Я беременная, не больная!» — огрызалась она, когда Сергей требовал отложить путешествие в тропики, которое любовница планировала совершить на девятом месяце беременности. Раздумывала, куда лететь: на Тенерифе или в Бразилию. «Хоть на солнышке погреться, — хныкала она, капризно кривя губы. — В Израиле январь — самый мерзкий месяц, дожди и холодно. Даже малышке в животе будет неуютно. А гулять-то надо». Неделю назад он перевел ей на карту очередную часть денег, и Наталья, похоже, тут же отчалила в теплые края. Сам же он улетел по министерским делам в Австрию, потом в Италию, а сегодняшний звонок любовницы вообще застал его в Онтарио. Ничего толком не объяснила, бросила трубку… Поняв, что ее настроение далеко от благодушного, да и не желая лишний раз беспокоить — наверное, устала после родов, спит — он позвонил доктору Езвику Гершону в клинику Шиба и спросил, как прошли роды и хорошо ли чувствуют себя мать и ребенок. Доктор Гершон ответил, что те же вопросы хочет задать Сергею, потому что роды прошли мимо него, а мать и ребенок, возможно, чувствуют теперь, что им стыдно. Разозлившись, Сергей все-таки набрал номер Натальи.

 — Мы на Маэ, — сонно сказала та. — Прости, что не предупредила. Просто все так быстро случилось…

 — Как дочка?

 — Хорошо.

 — Давай подробнее! — он начал злиться. — Рост, вес… На кого похожа?

— Не знаю я ничего. Они тут по-французски болбочут, не понимаю ни бельмеса. А похожа она на тебя. У нее твоя лысина.

Сергей машинально поднес руку к голове, ощупал затылок, чуть шершавый от пробивающихся волосков, и, опомнившись, рассмеялся.

Сейчас, вспоминая этот разговор с Натальей, он все-таки начал верить: отец, я теперь отец. Пусть даже он купил этого ребенка у судьбы — главное, что сделка удалась.

Он выключил душ и принялся растирать тело полотенцем из грубой льняной ткани. Глянул в зеркало — не пора ли бриться? Полноватые щеки и круглый, с ямочкой, подбородок были гладкими, без пробивающейся растительности. «Лицо-яйцо», — всплыл в памяти образ из детской книжки, и Сергей добродушно усмехнулся. Да, он такой — постаревший Шалтай-Болтай. Высокий лоб, прочерченный морщинами, распростерся на всю голову. Темные, не по-мужски тонкие, брови. Длинный нос, чуть искривленный и чуть расплющенный — боксерское прошлое в карман не спрячешь. Полные губы, верхняя чуть вздернута. Карие глаза ввалились, веки набрякли от бесконечной смены часовых поясов. Он улыбнулся своему отражению, вспомнив старый анекдот: «Где деньги? В мешках. А где мешки? Под глазами!» Что ж, возраст, образ жизни… И многолетнее, непрекращающееся чувство вины.

3

С ловкостью, достойной змеи, темнокожий водитель такси лавировал среди разномастных машин, велосипедов и воловьих упряжек, ползущих по улицам Виктории. Волегов пообещал ему сто долларов, если тот быстро довезет его до столичной больницы. Теперь креол выжимал из своего драндулета остатки молодости, и машина рвалась вперед, бренча, как ящик сантехника.

Сергей сидел сзади, чувствуя, как в спину сквозь матерчатую ткань сиденья, тычется тупоносая железяка — будто дуло пистолета тогда, в молодости, на «стрелке» за пивзавод. Он поерзал, пытаясь отделаться от этого чувства, опустил стекло, и улица моментально проникла в салон машины, бурля, как вода. Рынок, захвативший тротуары, выплескивал тысячи звуков: крики зазывал, торгующих ракушками, яркой тканью и лобастыми, пухлощекими фигурками грис  — волшебных существ, способных принести удачу. Тяжелый скрип гончарных кругов, фривольное перестукивание барабанов и легкомысленное бренчание гитар. Уличные музыканты сидели прямо на тротуаре из песчаника, метрах в трех друг от друга, будто на выставке. И с каждым — словно еще один инструмент — была темнокожая танцовщица, завороженная быстрым ритмом африканской мелодии-соукоус: в особом трансе, со взглядом в никуда, улыбкой без адреса. Это был странный танец: спина почти неподвижна, а живот, ягодицы и бедра беснуются, будто сами по себе. Особая пульсация жизни, вторящая топоту пробковых сабо.

От уличных жаровен несло дымом, острыми приправами, сладковатым запахом морских существ, завернутых в листья и брошенных на угли. Дорога разбавляла его бензиновым духом и кислой вонью больших животных, обреченно тащивших телеги по влажной жаре.

Водитель дал вправо — резко, будто испугавшись акулы. Волегова швырнуло на дверцу, а потому что машина заглохла.

 — Désolé, c'est un frein,* — сокрушенно запричитал креол, маша руками перед лицом Сергея. Розовые ладошки, контрастирующие с почти черной кожей водителя, и детский испуг в его глазах почему-то вызвали у Волегова желание сбежать.

Отчаявшийся креол, что-то неразборчиво грассируя, терзал ключ зажигания. Но запыленный драндулет блаженно замер в тени большой широколистной пальмы, как перегревшийся на солнце бегемот. Волегов достал из кармана шорт смятые купюры, отделил зеленую сотенную, хотел отдать водителю, но включились принципы: сотню, обещанную за быструю доставку, этот таксист не заслужил. Сергей хотел было потребовать десятку сдачи, но городская больница уже виднелась метрах в трехстах от заартачившейся машины. Его будто укололо, сразу в тысячу мест: «Там дочка, уже близко, очень близко!» И он, ткнув водителя меж лопаток, все-таки швырнул смятую сотенную через плечо обернувшегося креола. Взял с сиденья купленные в аэропорту цветы и плюшевого кота, выскочил, недослушав извиняющееся «merci bien*».

Солнце сразу вгрызлось в его безволосую макушку. Майка мгновенно намокла, на лбу выступили капли пота, и Сергей привычно смахнул их рукой. Достал из кармана сложенную бейсболку, нацепил ее. Надо будет купить салфетки — впопыхах забыл платок.

Перед входом в больницу стоял хвастливо-белый кабриолет «Lamborghini», растопыривший крылья дверей, как взлетающий жук. Из его кожаных недр доносились звуки радио. Волегов взбежал по широким каменным ступеням и открыл стеклянную дверь в прохладный холл, где тихо шелестели кондиционеры, и почему-то пахло сдобой. Сквозняк обнял его, дал отдышаться, защекотал под пропотевшей одеждой — ласково, будто кошачья лапа.

Возле ресепшена, из-за которого виднелась склоненная голова медсестры в синей форменной шапочке, была небольшая очередь. Старик-креол, одетый лишь в красные шорты и грязный гипс, укутавший его ногу от колена до пятки, почти лежал животом на стойке. Костыли в его правой руке отплясывали дробь на мраморном полу, но медсестра, которой старик пытался что-то втолковать, будто не замечала ни его, ни производимого им шума. Рядом стояла пара молодых людей: юноша, который держался за щеку со скорбным видом приговоренного, и его равнодушная спутница — опершись на стойку спиной и локтями, она катала во рту жвачку и разглядывала холл; на ее изящные запястья были нанизаны золотые браслеты. Последней стояла высокая беременная мулатка в армейских штанах и коротком черном топе. Её руки поддерживали круглый живот, черный и блестящий — казалось, что женщина-солдат прижимает к себе пушечное ядро.

Медсестра говорила по телефону: то по-французски, то на щёлкающем местном. Положив трубку, она, наконец, повернулась к старику и медленно, с монотонностью опытной чинуши, заговорила с ним по-креольски. Перестав стучать костылями, дед недоверчиво выслушал ее, фыркнул и развернулся, намереваясь отойти от стойки. Его маленькие, как у обезьяны, глазки, блестевшие холодом и злостью под сводами голых надбровных дуг, задержались на Волегове. Креол ощупал его взглядом, будто что-то искал, и, не найдя, испугался. Вскинул костыль, направляя его на Сергея, как винтовку, и хрипло зарычал:

 — Dandotia!

Волегов отпрянул, растерянно шагнул назад. Что это, черт подери, значит?

А старик вытащил из-под края гипса грязную тряпицу, взмахнул ей перед лицом, и в воздух поднялось серое облако — какое-то вещество, растертое почти в пыль.

 — Dandotia! Dandotia! — вопил креол, быстро пятясь. Откуда-то выскочил охранник, схватил его, гортанно ругаясь, потащил к двери. Один костыль выпал из руки старика и загрохотал по полу. Беременная мулатка глянула на Волегова расширенными от ужаса глазами, и кинулась прочь, крепче обняв пушечное ядро живота. Девушка со жвачкой схватила под локоть своего спутника, потянула его от стойки — равнодушие в ее взгляде сменилось опаской. Пространство перед ресепшен опустело, Сергей не знал, что и подумать.

 — Извините, мсье, он не в себе, — сказала медсестра по-английски. Сергей обернулся, спросил: