Тень над Зареченском. Черные невидимки

Глава 1. Шорох в стенах

Дождь хлестал по лобовому стеклу потрёпанной «Приоры». Лил он с такой силой, будто небеса решили смыть с земли все следы человеческого существования. Марк Сомов сидел на заднем сиденье, наблюдая, как серые потоки воды смешиваются с ржавыми подтёками на бетонных фасадах панельных домов. Металлический привкус разложения и забытых надежд пропитывал воздух так густо, что казалось, его можно было прощупать руками.

Водитель, нервозный мужчина средних лет с вечно дергающимся левым глазом, в третий раз взглянул в зеркало заднего вида. Его пальцы барабанили по рулю в беспокойном ритме, а на лбу выступили капельки пота, хотя погода, была прохладной.

— Слушай, мужик, — пробормотал хриплым голосом таксист, не поворачивая головы. — А ты точно хочешь остаться здесь? Я могу довезти обратно до станции, денег не возьму. Честное слово.

Марк молча разглядывал заколоченные витрины магазинов, пустые улицы, по которым лишь изредка пробегали одинокие фигуры в промокших плащах. Посёлок встречал именно таким, каким он его и представлял, городом-призраком, застывшим во времени после краха всего, во что когда-то верили его жители.

Зареченск. Это имя на карте было похоже на стёршуюся надпись на надгробии. Когда-то, в эпоху, что теперь кажется позабытой, он был крепким промышленным кулаком, гордо вбитым в приграничные земли Советского Союза. Завод-гигант, дымил день и ночь, его ритм был пульсом города. Строили его на совесть, как и всё тогда, монументально, с размахом, на века.

С развалом великой страны Зареченск, как сироту, перебросили через новую границу, в состав государства-побратима, ставшего вдруг независимым и далёким. И всё рассыпалось. Единый промышленный организм был разорван, экономические связи оборваны, как ненужные провода. Завод, лишённый снабжения и смысла замер. Цеха начали вставать на плановый ремонт, а потом остановились навечно.

Город начал медленно умирать. Сначала уехала молодёжь, потом потянулись за лучшей долей квалифицированные специалисты. Позже закрылись кинотеатр, дом культуры, библиотека… Оставшиеся жители будто впали в коллективную спячку, агонию, растянутую на десятилетия. Оконные стекла в пятиэтажках мутнели, штукатурка осыпалась, обнажая кирпичную кладку, как рёбра скелета. Улицы, рассчитанные на гул машин и спешащих на смену рабочих, теперь были пустынны и безмолвны, лишь ветер гонял по ним перекати-поле из пыли и обрывков газет.

И главное, что его приграничное положение, когда-то бывшее преимуществом, стало проклятием. Он висел на самом краю, на отшибе, забытый и старыми хозяевами, и новыми. Сюда не доходили инвестиции, сюда не заглядывала власть. Зареченск превратился в серую, безликую дыру, место, куда предпочитали не смотреть. Жизнь здесь замерла на отметке «девяностые», но без той лихорадочной энергии, а в состоянии глубокого, беспросветного ступора.

— Приехали, — объявил водитель, останавливаясь возле облупившегося пятиэтажного дома. Краска свисала с его стен, как больная кожа, некоторые окна зияли чёрными провалами или были заклеены картоном и газетами.

Марк расплатился, и, не дожидаясь сдачи, вытащил из багажника свой единственный чемодан. Водитель даже не попрощался. «Приора» исчезла за поворотом с такой скоростью, как будто её преследовали черти. Стоя под проливным дождём, Марк ощупал внутренний карман пальто, проверяя знакомую тяжесть карманных часов Алексея. Золотистый корпус, потёртый от времени и прикосновений, был единственной вещью, что осталась от его напарника, единственным осязаемым доказательством того, что Алексей Петрович Морозов когда-то существовал, смеялся, верил в справедливость и погиб из-за чужой ошибки.

Дождевая вода стекала по воротнику, проникая под одежду холодными ручейками. Каждая капля была похожа на прикосновение призрака, назойливая и леденящая. Марк резко тряхнул головой, сбрасывая тяжёлые капли, и поднял глаза на здание, которое должно было стать его домом. Серая, пятиэтажная «Хрущёвка», поросшая влажной темнотой. Она казалась не жилым массивом, а, скорее, монолитом забвения. Именно то, что ему было нужно.

Дверь в подъезд не сопротивлялась, отворившись с долгим, тоскливым скрипом. Воздух внутри был густым и затхлым, пахло старыми обоями, пылью и сладковатым дымом дешёвого табака. Подъезд был странно пустынным и просторным, как заброшенный холл вокзала. Когда-то на этажах было по четыре квартиры, но теперь от них остались лишь зияющие проёмы, обрамлённые облупленными косяками. Двери сняли, превратив личные владения в пустоту.

Пространство перестроили, сделав его общей прихожей, гостиной или клубом по интересам для горстки оставшихся жильцов. Прямо напротив входа, в свете закопчённого окошка, стоял старый, продавленный диван, обитый заплатками из рваного дерматина. На нём, как неотъемлемая часть интерьера, восседал дядя Вася. Он был живым памятником этому месту: в застиранной майке, с неизменной сигаретой в уголке рта. Его пальцы, почерневшие от табака, ловко скручивали новую порцию «бычка», а мутные глаза, прищуренные от дыма, проводили Марка безучастным, но всевидящим взглядом стражника. Рядом на табуретке дымилась жестяная пепельница, сделанная из консервной банки, этакий неприкосновенный алтарь дяди Васи.

Сам Марк не курил и не одобрял подобной привычки, пагубно сказывающейся на здоровье курильщика и окружающих, но такое соседство придётся терпеть. На втором этаже та же картина. Просторный холл без дверей, в котором по праздникам выносили длинный шаткий стол. Все соседи по этажу собирались здесь, в бывшем подъезде, выставляя кто салат, кто стопку горячительного, кто тарелку пельменей. Это было шумное, странное застолье в пространстве, которое уже не было ни частным, ни публичным, а каким-то переходным, пограничным.

Глава 2. Чёрные невидимки

В кабинете участкового Марк снова перелистывал документы, которые Игорь собирал столько времени. Его внимание, ещё в квартире, зацепил один опрос. Некая Степанида Олеговна написала заявление аж на восемь листов, испещрённых кривым, дрожащим почерком. Расписывая всё, что могла вспомнить.

«Это всё они, я точно знаю, чёрные невидимки, говорят, что работа такая …» Эта фраза впилась в сознание Марка, как заноза.

— Добрый день, Степанида Олеговна, — начал участковый, едва переступив порог старого, почерневшего от времени дома.

— Ох, недобрый, Игорёша, недобрый… — из полумарка сеней выплыла бабушка, волоча за собой огромную деревяшку, размером с ножку кухонного стола. Верхушка была усеяна длинными, ржавыми гвоздями, торчащими во все стороны, как шипы. — Вот, смотри, чего делается. Нашла, зафиксируй в своей, этой… папке, сынок.

Марк и Игорь переглянулись. Игорь, движением, отработанным до автоматизма, вытащил из кармана платок и бережно перехватил страшное орудие.

— Степанида Олеговна, что это? — спросил Марк, рассматривая зловещий артефакт.

— Ох, сынок, ох, опять они… Бить меня хотели, а всё оттого, что я помогаю их найти. А я вот забрала палку, пущай теперь попробуют, ироды. Без палки-то они ничего не сделают.

— Степанида Олеговна, это следователь из Москвы, помогает разобраться, — кивнул Игорь в сторону Марка.

— Батюшки святы! — всплеснула руками старуха и засуетилась, пробираясь вглубь дома. — Да чего ж вы стоите-то, скорее, заходите. Сейчас чаем напою, да вот и пирожков с капустой напекла. Чуяло моё сердце, не бросит Бог нас, пошлёт помощь.

Игорь привычно уселся на табурет, а Марк, представившись, медленно оглядел низкую, пропахшую травами и печным дымом кухню.

— Очень приятно, Степанида Олеговна, — начал Марк. — Вы можете мне рассказать всё, что знаете про эти… аномалии…

— Это не аномалии, Марк Лексеич, — она бесшумно подошла к нему вплотную, и от неё пахнуло мятой и мылом. Шёпот был похож на шелест сухих листьев. — Это чёрные невидимки.

— А как же невидимки, если чёрные? Значит, должны были видеть, что они чёрные, — привычно задал вопрос следователь, делая вид, что не в вполне понимает происходящее.

— О, сынок, поживи с моё, тогда понимать станешь, всё как я… Невидимки, как они есть, никто не видел, их только слышно. Вон по стене, под потолком, бегают, как тараканы шальные, будь они не ладны, тьфу… Почём воруют? А почём людей губят? — Она села напротив, сложив натруженные руки на коленях. — Шепчут. Шепчут такое, от чего кровь стынет в жилах. «Работа наша такая. Не можем иначе». Так и говорят.

Голос стал глубже, налился странной силой.

— Питаются, видишь ли, они тоской да памятью. Чем горче слеза, чем ярче вспоминают покойника, коего и похоронить-то по-христиански не удалось… тем сытней им. Серебро-то да фотографии, это так, для отвода глаз. А по-настоящему они кормятся нашей печалью. Сына вон моего, Кольку, до пьянства довели. Он, бедный, уж как боролся с ними, рушник освящённый по всем углам развесил… а они… переломили они волю его. Шептали ему в темноте, шептали, пока не поверил он, что всё пропало, и свет не мил стал. Теперь он в запое, а они с него, с его горя и кормятся.

Она замолчала глядя в пустоту, будто видя там что-то, недоступное им.

— Вещи-то пропадали… жалко, конечно, да не смертельно. А вот как люди стали пропадать… Михалыч, сосед… И нет его. Будто сквозь землю провалился. Али, говорят, уехал… Да куда ему, старому да хворому, уезжать? Некуда. И вот тогда-то, после Михалыча, голоса и появились. Раньше-то, поди, немые были, тихие… а как душу человеческую заполучили, так и речистости прибавилось. Теперь вот вовсю болтают. «Степанида, не мешай работе. Всяк своё дело делает. Мы делаем своё, ты своё делай, да не мешай».

Старушка подняла на Марка мутные, всевидящие глаза.

— А когда они набьют карманы нашим добром, да людей порешат, вот тогда они и становятся видимы. Оттого они и чёрные невидимки, что чёрное дело делают… Али светлым можно назвать умерщвление человеков без следа? Нельзя же так, не Божие это дело. Человек захоронен быть должен, иначе нет покоя душе. Так невидимки и заводят себе ещё больше тоскующих душ, кои за них же и работают, безделицы воруют… Замкнутый круг у них. Работа ихняя такая… грешная.

Марк слушал, и по спине у него медленными иглами полз холодок. Он даже не сомневался, что старуха не бредит. Она прямой свидетель. И её свидетельство было страшнее любой протокольной записи.

В кабинете участкового повисла тягучая, тревожная тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаг и мерным тиканьем часов. Марк прикрепил к стене последнюю заметку, белый лист, в центре которого было написано: «Чёрные невидимки. Питаются тоской?», «…теперь вот вовсю болтают». Он любил, когда всё было перед глазами, но эта схема лишь множила вопросы.

Рассказ бабки Степаниды не давал ему покоя. Слишком уж бредово, слишком иррационально. «Изощрённый маньяк? — размышлял следователь, глядя на паутину связей. — Может у него крыша поехала от этой атмосферы вечного уныния? Но тогда, как он действует? Почему его никто не видит? И эти шёпоты, и шорохи в панельных стенах… Технический гений с системой скрытых микрофонов? Но зачем? Ни выкупа, ни требований… Просто похищения. Просто кражи. Бесцельное зло?»