Тень на стекле

Глава I. В коих новая обитель являет свои истинные черты

Петербург встретил Анну промозглым ветром с Невы и косым, колючим дождём, превращающим гранитные набережные в скользкое, негостеприимное зеркало. Извозчик, угрюмый и неразговорчивый, довёз её до самого подъезда мрачного, уединённого особняка на Васильевском острове, бросил её небогатый скарб у чугунной решётки и, не дожидаясь расплаты сверх оговоренной, поспешил прочь, будто опасаясь, что тень этого места прилипнет к колёсам его пролётки.

Особняк был именно тем, что она искала — убежищем, крепостью, молчаливым свидетелем её падения. После того оглушительного скандала, что разорвал её жизнь в клочья, после разрыва с женихом и ядовитых пересудов в гостиных, лишь полное исчезновение казалось ей выходом. Аренда этого дома, доставшегося ей по завещанию какого-то забытого родственника, была знаком свыше. Или насмешкой судьбы.

Ключ, тяжёлый и старый, с трудом повернулся в скрипучем замке. Дубовая дверь отворилась с глухим стоном, впустив её в царство затхлого воздуха, пыли и неподвижного холода. Она шагнула в полумрак просторной прихожей. Глазам постепенно открывались очертания высоких потолков с лепниной, почерневшей от времени, массивной дубовой лестницы, ведущей во тьму второго этажа, и множества дверей, будто скрывавших чужие тайны.

Воздух был густ и сладковато-тяжёл, пахнущий старой древесиной, тлением запертых комнат и чем-то ещё — едва уловимым, холодным и металлическим, словно запах старинного зеркала.

Служанка, немолодая женщина с лицом, вырезанным из морщинистого пергамента, представившаяся Матрёной, молча приняла её плащ. Её движения были точны и лишены суеты, а взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по Анне, не выражая ни любопытства, ни приветствия.

— Всё готово, сударыня, — произнесла она глухим, безжизненным голосом. — Комнаты наверху. Лучшая — с видом во внутренний двор. Тихо там.

Анна кивнула и, поднявшись по скрипучей лестнице, вошла в обещанную комнату. Она была просторна, почти пуста. Массивная кровать с балдахином, умывальник, комод да кресло у камина, в котором лежали нетронутые дрова. Но главное, что привлекло её внимание, — это огромное окно в резной раме, почти во всю стену, и большое, в позолоченной раме, зеркало, висевшее напротив.

Она подошла к окну. Дождь струился по стеклу, искажая вид на заросший, заброшенный двор и глухую стену соседнего дома. В этом было своё унылое успокоение. Никто не увидит её здесь. Никто не придёт.

Вечером, разжевав наконец огонь в камине и согревшись чаем, принесённым молчаливой Матрёной, Анна почувствовала первую волну усталости — тяжёлой, костной. Нервы, weeks находившиеся на пределе, начинали сдавать. Она погасила свечу и укрылась одеялом, прислушиваясь к редким звукам дома: скрипу половиц, завыванию ветра в трубах, тиканью часов где-то вдали.

Именно тогда, в промежутке между сном и явью, ей почудилось движение у окна.

Она приоткрыла глаза. Лунный свет, бледный и обманчивый, пробивался сквозь струи дождя на стекле, рисуя на стенах причудливые, колеблющиеся тени. Одна из них, у края оконного проёма, казалась чуть гуще, чуть определённее остальных. Бессознательно Анна списала это на игру света, на усталость, на переутомлённые нервы, рисующие призраков в углах.

Но тень не исчезала. Она оставалась неподвижной, чёрным пятном на фоне серого, мокрого стекла. И чем дольше Анна смотрела на неё, скованная внезапно нахлынувшим, животным страхом, тем отчётливее ей казалось, что у этой тени есть очертания. Неясные, размытые, но угадываемые. Очертания человеческой фигуры.

Она зажмурилась, с силой потерев веки. «Бред, — судорожно подумала она, — одна лишь усталость и расстроенные нервы».

Когда она осмелилась взглянуть снова, тени на стенах колебались, как и прежде. Но та, одна-единственная у окна, исчезла.

Сердце её бешено заколотилось, наполняя уши оглушительным стуком. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. Это дом. Старый, пустой, непривычный дом. И её собственное воображение, отравленное горем и страхом.

Повернувшись на другой бок, чтобы больше не видеть окно, она уткнулась лицом в подушку, сжавшись в комок. Но даже сквозь сомкнутые веки она чувствовала его — незримый, тяжёлый взгляд, устремлённый на неё из темноты. Взгляд, принадлежащий не дому, а тому, кто в нём обитает.

И в полной тишине комнаты, едва различимый под завывание ветра, послышался новый звук. Тихий, скребущий, словно кто-то с другой стороны стекла водил по нему острым, длинным ногтем.

Скребущий звук за стеклом длился недолго, но и секунды его казались вечностью. Анна замерла, не смея пошевельнуться, вся превратившись в слух. Сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Но вот звук прекратился так же внезапно, как и начался, оставив после себя лишь натянутую, звенящую тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра.

Сон бежал от неё, как от приговорённой. Каждый скрип старого дома, каждый шорох заставлял её вздрагивать и впиваться пальцами в одеяло. Она пролежала так до самого утра, пока серый, безутешный свет не начал медленно заполнять комнату, разгоняя ночные кошмары и придавая обыденные очертания страшному окну.

С первыми лучами мужество понемногу вернулось к ней. «Усталость, — твердила она себе, спускаясь по скрипучей лестнице вниз, в столовую, где Матрёна уже накрывала на стол скромный завтрак. — Всё лишь от усталости и расстроенных нервов».

Но когда служанка поставила перед ней чашку с дымящимся чаем, Анна не выдержала. Голос её прозвучал хрипло и ненатурально громко в этой давящей тишине.

Глава II. В коих тишина обретает голос

Прошло несколько дней, и жизнь в особняке обрела своё унылое, монотонное русло. Дни текли медленно, заполненные тишиной и одиночеством. Анна пыталась читать, разбирать свои скудные пожитки, но её внимание постоянно возвращалось к окну. Тот первый ночной ужас постепенно отступал, отравленный будничностью и уверениями Матрёны. Она почти убедила себя, что стала жертвой собственного расстроенного воображения.

Почти.

Ибо странности, вопреки всем земным объяснениям, продолжались. Они стали тоньше, изощреннее, словно некая сила изучала её, пробуя разные подходы. Однажды, вернувшись в свою комнату после ужина, она застыла на пороге. Воздух в комнате был ледяным, будто вымороженным, хотя камин давно потух, а окно было плотно закрыто. Стояла неестественная, гробовая тишина — не было слышно ни привычного скрипа балок, ни завывания в трубах. Звук будто вычерпали из комнаты, оставив после себя вакуум, давящий на барабанные перепонки.

Но самым пугающим было зеркало. Подойдя к нему, Анна с ужасом увидела, что её собственное отражение подёрнуто лёгкой, струящейся дымкой, будто между ней и стеклом висел невидимый газовый тюль. Она провела рукой перед лицом — отражение повторило движение, но сквозь него, как сквозь маревó, угадывались очертания комнаты — не её, уютной, с горящим камином, а какой-то иной, пустой и запылённой, с осыпавшейся штукатуркой на стенах.

Она зажмурилась, отшатнувшись. Когда посмотрела снова, всё было как прежде. Ясное стекло, её бледное, испуганное лицо и знакомая комната за спиной.

«Пар от дыхания, — лихорадочно подумала она, — в комнате же холодно. Или… или зрение». Она вспомнила, как в детстве, после болезни, у неё двоилось в глазах. Возможно, её нервы были в ещё более плачевном состоянии, чем она предполагала.

На следующую ночь её разбудил иной звук. Не скребущий, а тихий, шелестящий, похожий на шёпот. Он шёл не из углов и не из-за двери, а словно бы рождался в самой воздухе, витал где-то у самого уха, не позволяя определить источник. Она впилась в подушку, пытаясь разобрать слова, но это были лишь бессвязные обрывки, похожие на шипение ветра в сухих листьях. «…оди… на…» — пронеслось и растаяло. «…вой…»

Она вскочила, зажгла свечу. Дрожащее пламя озарило пустую комнату. Шёпот прекратился. Но на стекле окна, затянутом ночной тьмой, она снова увидела её. Тень. Теперь она была ближе, чётче. Это уже не было бесформенным пятном. Теперь это был силуэт — высокий, худой, с неопределёнными чертами лица, но с несомненным присутствием. Он стоял, не двигаясь, и, как показалось Анне, смотрел прямо на неё.

Разум взывал к логике: игра света, тень от ветки, галлюцинация. Но всё её существо, каждый нерв, кричали о другом — её видят. За ней наблюдают.

Наутро, с тёмными кругами под глазами, она предприняла последнюю, отчаянную попытку вернуть себе почву под ногами. Выйдя во внутренний двор, она обошла особняк, подняв голову к своей комнате. Она должна была найти доказательства — ветку, которая скребётся по стеклу, выступающий гвоздь, причудливую неровность штукатурки, отбрасывающую такую тень.

Но её ждало разочарование. Стена под её окном была гладкой, без выступов. Никакие деревья не росли так близко. Окно её комнаты, снаружи казавшееся чужим и безразличным, было просто старым стеклом в раме. Ничего, абсолютно ничего, что могло бы объяснить ночной фантом.

Это открытие поразило её сильнее, чем сам призрак. Рациональный мир, на который она так отчаянно пыталась опереться, выбивали у неё из-под ног. Земные причины кончились.

Вернувшись в комнату, она стояла после неё, охваченная леденящим ужасом иного рода — ужасом перед тем, что законы реальности, которые она знала, здесь, в этих стенах, не действуют. Она осталась один на один с чем-то, что не поддавалось ни объяснению, ни пониманию.

И тогда, в полной тишине дня, глядя на своё отражение в чистом, казалось бы, зеркале, она впервые не просто почувствовала, а ясно осознала. Это не дом скрипит.
Это не трубы стучат.
Это не ветер шепчет.

Это — Оно. И Оно — здесь. С ней. И оно не уйдёт.

Ошеломлённая, почти не помня себя, Анна спустилась вниз. Она застала Матрёну в кладовой, перебирающей старый хрусталь.

— Матрёна, — голос её сорвался, выдавая внутреннюю дрожь. — Там, в комнате… в зеркале… было не моё отражение!

Служанка медленно повернулась, держа в руках бокал. Её взгляд был пуст и спокоен.

— Старые зеркала, сударыня, — произнесла она тем же глухим, бесстрастным тоном. — Слой серебра сходит. Там и не такое померещиться может. Пятна, блики. Многие пугались.

— Это не пятна! — вырвалось у Анны, и она сама испугалась этой почти истеричной ноты в своём голосе. — Это было… другое место. Другая комната!

Матрёна бесстрастно поставила бокал на полку.

— От света, сударыня. Солнце падает под углом, отражается от соседней стены. Или от фонаря ночью. Всё это было.

Объяснения звучали так же убедительно и бессмысленно, как и в прошлый раз. Они не опровергали её страх — они его обесценивали, делая её жалкой и глупой в собственных глазах. Она видела, что Матрёна не лжёт. Она искренне верила в эти простые причины. И эта искренность была ужаснее любой лжи.

Вечер Анна провела, запершись в гостиной, пытаясь читать при свете всех доступных ламп и канделябров. Но слова расплывались перед глазами. Каждый скрип заставлял её вздрагивать. Она чувствовала себя загнанным зверем в клетке, стены которой медленно, но верно сдвигались.

Глава III. В коих отчаяние обретает голос

Ту ночь Анна провела в гостиной, закутавшись в пальто поверх ночной сорочки, дрожа у холодного камина. Каждый звук заставлял её вздрагивать, каждый скрип казался шагом незримого преследователя. Рассудок цеплялся за последние соломинки: «Сон, кошмар, горячка». Но ледяное прикосновение на щеке, столь реальное, не давало обмануть себя. Оно было здесь. Оно могло прикасаться.

Утром, с серым, безрадостным светом, пришло странное, почти апатичное спокойствие. Шок сменился глухим, тяжёлым принятием. Бежать было некуда. Рассказывать — некому. С ней либо что-то случилось с рассудком, либо в этом доме обитало нечто, не поддающееся пониманию. Оба варианта были ужасны, но теперь, когда паника отступила, в ней заговорило нечто иное — отчаянное, почти истерическое любопытство обречённого.

Она медленно поднялась в свою комнату. Дверь была приоткрыта. Она вошла, чувствуя, как сердце замирает. Всё было на своих местах. Покрывало аккуратно висело на спинке кресла, будто его никто и не сбрасывал. Зеркало было чистым, в нём отражалась лишь она сама — бледная, с лихорадочным блеском в глазах. Окно… на стекле окна не было ничего. Лишь капли дождя, оставшиеся с ночи.

Она подошла к зеркалу, глядя своему отражению в глаза. «Кто ты?» — прошептала она мысленно, не в силах издать звук.

В ответ — лишь тишина. Но тишина эта была теперь иной — напряжённой, выжидательной.

Она повернулась к окну. И тут её взгляд упал на стекло. Оно было слегка запотевшим — от разницы температур в комнате и на улице. И на этой влажной, матовой поверхности чётко проступали два слова, будто выведенные тонким, невидимым пальцем:

НЕ БОЙСЯ.

Лёд пробежал по её спине. Это не было угрозой. Это было… успокоением. Странным, жутким, но успокоением. Сущность не просто пугала её. Она вступала в диалог.

— Что тебе нужно? — выдохнула она, обращаясь к пустой комнате, чувствуя, как безумие этой ситуации обволакивает её, как туман.

Ничего. Лишь лёгкий, едва уловимый холодок пробежал по её запястью.

День прошёл в лихорадочном ожидании. Она почти не выходила из комнаты, чувствуя себя одновременно и охотником, и дичью. Она ждала следующего знака, следующего проявления. И оно не заставило себя ждать.

Вечером, когда она сидела в кресле, уставившись в потухший камин, в комнате послышался шёпот. Теперь он был громче, ближе. Не шипение ветра, а шёпот, полный смысла и намерения.

«…Одинока…»

Слово повисло в воздухе, холодное и тяжёлое, как свинец.

«…Я… тоже…»

Анна сжала подлокотники кресла, костяшки пальцев побелели. Это не было галлюцинацией. Она слышала это так же ясно, как собственное дыхание.

— Почему ты здесь? — прошептала она в пустоту, голос её дрожал.

«…Жду…»

— Кого?

«…Тебя…»

Этот ответ поверг её в оцепенение. Оно ждало именно её. Не случайную жилицу, а её. Всё — переезд сюда, бегство от скандала — вдруг предстало в виде жуткой, заранее расставленной ловушки.

Она поднялась и, движимая внезапным порывом, подошла к зеркалу.

— Покажись мне, — потребовала она, и её собственный голос прозвучал чужим и повелительным. — Покажись по-настоящему!

Воздух в комнате сгустился, стал тяжёлым и вязким. Отражение в зеркале поплыло, исказилось, словно её комнату залила чёрная, маслянистая вода. И из этих тёмных глубин медленно проступила фигура. Та самая — высокая, бледная, с бездной вместо глаз. Она стояла так близко, что, казалось, вот-вот шагнёт из стекла в реальность.

Их взгляды встретились. И в этот миг Анну накрыла волна такого всепоглощающего, древнего одиночества, такой бесконечной, нечеловеческой тоски, что у неё перехватило дыхание. Это была не её эмоция. Это было эхо чужой души, ворвавшееся в её собственную.

Она поняла. Это не злой дух. Это не демон. Это нечто гораздо более страшное и безысходное. Это голод. Голод по жизни, по теплу, по присутствию. И она стала для него пищей. И единственным светом в его вечной тьме.

Она отшатнулась, разрывая этот ужасный контакт. Зеркало снова стало обычным.

Анна стояла, прислонившись к стене, и тяжело дышала. Страх никуда не ушёл. Но к нему прибавилось нечто новое — жуткое, противоестественное понимание. Почти… сострадание.

Она была в ловушке не только физически. Теперь она была в ловушке и эмоционально. И самое ужасное заключалось в том, что в этом чудовищном диалоге она, впервые за долгие недели, почувствовала, что её не просто видят.

Её — понимают.