Тепло ли тебе, девица?

Пролог.

Сознание возвращается ко мне медленно, как тающий иней.

Я открываю глаза, и взгляд наталкивается на бледную линию затылка Инейры. Рассветный свет, пробивающийся сквозь ледяные витражи, играет в прозрачных прядях её волос, будто кто-то рассыпал алмазную пыль по мрамору.

Она лежит ко мне спиной и я вижу изгиб плеча, холодный и совершенный, как выточенный из единого кристалла.

Моя рука лежит на талии, пальцы впиваются в гладкую, ледяную кожу.

Инейра не дышит.

Никогда не дышит.

Её тело это идеальная имитация жизни, лишённая её сути.

Шёлк простыней, холодный как и всё здесь, сползает с нас, обнажая.

Я прижимаюсь губами к её плечу.

Соль?

Или просто вкус вечного холода?

Мои пальцы скользят ниже, ощущая ледяную гладь твоего бедра.

Она не двигается, если ей не скомандовать.

Ни звука.

Ни вздоха.

Только прекрасная плоть под моими руками…

В зеркале на противоположной стене я вижу наше отражение, моё тёмное тело на контрасте с её бледной, хрустальной фигурой.

Это всё обман.

Даже в самые интимные моменты Инейра остаётся лишь красивой куклой, созданной для утешения того, кто не знает тепла.

Я отстраняюсь.

На простыне, где только что лежала моя рука, остаётся лёгкая вмятина, которая медленно исчезает.

Она по-прежнему неподвижна.

— Проснулся? — раздаётся знакомый голос.

Синк вспыхивает в воздухе, его синее сияние озаряет безучастное лицо Инейры.

Я не отвечаю.

Просто смотрю, как свет играет на её неподвижных ресницах.

Холодная Венера в моей ледяной постели.

— Она опять не дышала всю ночь? — спрашивает Синк.

— Убирайся, — мой голос ещё хрипит ото сна.

Синк смеётся и его смех похож на треск льдинок:

— Просто интересно. Она же живая? Или как этот ком снега у двери?

Только сейчас замечаю дворецкого.

Морфеус стоит в дверях, держа хрустальный кубок.

— Ваша Стужа, ледяные сады снова покрываются трещинами. Хримты просят вашего внимания…

— Пусть подождут, — обрываю я его, поднимаясь с ложа, не стесняясь своей наготы. — Или пусть сами попробуют залатать мир, который рассыпается на глазах.

— Они пытаются, — Морфеус ставит кубок на столик из слоновой кости. — Но лёд стал хрупким. Как наша надежда.

Синк перелетает ко мне и садится на плечо:

— Скучно. Опять трещины, опять Хримты. Может, сегодня что-нибудь разобьём?

Я смотрю на Инейру.

Ни единой эмоции.

Просто лежит, как напоминание о том, что даже красота здесь бесчувственна.

— Довольно. Можешь идти, — говорю я.

Слово – ключ, Инейра приходит в движение. Она разворачивается с безмолвной грацией, и шелковистая простыня окончательно сползает, обнажая её.

Свет зари скользит по ней, теряясь в плавном изгибе талии, чтобы снова вспыхнуть на идеальных округлостях бёдер.

Её кожа – не просто белая. Она фарфорово-прозрачная и присмотревшись чудится призрачное сияние, будто под поверхностью поймали и заморозили самый свет северного сияния.

Она беззвучно встаёт и только ледяной воздух шевелит её волосы, серебристую метель, ниспадающую до середины спины.

Она не прикрывается.

Стыд это чувство, а у неё их нет.

Она просто стоит передо мной, живая скульптура, высеченная из зимнего восхода.

Её грудь высоко поднята, соски того же бледно-розового оттенка, что и небо перед снежной бурей.

Холодный, манящий и недостижимый.

Одним плавным движением она накидывает на плечи струящийся халат из ледяного шифона, который не скрывает, а лишь подчёркивает каждую линию её тела дразнящей дымкой.

— Ну что, полюбовался? — Синк шипит у меня около уха, вспыхивая едким синим. — Прекраснейшее надгробие в твоей ледяной гробнице.

Я не отвечаю.

Я смотрю, как она уходит, её походка это ритм падающих снежинок, гипнотический и бесчувственный.

Она самое красивое напоминание о том, что я обречён.

И самый мучительный соблазн.

Морфеус застывает, его идеальная ледяная маска бесстрастна, но я чувствую напряжение в воздухе. Он держит ледяной свиток, испещренный трескающимися рунами.

— Хримты также докладывают: обрушилась восточная галерея в Нижнем городе. Ледяные сады теряют сияние… это я говорил и... Ткачихи… — он делает едва заметную паузу, бросая взгляд на брошенную простыню. — Не могут сплести новое полотно для тронного зала. Нити рвутся.

— Пусть работают тем, что есть, — отрезаю я.

— Они пытаются, ваша Стужа. Но… — его голос становится тише. — До нового года остались считанные дни. Если Наследница Тепла не явится и в этот раз… Магия не выдержит до следующей возможности. Лёд не просто умрёт. Он обратится в пыль. И мы вместе с ним.

Синк выскакивает из складок занавеса и замирает перед лицом Морфеуса.

— О, слышишь, Вей? — звеняще и язвительно говорит он. — Обратится в пыль! Как драматично! Может, все-таки разобьём что-нибудь? Хоть повеселимся в последние мгновения. Начнём с этого дурацкого свитка!

Я сжимаю кулаки. Холод, что живёт у меня в груди, сжимается в тугой, болезненный узел.

— Нам не нужна ничья помощь, — говорю я и слова обжигают горло ложью. — Этот мир выстоит. Как и всегда.

Морфеус молча кланяется.

Он не верит.

Я это вижу по тому, как его взгляд скользит по опустевшей постели, прежде чем он разворачивается и уходит.

Синк с шипением гаснет у меня на плече.

— Врун, — шепчет он, прежде чем исчезнуть совсем. — Ты ждёшь её сильнее всех. Потому что иначе тебе придётся смотреть, как твоя снежинка рассыплется на твоих глазах. А составить тебе компанию будет некому, кроме меня.

Я не отвечаю.

Потому что Синк уже ушёл.

Потому что он прав.

Я остаюсь стоять у кровати и смотрю на дверь. Представляю, как Инейра идёт по коридорам, беззвучная, прекрасная и хрупкая.

Представляю, как на её идеальной коже появляется первая трещина. Нежная паутинка, расходящаяся как след на окне, по которому ударили.

Глава 1.

Пять утра.

Будильник резко и болезненно вырывает меня из сна. Я выключаю его с первой же вибрации, привычным движением, отточенным годами.

Моя комната.

Не кладовка, нет.

Марина Петровна всегда поправляет с ледяной вежливостью:

— Самая маленькая, Снежа, но своя. Тебе ведь только спать.

Да.

Только спать.

И заниматься на краю кровати.

И прятать книги под подушку.

И мечтать, уставившись в потолок, где свет от уличного фонаря рисует бледные узоры.

Пол ледяной.

Я натягиваю носки и, прямо в пижаме, крадусь на кухню.

У меня сорок минут до того, как нужно будить всех.

Папа.

Дверь его кабинета закрыта.

Он спит прямо там. Вернее, дремлет между своими бизнес-поездками, которые содержат всю эту квартиру с дубовыми полами и хрустальной люстрой Марины Петровны.

Он добрый.

Слишком добрый.

Его любовь ко мне тихая и кроткая, он носит её в себе, боясь потревожить хрупкий мир в семье.

Иногда он заходит ко мне вечером, гладит по голове и шепчет:

— Потерпи, дочка. Она не злая, просто…

Дальше он не говорит.

Просто потерпи.

Получи востребованную, но нелюбимую профессию и беги.

Я открываю форточку. Морозный воздух бьёт в лицо и это приносит облегчение.

Пока они спят, я могу поесть.

Не украдкой, не стоя у раковины, а просто…

Как человек.

Достаю свой йогурт из холодильника. Обычный, без добавок.

Наливаю в свою кружку кипяток и бросаю чайный пакетик. Сажусь на край стула у окна.

Не за обеденным столом.

Никогда за ним.

Первый горячий глоток чая. Он почти обжигает и это приятно.

Это чувство.

Единственное, что принадлежит только мне в эти утренние минуты. За окном зимняя тьма и я смотрю в неё, пока ем свой безвкусный йогурт ложка за ложкой.

Съедаю последнюю ложку.

Мою посуду после себя и тщательно вытираю насухо. Убираю в самый дальний шкаф, на свою полку, где лежат мои три тарелки и одна чашка.

Пять пятнадцать.

Я включаю плиту.

Масло шипит.

Я готовлю глазунью для Марины Петровны, белок кружевной, желток жидкий. Блинчики для Марфуши, она сейчас на диете, но один съест, обязательно. И овсянку для папы. Потому что у него начинает болеть желудок, когда он нервничает. А он нервничает всегда.

Пять тридцать.

Ставлю на огонь папину любимую маленькую медную турку. Насыпаю кофе, тонкой струйкой вливаю холодную воду.

Марина Петровна не признает кофемашин. Только так аромат раскрывается правильно. Я слежу, как на поверхности появляются первые пузырьки, ловлю момент, чтобы снять до того, как убежит.

Искусство, доведенное до автоматизма.

Пока кофе настаивается перехожу к овсянке для папы. На воде, с щепоткой соли. Он сделает вид, что съел с аппетитом, но я знаю он будет давиться.

Как давится всей этой жизнью.

Расставляю всё на столе. Тарелки, чашки, приборы. Салфетки сложены правильным углом.

Шесть часов.

Пора.

Я стучу в дубовую дверь спальни:

— Марина Петровна, шесть. Завтрак на столе.

Из-за двери раздаётся недовольное кряхтение.

Дальше другая спальня.

— Маша, подъём.

В ответ я слышу заунывный стон.

Последняя дверь.

Я стучу костяшками пальцев, совсем мягко и приоткрываю её.

— Пап, вставай.

Он лежит на спине на диване и даже во сне лицо у него усталое. Он вздрагивает, открывает глаза и, увидев меня, слабо улыбается. Эта улыбка – лучик в моём сером утре.

— Сейчас, милая, — голос у него хриплый ото сна.

Я киваю и притворяю дверь, оставляя ему несколько лишних секунд тишины.

Возвращаюсь на кухню и закрываю форточку. Пахнет кофе и блинами, тёплый, обманчиво уютный аромат дома.

Слышу её шаги. Неспешные, властные. Каблук отбивает чёткий ритм по паркету. Я замираю у столешницы, готовая исчезнуть.

Марина Петровна появляется в дверях. Она в шёлковом халате цвета горького шоколада, волосы безупречно уложены, будто она не спала, а просто ждала в темноте сигнала к началу дня.

Её взгляд скользит по столу, по плите, по мне.

— Кофе не перестоял? — спрашивает она без интонации.

— Нет, Марина Петровна. Только сняла.

Она подходит к столу, пальцы с идеальным маникюром касаются ручки чашки. Подносит её к носу, вдыхает аромат:

— Слишком слабо чувствуется кардамон. В следующий раз клади больше.

— Хорошо.

Она садится, а я уже двигаюсь к выходу, к своей комнате, чтобы собраться. Её голос останавливает меня на пороге:

— Снежа.

Я оборачиваюсь.

— Не забудь, сегодня консультация по экономике. Сядешь с Машей, разберёшь ей все темы к зачёту. Чтобы на этот раз без троек.

Разберешь.

Это значит я должна сделать за неё все задачи, написать шпаргалки и вложить ей в голову хоть что-то, пока она будет листать ленту ВК в телефоне.

Мы с Марфушей в одной группе.

На одном потоке.

На моей нелюбимой, нежеланной специальности Экономика и управление, которую я терплю только потому, что это востребовано, Снежа, и ты должна помочь сестре.

Помочь.

Сделать всё за неё.

— Хорошо, — говорю я и слово застревает в горле колючим комом. — Мы всё сделаем.

Она кивает, уже отворачиваясь.

Иду в свою комнату и закрываю дверь. Тихий щелчок и я в своей крепости-тюрьме. На шесть квадратных метров.

Бросаю рюкзак на кровать и открываю шкаф.

— Наша маленькая тайна, в университете вы просто однокурсницы, Снежа. Не надо лишних вопросов! — ворчу себе под нос

Марина Петровна боится, что кто-то узнает, что у её безупречной Машеньки есть сестра от бывшей жены.

Пятно на репутации.

Поэтому никаких совместных поездок.

Марфуша поедет с папой в тёплой иномарке.

А я – на метро. В толчее, в давке, в подземелье.

Как всегда.

Достаю свои джинсы, которые уже вышли из моды. Свитер, который я купила на распродаже.

Глава 2.

Шесть часов вечера.

Пары заканчиваются и я выхожу в главное фойе. Огромные стеклянные стены обрушивают на меня всю мощь предновогодней Москвы.

Город преобразился.

Он больше не серый и суровый, а в огнях. Миллионы гирлянд опутывают деревья, фонари, фасады. Они не просто горят, они переливаются, мерцают, танцуют.

Синие, золотые, красные.

Слепящие каскады белых огней на ветвях голых лип, словно кто-то рассыпал по ним жемчуг. Напротив, на небоскрёбах, зажигаются гигантские цифры, скоро сменится год.

Весь город будто затаил дыхание в ожидании чуда.

Воздух густой, морозный, несёт запахи, которых не бывает в другое время. Пряный аромат глинтвейна от уличных ларьков, сладковатый от жареных каштанов. Открываются рождественские ярмарки и доносится весёлая музыка.

Люди спешат с огромными пакетами из бутиков, неся в них своё счастье, завёрнутое в праздничную бумагу.

Мороз щиплет за щёки, но это приятно. Я иду к метро «Университет», а вокруг настоящая сказка. Дети с родителями, влюблённые пары…

И я иду сквозь эту подготовку к празднику в одиночестве.

Для всех это общее ликование, финал года. Для меня ещё один день, который закончится возвращением в свою маленькую комнату, где меня ждёт проект Марфуши.

Я ёжусь от холода в своей куртке.

Спускаюсь в метро. Тёплый, спёртый воздух, пахнущий железом и едкой электростатикой. Гул голосов, грохот приближающегося поезда, рёв эскалатора, затягивающего в свои недра толпу.

Я снимаю шапку. Непослушные волосы вырываются на свободу. В чёрном стекле турникета мелькает моё отражение – бледное лицо и испуганные глаза.

И этот рыжий беспорядок на голове.

Я ненавижу свои волосы.

Марина Петровна называет их цыганскими.

Марфуша ржавой проволокой.

Они ещё одно доказательство, что я здесь чужая. Неприличные, слишком яркие, неряшливые. Медно-рыжие пряди, вьющиеся от малейшей влаги, рассыпаются по плечам. В мире, где все стремятся к гладкому, блестящему идеалу, мои волосы это протест.

Прохожу через турникет и толпа несёт меня к эскалатору.

Поезд подъезжает с оглушительным грохотом. Двери открываются, выплёскивая новую волну людей.

Меня вталкивают внутрь.

Я прижимаюсь к двери и закрываю глаза.

***

Полвторого ночи.

Я сижу на краю своей кровати, сгорбившись над ноутбуком. Экран, единственный источник света в комнате. Он выхватывает из тьмы мои усталые пальцы на клавиатуре и контуры дешёвой мебели.

Я пишу эссе по арктическому праву для Марфуши.

Тема «Правовые аспекты освоения Северного морского пути».

Ирония вгрызается в меня острее усталости.

Северный морской путь.

Арктика.

Я печатаю слова, а в голове всплывают другие образы.

Не из учебников.

Из старого бабушкиного альбома.

Мама.

Её улыбка, такие же солнечные, как мои рыжие волосы.

Она была гляциологом. Изучала лёд. Её манил Север. Не для денег или освоения. А для чего-то другого. Для тишины. Для величия. Для ответов на вопросы, которые никто не задаёт…

Она погибла в экспедиции. Бабушка говорила об этом шёпотом, её морщинистые пальцы сжимали ту самую брошь:

— Она нашла своё белое безмолвие, внученька. Оно её поглотило.

Белое безмолвие.

Я смотрю на текст на экране, сухие юридические формулировки, параграфы, цитаты.

Это не про лёд.

Это про деньги.

Про танкеры.

Про то, как распилить вечную мерзлоту на лоты.

Мама изучала душу Севера.

А я пишу инструкцию по её продаже.

Закрываю глаза.

Передо мной встаёт не карта маршрутов, а бескрайнее белое поле, пронизанное ветром и северным сиянием.

Таким, каким его видела она.

Таким, каким его, наверное, видела и бабушка, отдавшая мне эту брошь, крошечный осколок того мира, той тоски по холоду, которая, кажется, течёт и в моих жилах.

Я открываю глаза.

Курсор мигает на экране, нужно заканчивать, чтобы завтра снова встать в пять утра и приготовить идеальную глазунью.

Я ставлю последнюю точку и сохраняю файл под названием «Эссе Маша 3 курс.docx».

Щелчок мыши звучит оглушительно громко в ночной тишине.

Закрываю ноутбук и комната погружается в густую, почти осязаемую тьму.

Падаю на подушку. Тело ноет от усталости, мысли расплываются. Веки тяжёлые, как свинец. Я почти там, почти в забытьи, когда...

Он появляется не сразу. Сначала это просто ощущение. Резкий холодок, пробежавший по коже, несмотря на тёплое одеяло. Потом – шёпот. Не звук, а сама идея звука, вплетенная в свист ветра за окном.

Снеженика...

Я замираю, не в силах пошевелиться. Сон это или явь я уже не различаю.

Потом я вижу его.

Словно сквозь толщу льда. Он стоит в конце бесконечного, заснеженного коридора, которого нет в моей комнате. Высокий. Платиновые волосы, такие светлые, что они кажутся сделанными из лунного света и инея. Лицо... я не могу разглядеть черты, только ощущаю его красоту. Холодную, опасную, идеальную, как узор на замёрзшем стекле. Его глаза, два осколка полярной ночи, смотрят прямо на меня.

Он не двигается.

Он сама зима, воплощённая в облике юноши. Вокруг него кружит мелкая ледяная пыль, переливаясь в призрачном свете, которого нет. От него веет могуществом вековых льдов и тишиной замерзших звёзд.

— Иди... — его голос это шелест снега, обещание и угроза.

Я протягиваю руку в темноту, к этому видению. Пальцы встречают только холодный воздух. Но я чувствую его.

Его тоску.

Его зов.

Он как магнит для той части моей души, что тоскует по белому безмолвию матери.

Видение тает, как дымка. Остаётся лишь образ платинового бога зимней стужи.

И эхо в ушах, которое уже невозможно отличить от завывания вьюги за окном.

Я переворачиваюсь на бок, прижимаюсь лбом к холодной стене.

Сердце колотится.

Глава 3.

Три часа ночи.

Дом наконец-то затих. Даже метель за окном стихла, устав от собственной ярости. В комнате горит только экран ноутбука, отбрасывая синеватый свет на стены.

Я – Ника.

Здесь, в этой закрытой группе в ВК для любителей полярных экспедиций и забытых мифов, у меня есть имя. Не Снежа, не Снеженика, не эй, ты. А Ника.

Коротко.

Тайно.

Я листаю ленту. Споры о лучших маршрутах по Кольскому полуострову, фотографии старых карт, сканы дневников забытых исследователей.

Здесь пахнет не жареным луком и чужими духами, а снежной пылью и свободой.

Мой палец замирает над клавишами. Кто-то выложил новое фото. Северное сияние над бескрайним ледяным полем. Оно зелёное, призрачное, живое.

Совсем как то, что я видела вчера во сне.

Или наяву?

Под фото комментарий: Говорят, в такие ночи духи холода выходят из своих чертогов.

Чувствую, как по спине бегут мурашки, но это не страх.

Быстро, чтоб не передумать, печатаю ответ:

— Выглядит как врата в другой мир. Хочется шагнуть в эту зелёную мглу.

Отправляю. И почти сразу же появляются ответы. Здесь все свои.

Арктик Волк:

— Ника, и не говори! Мечтаю повторить путь Седова. Хотя бы виртуально, с горячим чаем под одеялом, ха-ха.

Белая Сова:

— А я читала, что некоторые эскимосские легенды говорят, что сияние это отсвет костров тех, кто ушёл в холодные земли и нашёл там свой дом.

Я улыбаюсь в темноте.

Это единственное место, где моя странная тоска по холоду и белым просторам не кажется сумасшествием, а встречает понимание. Где меня не осудят за то, что я смотрю на метель не как на стихийное бедствие, а как на что-то родное и манящее.

Здесь я могу быть собой. Той, кто тайно прикалывает брошь-снежинку и верит, что где-то там, за пределами серого города, существует мир, где её тихая, холодная душа нашла бы покой.

Ника:

— Иногда кажется, что у метели есть свой голос. Как будто она зовёт по имени.

Отправляю и сразу сжимаюсь внутри.

Слишком лично получилось.

Или слишком странно.

Белая Сова:

— Это ветер в трубах играет, дорогая. У меня тоже так бывает, особенно когда за окном минус сорок и кажется, будто весь мир вымер.

Арктик Волк:

— Ага, а ещё когда один в палатке сидишь на плато Путорана, начинает мерещиться всякое. Как-то раз мне почудилось, будто за стенкой из инея кто-то дышит. Оказалось песец подполз поужинать моими сухарями!

Я тихо смеюсь. Их ответы такие земные, тёплые. Они притягивают меня к реальности, не высмеивая мои фантазии.

Ника:

— Наверное, вы правы. Просто эта московская вьюга… она какая-то нездешняя. Словно злится на что-то.

Белая Сова:

— Говорят, погода отражает настроение людей. Может, город слишком сильно хочет праздника, а зима сопротивляется?

Арктик Волк:

— Или просто магнитные бури. У меня сегодня компас с ума сошёл, стрелка крутилась как волчок. Кстати, Ника, ты не слышала про новую находку на Новой Земле? Кажется, нашли остатки лагеря пропавшей в 30-е годы экспедиции…

Тема плавно перетекает к загадкам истории, к леденящим душу историям о пропавших исследователях.

Я откидываюсь на подушку, читая их сообщения.

И хотя за окном по-прежнему висит таинственная, давящая тишина, мне уже не так страшно.

Я не одна со своими мыслями.

Где-то там, за сотни километров, такие же, как я, не спят и пишут в ночь, согревая друг друга словами.

***

Утро 31 декабря начинается не с запаха мандаринов, а с ледяного голоса Марины Петровны. Она врывается ко мне в комнату без стука, пока я ещё пытаюсь стянуть с глаз пелену сна.

— Вставай. Наша поездка отменена. Из-за этой чёртовой метели все рейсы отменили, — она стоит на пороге, сложив руки на груди, и на её лице маска ярости и разочарования. — Значит, отмечать будем здесь. И я не хочу видеть этот дом в таком убожестве.

Она окидывает мою комнату уничижительным взглядом, будто её убожество это тоже моя вина.

— Гостиную нужно украсить. Достойно. Не теми жалкими гирляндами, что были в прошлом году. Я отправлю тебе список, что купить. Маша поедет с тобой, чтобы ты ничего не напутала.

Маша, которая будет стонать на каждом шагу и в итоге сядет в кафе, пока я тащу пакеты?

— И меню. Я отправлю тебе новый список для ужина. Всё должно быть идеально. Раз уж мы застряли в этой дыре, это не должно быть похоже на поминки.

Она разворачивается и уходит, оставляя за собой шлейф дорогих духов и ледяного недовольства.

Дверь, разумеется, за собой не закрывает.

Я сижу на кровати, сердце медленно и тяжело стучит в груди.

Новый год.

Праздник, который должен быть волшебным, я должна была остаться в квартире одна. На все праздничные выходные!

А теперь он превращается в список поручений, в беготню по заснеженному городу и в тихую ярость на кухне, пока они все будут веселиться!

Я подхожу к окну. Метель действительно не утихает. Снег валит густой, непроглядной стеной.

Надеваю свой самый тёплый свитер. Впереди долгий день. И тихая надежда, что когда-нибудь в новогоднюю ночь я буду смотреть на снег не из окна чужой гостиной, а откуда-то ещё.

Откуда-то, где меня ждут.

***

Ашан.

Ад, воплощенный в виде бесконечных стеллажей с продуктами и оглушительного грохота десятков тележек. Воздух густой, спертый, пахнет сырым мясом с рыбного отдела, хлоркой и человеческой поспешностью.

Я толкаю нашу тележку, а Марфуша идет рядом, уткнувшись в телефон и громко возмущаясь:

— Боже, ну посмотри на этих людей! Как стадо! И этот запах… Мне плохо.

Я не смотрю на людей.

Я смотрю на список в моем телефоне. Он длинный, как проклятие:

Икра красная, осетрина слабосоленая, устрицы, сыры, трюфели…

Марина Петровна решила компенсировать срыв поездки шикарным столом. Будто они смогут съесть всё это.

Глава 4.

Восемь часов вечера.

Я ставлю последнюю фужер для шампанского на скатерть и отступаю на шаг.

Всё.

Гостиная сияет. Гирлянды, которые я вешала, стоя на самой верхней ступеньке стремянки, пока Марфуша критиковала каждый мой шаг, теперь переливаются тёплым золотым светом.

Настоящая ёлка, вся в шарах и мишуре, пахнет хвоей, единственный настоящий гость в этой бутафорской красоте. Серебряный дождь мерцает на ветвях.

Стол ломится. Икра в хрустальной вазочке, осетрина на серебряном блюде, салаты в прозрачных салатниках.

Всё идеально.

Как в журнале.

Как хотела Марина Петровна.

Всё успела.

Теперь можно исчезнуть.

По телевизору идет «Ирония судьбы».

— Надёжа-а-а! Опять ты одна-одинёшенька сидишь! — доносится из динамиков.

— А я и не против, — тихо отвечаю Галине из фильма.

Мой план простой и прекрасный. Я возьму свою тарелку, наложу немного того, что мне самой нравится. Обязательно возьму кусочек того паштета, что пробовала на вкус, и пару этих хрустящих бутербродиков с красной рыбой. Заберу с собой бокал яблочного сока.

И исчезну в своей комнате.

За своим ноутбуком.

Может, зайду в группу, пообщаюсь с теми кто будет онлайн.

Или просто лягу и буду смотреть в окно.

Главное – одна.

— Чтобы ты пропал, Галя! — кричит с экрана Ипполит.

Я почти улыбаюсь.

Да, чтобы все пропали!

Хотя бы на одну ночь.

Я уже поворачиваюсь к дверям, как слышу тяжёлые неторопливые шаги. Марина Петровна останавливается в дверях и окидывает гостиную оценивающим взглядом.

Её лицо почти смягчается.

— Ну, вот. Смотри, как можно, когда стараешься, — говорит она и это самое близкое к похвале, что я слышала от неё. — А ты чего стоишь? Пол в прихожей до сих пор грязный.

Я медленно киваю. С экрана доносится весёлое застолье.

У них там ирония судьбы.

А у меня её закономерность.

Всегда есть ещё одно дело.

***

Грязная вода с остатками уличной слякоти с бульканьем уходит в унитаз.

Я выпрямляюсь, пытаясь размять затекшую поясницу, и уже представляю, как сейчас хоть на пять минут присяду на краешек ванны, просто чтобы перевести дух.

— Снеж! — из гостиной доносится пронзительно капризный крик Марфуши. — Фрукты где?! Неси тарелку с фруктами, быстрее!

Я замираю, опершись о косяк двери. Фрукты. Они лежат в холодильнике, красиво уложенные в плетёную корзину. Мандарины, виноград, хурма. Я их уже помыла нужно только достать и поставить на стол.

Дело двух минут.

Я медленно, очень медленно ставлю ведро в угол.

— Несу! — кричу я в ответ и мой голос звучит хрипло и неестественно громко в тишине санузла.

Мою руки и иду на кухню.

Каждый шаг отдаётся тяжестью в висках. Я открываю холодильник и беру тяжелую корзину.

Просто донести.

Поставить и всё.

Я ставлю тяжёлую корзину на край стола. Папа поднимает на меня глаза. Его взгляд усталый, но тёплый.

— Снежа, садись с нами, — говорит он тихо. — Хватит уже бегать. Посидишь с нами, проводим старый год, встретим новый.

Моё сердце сжимается. Я вижу в его глазах искреннее желание.

Он пытается.

Он всегда пытается.

Но я знаю, что будет. Если я сяду, Марина Петровна найдёт миллион дел, чтобы я не расслаблялась. Я буду прислугой за их праздничным столом.

— Спасибо, пап, нет, — я стараюсь, чтобы голос звучал мягко. — Я... я не очень голодна.

Его лицо чуть омрачается, но он кивает. И в этот самый момент Марфуша, лениво ковыряясь в корзине, вдруг вскидывает голову.

— А где апельсины?! — её голос становится визгливым. — Я же говорила, что хочу апельсины! Ты специально, что ли, не положила? Ты знаешь, что я их обожаю!

Она смотрит на меня с таким возмущением, будто я совершила тяжкое преступление. Мысленно я лихорадочно перебираю утро.

Ашан.

Тележка.

Её бесконечный поток указаний.

Она не сказала ни слова про апельсины.

— Мы их не покупали, — тихо говорю я. — Ты не просила.

— Не покупали?! — Марфуша почти взвизгивает. — Как это не покупали? Это же Новый год!

Марина Петровна качает головой, её лицо выражает спокойное, холодное раздражение.

— Машенька, успокойся, не страшно, — говорит она, а её взгляд переключается на меня. — Снежа, ты сбегаешь в магазин. Быстренько. Успеешь до боя курантов.

В горле у меня встаёт ком.

Магазин сейчас?

В эту метель?

— Но... магазин через дорогу уже закрыт, — пытаюсь я возразить, голос дрожит. — А до круглосуточного идти двадцать минут. И... мы же были вместе, она могла бы сказать…

— Значит, пойдёшь до круглосуточного, — её тон не оставляет пространства для споров. — Раз сестра хочет апельсины, значит, ты их принесешь. Это не обсуждается. Поторопись!

Я смотрю на папу, который опустил глаза в свою тарелку.

Он не вмешается.

Он никогда не вмешивается.

Марфуша с торжествующим видом откидывается на спинку стула.

Я разворачиваюсь и выхожу из гостиной.

Мне нужно поторопиться!

***

Толкаю тяжёлую дверь подъезда и вьюга набрасывается на меня с такой яростью, будто ждала этого момента.

Я оказываюсь в самом сердце белого ада.

Это не снег. Это сплошная, слепая стена. Хлопья не падают, а несутся горизонтально, хлёстко бьют по лицу. Дышать невозможно – ветер вырывает воздух из лёгких, заменяя его ледяной игольчатой пылью. Я кутаюсь в свою куртку, натягиваю капюшон, но он тут же срывается порывом.

Делаю первый шаг, второй, третий…

Нужно бежать к светящемуся жёлтому квадрату вывески круглосуточного магазина в конце улицы. Это единственная цель и спасение.

Я, не раздумывая, пускаюсь бежать. Ноги подскальзываются на обледеневшем асфальте. Руки, засунутые в карманы, цепенеют. Слёзы от ветра и обиды замерзают на ресницах.