Тигриный след

Глава 1.

Глава 1.

Тропа в Тигровку

Электричка словно пыталась вспомнить, зачем она вообще родилась: пыхтела, скрипела, закладывала виражи так, что чемодан у ног Инны пару раз съезжал, как непослушный щенок. За стеклом упрямо тянулись сопки, бирюзовые там, где их сглаживала дымка, и чёрно-зелёные, где тайга подступала прямо к насыпи. Воздух за тонким окном был другим — не городским, тяжёлым и сладковатым от выхлопов, а прозрачным, с терпкими нотами смолы, железа и чего-то влажного, как будто сама земля только что выдохнула после долгой жары.

Инна не любила признавать поражения. Но чем иначе назвать то, что она делает сейчас: в двадцать семь ехать туда, где даже на карте — белёсое пятно, а в официальной группе посёлка в соцсетях последняя запись — «Потерялась чёрная коза, отзывается на Мурку»? Её зеркальце в телефоне, растрескавшееся как лёд на весенней луже, отражало упрямый подбородок, тёмные круги под глазами и волосы, скрученные тугой петлёй, чтобы не путались.

— Идём ва-банк, — сказала она своему отражению и сунула телефон поглубже в карман.

Было бы смешно, если бы не хотелось плакать.

Шестнадцать часов назад она закрыла за собой дверь квартиры, где уже всё было не её: шторы — свекровины, чашки — «наши, Семёжиные», ковёр — «мне подарили, а ты что, не помнишь?» Даже воздух там был чужой, с запахом дорогой бытовой химии и рагу из претензий. «Девочка, — сказала свекровь голосом, которым раньше запугивали провинившихся школьников, — ты как-то… не срослась с нашей семьёй. И вообще у вас характеры с Семёном несовместимы. Ты пойми правильно, ну сколько можно?» Инна помнила, как у неё зачесались ладони — всегда чесались, когда хотелось ударить в ответ, — но она только кивнула и пошла собирать сумку, отыскивая в шкафах своё, настоящее. Вышло обидно мало.

Теперь всё это «мало» лежало у её ног: пара джинсов, три футболки, шерстяной кардиган, несколько бабушкиных тетрадей в мягкой обложке — с рецептами, старательными круглыми буквами на пожелтевших листах — и конверт с документами на дом в Тигровке. Дом достался от бабушки Анисьи, о которой в семье говорили уважительно и чуть таинственно: «Она из тех, кто в тайгу ходит без карты и возвращается всегда». Бабушка умерла давно, но дом стоял. Или, по крайней мере, числился.

Поезд дёрнулся последний раз и застыл, будто задумался. Станция «Тигровка» встретила щербатой вывеской, одноколейкой и блаженно спящим псом на бетонной плите. Возле крошечного киоска на углу тянулся аромат жареного теста и сладкого чая. Вдалеке шевелилась полоса леса, где-то протяжно ухнул туман, или это паровоз? Нет, это просто тайга умеет разговаривать своим голосом.

Инна стянула сумку на плечо, подцепила чемодан за ручку и шагнула на перрон. Земля под ногами была не асфальтом — настоящая, упругая, глина с мелкими камешками. В этот момент что-то странное шевельнулось в груди — не страх и не радость, а… узнавание. Будто она уже была здесь в какой-то другой жизни и знала, где справа колодец, где слева лавочка с потрескавшейся краской, и как пахнет тут воздух ранним утром — холодком, мокрой корой и диким мёдом.

— Приехали? — из тени павильона вынырнула женщина лет семидесяти, сухая как степной корень, глаза — острые, будто с них только что сняли чешуйки.

— Да, — улыбнулась Инна. — Здравствуйте.

— Здрасьте. Ты чья будешь?

Инна уже открыла рот сказать честное «никому не нужная», но передумала.

— Внучка Анисьи.

Старуха прищурилась, и в этом прищуре неожиданно мелькнуло что-то тёплое.

— А-а. Тогда понятно. Дом на Ясенной тебе. Там ключ у соседки должен быть. Я Фрося. Если что — магазин вон там, через дорогу, а колонка — за остановкой.

— Спасибо, — сказала Инна, и её внезапно накрыло облегчение. Будто эти простые слова — «внучка Анисьи» — поставили её на карту.

Дальше был автобус, если эту железную коробку можно было так назвать. Водитель ругался на каждую кочку, но ругался ласково, как человек, который знает, что железо слышит и обижается. Дорогой встречались дома — то аккуратные, свежевыкрашенные, то с просевшей крышей и забором, который держался на памяти. Люди кланялись друг другу, не останавливаясь, как будто их каждый шаг уже был разговором.

Дом на Ясенной оказался в самом конце улицы, где дорога упёрлась в стену старых кедров и сосен. Деревянные наличники на окнах с вырезанными звёздочками, облупившаяся синяя краска, крыльцо, которое просело и просило помощи. Трава шуршала под кроссовками, сухая, тёплая. Инна остановилась и вдруг улыбнулась:

— Здравствуй, дом. Давай попробуем без взаимных претензий, ладно?

Ключ отыскался у соседки — у той самой Фроси. Пока Инна подпирала плечом дверь, Фрося, не спрашивая, открыла ставни, пропуская в дом треугольники света, сняла скатерть с гвоздика, встряхнула и сказала:

— Тут всё просто. Печь — капризная, не любит, когда с ней сюсюкаются. Снедь у тебя есть?

— Есть немного. Сухпай, гречка, тушёнка.

— И правильно. Вода — колонка. Помни: если ветер к лесу — ночью шумно будет. Не пугайся.

— Кто шумит? — спросила Инна и тут же пожалела: вопрос прозвучал слишком городским, слишком наивным.

Фрося посмотрела мимо неё, туда, где начинался тёмный коридор, в конце которого пахло сушёной мятой и пылью.

— Лес. Он живой. И мы — живые. Нам ужиться надо.

Сказала — и ушла, как человек, который всё решил уже давно.

Инна обошла дом. Комната, где пыль лежала ровным слоем, будто кто-то аккуратно рассыпал муку; старая кровать с железной спинкой; сундук, чёрный, отполированный до блеска множеством рук; маленькая кухонька с окном, через которое видно крону яблони, и миска на подоконнике — бабушкина, белая, с голубыми тюльпанами по краю. На столе, под миской, нашлась записка, выцветшая, как старое фото: «Инна, если приедешь — не бойся печи. Её надо просить по-хорошему. И не забывай, внучка: у нас у всех полосы есть. Кто-то их видит, кто-то — нет. Ты смотри внимательней».

— Полосы… — Инна провела пальцем по буквам. — Что за полосы?

Глава 2.

Глава 2.

Дом и лес

Утро пришло с запахом сырости и смолы. Тайга за домом дышала густо, паром и пряным хвоем, как печь, набитая травами. Ветер перебирал верхушки кедров и сосен, и от этого звуки выходили разными: низкие, бархатные, будто зверь урчал вдалеке, или резкие, свистящие — как выдох, сорвавшийся у бегущего. Инна стояла босиком у крыльца, щурилась на серое небо и пыталась уловить, какой сегодня будет день: тяжёлый или лёгкий, приветливый или сердитый. Здесь, в Тигровке, утро сразу определяло тон.

Она слушала природу и сама себе удивлялась: ещё неделю назад в городе единственными «звуками утра» были сигнализация соседской машины и кофе-машина в офисе. Теперь — шум иголок, скрип старого забора, стрекот кузнечиков и запах земли, влажной, жирной, готовой к работе.

Инна провела ладонью по шершавой перекладине калитки. Дерево пахло дождём и чуть сладковатым соком, который проступал невидимо, но чувствовался кожей. Она словно прикасалась не к бревну, а к живому существу — и это было не страшно, а правильно.

— Доброе утро, — раздалось из-за забора.

Артём стоял у калитки, опершись на плечо. На нём была тёмная рабочая рубашка, закатанные рукава открывали сильные руки, покрытые мелкими шрамами — следами топора, пилы, когтей ли? Его глаза были серьёзными, но в них было что-то от спокойного озера: не сдвинешь, не всколыхнёшь, пока сам не кинешь камень.

— Доброе, — ответила Инна. — Вам так рано не спится?

— Нам — лес не даёт спать, — пожал плечами он. — Да и крыша у тебя вчерашним дождём застонала. Надо чинить.

— Я помогу, — быстро сказала Инна, сама удивившись решимости. — Я не хочу, чтобы дом завалился на меня.

— Не завалится, — Артём кивнул. — Если работать вместе.

За его плечом показался Данила. Сегодня он выглядел иначе: рубашка наполовину расстёгнута, волосы растрёпаны, и в походке было что-то кошачье — плавное, мягкое. Его взгляд задержался на Инне, и ей показалось, что он видит не только её лицо, но и дыхание, и пульс, и мысли. Она резко отвернулась, чтобы не показать, что покраснела.

— Ты уже завтракала? — спросил он.

— Печь только разожгла, — призналась Инна. — Думаю, оладьи или картошка. Бабушка в тетради писала: «Начинай день с еды, а не с жалоб».

— Мудрая была, — Данила усмехнулся. — Тогда давай так: мы поможем с крышей, а ты — накормишь нас завтраком.

Инна вздохнула. — Договорились. Но предупреждаю: у меня ассортимент скромный.

— Главное — руки твои, — сказал Артём. — Остальное приложится.

---

В доме запахло тестом, подрумяненными оладьями и мятой. Печь вела себя, как капризная хозяйка: то фыркнет, то разгорится ярче. Но Инна уже училась находить с ней общий язык: не торопить, слушать, подкидывать дрова не жадно, а щедро. Данила стоял у окна, откинувшись на подоконник, и ловил носом ароматы, как кот — играя, но внимательно.

— Ты быстро привыкаешь, — заметил он. — Обычно люди дольше воюют с печкой.

— Я сама с характером, — усмехнулась Инна. — Мы договорились: она не гаснет, я её не проклинаю.

Они ели за деревянным столом, скрипучим, но надёжным. Варенье пахло малиной и солнцем, сметана ложилась густо, как облако. Инна поймала себя на том, что впервые за долгое время ест с удовольствием, без телефона, без спешки, будто каждая ложка — это маленький праздник.

— Ну что, идём крыть дом, — сказал Артём, ставя чашку. — День длинный.

---

Работа началась с запаха свежей доски. Инна впервые заметила, как пахнет дерево: не просто древесина, а каждый свой аромат — ель отдаёт смолой и чем-то терпким, лиственница — чуть сладким, дуб — крепким, тяжёлым, как старое вино. Она держала доски, и от них на ладони оставались тёплые следы, будто это не мёртвый материал, а живая плоть.

Артём молча показывал, как забивать гвозди: «Не бей сильно — бей верно». Его движения были экономны и точны, как у мастера, который делает не для красоты, а для того, чтобы стояло века. Данила же подшучивал, но работал не хуже: он умел подхватывать доску так, что та сама ложилась в нужное место, и подмигивал Инне, когда она слишком старательно морщила лоб.

— Ты что, экзамен сдаёшь? — спросил он однажды. — Расслабь плечи, а то сведёт.

Инна фыркнула: — У меня всегда так. Если работа — то до упора.

— Иногда упор — это вовремя остановиться, — заметил он мягко.

Она промолчала, но где-то внутри слова зацепились.

К полудню крыша уже выглядела не развалиной, а настоящей. Дом будто выдохнул с облегчением, расправил плечи. Инна смотрела и чувствовала: да, это не только стены. Это существо, которому больно и приятно. И она теперь за него отвечает.

---

После работы они сели на крыльце. Чайник снова грелся на печи, в руках кружки — простые, жестяные. Воздух был густой, как кисель, от запаха хвои и горячего дерева. Где-то вдалеке кричал кукушонок, а за лесом протянулся странный гул — не ветер, не зверь. Инна насторожилась.

— Что это? — спросила она.

Артём коротко ответил: — Лес.

Данила добавил мягко: — Он проверяет, кто ты.

Инна хотела засмеяться, но почему-то не смогла. Она смотрела на их лица — серьёзные, внимательные, — и понимала: это не игра. Лес действительно проверяет.

Она вздохнула и улыбнулась: — Ну что ж. Я тоже умею проверять.

Оба мужчины переглянулись. В их взглядах мелькнуло что-то между уважением и предупреждением.

---

Вечером, уже одна, Инна сидела у окна и слушала. Тайга шептала: запахи становились гуще. Сухая трава, смола, мокрый мох, тёплое молоко. Она вдруг ясно поняла: бабушка была права. Здесь всё разговаривает — нужно только научиться слышать.

И где-то на краю сознания вновь мелькнул образ — огромная тень с полосами на спине. И не страх пришёл, а странная радость: будто это встреча, которой она ждала всю жизнь.

Инна коснулась стекла пальцами и прошептала:

— Я не убегу. Я останусь.

За лесом ответили. Низко и глухо, как сердце, которое бьётся в унисон с её собственным.

Глава 3.

Глава 3.

Лес дышит рядом

Утро выдалось прозрачным, словно кто-то вымыл небо до скрипа. Солнце поднималось неторопливо, мягко растекаясь по крыше и свежим доскам, которые вчера вместе чинили. От дерева поднимался тёплый запах смолы и чуть терпкой свежести — запах работы, завершённой до конца. Инна вышла на крыльцо босиком, чашка ещё горячего чая согревала руки. Она смотрела, как солнечный свет цепляется за каждую травинку, за капли росы, и думала: а ведь жизнь и правда может начаться заново.

— Эй, хозяйка, — от забора донёсся знакомый голос. — Дом тебя принял, видно.

Артём стоял, как всегда, в рабочей рубахе, без лишних слов. Его спокойствие действовало на Инну как якорь: рядом с ним хотелось верить, что дом и впрямь выстоит, даже если на него навалится вся тайга. За его плечом, чуть в стороне, шёл Данила — улыбка играла на губах, взгляд цеплял, будто шёлковая нить, которую невозможно оборвать.

— Дом пока держится, — ответила Инна. — А вот хозяйка ещё сомневается.

— Перестанешь, — отрезал Артём. — Земля держит тех, кто её не боится.

Данила усмехнулся: — А если боится, но делает вид, что нет?

— Тогда учится быстрее, — пожал плечами Артём.

Инна рассмеялась. Интересные у них уроки. Никаких «попробуй ещё раз», всё сразу в лоб: держись, не трусь.

— Ладно, философы, — она махнула рукой. — Я тут подумала, что пора огород приводить в порядок. Крапива вчера только поддалась. Земля ждёт.

— Мы поможем, — сказал Артём. — У меня есть мотыга.

— А у меня терпение, — добавил Данила. — Иногда полезнее инструмента.

---

Огород встретил её запахом сырой земли, чуть кисловатым и бодрящим, и густым шорохом травы. Инна надела перчатки, взяла старую лопатку и принялась расчищать вторую грядку. Земля сопротивлялась, как упрямый собеседник: комья прилипали к лезвию, корни цеплялись. Но с каждой минутой становилось легче — и внутри тоже.

Артём молча работал рядом. Его движения были медленные, но такие уверенные, что казалось, земля сама раздвигается под его руками. Данила шёл чуть дальше, собирая сухие ветки и обрезая заросли, при этом постоянно отпускал шуточки, от которых Инна невольно улыбалась.

— Ты так воюешь с сорняками, будто это твои враги, — сказал он, когда она особенно яростно выдернула корень.

— А они и есть враги. Каждый листик напоминает мне свекровь, — хмыкнула Инна. — Упрямая, колючая и вечно растёт там, где не надо.

Артём даже не поднял головы: — Тогда бей корень, не верхушку. Иначе вырастет снова.

Инна на миг застыла. Слова прозвучали слишком многозначительно, и не только про огород. Она поймала взгляд Данилы — он заметил тоже, и уголок его рта дернулся.

---

К полудню грядки выглядели не полем битвы, а землёй, готовой к новой жизни. Инна села на перевёрнутое ведро, вытирая пот со лба. Запах нагретой почвы был густым, тяжёлым, почти пьянящим. Она дышала им и вдруг поняла, что усталость — приятная. Не такая, как после бесконечных совещаний, а честная, нужная.

— Вот и славно, — сказал Артём, оглядывая результат. — Земля любит руки.

— Особенно женские, — добавил Данила, глядя прямо на неё. В его голосе было не столько восхищение, сколько что-то опасное, настойчивое. Инна отвела взгляд, чувствуя, как щёки налились жаром. Ну конечно. Нашёл момент.

— Пошли в дом, — быстро сказала она. — Обед пора готовить.

---

Дом встретил их прохладой и запахом вчерашних оладий, ещё хранящихся в воздухе. Инна разожгла печь, огонь загудел, словно приветствуя её. Она достала из погреба картошку, морковь и банку солёных груздей. Руки двигались быстро, уверенно, словно бабушка подсказывала каждое движение.

— У тебя хорошо получается, — заметил Артём, сидя у окна. — Печь слушается.

— Это потому что я её прошу, — усмехнулась Инна. — А не командую.

Данила подошёл ближе, склонился над кастрюлей. Его дыхание щекотало ей шею. — А меня ты тоже попросишь?

Инна резко отодвинулась, не давая ему удовольствия увидеть смущение. — Только если захочу, чтобы суп пересолили.

Он рассмеялся низко, хрипло, и вернулся к окну. Артём бросил на брата короткий взгляд, но ничего не сказал.

Когда еда была готова, они ели молча. Только звуки ложек да запахи: картошка, грузди, лавровый лист, печь. Инна смотрела на их руки — сильные, широкие, и вдруг ясно осознала: эти двое не просто соседи. Они часть чего-то большего, что держит деревню. И сама она теперь — в центре этого.

---

После обеда они снова вышли во двор. Лес гудел тихо, но настойчиво, будто звал. Инна остановилась, слушая. В груди странно защемило — не страх, нет, а какое-то притяжение.

— Слышишь? — тихо спросила она.

Артём кивнул. — Это лес. Он всегда рядом.

— Он говорит, — добавил Данила. — Но не со всеми.

Инна замерла. Запах хвои, сырой земли, смолы стал таким сильным, что она почти потеряла равновесие. Будто сама тайга дышала ей в лицо. И в этом дыхании было что-то родное, забытое.

Я часть этого, — подумала она. — Я просто ещё не знаю, как проснуться.

---

Вечером они сидели на крыльце втроём. Солнце клалось в траву, комары звенели, чай пах мятой и дымом. Инна смотрела на свои ладони — в мелких царапинах, в пятнах земли, — и улыбалась. Эти руки впервые за долгое время делали то, что имело смысл.

— Спасибо, — тихо сказала она. — За помощь.

— Дом теперь будет держаться, — сказал Артём.

— А ты? — спросил Данила, не сводя с неё глаз. — Будешь держаться?

Инна подняла взгляд. Лес шумел позади, полосами тени ложились на двор. И в этой тишине она поняла: выбор сделан. Она останется. Даже если для этого придётся проснуться совсем другой.

Вдалеке раздалось низкое рычание. Лес будто кивнул.

---

Ночь спустилась внезапно, как падающий занавес. Воздух сгустился, и запахи стали сильнее: прелая листва, дым из соседней печки, лёгкая кислинка молока, разлитого где-то неподалёку. Инна лежала, слушала, как потрескивают доски в крыше, и понимала: сон не идёт.

Глава 4.

Глава 4.

Тропа под кожей

Утро пришло с медовым светом, в котором пылинки летали лениво, как маленькие пчёлы. В доме пахло печью и вчерашним хлебом — тёплым, густым, почти сладким, — а за окном стоял тот самый шум, от которого у городских людей чешутся нервы, а у здешних — успокаивается сердце: лес перешёптывался сам с собой. Инна лежала, слушая, как строится день, и ловила остаток сна: полосы, как дорожные, только не на асфальте — под кожей. Провела пальцем по запястью: ничего, кожа как кожа. Но мысль не отпускала: тропа есть не только в лесу. Она — во мне.

Она встала, подоткнула волосы, накинула бабушкин кардиган — тёплый, будто сама Анисья обняла, — и вышла на крыльцо. Воздух был прохладный, с привкусом реки — значит, с той стороны тянуло сыростью. Где-то далеко прокричала журавлиная пара; ответ прилетел из другой низины. Мир был занят своим, и ей вдруг стало легко от того, что её личные беды не занимают у тайги ни секунды.

Колонка вздохнула железом и выдала воду, обжигающе холодную. Умываясь, Инна поймала в зеркале окна собственные глаза — чуть светлее обычного. Свет застывшего мёда? Или просто утренний обман? Она хмыкнула самой себе: «Доброе утро, зверь внутри, спасибо, что пока тихо». Печь за её спиной повела плечом-заслонкой — одобрительно.

Завтрак получился простой и правильный: яичница на сале, два ломтя вчерашнего хлеба, мочёное яблоко из погреба, пахнущее холодной водой и укропом. Еда здесь как слова — без лишних прилагательных, но всегда к месту. Инна ела медленно, слушала, как трещит сало на сковороде, и думала про ярмарку: сегодня обещала Фрося, что привезут соль весовую, хорошую, и мёд, и травы. Люди. Лица. Голоса. Деревня должна быть не только домами и мужиками в рабочих рубахах. Деревня — это мы все.

— Готова? — голос Артёма прозвучал у калитки, как удар по сердцевине дерева.

Он стоял уже при делах: рабочая куртка, ремень подтянут, взгляд прямой. Рядом Данила — насмешливее обычного, с непослушной прядью на лбу.

— Ярмарка через час, — сказал Артём. — Возьмём тебя. Только обувь поплотнее. Глина после дождя держит не хуже долгов.

— У меня долгов нет, — Инна нацепила резиновые сапоги. — По крайней мере тех, что в тетрадки записывают.

— Хорошо, — кивнул он. — Долги, которые не записывают, хуже, но их и не видно.

Данила кивнул так, будто согласился с чем-то своим, о чём вслух говорить пока рано.

---

Ярмарка разместилась на выкошенной поляне у клуба. Дом с синими наличниками пах краской, соседом — дымком, а воздух висел густой от запахов: мёд — тёплый, тягучий; свежая рыба — с металлической ноткой; дым от мангала, где жарили «что было», не слишком дружно с санитарными нормами; травы — сушёные пучками, шуршащие лугом. Женщины переговаривались, будто шили один разговор на всех ниткой, мужики спорили о пилах, по звуку меряя лес. Дети носились, как воробьи, и каждый второй тащил в кармане глиняный шарик или карамель в бумажке.

Инну разглядывали не как чудо-юдо, а как новую книгу на прилавке: стоит ли брать? Артём представил её без пафоса:

— Внучка Анисьи.

Головы кивали одинаково — понятно. Словно это слово открывало незримую дверь.

— Анисьина — так это своя, — торговка приправами, широкая и краснощёкая, пододвинула ей пакетик: — Лавровый — душистый, не из пакета, и чабрец возьми. С ним чай — как песня.

Инна вдохнула: лавр шуршал солнечной кожей, чабрец пах тёплым камнем. Рядом старик с сединой, как первый снег, отдавал за деньги и взгляд деревянные ложки и ковши. Каждой рукой — по годовому кольцу на дубе.

— Ложка с душой пищу не обидит, — сказал он, протягивая ей ложку из яблони. — Плод даёт — и руку кормит.

— Сколько? — опомнилась она.

— Сынок твой заплатит, — вмешалась Фрося, возникшая как дух порога. — В смысле — кто за тебя отвечать будет. — И подмигнула.

— Пока нет сына, — фыркнула Инна.

— Вот и пока, — смило отсекла Фрося. — А за ложку — испечёшь пирог. С яблоками. Чтоб яблоня не обижалась.

— Испеку, — серьёзно пообещала Инна, прижимая к груди тёплое дерево. Обещание легло, как печать.

Дальше был пасечник, который пах воском и солнцем, и рассказывал, как пчёлы танцуют дорогу друг другу. Инна слушала, и слова «у каждой своя полоска на солнце» легли рядом с бабушкиным «полосы у нас у всех есть». Связывается, — подумала она.

— Пойдём, — негромко попросил Данила, оказываясь рядом ближе, чем вежливо. — Я покажу кое-что.

За клубом от поляны отрывалась тропа, почти незаметная, но ходимая: трава раздвинута ладонью. Данила шагал так, будто заранее знал, где не треснет ветка. Инна поймала себя на том, что копирует его походку: мягко, всей стопой. Земля отвечала, как кот, которого гладят правильно.

Речка вспыхнула серебром. Запах — холодный, чистый, с примесью железа. Это «железо» неприятно звякнуло у Инны в зубах.

— Чувствуешь? — не поворачиваясь, спросил Данила.

— Ржавчина… соляра… — на губах зазвенело слово, от которого внутри стало холодно. — Кровь?

Он молча кивнул на куст у кромки воды. В траве — примитивная, но смертельная петля из троса. На влажной глине — отпечатки: сапог с изломанной «ёлочкой», и второй — смазанный, но огромный: подушка, четыре овала пальцев. Тот самый рисунок, который она видела на своём крыльце.

Грудь сжалась.

— Браконьеры? — прошептала.

— Они, — сухо сказал Данила. — И… наш ходил рядом.

Наш. Слово вошло, как тёплый нож в мёд, не больно — жгуче. Мир стал слишком резким: по воде бежит тень облака, муравей несёт травинку короче себя, паутинка тянется между камнями. Кожа покалывала, ногти хотелось вонзить в землю, как в мягкое тесто.

— Дыши, — Данила не прикасался, но голосом положил ладонь ей на спину. — Не горлом — грудью.

Воздух вошёл широким слоем. Запахи стали словарём: река — льдом и железом, трос — ржавчиной, чужой — табаком и солярой; «наш» — тёплой шерстью, хвоей, горечью чая с чабрецом. В груди что-то ответило: да.