Тихий отдел.

Глава 1.

Глава 1.

Звон, которого нет

Ночь в Ладограде пахла мокрым кирпичом и холодным железом. Во дворе старой звонницы лужи лежали как куски темной слюды; фонарь над аркой мигал с тщеславием актёра, а полицейская лента дрожала на ветру, будто пыталась сыграть тревожный марш и никак не попадала в ритм. Наверху, под крышей с облупленной зеленью, висел колокол. Он не звонил — но в воздухе вокруг металлически зудело, как от чайника, доведённого до белого ключа и внезапно выключенного.

— Ветрова! — крикнул кто-то снизу. — Вы где там застряли?

«Там» — это между лестничными маршами, где пахнет известью, мышами и чужой спешкой. Я задержалась на пролёте и подсчитала, сколько ступеней скрипят «в две четверти», а сколько «в три восьмых». Смешно, да, но если ступенька жалуется не на ту ноту — её прибивали в другой день, другой рукой, с другой мысляной повесткой. Такие мелочи рассказывают больше, чем люди, когда им дают микрофон.

— Иду, — ответила я и пошла.

Меня зовут Марина Ветрова. Криминалист, тридцать два, кофе чёрный как отчёт о сокращениях, чувство юмора — санитарное, использую по показаниям. Дар? Диагноз? Особенность? Называйте как хотите: у предметов для меня есть звук. Нет, не «говорят», не «шепчут имена убийц» — я бы богатой была. Но ржавчина и ложь звучат похоже, стекло хранит высоту страха, ткань умеет щуриться шуршанием, а металл… металл иногда поёт то, что не хочет слышать никто.

Наверху был холод, от которого пальцы костенеют в перчатках. Ветер дул с той обидой, с какой дуют сквозняки в общественных учреждениях — вроде никто не виноват, но кому-то сейчас достанется. Под колоколом — тело. Мужчина лет сорока, руки связаны за спиной шелковым шнуром (перетянуто аккуратно, «бантиком для злого подарка»), на шее тонкая красная полоса. Не обряд, не жертвоприношение — театральность. И злость. Смерть пришла раньше театра: след от удавки на шее прямо, уверенно. Всё остальное — уже после.

— Времени — часов семь назад, — отчиталась Соня Мельник, наш патологоанатом, опершись бедром о стол для инструментов так, словно этот стол на её личном довольствии. — Пальцы чистые, под ногтями — бронзовая пыль. Вкусный комплимент убийцы. Я бы сказала «любитель». Ты как? Слыхать чё-нибудь будешь?

— Сначала — смотреть, а потом — «слыхать», — ответила я. — Мы же приличные люди, Сонь.

— Сомневаюсь, — сказала она и всучила мне фонарик. — Вон твой «он». Поиграй пока.

Мой «он» — это колокол. Огромный, со шрамами времени, с облезлой выбитой надписью: «Звон ценой трудов и пожертвований». Края слегка тёмные от масел — кто-то недавно тер его мягкой тряпкой. Внутри — язык, отполированный так, как не полируют просто так. Когда-то я училась у одного реставратора: бронзу можно «успокоить». Ей дают масляный покой, и она перестаёт «плакать ржавчиной».

Я подошла ближе и не касаясь металла провела ладонью на уровне талии, как музыкант, проверяющий высоту звука по воздуху. Воздух шуршал. Не в ноту.

— Он звонил? — спросил Илья Гринёв, появившись рядом с той внезапной тишиной, в которой появляются люди, у которых всё в голове разложено по полочкам.

Илья — наш следователь по особо важным. Тридцать пять, глаза — как начищенные пуговицы на хорошем бушлате, голос — привычка не повышать. Обычно такие люди раздражают: кажется, они всё делают правильно. Со временем выясняется, что им просто нечего доказывать. И это бесценная роскошь.

— Не звонил, — сказала я. — Его «заставили» работать «молча».

— Как это?

— Есть приём, — я присела, луч фонаря полз по внутренней поверхности. — Если подвязать язык кожаной полосой вполнаклона и. . . ммм… — я нащупала глазами то, что хотела, — вот. Видите царапины? Не от верёвки — от чего-то мягкого. Ещё масло лимонное — чтобы не пищал. Когда удар приходится, звук уходит в металл, но наружу — почти ничего. Зато бронза помнит высоту удара. И — время.

Илья хмыкнул.

— Ветрова, я привык, что вы умеете пугать простые вещи.

— Я умею успокаивать сложные, — ответила я. — Посмотри на человека под колоколом. Ему хотели устроить представление. Но он умер до аплодисментов. Горло — честно. Всё остальное — для нас. Для тех, кто должен испугаться и сказать: «О, обряд, чернь, древний культ». Но это не культ. Это кто-то, кто культ видел в кино.

Соня фыркнула.

— Ты обидела нашего преступника.

— Пусть подаст жалобу, — я достала из кармана пластиковый контейнер с «ничего особенного»: плотная нить, два маленьких кусочка войлока, камертон «ля», соль в бумажном пакетике. — Кто-то обеззвучил колокол. Вопрос — зачем.

— Чтобы не слышали? — Илья.

— Чтобы проверить высоту, — сказала я и стукнула ногтем по внутренней кромке — по месту, где бронза была чуть светлее. Звук дрогнул и осел, как горячее стекло. Полтона ниже «естественной». — Убили ночью. Возможно, в момент, когда вокруг тихо и пусто. Но он хотел «слышать» сам. Для себя.

— Ты что-то слышишь? — Соня скептически заложила руки.

— Не «голоса». Оставь это подкастам, — сказала я. — Слышу высоту. И — фальшь. Смотри.

Я провела по полу фонарем: линия соли у порога звонницы. Не круг, не руны — аккуратная полоска. Соль лежала так, как её сыплют люди, привыкшие к кухне: без показухи, «чтобы держало». И ещё — узел красной нити на гвозде у входа. Один. Узел «стоп».

— Бабушкино, — пробормотала Соня. — Чтобы «не ходило». Ты себе тоже делаешь?

— Полосы — да, — сказала я. — Узлы — нет. Мне больше нравится звук, чем узоры.

— То есть «наше всё» — это не какой-то шаман, а домохозяйка с курсами «колдовство за 30 минут»? — Илья повернул голову.

— Возможно. А возможно, кто-то, кто очень внимательно изучал, как это имитировать. Чтобы мы ухватились за красивое слово «обряд» и забыли про скучное «верёвка, горло, время смерти», — я присела у тела. — Губы сухие. Подушечки пальцев чистые — но под ногтями бронза. Его заставили держать за язык? Или дотрагиваться до языка колокола? Соня?

— Отпечатки — с внутренней стороны — есть, — Соня кивнула. — Его и ещё кого-то. У «кого-то» перчатку не пожалели. Кожа — гладко. Я б сказала — женская. Или мужик с маникюром. Не суди строго.

Глава 2.

Глава 2.

Кружево тишины

Ладоград днём не любил вспоминать свои ночи. Утро прикрывало трещины рекламными щитами, в киосках запах горячих пирожков перекрывал вонь канализации, а люди шли быстро, будто боялись обернуться и встретить во дворе что-то несоответствующее их дневным планам.

Я шла к управлению и чувствовала: город играет гамму. Трамвай звенел в «соль», дворники подметали в «ми», собака лаяла в «фа-диез». Всё — будто нарочно чуть мимо тона. Как бывает с пианино, у которого никогда не вызывают настройщика. Но Ладоград я любила именно таким — с его старым железом, фальшивыми нотами и упрямым желанием казаться нормальным.

---

«Тихий отдел» располагался не в подвале, как я себе представляла, а в крыле с окнами на реку. Табличек никаких, только номер. Внутри — тишина. Не та, что пустая, а густая, вязкая, из которой вынимаешь каждое слово с усилием.

— Проходи, — сказал Осипов. — Здесь мы работаем не на публику.

В комнате было пятеро. Я сразу отметила: каждый звучал по-своему.
— Женщина с острыми скулами и короткой стрижкой — как отточенный карандаш: резкая «ре».
— Парень с татуировкой на шее — басовитая «ля», будто в нём живёт контрабас.
— Ещё двое — молчаливые, их звуки шли пониже, как фоновый аккорд.

И — она. Елена Сергеевна. Сидела у окна, перебирая страницы. У неё звук был самый простой и самый опасный: ровный «до». Такой издают часы, которые всегда показывают верное время, даже когда остальные давно отстали.

— Это Марина Ветрова, — представил Осипов. — Криминалист. Работала с Гринёвым. У неё… — он подбирал слова, — свой способ слышать правду.

— Дар, — сказала женщина с короткой стрижкой. — Не надо стесняться. Мы все тут чем-то «не такие».

— Например? — спросила я.

Она усмехнулась:
— Я вижу запахи. Не как химик — как человек, которому мозг подарил странный фильтр. И иногда именно запах говорит, где ложь.

Парень с татуировкой хмыкнул:
— А я чувствую время. Нет, часы не встроены. Просто знаю, когда что-то «не в свой час». Вроде мелочь, но пару раз спасало.

Я слушала их и понимала: это не клуб по интересам. Это люди, которых жизнь научила использовать свои «сбои». И главное — здесь никто не удивлялся.

---

На стол легло досье: фотографии звонницы, крупные планы соли, нити, царапин.

— «Порог», — сказала Елена Сергеевна. — Двадцать лет назад мы сталкивались с ними. Секта-имитация. Много театра, мало настоящей мистики. Но кто-то из «стариков» снова вышел на сцену.

— Или их ученики, — добавил Осипов. — Подростки тогда слушали, теперь выросли. И кто-то решил вернуть спектакль.

— Слишком много совпадений, — сказала я. — Соль, узлы, «полтона ниже». Это не случайность. Кто-то проверяет звук.

— Значит, это твой фронт, — кивнула Елена Сергеевна. — Мы работаем тихо. Никто в управлении не должен знать деталей. На бумагах — «особая группа». Для прессы — ничего.

Я перелистнула фотографии и остановилась на крупном плане: ногти убитого с бронзовой пылью. В голове сразу — дрожащая «си», как будто кто-то держал маленький колокольчик и не отпускал.

— Он дотрагивался до языка колокола, — сказала я. — Не по своей воле. Его заставили. Чтобы «звонить внутри».

В комнате повисло молчание. Только часы на стене отстукивали «рядом-рядом».

— Хорошо, — произнёс Осипов. — Значит, работаем. Сегодня же идёшь с Гринёвым в архив. Поднимите все дела «Порога». Мы должны понять, кто именно играет с колоколами.

---

— Ну как тебе дебют? — спросил Илья, когда мы вышли из отдела.

— Будто я пришла на репетицию хора, где у каждого свой голос, но партии никто не написал, — ответила я.

Он улыбнулся уголком рта.
— Зато ты умеешь слышать фальшь. А это и есть партитура.

Я посмотрела на реку: вода тянулась вяло, серым шелком, на ней дрожали отражения домов. И вдруг подумала: может, весь этот город и есть огромный инструмент, расстроенный, фальшивящий, но всё равно играющий.

— Знаешь, — сказала я, — я боюсь только одного. Что если «Порог» вернулся всерьёз — мы услышим не фальшь. Мы услышим правильный аккорд. И тогда это уже не спектакль.

Илья ответил тихо:
— Тогда, Марина, и начнётся настоящая музыка.

---

Мы свернули к архиву. Где-то за спиной город снова пробовал сыграть свою гамму. И в ней, на секунду, прозвучал правильный аккорд. Слишком правильный.

Я вздрогнула.

Это была не музыка города. Это был вызов.

Глава 3.

Глава 3.

Архив

Архив Ладограда дышал холодом. Старые стены здания ещё помнили, как здесь хранили церковные книги, потом — судебные протоколы, потом — секретные папки «для служебного пользования». Камень, дерево и пыль слоились, как в старинной партитуре, где один аккорд накладывается на другой, и всё это звучит разом, не давая забыть ни одной ноты.

— Здесь хранятся все скелеты города, — заметил Илья, толкая тяжёлую дверь. — И ни один не погребён окончательно.

Я кивнула. Каждый шаг по коридору отзывался глухим эхом, и это эхо не было пустым. Оно возвращалось не тем же звуком, а чуть изменённым, словно повторяли за нами чужие голоса.

---

Хранительница архива оказалась женщиной в сером кардигане и с очками на цепочке. Она смотрела на нас без удивления, будто знала заранее, что придём именно мы.

— «Порог»? — спросила она тихо. — Вам — вниз, третий зал, шкафы с маркировкой «1999».

И добавила, как будто в сторону:
— Берегите уши. Там много звона.

Мы переглянулись, но вопросов не задавали. В «Тихом отделе» быстро привыкаешь к тому, что некоторые слова не требуют пояснений.

---

Зал архива был похож на старую библиотеку с высокими потолками и длинными рядами шкафов. Пахло пылью, холодным деревом и железом. Лампочки горели тускло, словно боялись сами себя.

Илья снял перчатки и аккуратно потянул первую папку. Бумага хрустнула, словно сухая трава.

— Вот, смотри, — сказал он. — Дело 1999-го. Громкое убийство на звоннице Спасо-Яковлевского монастыря.

Я взглянула на фотографию: мужчина в рясе, лежащий на каменном полу, вокруг — круг из соли и чёрные нити. Лицо застывшее, рот приоткрыт, словно он хотел закричать, но не успел.

И в этот момент у меня в голове звякнул тонкий «ми-бемоль». Чистый, как колокольчик.

— Его заставили слушать, — тихо сказала я. — Он умер от звука. Не от удара, не от яда. От колокольного тона, который держали слишком долго.

Илья только кивнул.
— Порог всегда любил эксперименты. Проверяли, что человеческое тело выдержит, а что нет.

---

Следующая папка — дело о пропавших подростках. Ладоград, окраина, заброшенная водонапорная башня. В протоколе: «найдены символы, напоминающие музыкальные ноты, выцарапанные на кирпиче».

Я коснулась фото пальцем. И снова услышала — фальшивую «ля». Неровную, дрожащую, словно кто-то пытался сыграть, но не умел.

— Их учили, — сказала я. — Но сами они ничего не умели. Это были ученики. Пробы.

Илья усмехнулся мрачно:
— В Ладограде всегда хватало тех, кто хотел сыграть в мистиков. Но кто-то всё же умел больше.

---

Мы нашли десятки папок. Цепочка дел тянулась из конца девяностых, через начало двухтысячных — исчезновения, странные находки, люди, у которых «в ушах звенело неделями». Официальные формулировки были скучные: «галлюцинации», «психическое расстройство», «несчастный случай». Но между строк читался другой текст.

— Вот смотри, — сказал Илья, показывая мне протокол допроса свидетеля. — Парень утверждает, что видел, как в старой звоннице «стояли люди в белых масках и дирижировали».

Я представила эту картину — тёмный зал, маски, поднятые руки, и люди, чьи судьбы становятся нотами. В голове сразу сложился аккорд: «до-фа-ля-бемоль». Неустойчивый, тревожный.

— Они пытались играть на людях, как на инструментах, — сказала я. — Для них человек был всего лишь струной.

Илья закрыл папку. Его пальцы дрогнули.
— Марина, ты понимаешь, что это значит? Если кто-то возродил «Порог»… они уже ищут новые струны.

---

На обратной дороге я заметила здание с облупившейся лепниной. Когда-то это был Дом музыки. Сейчас — склад. Но я вдруг услышала, как за его окнами будто пробуют инструмент — тянут ноту, проверяют звук.

— Илья, — сказала я. — Город помнит. Он хранит их эхо.

Он посмотрел на меня серьёзно:
— Тогда, Марина, нам нужно научиться слушать громче.

---

Вечером я сидела у себя и пересматривала фотографии из архива. Соль, узлы, маски. В груди всё время звенел тот самый «ми-бемоль» — нота смерти. Я понимала: это не просто история двадцатилетней давности. Это репетиция.

И кто-то снова вышел на сцену.

Глава 4.

Глава 4.

Первые шаги в Тихом отделе

Марина всё ещё не привыкла к тому, как тихо гудел старый особняк, в котором разместился их отдел. В этом гуле было что-то неуловимо тревожное, словно сам дом дышал и слушал шаги своих обитателей. Она вставала теперь раньше — не потому что хотелось, а потому что здание словно само толкало её к раннему пробуждению: скрип половиц, шорохи за стенами и холодный воздух коридоров.

— Доброе утро, сыщица с глазами совы, — встретил её Илья, разглядывая её усталое, но сосредоточенное лицо. — Опять архивы всю ночь листала?

— Ага, — зевнула Марина. — Представляешь, в газете «Северный вестник» за 1903 год написано про таинственные исчезновения в Старой слободе. Три девушки пропали в одно лето. Ни тел, ни свидетелей.

— О, прекрасно, — хмыкнул Илья. — У нас даже сто лет назад криминал не отдыхал.

Они обменялись взглядами. В этих взглядах уже чувствовалась искра — не романтика, ещё рано, но доверие и лёгкий азарт точно.

Атмосфера города

В их городе, построенном ещё в XVII веке, старые улочки тянулись вдоль речки, мостовые пахли сыростью, а на стенах зданий всё ещё можно было разглядеть клейма купеческих семей. Архивариусы говорили: «Кто ищет следы преступлений, тот в этом городе найдёт их в любом камне». И действительно, каждый дом будто хранил чужую тайну.

Первая вылазка

Задание оказалось простым — проверить заброшенный дом в Старой слободе, где, по словам жильцов соседних дворов, по ночам слышался женский плач. Местные дети клялись, что видели в окнах белый силуэт.

— Отлично, — пробормотала Марина, поправляя куртку. — Начнём карьеру в «Тихом отделе» с призраков. То, чего мне так не хватало в жизни.

— Слушай, зато не скучно, — ухмыльнулся Илья. — Я бы лучше пошёл на такое дежурство, чем снова проверять отчёты бухгалтерии.

Они вошли в дом. Воздух внутри был тяжёлым, пах плесенью и гарью. На стенах — старые обои, вздувшиеся, как кожа после ожога. В центре комнаты — пентаграмма, выведенная углём. Казалось, что линии свежие, хотя дому сто лет.

— Ну и кто тут у нас художник? — тихо произнёс Илья.

Марина наклонилась, провела пальцами по линии — и рука её тут же покрылась мурашками.

— Здесь кто-то до нас уже игрался в ритуалы.

Архив оживает

Позже, возвращаясь в отдел, они сопоставили найденное с архивами. В дневниках стражников за 1903-й год действительно упоминалась «девка, что призывала силу». Имени не было, но рядом — пометка: «Дом опечатать. Душу оставить до суда Божьего».

— Душу оставить до суда? — Марина перечитала вслух и подняла брови. — Это вообще как?

— Ну… — Илья задумчиво почесал затылок. — У нас теперь работа такая. Узнаем на практике.

Юмор на грани

— Только не говори мне, что следующая строка будет: «Марина, с тебя жертва»… — буркнула она, захлопывая архивный том.

— Ну, я бы не против, если честно, — ухмыльнулся Илья. — Ты же у нас самая храбрая.

Она бросила в него карандашом, и смех разрядил атмосферу.

Крючок в финале

Но вечером, когда Марина осталась одна и просматривала фотографии с места происшествия, на одном из снимков заметила странное. В отражении старого зеркала в доме, позади неё и Ильи, стояла фигура девушки в белом платье, с лицом, скрытым волосами.

Фотография дрожала в её руках, а в животе неприятно сжалось.

— Ну здравствуй, душа, «оставленная до суда Божьего», — прошептала она, и в комнате будто стало холоднее.

Глава 5.

Глава 5.

Пыль архива и запах тайны

Марина никогда не любила подвалы. Там всегда пахло чем-то старым, тяжёлым и безвозвратным, как будто само время складывало туда свои ненужные вещи и больше никогда за ними не возвращалось. Но теперь, спускаясь по скрипучей лестнице городского архива, она ловила себя на мысли, что этот запах пыли, сырости и пожелтевшей бумаги почти что… чарующий.

– Вот, – Станислав придержал дверь плечом, – добро пожаловать в храм знаний. Если вдруг на нас нападёт библиотечный демон, считай, что виноват я.

– Демон? – Марина фыркнула, поправив сумку. – Скорее пауки размером с тарелку.

– С пауками у меня договор, – серьёзно сказал он и, подмигнув, протянул ей перчатки. – Но тебе лучше надеть. Архив не любит голые руки.

Она засмеялась, но перчатки всё же натянула: в подвале было холодно и сыро, а пергаменты, лежащие в папках, выглядели так, словно их тронешь пальцем – и они обратятся в пыль.

Архив представлял собой длинный зал с низким потолком, массивными деревянными стеллажами и узкими проходами между ними. Слабые лампы под потолком горели жёлтым светом, отбрасывая тени, и казалось, что папки шевелятся, как будто дышат. Внутри витал запах мокрой земли, железа и старой кожи.

– Чувствуешь? – Станислав глубоко вдохнул. – История. Она пахнет, как старая обувь, но зато честная.

Марина не удержалась от улыбки: иногда его сарказм казался ей спасительным – иначе вся эта мрачность могла бы давить.

Они уселись за массивный стол. Станислав положил перед ней дело, обтянутое выцветшей тканью. На обложке значилось: «Дело №47. Пропавшие дети. 1908».

– Начнём отсюда, – сказал он. – Вроде бы банальщина, но в докладе упоминалось «светящееся пятно на стене церкви». Мне интересно, что именно архивариус написал.

Марина раскрыла папку, и облачко пыли поднялось вверх. Она закашлялась, но пальцы её дрогнули: бумага была мягкая, как ткань, а чернила хоть и поблёкшие, но удивительно стойкие.

– Читай, – попросил Станислав, опершись подбородком на ладонь. – У тебя голос мягче. Может, хоть бумага не рассыплется от твоего шёпота.

Она скривилась, но всё же начала:

> «В ночь с 12 на 13 мая пропали четверо детей. Свидетели утверждают, что в церкви на ул. Покровской горело странное сияние, похожее на северное, но стены оставались нетронутыми. Полиция нашла лишь обугленные свечи и следы, ведущие в алтарь. Дальше – пусто».

– Красота, – пробормотал Станислав. – Городское НЛО образца начала века.

– Тебя ничего не смущает? – Марина провела пальцем по строчкам. – «Обугленные свечи» и «сияние». Как будто речь не о случайном пожаре.

– Хочешь сказать, что сто лет назад здесь кто-то жёг ритуалы? –

Он наклонился ближе, и Марина уловила запах его одеколона – лёгкий, древесный, странно уместный в этой пыльной сырости.

– Я хочу сказать, – твёрдо произнесла она, – что если этот отдел «тихий», то явно не от того, что здесь всё спокойно.

Они переглянулись, и Станислав хмыкнул:

– Нравится мне твой настрой. Если через пару месяцев мы оба будем сидеть с фолиантами и искать заклинание против моли – знай, это твоя вина.

Марина улыбнулась, но внутри ощутила тревогу: дело о пропавших детях словно звенело в воздухе, как нераскрытая рана.

---

К вечеру они вышли на улицу. Город встречал их сыростью после дождя: булыжники блестели, неон вывесок отражался в лужах, а воздух был густой, пахнущий озоном и бензином.

– Пойдём, – Станислав щёлкнул ключами от машины. – Если повезёт, успеем в церковь до закрытия.

– Туда, где пропали дети? – уточнила Марина, пряча руки в карманы.

– Ага. Романтика, свечи, алтарь. Всё, как ты любишь.

– Очень смешно.

Они сели в тёмно-синий «BMW», пахнущий кожей и кофе из забытого стаканчика в подстаканнике. Фары выхватили из темноты узкие улочки, каменные фасады домов с лепниной, напоминавшие Марине картинки из старых открыток.

– Знаешь, – сказала она, глядя в окно, – иногда мне кажется, что мы живём сразу в двух городах. Один – обычный: магазины, трамваи, люди. Второй – скрытый, в котором что-то происходит за занавеской.

– В котором исчезают дети, – добавил Станислав. – Или появляются светящиеся пятна на стенах.

– Тебе не страшно?

Он пожал плечами.

– Я вырос в этом городе. Если тут и есть второе лицо, то оно мне давно подмигивает.

Она засмеялась. Но где-то в глубине души почувствовала, что он говорит правду.

---

Церковь на Покровской выглядела так, будто пережила больше, чем могла выдержать: чёрные стены, выбитые окна, крест, наклонившийся, как старик.

Они вошли внутрь. Там пахло воском и сыростью. Пол был в трещинах, на алтаре – пыль и паутина.

И всё же… стены еле заметно сияли. Будто отражали свет, которого не было.

– Ну вот, – тихо сказал Станислав. – И что дальше?

Марина молча провела рукой по холодному камню. В голове пронеслось: «Это только начало».

Глава 6.

Глава 6.

Полтона ниже

Утро выкатилось в город не светом, а влагой: туман лип к брусчатке и стеклу, размывая вывески, будто кто-то пальцем провёл по свежей краске. Ладоград гудел низко — как контрабас, который прогревает струны, прежде чем взять первую ноту. Марина шла вдоль набережной к отделу и ловила этот гул всем телом: троллейбус вёл свою «соль», шины машин шуршали в «ми», где-то далеко глухо бахнуло — стройка отозвалась «фа». Всё — чуть фальшивя, как обычно. Родной город.

В «Тихом отделе» пахло кипятком и бумагой. На подоконнике у окна стояли два суккулента — живые доказательства того, что в этом крыле умеют ухаживать за тем, что молчит. Илья уже был на месте: с тёмным кофе в бумажном стаканчике и папкой, которую держал, как щит против бюрократии.

— Доброе утро, — сказал он, и в его голосе было то спокойствие, без которого невозможны хорошие расследования и нормальные завтраки. — Наш архивный роман, похоже, получил продолжение. Ночью в «дежурку» пришёл странный вызов.

— Страннее пропавших детей и светящихся стен? — Марина повесила шарф на спинку стула и скривилась. — Давай, удиви.

— Звонил сторож из Домика музыки на Тургеневском, — Илья положил перед ней распечатку. — Говорит, стены «поют». И ещё: видели троих подростков — у ночной двери, с красной нитью на запястьях. Как в ваших «узлах».

Марина едва заметно вздрогнула — не от мистики, от узнавания.

— Курьёзы дня. — Она взяла его кофе, отпила глоток и вернула не извиняясь. — Сколько времени?

— Два сорок семь. Он записал на старую «Нокию» какой-то звук. Придётся послушать.

Запись оказалась шероховатой, как асфальт. На фоне — шорох куртки, дыхание, бюрчание старой батареи… и тянущаяся нота, ровная, как натянутая струна. Полтона ниже «естественной». Та самая. Неправильная, от которой у висков будто стягивает кожу.

— Они ищут высоту, — тихо сказала Марина. — В звоннице мы слышали то же самое. Кто-то настраивает город, Илья. По-своему.

Он кивнул. И, глядя на её лицо, добавил уже легче:

— Кстати, я забронировал столик в местной столовой номер три. Там дают пюре, которое лечит СМЭ. Синдром Мрачного Эксперта.

— Ты заботливый, — усмехнулась Марина. — Осторожно. Так недолго и понравиться.

— Уже поздно, — отозвался он, и улыбка у него получилась не по службе — человеческая.

---

Домик музыки на Тургеневском раньше был купеческим особняком: парадная с лепниной в цветочных мотивах, балюстрада, окна — высокие, как когда-то нужны были платьям с турнюрами. После революции — дом культуры, потом — детская музыкальная школа, которую закрыли, когда крыша стала течь так, что сольфеджио пришлось учить под зонтами. Сейчас — полуофициальный склад с афишей «Выставка старых метрономов» в холле, которая давно стала шуткой.

— Тут у нас чердак — как театр, — сообщил сторож, невысокий, сутулый человек с руками, которые знают, как затыкать протечки подручными молитвами. — Он дышит. Ночью особенно.

Чердак встретил их запахом старого дерева и мышиной пыли. Свет фонаря резал тьму, и в лучах выплывали предметы — как рыбы из подводной тины: метрономы без стрелок, футляры от скрипок, ящики с нотной макулатурой, чьи-то обувные коробки с надписями «Для ремонта — не трогать» двадцатилетней давности. Пол пружинил добродушно; на балках было вырезано — «Здесь играл хор. 1987».

— Слушай, — Марина остановилась. — Слышишь?

Илья замер. Сначала — тишина. Потом — тянущееся «аааа» почти неслышной высоты, тонкое, как паутинка; казалось, это воздуха струйка цепляется за деревянные щели. И — низом — чужая нота. Та самая. Полтона ниже.

— Где? — спросил он.

Марина медленно повернулась, словно прислушивалась к ветру. И пошла к дальнему шкафу — узкому, с треснувшим стеклом, подпертым кнопкой. Внутри — ряд устройств века позапрошлого: камертонные вилки, старые дудочки, труба с надписью «гудок», круглый, почти игрушечный колокольчик с облезлой позолотой.

— Не трогаем, — предупредил Илья, когда она потянулась к дверце.

— И так понятно, — буркнула Марина и, не открывая, обвела пальцем сколюк стекла. — Внутри лежит «наша» высота. Камертон «ля» — но кто-то его вёл, как кошку на поводке. Смотри — красная нить под резинкой, видишь кончик? — Она наклонилась ближе. — Узел «стоп». И соль в баночке. Кухонная, крупная. С добавкой йода.

Илья выругался в себе. Он умел ругаться так, что не портил воздух.

— Значит, приходят сюда. И настраивают. Полуночники с нитью и солью. Господи, как это одновременно и глупо, и опасно.

— Опытный дирижёр из этого выйдет, — тихо сказала Марина, — если он найдёт правильный хор.

— Дети? — спросил Илья.

Она кивнула.

— Дети, которым страшно и интересно. Это как лазить по стройке. Культура риска. Только опаснее, потому что риск — «внутренний».

Они нашли следы: влажный отпечаток кроссовки, ободранный карман худи, забытая жевательная резинка в обёртке с блёстками. И ещё — на балке, тонкой царапкой — круг и точка внутри. «Порог». Свежо.

— Запишем, — сказал Илья, фотографируя. — И вызовем ПДН. Но в первую очередь — надо понять, кто их «ведёт».

— Он уже «ведёт», — сказала Марина и вдруг улыбнулась уголком губ. — Идём в столовую, герой. Обсудим за пюре, как перехитрить любимый город.

---

Столовая номер три была честная: жестяные подносы, свекольник цвета «карминовый культурный», котлеты «по-домашнему», которые так и просились в мемориальный зал «где мы пережили свою юность». Несколько студентов, ветеринар в зелёном халате, двое дорожников с красными руками, как сигнальными флажками.

— У вас будет по уважению, — сказала женщина за раздачей, глядя на их жетоны. — Котлетки красивые, пюрешка весенняя. Компот — без подлога.

— Мы согласны, — ответил Илья и взял две тарелки. — Марина, ты — с укропом или «без экстремизма»?

— С укропом. И с хлебом, который пахнет детствoм.

Они сели у окна, откуда видна была стена с потеками — как абстрактная живопись. Марина елa быстро, как человек, у которого в голове параллельно крутятся две пластинки: «еда» и «дело». Илья ел медленнее, наблюдая.