Тихая вьялица

Пролог

Было уже поздно. На улице давным-давно стемнело, и сквозь покрытые ледяным узором окна деревенских домов, проглядывал тусклый свет, тянувшийся от свечей. Как обычно в ночь крепчал мороз, а белый пушистый снег опускался на землю, укрывая собой следы редких путников.

В одном из домов, что примостился на краю деревушки Пýстошка, звенела тихая и красивая песня. Молодой девичий голос лился, словно патока, мягко и протяжно, пока девица пряла свою пряжу, сидя на лавке у стены в жарко истопленной комнате. Золотистая коса свисала ей за спину, алые губы едва приоткрывались, выпуская наружу слова песни, а пальцы действовали ловко и умело, привычным жестом закручивая шерсть.

Надрывный собачий лай, внезапно донёсшийся с улицы, заставил девицу на время прервать своё занятие. Песня смолкла, а золотоволосая красавица прислушалась.

«Кого это там принесло на ночь глядя? Да ещё и в бесовскую неделю?[1]— насторожилась она, поднялась с лавки и подошла к окну, выглядывая наружу. Но лишь темнота ей мрачно улыбалась сквозь заледенелые стёкла. — Может, кошки бегают? Будь они неладны!»

Тем временем собаки, и своя и соседские, заливались лаем, и девица уже решила, что сейчас они сорвутся с цепи, и понесутся по двору.

«Надо бы глянуть, что там», — подумалось ей, и, накинув на плечи свою овчинную шубку, девица вышла сначала в сени, где обула валенки, а затем, отворив дверь, ступила на ледяное крыльцо. После жарко натопленного дома мороз, царивший на улице, показался особенно лютым, и она зябко повела плечами под тёплыми одеждами.

Собачий лай звенел в ушах, разносясь в промёрзшем воздухе по всему двору.

— Буян! — прикрикнула девица на тёмно-бурого лохматого пса, что рвался вперёд, словно видел кого в темноте; длинная добротная цепь гремела от каждого его движения. — А ну, замолчи, окаянный!

Она стояла на крыльце, вглядываясь в морозную темноту, но, казалось, кроме неё и Буяна, здесь никого нет. Собака носилась по двору взад-вперёд, насколько позволяла длина цепи, и её злобный, отчаянный лай постепенно стихал, пока не перерос в скулёж.

— Да что это на тебя нашло, όстолбень[2]? Здесь же нет никого! — бросив на Буяна сердитый взгляд, шикнула девица.

Её щёки стало покалывать от мороза, который нахально пробирался под распахнутую шубку, и, сильнее запахнув полы, девица толкнула входную дверь с намерением вернуться в дом. Дверь широко отворилась, маня хозяйку вовнутрь. Она уже переступила порог, когда услышала, как от чьих-то шагов тихонько поскрипывает колючий снег.

Обернувшись, девица едва не вскрикнула от испуга, но лишь прижала окоченевшую ладонь к груди, словно хотела успокоить колотящееся сердце.

— Бабка Марфа! — выдохнула она, и в морозный воздух взметнулся белёсый пар. — Ох, и напугала же ты меня!

— Да что ты, Лушенька. — От калитки раздался чуть сипловатый бабий голос. — Я не со зла! Ты уж прости дуру старую!

— А ты чего бродишь в потёмках? Случилось что? — нахмурилась Луша.

«И как это не боязно ей бродить одной по деревне? Совсем из ума выжила! — подумала она и принялась тереть руку об руку, пытаясь согреть окоченевшие пальцы. — И Буян отчего-то всполошился.»

— Ничего не случилось, — снова просипела бабка Марфа, сделав шаг в сторону крыльца. Буян оскалился и зарычал, звякнув массивной цепью, а бабка прищурилась, блеснув в темноте своими выцветшими глазами:— За тобой я пришла, Лушенька.

— За мной? — удивилась Луша.

— За тобой, — кивнула старуха, не спуская зоркого взгляда с бурой собаки. — Дед вздумал коня подковать, так что Никитка твой у нас нынче, а меня за тобой и прислал. Иди, говорит, бабка Марфа, веди мою Лушеньку ко мне! Негоже ей одной, говорит, сидеть!

Стоило бабке заговорить про мужа её Никиту, деревенского кузнеца, щёки Луши раскраснелись ещё сильнее, но уже не от мороза, и всякие здравые мысли покинули девичью голову.

Она мигом воротилась в дом, покрыла тёплым платком голову и выскочила на мороз к бабке Марфе, что так и поджидала её возле калитки, кутаясь в свой полушубок.

Как только они вышли со двора, Буян принялся выть, да так протяжно и тоскливо, что у Луши мороз пробежал по всему телу.

«Да что это с ним приключилось?»— удивилась она, слушая жалобный вой Буяна, который подхватили соседские собаки. Ветер разносил этот вой по всей деревушке, окутанной мраком.

— Ты не отставай, Лушенька, а то ночь-то тёмная да снежная, кабы не заблукать нам! — просипела бабка Марфа, идя чуть впереди.

Луша шла за старухой след в след, и снег похрустывал под её валенками. Темень была такая, хоть глаз выколи, и лишь едва различимый свет полумесяца кое-как освещал им путь. Пронизывающий ветер дул в лицо, холодя и без того замёрзшие щёки.

«И на кой ляд я только согласилась идти?»— запоздало подумалось Луше, когда она в очередной раз поправляла платок вконец окоченевшими пальцами.

Она шла следом за бабкой Марфой так долго, что невольно заозиралась по сторонам. А куда они идут? Бабкин дом же совершенно в другой стороне! Неужто Марфа совсем выжила из ума и повела её в обход через речку? Почему-то эта мысль только сейчас пришла ей в голову.

Всё кругом покрывал белый снег, который продолжал сыпать хлопьями, а дома исчезли, и Луша поняла, что они вышли за околицу.

Глава 1

Год спустя

В небольшой деревушке под названием Тихая вьялица[1], что одним боком жалась к границе Кряжистого леса, целую неделю шёл снег и только к рождественскому сочельнику наконец прекратился. Сугробы к тому времени выросли аж по пояс, и деревенские мужики и бабы не успевали орудовать лопатами, расчищая снежные насыпи.

— Это хорошо, — переговаривались они промеж собой. — Значит, будет урожай хлеба!

Но даже сугробам было не по силам в такой день удержать взаперти молодых девиц, в особенности тех четырёх, что, одевшись потеплее да понаряднее, выскочили из своих домов и теперь неторопливо прохаживались вдоль главной улочки.

— Гадать в этом году будем у меня в бане, — покосившись на подружек, произнесла та, которую звали Цветана. Голубые глаза её, обрамлённые густыми ресницами, поблёскивали в предвкушении. — Отец, когда ездил в волость, привёз мне оттуда зеркало большое. В нём-то я уж точно сумею разглядеть лицо своего суженого!

— И я тоже, — хохотнула светловолосая Яся, комкая руками белый и холодный снег. — Уж больно мне любопытно, выйду я замуж к листопаднику[2] или так и придётся в девках ходить, вон как Леська. Двадцать зим минуло с её рождения, а она так и живёт с отцом! Да так и проживёт, наверно, всю жизнь!

Яся зябко поёжилась, то ли от холода, то ли от незавидной Леськиной участи, о которой судачат деревенские.

— Так знают все, отчего её никто замуж не зовёт, — остановившись, хмыкнула Цветана. — К себе я её тоже звать не стану! Боязно как-то...

Алёнка, щёки которой раскраснелись от трескучего мороза, а русые волосы выбились из-под тёплого платка, промолчала. Ей без надобности теперь эти гадания, ведь ещё с прошлой весны она знала, что её собирается просватать Тур, молодой и рослый деревенский пахарь. При воспоминании о нём на губах Алёнки мелькнула едва заметная улыбка, которая не укрылась от взора её спутниц.

— А ты пойдешь с нами, Настасья? — поинтересовались подружки, поглядев на синеокую статную девицу, дочку деревенского старосты Добрыни.

Вскинув вверх русоволосую голову, она гордо вышагивала по недавно расчищенной тропе, будто знала наверняка, что никого нет краше и милее её. Впрочем, многие в деревне именно так и думали.

— Больно надо мне в зеркала смотреть! — Настасья недоумённо пожала плечами, покрытыми мягкой добротной шубкой, а коралловые губы её брезгливо изогнулись. — Я и так знаю, что мужем моим приезжий станет. Бабка Дуня, когда ещё жива была, нагадала мне это, — уверенно заявила она, блеснув яркой синевой глаз.

— Да? И кто же он? Неужели про кузнеца думаешь? Он один у нас и есть приезжий, — полюбопытствовала Цветана, переглянувшись с Ясей и Алёнкой.

Спросила она так, слова ради, ведь все трое не сомневались в том, что Настасья говорит именно о кузнеце Никите. С тех пор как пару месяцев назад он поселился в их деревушке, Настасья прямо-таки сна лишилась. Ох, и взбудоражил он юную девичью кровь!

Силы в руках прежнего кузнеца Тихона поубавилось, да и зрение стало подводить. Забеспокоился тогда деревенский люд, запереживал. Куда ж в деревне без кузнеца? Туго бы им пришлось, не явись из соседней Пустошки Никита, молодой, сильный и выносливый. С тех самых пор по деревне снова стали разноситься звуки гулких ударов, а кузня наполнилась запахом калёного железа и едкого дыма.

— Может, и про него, — уклончиво отозвалась Настасья, кутаясь в шубку. — Коль уж заговорили о нём, так давайте сходим в кузницу, пока не стемнело и не пришло время колядовать. Мне нужно узнать, готов ли мой перстень с грифоном.

Не взглянув на подруг, Настасья направилась дальше по улице, будто ни секунды не сомневалась в том, что те безропотно последуют за ней. Но именно так и случилось. Девицы догнали резвую подругу и заторопились вместе с ней в сторону кузницы. Уж больно любопытно им стало, и страсть как хотелось взглянуть на новый перстенёк.

По мере того как они приближались к кузнице, всё отчётливее слышался громкий стук, что разлетался по деревне. Только кузнец, видать, и работал в праздники.

«Чудной он, этот Никитка! — усмехнулась про себя Яся. — Сразу видать, что не из наших. Сидел бы дома да едал кутью или колядовать вышел, как прочий деревенский люд. Так нет же! Заперся в своей кузне и ну стучать! И жены-то у него нет. Ну, точно чудной!»

Яся хохотнула, выпуская в воздух беловатый клуб пара.

Сердце же Настасьи подскакивало с каждым нарастающим ударом молота о наковальню. Дойдя до кузницы, она помедлила некоторое время, прежде чем отворить двери и пройти внутрь.

После ледяного воздуха улицы жар кузницы показался просто адовым пеклом, а в нос ударил запах калёного железа. Глаза не сразу привыкли к тусклому освещению, и первое время Настасья моргала, вглядываясь с едкую дымовую завесу, висящую в кузнице. Затем она повела взглядом по просторному помещению, пока не заметила кузнеца, что стоял рядом с горном и вёл негромкий разговор с бабкой Апраксией. Широкоплечая фигура Никиты возвышалась над крошечной старушечьей фигуркой, точно скала.

— Ты уж приходи поскорее, Никитушка, — услышала Настасья шелестящий голос бабки Апраксии. — А то конь-то наш неподкованный так и будет стоять всю зиму!

Кузнец перевёл хмурый взгляд на Настасью, а потом кивнул.

— Приду, — коротко бросил он бабке Апраксии.

Глава 2

Над небольшим деревенским домишкой, что один-одинёшенек стоял на краю деревни и подпирал границу Кряжистого леса, клубами валил дым из трубы и тянулся по ночному небу, почти лишённому звёзд.

Окна того дома изнутри подсвечивал свет свечей, и если бы кто-то вдруг решился пройти мимо, то непременно бы заметил, что в комнате за столом сидят двое: молодая темноволосая девица, двадцати лет отроду, да отец её, которого все в деревне величают Всеволодом.

В комнате было настолько тихо, что они сразу услышали громкий смех девиц и молодцев, что доносился с тёмной и холодной улицы. Когда вся эта шумная толпа, гогоча и улюлюкая, подошла к очередному деревенскому дому с намерением поколядовать, раздался заливистый собачий лай, затем зазвучала коляда, а вскоре весёлые голоса и звонкий смех стали постепенно смолкать. Спустя некоторое время за окном вновь воцарилась морозная тишина, нарушаемая лишь шелестом ледяного ветра да шуршанием присыпанных снегом деревьев.

Всеволод удручённо выдохнул, откладывая ложку в сторону. К их дому не подошли. Снова. И так каждый год. Он бросил грустный взгляд на дочь, что сидела с ним рядом. Вроде всё в его Лесе было ладно: и иссиня-чёрная коса до пояса, и тёмные, широко распахнутые глаза, и носик, вздёрнутый кверху, — но как-то сторонились её деревенские парни и девицы. Да и сама Леся не больно-то уж стремилась водить с ними дружбу. Стал тревожиться за дочь Всеволод.

«Так и замуж её никто не возьмёт! — кручинился он, разглядывая исподлобья Лесю. — Будет в девках всю жизнь ходить! А мне и помирать боязно, пока дочку в надёжные руки не пристроил! Ох, беда!»

— Ты снова не пошла колядовать, — произнёс Всеволод, когда закончил вечерять.

— Не пошла, — ничуть не смутившись, отозвалась Леся своим красивым напевным голосом.

— Отчего же?

— Оттого что не хочу.

— Ты ведь молодая ещё, Лесенька! Негоже тебе со мной, стариком, сидеть в такой праздник! — напутствовал её отец, но Леся лишь усмехнулась. — Ты хоть в посиделочную избу сходила бы! Там же вся молодёжь соберется. Может, и жениха себе сыщешь!

— Отец! — Леся подняла на него взгляд тёмных, почти чёрных глаз, а Всеволоду на миг почудилось, что это на него смотрит её покойница-мать. — Не хочу я туда идти. Ты ведь знаешь, что деревенские обо мне судачат...

— Оттого они и судачат, что ты не ходишь никуда! — возразил Всеволод и закашлял.

Уже неделю эта простуда, будь она неладна, не давала ему житья, а кашель прямо-таки душил. Особенно тяжко приходилось по ночам.

— Мы уже говорили об этом, и не стоит снова начинать пустой разговор. Не к добру это.— Отмахнувшись, Леся поднялась со своего места и проследовала к большой печи, занимавшей один из углов комнаты.

Там она взяла небольшой котелок с полки и налила из него пахучий отвар, и по дому потянуло пряным запахом чабреца. Вернувшись, Леся поставила глиняную чашку перед отцом на стол со словами:

— Выпей, это поможет тебе.

Всеволод не стал перечить дочери и осушил содержимое чашки одним махом.

— А ты меня всё же послушай, — никак не унимался Всеволод, и Леся шумно выдохнула, опускаясь на место. — Не серчай, дочка, но в посиделочную избу всё же сходи. Вреда ведь никому не будет от этого. Не вечно же тебе со мной здесь сидеть. Да и я уже не так молод...

Поняла Леся, что не сладить ей в этот раз с отцом, и чуть заметно кивнула:

— Хорошо, схожу.

— Вот и славно! — улыбнулся Всеволод, чем вызвал негодование дочери.

— Далась тебе эта посиделочная изба? — удивилась она, блеснув чёрными глазами в оправе длинных изогнутых ресниц. — Вон замóк у нас совсем износился. В кузницу надо бы сходить да новый попросить у кузнеца!

— Так праздники же нынче... — растерялся Всеволод. — Кто ж в такое время работает?

— А кузнец работает, — тихо произнесла Леся, бросив на окно быстрый взгляд. — Слышу я каждый день, как он куёт своё железо.

Она зябко повела хрупкими плечами, хотя в комнате было жарко натоплено.

— Ну, раз такое дело, то схожу я, дочка, — пообещал Всеволод, и зашёлся в очередном приступе кашля. — Схожу, ты не серчай только!

— Да куда ты пойдёшь? — напустилась она на отца. — Сама завтра схожу, а ты лучше полезай на полати. Поздно уже.

— И то верно, — отозвался Всеволод, и побрёл в сторону печи.

Как только отец устроился, Леся задула свечи, но сама ещё долго не отходила от стола. Она всё глядела на тёмное небо сквозь замёрзшее окно, изукрашенное морозом, и слушала надрывный кашель отца.

«Завтра после заутрени пойду в кузницу», — подумала она, прежде чем лечь спать, а сама задрожала от этой мысли.

Глава 3

Кромешная темнота успела окутать занесённую снегом деревню, когда Тур вышел из дома Колояра, здешнего мельника, и направился восвояси. Ох и засиделся же он! Уж и месяц успел показаться на небе, а с ним и горстка звёзд. Ну а как не засидеться, когда в мельничьем доме так радушно принимают в рождественский сочельник? Хозяйка пирогами потчует, и те выходят у неё на славу, а хозяин, говорливый Колояр, шутки одну за другой сыплет.

Да и дочка мельника, красавица Алёнка, ещё с прошлой весны никак не шла у Тура из головы. Русые косы, голубые глаза, а улыбка слаще мёда, что он когда-либо едал. Непременно нужно просватать Алёнку, пока кто-нибудь пошустрее этого не сделал, а то знает Тур здешних молодцев! Не успеешь оглянуться, уведут девицу прямо из-под носа!

Кое-кто поговаривал, что в деревне краше Алёнки только Настасья, дочка старосты, да Леська, чей дом стоял у границы Кряжистого леса, а может, и в самом лесу, Тур уже точно не мог припомнить. Но Настасья была уж больно взбалмошной и своенравной, а про Леську вообще нехорошие в деревне слухи ходили, и будь она хоть единственной девицей во всей округе, Тур не рискнул бы к ней свататься. А Алёнка была красивой и пригожей, да и душа у него к ней лежала.

«После праздников просватаю, а летом и свадебку сыграем», — рассуждал он про себя, пока брёл в морозной темноте.

Он уходил всё дальше от дома мельника, кутаясь в свой тулуп. Снег, что перестал сыпать с утра, теперь вновь летел в лицо и похрустывал под валенками. Нос и щёки покалывало от мороза. Ну и холодища!

До дома путь лежал неблизкий, предстояло пройти почти через всю деревню, а в такую паскудную погоду этот путь займёт куда больше времени, чем обычно. Вокруг не было ни души, и лишь собачий лай иногда доносился из-за деревянных заборов. Тур бросил взгляд на небо и диву дался. Когда он выходил со двора, тонкий серп месяца слабо подсвечивал, а теперь же словно куда подевался, и идти приходилось в непроглядной темноте.

Вдруг поблизости тихонечко так скрипнуло, будто отворилась калитка, а впереди, откуда ни возьмись, стал вырисовываться чёрный силуэт в человеческий рост. Тур пригляделся. И впрямь, там, в темноте, возле одного из домов кто-то стоял в длинном тулупе.

Расстояние между ними медленно сокращалось, и вот уже на Тура с красного лица смотрели хмурые глаза деревенского старосты Добрыни. Тур бросил взгляд на калитку, из которой староста только что вышел, и от неожиданности даже сбился с шага. Оказывается, Добрыня приходил в дом молоденькой вдовы Крижаны, муж которой потонул в нынешнем году на праздник Ивана Купалы. Бабка Гайтанка всё трепалась, что его мавки за собой под воду утянули, да только Тур в это не верил.

Тур прищурился.

И чего это старосте понадобилось здесь в такой поздний час? Может, случилось что? А что же могло случиться? Вроде дрова для Крижаны мужики запасли ещё загодя, да и по хозяйству ей помогали, кто чем мог. Оно и понятно. Ведь Крижану её покойный Милован привёз в Тихую вьялицу издалека, а как потонул, так больше никого у неё здесь и не осталось. Детей-то они прижить не успели. Всего полгода как женаты были.

Тур шагнул вперёд, поравнявшись с Добрыней.

— Вот-те раз! — забасил староста, как только увидел рядом с собой Тура. — Ты какими судьбами здесь?

«Я бы тоже хотел у тебя это спросить! Неужто польстился на молодую вдову?»— подумал Тур, но вместо этого ответил:

— От Колояра шёл.

— А-а! — хитро прищурился Добрыня, будто знал какой-то важный секрет. — Ну пошли вместе, коли встретились. Я ведь тоже домой иду. Ох, и холодина же!

Тур и Добрыня были соседями, и между их заборами мостился лишь домишко набожной бабки Лепы, поэтому и идти им предстояло в одну сторону.

— Вдвоём сподручнее будет, — продолжил меж тем Добрыня и так хрипло-хрипло рассмеялся.

— Что с голосом-то, Добрыня? Простыл? — поинтересовался Тур, у которого от жутковатого смеха старосты мороз пробежал по коже.

— Да всё холода окаянные! — снова захрипел Добрыня и хлопнул Тура по плечу, заставляя его остановиться. — Так может, мы с тобой по сто грамм пригубим? А? Для здоровья, чтобы не подводило.

Тур даже приоткрыл рот от удивления, разглядывая старосту, и будто другой человек пред ним оказался. Не серьёзный Добрыня, а кто-то незнакомый.

— Ты ж не пьёшь, Добрыня, — растерянно пробормотал Тур.

— Так Святки ж нынче! Отчего бы и не выпить! Да ещё и в такой компании! — рассуждал Добрыня, а сам, пока говорил, вынимал из-за пазухи тулупа пузатую бутылку да маленькую стопочку.

«И где только взять успел? — Тур таращился на него во все глаза, в то время как староста уже пихал стопку в его окоченевшую руку. Откупорив бутыль, он плеснул в тару жидкость. — Неужто у вдовы?»

Тур так и застыл с полной стопкой в руках, смотря, как невесомые снежинки опускаются на её поверхность и тают.

— Да ты пей! Пей! Чего стоишь-то как истукан? Помёрзнем ведь оба! — сказал Добрыня, подталкивая Тура под локоть, и снова хрипло рассмеялся.

Вздрогнул Тур от этого хрипа, похожего на скрежет когтей по стеклу, поднёс стопку ближе к губам, а сам меж тем трижды перекрестился. Глядит, а он всё так же стоит возле вдовьего дома, а старосты рядом как не бывало. Он тряхнул головой, завертел ею из стороны в сторону, но Добрыня так и не появился.

Глава 4

Рождественское утро выдалось морозным и ясным, и оттого громкий колокольный звон, возвещавший о начале службы, было слышно аж за версту. Народ, накинув, кто шубку потеплее, кто тулуп, потянулся к церквушке, примостившейся на пригорке в самом центре Тихой вьялицы, и вскоре внутри было не протолкнуться.

Отец Тихомир, тощий и высокий мужичонка, в тёмной рясе, достававшей подолом до самого дощатого пола, читал перед собравшимися проповеди нараспев. Службу его редко кто в деревне пропускал, разве что по болезни только, ведь отец Тихомир для каждого мог найти нужное и доброе слово, как и положено хорошему священнослужителю.

В церкви пахло ладаном, повсюду горели и плавились свечи.

Кузнец Никита, стоявший во время службы у дальней стены, ощущал внутренний покой и умиротворение, что непременно снисходили на него, стоило только ему оказаться в стенах церкви. Он слушал речи отца Тихомира, чуть склонив голову, и неведомо ему было, что его широкоплечую фигуру уже длительное время разглядывала Настасья. Она тоже находилась здесь, в церкви, переминаясь с ноги на ногу рядом с отцом и матерью. Девичий взгляд был цепким и пристальным, и любой, кто в эту минуту взглянул бы на Настасью, сразу бы догадался, что мысли её далеки от проповедей и то, о чём там вещает тощий поп, её совершенно не интересует.

Как только служба подошла к концу, перекрестился народ да потянулся кто к отцу Тихомиру, чтобы перекинуться с ним парой слов, а кто и на выход. Улица встретила последних трескучим морозцем и небольшим снегопадом, который шёл всю ночь и к утру так и не прекратился.

Настасья с родными спустилась вниз по деревянным, запорошенным снегом ступеням и глубоко вдохнула, оказавшись на свежем воздухе. От запаха ладана у неё разболелась голова, да и проповеди отца Тихомира она, если честно, не больно-то и любила. Но приходилось их посещать, иначе разговоров опосля не оберёшься. А Настасья не хотела, чтобы деревенские о ней судачили, как о Леське, дочке Всеволода, которая в церкви отродясь не бывала. Хотя порой Настасья даже завидовала ей, но в жизни бы не созналась в том.

Тем временем Никита прошёл чуть вперёд от них и остановился, встретив на своём пути бабку Апраксию. Та снова завела вчерашний разговор, начатый ею в кузне.

Настасье не терпелось догнать кузнеца, да, как назло, с отцом, деревенским старостой, так и норовил кто-нибудь заговорить. Только от них отошёл мельник, усатый и болтливый Колояр, как откуда ни возьмись появилась бабка Гайтанка. Ох, и досужая она была старуха, прямо до оскомины! Настасья насупилась, надула и без того пухлые губы, понимая, что эта сплетница не отвяжется просто так, пока не расспросит всё о житии-бытии деревенских, и придётся стоять у порога церкви чёрт знает сколько времени.

— Добрыня! — протарахтела бабка Гайтанка. Её серый платок, завязанный на узел под подбородком, присыпало снегом. — Добрыня! А Лепа-то нынче где? Отродясь службу не пропускала, а сегодня не было её. Не случилось ли чего? Вы ж соседи, может, знаешь, куда подевалась старая?

Гайтанка спросила, а сама покосилась на Добрыню своим хоть и старческим, почти выцветшим, но таким любопытным взглядом.

— Не видал я Лепу сегодня, — ответил староста. — Может, занемогла?

— Так нету её дома! — воскликнула Гайтанка, с прищуром глядя на Добрыню. — Я заходила к ней перед тем, как в церковь идти. Думала, может, спит она, а то мы вчера допоздна с ней засиделись, и от меня она выходила уже затемно.

— Хм… — задумался Добрыня.

И впрямь, странное дело. Обычно никто не пропускал воскресную службу без уважительной причины. Тем более бабка Лепа. Та набожная, ужас какая! — Я зайду к ней, узнаю.

— О! Эт ты правильно говоришь, Добрынюшка! — обрадовалась Гайтанка.

Настасья же сделала шаг в сторону, собираясь идти дальше, но не тут-то было.

— Добрыня, так и Всеволода тоже не было в церкви, — будто невзначай добавила Гайтанка, да так громко, что кое-кто из деревенских стал прислушиваться к их разговору. — Да и дочки его тоже. Негоже это в церковь не ходить, да ещё и в такой день. Может, слухи-то и не врут...

— Ты, Гайтанка, не наговаривай на людей! — упрекнул её староста и бросил на старуху серьёзный взгляд карих глаз. — Чего доброго услышит кто твои речи, да и подхватит их, и понесётся! Народ у нас суеверный, сама знаешь. Не первый год в деревне живёшь.

Кузнец, стоявший на расстоянии нескольких шагов, застыл, и плечи его, обтянутые добротным тулупом, напряглись. Ему было слышно каждое слово из их разговора.

— Да что ты, Добрынюшка. — Гайтанка перекрестилась. — Да я же это так сказала, не со зла...

— Вот и не болтай! А Всеволод болеет, потому и не было его в церкви.

Гайтанка снова заговорила, но Настасья уже не слушала её. Девичий взгляд был устремлён вперёд, и, недовольно поджав губы, она наблюдала за тем, как Никита, распрощавшись с бабкой Апраксией, удаляется от них.

Настасья бросила колючий взгляд на надоедливую Гайтанку. Если бы не её болтовня, то Настасья снова предложила бы Никите прийти в посиделочную избу, и при старосте он вряд ли бы отказал ей. А ежели что, отец сумел бы уговорить упрямого кузнеца, Настасья не сомневалась в этом. Но сейчас что уж об этом говорить, коль настырная баба всё испортила!

«Да пропади ты пропадом вместе со своей Лепой и Всеволодом! У, противная старуха! Что б тебя леший в лес уволок!»— всё сильнее сердилась Настасья, пока кузнец меж тем уже скрылся из виду.

Глава 5

Крупные хлопья снега продолжали сыпать с неба, пока кузнец брёл к своему дому. Шёл он медленно, и холодный воздух студил его молодое лицо. Служба совсем недавно закончилась, а из родных у него в деревне никого не было, потому и торопиться Никите не было нужды. Он хотел сходить к бабке Апраксии, коня её подковать, так та глаза на него вытаращила прямо возле церкви и давай причитать:

— Да кто ж в Рожество-то работает, миленький? Грех это!

Никите показалось, что ещё немного, и бабка креститься и чураться начнёт, и он не стал с ней спорить.

А впрочем, Никита бы поработал. Не больно-то он любил этот праздник, хотя так было не всегда.

«Надо бы снег перед домом почистить, а то вон сколько его намело! — рассуждал он про себя, лишь бы только занять свои мысли, которые в это время года бывали мрачнее грозовой тучи. — Пожалуй, этим я и займусь».

Он уже почти дошёл до калитки — оставалось сделать всего несколько шагов, — как вдруг развернулся и направился в сторону кузницы. Никита бы и сам сейчас не сказал, что заставило его идти в кузню, но будто какая-то невидимая сила тянула его туда, да так сильно тянула, что он и сопротивляться не смел.

Кузница находилась чуть в стороне от деревни, только это не сильно спасало от громких и звонких ударов; они всё равно долетали до близлежащих домов, особенно тех, что теснились возле леса. Рядом с кузней протекала речка Блáжить, узкая и извилистая. Сейчас её покрывал толстый слой льда, присыпанного слоем снега.

Кузнец шёл, а снег продолжал падать, заметая его следы.

Ещё издали Никита увидел, что возле закрытых ворот кузницы кто-то стоит. Он чуть замедлил шаг, стараясь разглядеть незваного гостя. Деревенские сейчас все до единого были возле церкви, а может, уже и разошлись по домам, чтобы сесть за стол. Тогда кто же дожидается его? Может, кто проезжал мимо деревни, да лошадь его подкову потеряла? Он бросил взгляд по сторонам. Вроде нет рядом лошадей, да и повозки нигде не видать, а путник стоит в одиночестве.

Словно почувствовав его приближение, незваный гость обернулся, и теперь кузнец отчётливо видел, что поджидала его молодая девица, и чем ближе он подходил, тем более убеждался, что не встречал её в деревне раньше. Точно пришлая.

Поравнявшись с девицей, что макушкой доставала ему лишь до подбородка, Никита отворил деревянные ворота и прошёл внутрь. Не произнося ни слова, девица последовала за ним.

Снаружи кузница была черна от копоти и напоминала гору тлеющих брёвен. Войдя внутрь, кузнец ступил на земляной пол. То тут, то там валялись куски железа, и Никита наклонился, чтобы поднять один из них. Тем временем девица, едва переступив порог, остановилась прямо на входе. Взгляд её тёмных, почти чёрных глаз заскользил по пространству кузницы, и Никита отчего-то смутился за беспорядок, что царил внутри.

«Да что это я, в самом деле?»— рассердился он на себя за подобные мысли и швырнул на пол тот кусок железа, что до сих пор держал в руках.

Девица едва заметно вздрогнула, Никите даже почудилось, что она зашипела, точно кошка, и, переведя на него настороженный взгляд, спросила:

— Значит, это ты новый кузнец?

— Я, — отозвался Никита, разглядывая незнакомку. Её щёки разрумянились от мороза, длинная густая коса выглядывала из-под тёплого платка, покрывавшего голову, а чёрные дуги бровей красиво изгибались над чёрными же глазами. Нет, определённо они не встречались раньше. — А ты кто такая? И откуда узнала, что я здесь буду?

Никита не сводил пристального взгляда с незнакомки.

— Да уж знаю я, где у нас в деревне кузнеца можно найти, — тихо ответила черноокая.

— А ты, значит, деревенская? Так что же я тебя нынче на службе не видел? — спросил Никита, заметив, что девица побледнела после его вопроса. — В церковь, что ли, не ходишь?

— А ты что, староста, допрос мне тут учинил? — не осталась она в долгу, и глаза её странно заблестели.

«Ну и языкатая!»— усмехнулся про себя Никита.

— Что хотела-то? — меж тем поинтересовался он, не желая ругаться с незваной гостьей.

— Замóк мне нужен новый, — уже спокойнее сказала она, всё не сходя с одного места. — Сделаешь?

— Сделаю, — ответил кузнец, не сводя с неё взгляда.

Кивнув, девица уже толкнула двери, собираясь выйти из кузни, когда Никита бросил ей вслед:

— Тебя звать-то как, деревенская? И где ты живёшь?

Девица остановилась, но не обернулась.

— А это ещё зачем? — спросила она, и в голосе её слышалась настороженность.

— Ну как зачем? Замок куда принести, как готов будет?

— Как сделаешь, я сама за ним приду.

— А как же ты узнаешь, что он готов? Сорока на хвосте принесёт?

— Не волнуйся, — её голос звучал тихо, но уверенно, — узнаю.

Прежде чем покинуть помещение, она всё же обернулась, бросила на кузнеца затаённый взгляд, от которого ему сделалось сначала жарко, а после холодно, и вышла.

Никита так и стоял ещё некоторое время, смотря на закрытую дверь. Потом, словно очнувшись ото сна, он посмотрел по сторонам.