Тобой расцвеченная жизнь

Первая часть. 1 глава.

                                                                              1 глава.

Стою в голубом развевающемся на летнем ветерке сарафане на перекрестке у фонарного столба и вспоминаю, как была здесь в последний раз...

Это было ровно девять лет назад.

Мне тогда было десять, и мы с матерью жили в квартирке над гаражом вон в том большом доме по правую сторону от дороги – она принадлежала Штайнам, благовоспитанному семейству из четырех человек: матери, отца и двух их отпрысков Беттины и Патрика – Патрик на тот момент был маминым ухажером.

Не знаю, как ей удалось окрутить его – думаю, наука вертеть парнями была заложена в ее генах вместе с пышной грудью и блондинистыми волосами – только мы впервые за долгое время спали на чистых простынях и ели вкусную, здоровую пищу. Дело в том, что моя мать была не очень разборчива в связях: она нагуляла меня в свои неполные шестнадцать и, несмотря на «добрые» советы со стороны, все-таки родила меня жаркой июньской ночью, обливаясь потом «как носорог» (она любила рассказывать мне о своих мучениях, перенесенных ею ради меня), а потом таскала меня от одного своего нового парня к другому, количество которых сменялось с поразительным постоянством и скоростью.

Патрик был ее первым нормальным, если вы меня понимаете, парнем за все мои одиннадцать неполных лет... Я говорю нормальным, поскольку он был первым, кто смотрел на меня не как на досадное приложение к собственной матери, с которым приходится мириться ради маминых же женских прелестей – он смотрел на меня, как на человека, и по-своему, думаю, был привязан ко мне.

Ему первому пришло в голову отвести меня в зоопарк и угостить мятным мороженым с шоколадной стружкой, а потом и вовсе прокатить на упрямом маленьком пони, который всю дорогу через лес настойчиво тянулся за травой под своими копытами, абсолютно не реагируя на понукания расстроенного таким поворотом дел Патрика... Я смеялась тогда всю дорогу. И мятное мороженое с тех пор предпочитаю любому другому...

Это было так давно, что почти кажется неправдой, словно мне приснился неожиданно счастливый, расцвеченный радугами сон – только это был не сон, как и последующие за ним события тоже...

Помню, как проснулась в то утро в радостном нетерпении: Патрик обещал мне смастерить навесную книжную полку, и я накануне долго не могла уснуть, предвкушая, как буду помогать ему стругать доски и просверливать дырки для шурупов. У него хорошо получалось управляться с деревом... Я тоже хотела научиться чему-то подобному.

Только полку в тот день мы так и не сделали, как, впрочем, и в последующие дни тоже: измятая записка на прикроватном столике перечекнула тогда все наши планы... и не только планы – всю мою жизнь в целом.

Этот измятый, покоцанный у основания клочок белой бумаги, как будто бы наспех выдернутый из завалившейся за подкладку записной книжки, даже не сразу бросился мне в глаза: помню, в первую очередь я обратила внимание на выдвинутые ящики шифоньера, в которых мама хранила свое немногочисленное нижнее белье, а потом еще на опустевшее трюмо с мамиными косметическими принадлежностями – там ничего не было, даже измятой салфетки со следами губной помады – абсолютная пустота, словно такого человека, как Ясмин Мессинг никогда и в природе не существовало. Помню, я встала посреди комнаты, как была в растянутой футболке Патрика, заменяющей мне ночную сорочку, и в растерянности окинула ее недоуменным взглядом: пропали даже миниатюрные настенные часы, которые забавно крякали, отмеряя каждый полный час, и которые я любила больше всего в этом доме... Больше всего, после Патрика. В комнате не осталось ничего, кроме белого клочка бумаги... Тогда-то я его и заметила. Подошла, расправила руками – он пах мамиными духами.

« Милая Ева, мы обе знаем, что я не та мать, которая тебе нужна: ты достойна лучшего, девочка моя... Патрик позаботится о тебе, мне кажется, вы нашли с ним общий язык. Читай книжки и не скучай обо мне... Мама».

Я не сразу поняла, что прочитала... Неудачную мамину шутку? Случайную выписку из романа? Прощальную записку? Нет, этого просто не могло быть.

Особенно в голове засели слова «читай книжки и не скучай обо мне» - я прокручивала их и так и эдак, словно заковыристый кубик-рубик, который мне никак не удавалось сложить, несмотря на все мои усилия. Все тщетно...

«Читай книжки и не скучай обо мне...» Я присела на край кровати и в ступоре уставилась на корявые завитки маминого почерка, который очень напоминал неумелую работу ребенка-первоклашки – я и то умела писать красивее. В тот момент это было все, о чем я могла думать: я думала о мамином корявом почерке...

А потом пришел Патрик. Он был высоким, крепко сложенным парнем с каштановыми волосами, которые он носил собранными сзади в тонкую косицу – мне эта его прическа казалась тогда очень забавной, и мы часто дискутировали с ним на эту тему; в этот раз его волосы не были собраны и растрепанными прядями свисали вдоль его небритого, осунувшегося лица – он казался мне похожим на Иисуса в детской Библии. Такие же сострадательные глаза и такая же мировая скорбь, от которой хотелось плакать...

И я заплакала.

Не знаю, может быть я плакала по другой причине: не потому, что у Патрика были такие испуганные глаза и перекошенное сострадательное лицо – может быть, я просто наконец поняла, что мама ушла... бросила меня на чужого человека и ушла.

Я протянула Патрику записку...

Он присел рядом и привлек меня к себе за плечи. Молча. Без слов...

Я заплакала еще горше.

- Мне очень жаль, - только и произнес он тихим голосом – таким говорят в доме во время похорон, словно боятся разбудить почившего в бозе покойника. И снова повторил: - Мне очень жаль, Ева.

2 глава

                                                                              2 глава

Иногда мне казалось, что мама не просто ушла, бросив меня, нет, иногда мне представлялось, что она забрала прежнюю Еву Мессинг с собой, а вместо нее оставила иную версию Евы – ее предательство сильно отразилось на мне, я стала другой. Озлобленной и понурой...

Помню, как полагала, что будь я изначально такой вот несносной девчонкой, какой стала после ее ухода – мама бы и вовсе не бросила меня, она бы забрала меня с собой, не посчитала бы, что я достойна лучшего... Не написала бы своего коронного «читай книжки и не скучай по мне»! А так...

А так она каждый раз видела осуждение в моем взгляде, каждый раз, когда мы перебирались к очередному ее «другу» с сальным взглядом и накачанными мышцами... я каждый раз, сама того по-детски не осознавая, осуждала ее образ жизни, и потому, должно быть, мама решила избавиться от меня. Именно так я и думала долгие годы...

А еще мне хотелось отомстить: найти Ясмин Мессинг и выплюнуть ей в лицо все свои обиды и злые слова, копившиеся во мне годами, окатить ее потоком брани, выученной как бы поневоле, и заставить ее просить у себя прощение...

Верно говорят, месть выжигает, и я бы выгорела дотла, не встреться на моем пути Луиза Гартенроут: ее семья была третьей по счету, рискнувшей взять меня на воспитание – она приручила дикий огонь, полыхающий в глубине моего сердца и даже больше: заставила его потухнуть.

Помню, как впервые увидела ее расцвеченные ранней сединой волосы, отливающие серебром в свете льющегося в окно солнечного света – она сидела у швейной машинки и строчила один зигзагообразный шов за другим... Она работала над юбкой для Каролины, своей родной дочери.

- Я не стану....

Жжжжжжжжжжжжжжж...

- Даже не думайте, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

- Да вы хоть сами слышите, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

На каждое мое строптивое замечание или вызов она отвечала нажатием педали швейной машинки, которая как бы отсекала ее да и меня тоже от всего окружающего мира – этот звук слишком походил на жужжание пчелиного роя или на проливной дождь в тропическом лесу: в конце концов он зачаровал меня настолько, что Луиза однажды сказала мне:

- Хочешь подрубить этот шов? Уверена, у тебя получится. - И я согласилась...

Тогда она сшила мне голубой сарафан: не тот, что сейчас на мне, другой, почти точную копию этого. Но вся правда в том, что своими сметочными, обметочными и потайными швами она «залатала» дыру в моем сердце и заставила взглянуть на мир другими глазами.

Мне очень ее не хватало эти последние полгода...

А все это время я живу в Виндсбахе... снова. Вернулась сюда однажды поздним вечером с одной-единственной сумкой с вещами и пакетом с кактусом ... Была зима, и серые, освинцованные облака, казалось, давили прямо на верхушки высоких сосен, пригибая их к самой земле – шел снег. Помню, я поежилась и на мгновение пожалела, что поддалась порыву снова увидеть город своего детства... Хотя сам ли город желала я видеть, это тогда оставалось загадкой даже для меня самой.

Это сейчас я знаю точно: нет, не город манил меня все эти годы, далеко не он – память о Патрике, плачущем и утешающем меня, вот что неотступно преследовало и манило меня одновременно.

Я хотела увидеть его...

Хотела узнать, каким он стал...

Чего добился...

Счастлив ли... без меня? Глупость несусветная, я знаю, но детские впечатления и фантазии подчас настолько живучи, что изжить их оказывается сложнее, чем выкорчевать столетнее дерево, проросшее корнями глубоко в землю.

В первые дни после своего возвращения я первым делом озаботилась поиском жилища и сняла небольшую однокомнатную квартирку на окраине Виндсбаха: окнами она выходила на хвойный лес с редкими вкраплениями берез и папоротника, и эта идиллическая картина странно успокаивала и умиротворяла меня – особенно после тяжелого трудового дня, когда ноги, бывало, буквально гудели от перенапряжения, а работала я тогда разносчицей газет: целый день таскала по городу тележку с разномастной рекламой, которая многим нужна была так же как телеге – пятое колесо. Уставала я жутко...

К концу дня я практически валилась с ног, зато изредка... почти каждый вечер, что уж тут скрывать, я позволяла себе постоять либо на перекрестке у дома на Визенштрассе, либо у похоронного бюро на Аллеегассе, в котором, как мне удалось выяснить, Патрик работал последние четыре года, и бывало даже мне везло мимоходом заметить его высокую, но печально поникшую фигуру.

Патрик Штайн не производил впечатление счастливого, удовлетворенного жизнью человека... Он словно был тенью самого себя прошлого. Ни жены, ни детей, ни жизнеутверждающей профессии – только парализованная мать и серый кот по имени Марио. Этот кот иногда терся о мои ноги, когда я, неожиданно осмелев, бывало, дольше положенного времени пихала стопку бесплатной рекламы в почтовый ящик его хозяина.

С фрау Штайн случился инсульт через пару же месяцев после моего приезда в город: говорят, она работала в своей теплице, подготавливая ее к началу нового посадочного сезона, когда кровь горячим потоком хлынула ей в голову и свалила «железную леди» прямо лицом вниз на ее идеально ровные грядки для помидоров. Там ее и нашел Патрик...

С тех пор он стал еще чуточку сутулее, словно несчастье с матерью легло на его плечи дополнительным многокилограммовым грузом, а сама фрау Штайн, как говорят, лежит в своем доме полуживой мумией, от которой, даже в ее малоподвижном состоянии, постоянно бегут сиделка за сиделкой... Слышала, она умудряется швырять в них тарелками! И это в ее-то состоянии. Воистину, «железная леди»...

3 глава

                                                                            Глава 3

Патрик возвращается около шести и, как мне кажется, ожидает от меня очередных жалоб на счет своей матери и последующего за ними бегства – не тут-то было: я встречаю его улыбкой триумфатора и вопросом о том, как прошел его день.

Он выглядит озадаченным... слегка смущенным... и самую капельку встревоженным.

- Да ничего так... прошел, - отвечает он мне, отводя глаза в сторону. Я вдруг пугаюсь: он ведь не узнал меня, правда? А потом улавливаю запах алкоголя в его дыхании и с облегчением выдыхаю... Нет, не узнал – просто пропустил стаканчик и стыдится этого. - А как вы с мамой, поладили?

Я живо припоминаю стакан, запущенный мне в голову, но решаю умолчать об этом.

- У вас, герр Штайн, мировая мама, - отвечаю я своему работодателю. - Думаю, мы с ней полюбили друг друга буквально с первого взгляда...

Мужчина вскидывает на меня недоуменный взгляд: должно быть, считает, что ослышался, а потому решает уточнить:

- Вы с ней полюбили друг друга? - голос почти испуганный. - Вы уверены, что говорите о моей матери?

Я улыбаюсь и приподнимаю брови: мол, о чем вы, право слово, ваша мать – святая женщина. Знаю, что переигрываю, но удержаться не могу... Мне нравится наблюдать Патриково удивление.

- Дело в том, - решает объяснить он свое недоумение, - что мама... как бы это помягче сказать, не тот человек, в связке с именем которого обычно употребляют слово «любовь», вы понимаете, о чем я, не так ли?

- Не беспокойтесь: я кое-что слышала о вашей матери... - Сама понимаю, что мои слова звучат довольно многозначительно, но Патрик лишь тянет странным голосом:

- Ясно. - Должно быть, ничего не понимает, но вида не подает... А потом все же уточняет: - В таком случае выходит... завтра вы снова к нам вернетесь? Ну то есть не к нам, конечно, а к маме, - поправляется он поспешно, удивительно быстро краснея для такого взрослого мужчины, как он. И я почему-то тоже неожиданно смущаюсь...

- Да, я вернусь завтра. Прощайте! - и спешу выскочить за дверь.

Снова все эти странные симптомы: ускоренное сердцебиение, вспотевшие подмышки и горящие кончики ушей. Да, я снова встретилась с Патриком, да, я целый день проработала укротительницей тигров, ну то есть укротительницей одной-единственной немощной тигрицы, но... Но к чему все ЭТО? К чему мне эти подрагивающие кончики пальцев? Смотрю на свои поднятые кверху ладони и вспоминаю, как девять лет назад меня в спешном порядке отправили в Штутгарт в детский дом, и как Патрик единственный раз навестил меня там... Это был неблизкий для него путь, и он совершил его ради меня. Я ему тогда много жаловалась: на невкусную пищу, на отсутствие друзей, на злобных воспитателей... На самом деле все было не так уж плохо, как я описывала, но мне хотелось, чтобы он понял, как мне плохо вдали от Виндсбаха и... от него. Я хотела вызвать у него чувство вины! И, думаю, тем самым только отвадила его от визитов ко мне: кто добровольно захочет брать на свою душу такую непосильную ношу, как одинокий и отчаявшийся ребенок? Уходил он от меня шаркающей походкой – я тогда загрузила его по полной.

После он слал мне краткие весточки в виде открыток, которые тоже сошли на нет, когда меня отправили в первую приемную семью...

Он, может, и забыл обо мне, вот только я никогда не забывала о нем...

- Ева, - окликает меня голос Патрика, и я понимаю, что так и стою, держась за створку калитки. - Вы на машине? Вас подвезти до дому?

Я оборачиваюсь и смотрю в его шоколадно-янтарные глаза, излучающие заботу, и вдруг... хочу расплакаться. Хочу броситься к нему на грудь и уткнуться носом в его футболку с изображением африканского жирафа. Хочу снова почувствовать себя маленькой девочкой... слабой и нуждающейся в защите...

- Нет, машины у меня нет, - отвечаю я только, стискивая пальцы в кулак.

- Тогда я вас подвезу, - Патрик захлопывает дверь и направляется ко мне.

И меня охватывает неожиданная паника: мне кажется, приблизившись ко мне, он прочитает все мои мысли по лицу, как в открытой книге.

- Надеюсь, не на катафалке? - задаю я первый, пришедший мне в голову вопрос.

Мужчина беззлобно фыркает, почти как его кот Марио.

- Нет, не на катафалке, - отвечает он мне с улыбкой. - У меня есть и другая машина... Но вы не первая, кто задает мне подобный вопрос? Пойдемте, она стоит в гараже.

Патрик обходит дом слева и поднимает гаражную дверь, за которой меня встречает старенькая, видавшая виды «тайота аурис» - если память мне не изменяет, именно на ней мы ездили в зоопарк девять лет назад.

- Какой необычный цвет, - произношу я с ностальгической ноткой в голосе, и Патрик бросает на меня быстрый взгляд. У автомобиля, действительно, необычный бирюзово-голубоватый оттенок морской волны – он мне еще в детстве очень нравился, и я в шутку называла его «Патриковой субмариной». - В чем дело, - как можно более беззаботно осведомляюсь я, - у вас такое лицо, словно вы призрака увидели?

Наверное, меня выдали интонации голоса – надо быть осторожнее.

- Да нет, ничего такого... простите, - пожимает он плечами, распахивая переднюю дверцу. - Просто ваши слова напомнили мне кое о ком... Ерунда, не берите в голову.

Он ныряет в салон автомобиля, и я пару секунд натужно дышу, чтобы привести себя в норму. Будь осторожнее, Ева, будь осторожнее! Наконец я тоже занимаю переднее пассажирское место и стараюсь не смотреть на водителя даже краем глаза. Боюсь... Боюсь, что снова выдам себя хоть чем-то! Это недопустимо.

Патрик выруливает из гаража и спрашивает мой адрес – я называю.

4 глава.

                                                                             Глава 4.

Сегодня Патрик задерживается на работе дольше обычного: седьмой час, а его все нет... С беспокойством поглядываю на часы. Где он может быть? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

Моя нервозность передается и фрау Штайн, которая отказывается от десерта и пристально следит за тем, как я мечусь по комнате, не в силах усидеть на одном месте... Шитье могло бы меня успокоить, но я всегда прячу машинку перед приходом Патрика, и у меня нет никакого желания снова ее доставать. Берусь за чтение...

Проходит еще час.

- С ним точно что-то случилось, - говорю я самой себе, в тысяча сотый раз выглядывая в окно.

Еще через час раздается звук хлопнувшей уличной калитки, приглушенное ругательство и оглушительное стаккато покатившейся по дорожке стеклянной бутылки одновременно. Я вскакиваю и несусь к входной двери...

Патрик, распластанный в позе морской звезды, лежит на лужайке перед домом и негромко горланит залихватскую пиратскую песню. Я замираю на месте... Меня словно вцементировало в верхнюю ступеньку лестницы, как садового гнома!

- Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ой-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Ой-хо-хо, и бутылка рома!

Я с трудом отрываю от лестницы окаменевшие было ноги и приближаюсь к упившемуся вдрызг «пирату». Склоняюсь над ним и упираю руки в бока...

- Что происходит, - грозным голосом осведомляюсь я, - ты надрался до пиратиков перед глазами? Вставай и заходи в дом, - от возмущения я забываю о субординации и перехожу на привычное мне «ты».

- Привет, Ева, - мужчина улыбается мне во все тридцать два зуба. - Как приятно снова тебя видеть, - и он тоже тыкает мне в ответ.

Я только и могу, что покачать головой.

- Уверена, соседям доставляет удовольствие учиненный тобой здесь концерт. Пожалуйста, заходи в дом!

- А я не могу, - Патрик поворачивается на бок и подкладывает руки под голову. - Мне и здесь хорошо. - А потом повышает голос: - Как же хорошо, будь трижды проклята моя чертовски отвратительная жизнь! Отвратительная, омерзительная жизнь...

- Пожалуйста, не кричи! - взмаливаюсь я, натянуто улыбаясь проходящему мимо мужичонке в голубой тенниске. Он так и светится в предвкушении скандального зрелища... - И заходи уже в дом.

- Не могу, - снова повторяет тот, прикрывая глаза. - Я и рад бы, да ноги не слушаются. И спать очень хочется... Прости. - И снова начинает горланить свою пиратскую песню...

Что мне делать? Из дома доносится грохот чего-то упавшего, и я бегу назад, мысленно молясь, чтобы это не была фрау Штайн...

Но полу снова растеклась лужа из опрокинутого ею стакана. Уф...

- Он пьяный, - отвечаю я на безмолвный вопрос старушки. - Лежит на лужайке и горланит пиратскую песню... Что мне делать? Одной мне его в дом не затащить. - Я в такой панике, что почти готова заплакать от безнадежности... - И тогда фрау Штайн тычет левой искореженной рукой в сторону опрокинутого стакана. Я ловлю ее взгляд и мгновенно понимаю, что она хочет этим сказать...

- Вы правы, именно так я и сделаю. - Снова бегу, теперь уже на кухню, и набираю полный графин ледяной воды. Ну, Патрик, берегись!

Он по-прежнему лежит на лужайке и даже тихонько посапывает во сне... Я с разбегу выплескиваю все содержимое графина ему в лицо. Тот дергается, как от электрического заряда, словно восстающий из небытия Франкенштейн (видок у него, кстати, подходящий ), а потом отфыркивается абсолютно по-собачьи и смачно выругивается.

- Совсем ошалела, дурная девчонка! - орет он на меня, садясь прямо, словно солдат на плацу. - Убить тебя мало... так руки и чешутся...

- Ну так попробуй, - кидаю я ему, упирая руки в бока, - только для начала тебе придется подняться на ноги, что, как я понимаю, тебе не под силу, мистер дерзкий пират.

Он зло пялится на меня не меньше минуты, а потом пытается поднять свое неподатливое тело. Я прихожу на помощь, подныривая ему под руку, и мужчина повисает на мне всем своим немаленьким весом.

- Да ты меня сейчас раздавишь, - хриплю я из последних сил, втаскивая Патриково тело в прихожую, где он и валится на пол.

- Прости, знал бы, что тебе приспичит тащить меня в дом – скинул бы пару-тройку килограммов! - И тут же командует: - Принеси-ка мне выпить, будь другом! В шкафу над раковиной, еще должно было что-то остаться...

Я не верю своим ушам: Патрик Штайн стал пьяницей! От этой мысли меня начинает реально подташнивать.

- По-моему, тебе хватит...

- Принеси! - грозно сводит он брови, и я, тяжело вздыхая, послушно иду в сторону кухни... В шкафчике над раковиной обнаруживается бутылка... правда, пустая.

- Черт, когда я успел ее вылакать? - недоумевает мужчина, пытаясь вытрясти из пересохшего нутра хоть каплю жидкости. - Слушай, посмотри под раковиной... кажется, у меня там тоже было что-то припрятано.

И я, действительно, нахожу там початую бутылочку шнапса. Что ж это делается!? Патрик выхватывает ее у меня из рук и с ненасытной жадностью припадает прямо к горлу.

- Ну вот, хорошо, - откидывается он к стене с блаженным полу стоном. - Жидкость должна быть внутри, а не снаружи, - косит он на меня расфокусированным взглядом, - запомни это на будущее, договорились...

Я с ужасом взираю на него, не понаслышке зная, как быстро пьянство разрушает человеческую личность. Я не хочу, чтобы Патрик разрушал себя... Это было бы так неправильно.

- Ты должен завязывать с этим, - хриплым голосом произношу я, - это не ты, Патрик. Это не ты, когда пьешь и ведешь себя таким образом...

Его поникшая было голова от моих слов странно дергается, и Патрик саркастически мне ухмыляется:

- Да что ты можешь знать об этом, милое дитя. Что ты вообще можешь знать о моей жизни, - и качает головой из стороны в сторону. - Может, только выпивка и делает меня счастливым! Может, мне это необходимо, понимаешь ты это или нет?! Черт, не смотри на меня такими глазами... Я не сделал ничего плохого! Я никому не сделал ничего плохого...

5 глава.

                                                                            Глава 5.

Когда в тот день я вернулась к Штайнам, Патрик гремел посудой на кухне: готовил завтрак для матери.

- Все закончилось, - виновато произнес он, встряхивая пустой упаковкой от молока. - Надо бы в магазин съездить... - И неловко добавил: - Хочешь со мной?

Я с трудом сдержала радостную улыбку, так и прорывавшуюся из далеких, потаенных глубин моего сердца... Патрик зовет меня с собой в магазин! Знаю, звучит нелепо, но для меня – как музыка. И хотя я понимала, что он скорее всего пытается таким образом загладить вину за разбитую бутылку, все равно была рада даже этой малости и потому согласилась незамедлительно.

- Хочешь поздороваться с мамой? - предложил он мне между делом, и я утвердительно кивнула.

Зашла в комнату к фрау Штайн и взбила ей подушки лишний, дополнительный раз – Патрик уже сделал все за меня. Старушка, как мне показалось, смотрела на меня несколько настороженно, но без обычного молчаливого превосходства... Что она хотела во мне рассмотреть? Если не Еву Мессинг, то все остальное не имело значения. Я сказала ей, что мы скоро вернемся и вышла за дверь...

То был без преувеличения лучший мой день за последние полгода: я провела его рядом с человеком, о встрече с которым мечтала все эти годы... Мы делали обычные дела: закупались в магазине, раскладывали закупленное по кухонным шкафам, перестилали постель его матери, стирали... разговаривали – но все это было одинаково чудесно. Я подумала тогда, что рада случившемуся с фрау Штайн... Потом одернула себя: нельзя такому радоваться, но я все равно была рада, что нахожусь в этом доме рядом с Патриком, а это было бы невозможно, пребывай суровая фрау Штайн в своем прежнем здоровом состоянии.

Должна ли я после этого считать себя плохим человеком?

Я не знала тогда... и не знаю сейчас.

После того дня мы с Патриком как-то сблизились: каждый раз после его возвращения с работы, мы подолгу беседовали на лужайке за домом – Патрик поставил там стеклянный столик и два плетеных кресла с высокими спинками – в один из таких вечеров он рассказал мне про своих отца и сестру.

- Они теперь живут в Регенсбурге, у отца там своя практика... и новая жена.

- О, - я не знала, что на это ответить. - Я слышала, что... но...

- Ну да, - произносит Патрик с горечью в голосе, - весь город, должно быть, судачит об этом: в маленьких городках всегда так... Это случилось, примерно, с год назад: отец просто пришел однажды и заявил, что уходит от нашей матери, мол, он, видите ли, полюбил другую... - И насмешливо выплевывает: - Ему шестьдесят. Какая тут к черту любовь? Ты веришь в подобное?

Я верю, но молчу – не хочу распалять его еще больше.

- Как оказалось, они с той женщиной познакомились на каком-то медицинском симпозиуме в Нюрнберге, сразу же друг другу понравились и... любовь-морковь, лямур тужур. Бред полный! Отец продал свой стоматологический кабинет здесь, в Виндсбахе, и перебрался к ней в Регенсбург... Теперь они работают вместе. Ненавижу думать об этом! - он ударяет кулаком по подлокотнику кресла. - Нет, я, конечно, понимаю, что мама далеко не ангел, но, Ева, они прожили вместе тридцать лет... тридцать гребаных лет, а он взял и влюбился в другую? Влюбился в шестьдесят, а я, представь себе, и в тридцать толком не знаю, что это за зверь такой – любовь... - И шипящим полушепом признается: - Ненавижу это гадкое слово... От него словно горечь на кончике языке. Хочешь еще конфету?

Я не отказываюсь и долго, примерно с четверть вечности, шебуршу ее блестящей оберткой, заглушая собственные грустные мысли. А потом наконец интересуюсь:

- А Беттина, твоя сестра... ее ведь, кажется, так зовут... она, выходит, перебралась в Регенсбург с отцом?

Мужчина в соседнем кресле невесело улыбается – так бы и разгладила пальцем глубокую складку на его слегка нахмуренном, высоком лбу.

- Беттина не оправдала маминых ожиданий, - отвечает он мне все с той же невеселой полуулыбкой, от которой у меня всегда екает сердце, - она, видишь ли, тоже влюбилась... в парня из Камеруна. Можешь сама догадаться, насколько это «обрадовало» нашу мамочку... «Что, чернокожий парень, да в своем ли ты уме, девочка моя?» И так далее в том же духе. В итоге сестра собрала вещи и перебралась к отцу... А через месяц после этого у мамы случился первый удар.

- А они знают о ее состоянии?

- Конечно, знают: сестра приезжала сразу после случившегося – отец отделался телефонным звонком. Я его даже по-своему понимаю, но простить не могу... Если бы не он, кто знает, возможно, мама не была бы сейчас в этом полуживом, вегетативном состоянии...

И тогда я признаюсь:

- А мы с ней общаемся. Она любит, когда я читаю ей местные газеты и романы о любви.

Патрик смотрит на меня удивленными глазами.

- Мама любит любовные романы?!

- Да, это ее маленький секрет. Будет лучше, если ты не станешь распространяться на этот счет...

Теперь он улыбается по-настоящему, яркой и задорной улыбкой – я радуюсь, что раскрыла ему секрет его матери.

- Вот уж никогда бы не подумал, - только и произносит он. - Это как узнать, что все хищники разом заделались вегетарианцами...

И мы с ним хихикаем, словно дети.

- А еще я нашла у вас на чердаке швейную машинку... - Сама не знаю, почему говорю это, но мне вдруг захотелось признаться: одной маленькой тайной меньше – достаточно и той единственной, самой крупной, что свинцовой гирей лежит на моем сердце.

- Я и не знал, что у нас есть нечто подобное, - произносит мужчина, и я рада, что он не акцентирует внимание на моем незаконном проникновении на свой чердак. - А ты умеешь шить?

- Да, меня научила моя... мама.

- Здорово, - тянет Патрик с задумчивой интонацией, а потом задает вопрос, который я боялась больше всего: - А где живет твоя мама? Ты никогда о себе не рассказываешь.

6 глава.

                                                                              Глава 6

Мама моего нового знакомого оказывается высокой, статной женщиной лет сорока пяти, которая натренированными за годы работы пальцами умело накладывает мне тугую повязку. Ее «ворожба» над моей ногой даже приятна...

- Постарайся сильно не напрягать ногу ближайшие пару недель, - говорит она мне, закончив, наконец, перевязку. - Через пару дней тебе станет легче. Эх, - это она уже в сторону сына, - говорила же, будь осторожен со своим драндулетом: не себя, так другого угробишь... Несносный мальчишка! - и она награждает парня шутливым подзатыльником.

Тот наигранно обижается, и я с интересом слежу за этой маленькой пантомимой между ними с матерью – я немного завидую той любви, что заметна каждому при первом же взгляде на них. Я тоже хочу такую маму...

- Ева, а приходите к нам на ужин, - вдруг предлагает мне Лея Нортхофф. - Должны же мы как-то загладить свою вину перед вами...

- Нет, что вы, - качаю я головой. - Это совсем не обязательно. Спасибо уже за то, что позаботились обо мне...

- Нет, правда, приходи, - Килиан тоже присоединяется к предложению матери. - Было бы здорово, правда!

Я снова отрицательно машу головой, и уже на улице, куда выхожу опираясь на плечо парня, слышу от него добавочное:

- Зря ты отказалась от ужина: мама готовит самые вкусные бараньи ребрышки под винным соусом, тебе бы точно понравилось.

- Не сомневаюсь в этом... Может быть, в другой раз.

- Правда?! Обещаешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

- Посмотрим.

Он преувеличенно вздыхает и помогает мне забраться на байк, на котором и примчал меня в больницу к матери.

- Так куда тебя отвезти?

Я называю адрес, и мы несемся по улицам Виндсбаха в указанном мною направлении. Воздух, хотя и по-летнему жаркий, разморенный на солнце и слегка влажный, все-таки обжигает холодом мои обнаженные плечи и ноги в коротких шортах... Я даже слегка поеживаюсь от озноба.

- Ну что, дашь мне ключи? - спрашивает Килиан уже у дома, и я гляжу на него с недоумением... - Чтобы я мог пригнать твою машину, - терпеливо поясняет он, а потом неуверенно добавляет: - Слушай, это ведь дом Патрика, - и отводит глаза в сторону, - ты что ли, типа, его подружка? Или как?

- Нет, конечно, - возражаю я слишком рьяно для незаинтересованного человека, и, к счастью, Килиан не замечает этого, - я всего лишь присматриваю за его матерью.

Лицо парня тут же расплывается в радостной улыбке, от которой на его левой щеке образуется маленькая забавная ямочка. Никогда не видела парней с ямочками на щеках... Это выглядит почти очаровательно.

- Ясно, - отзывается эта самая ямочка, а губы снова интересуются: - Так ты дашь мне ключи или нет? - Я слишком оглушена его предположением о моей любовной связи с Патриком и подмигивающей мне ямочке на Килиановой щеке, чтобы реагировать адекватно, а потому молча протягиваю ему ключ...

- Я пригоню твое авто... Жди. - Потом взмахивает рукой и надевает мотоциклетный шлем, неожиданно подмигивая и правым глазом тоже. Я краснею, и мысль об этом загоняет меня в дом с отчаянно колотящимся сердцем: мне только парня с ямочками на щеках и не хватало для полного счастья... Или, действительно, не хватало? Весь этот день я провожу, как в тумане: сначала сцена в магазине, потом знакомство с Килианом и его матерью – я весь день прокручиваю это в своей голове. А тут еще Патрик прямо с порога кидает мне строгим голосом:

- Говорят, ты сегодня носилась по городу на мотоцикле... с мальчишкой Нортхоффов. Это правда?

Я даже представить себе не могу, кто донес на меня Патрику: нет, это не то, чтобы донос – я ведь не сделала ничего предосудительного – но кто-то все-таки взял на себя труд рассказать ему о нас с Килианом. Не знаю, радоваться этому или нет... И тут Патрик замечает мою перетянутую жгутом ногу:

Чувствую, что все-таки радость изгибает мои губы в счастливой улыбке: Патрик переживает за меня... Это так приятно.

- Неудачно упала на парковке, - отвечаю я кареглазому мужчине с насупленным видом, - и Килиан вызвался отвезти меня в больницу...

- Килиан, значит?

- Да, его так зовут, Килиан, - повторяю я практически невозмутимо, не выказывая явно своего оглушающего восторга: это ведь не может быть ревностью, не так ли? Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но о вине Килиана передо мной все же умалчиваю... - Он тебя, кстати, знает...

- Еще бы, в нашем городе все друг друга знают, если ты не заметила. В этом вся прелесть маленьких городков... - Потом проводит рукой по волосам, как бы обуздывая самого себя, и добавляет: - Так что с ногой? Ничего серьезного, я надеюсь?

- Простое растяжение. Через пару дней будет лучше...

- Хорошо. - Он замолкает, и мы стоим друг против друга в немом, стелющемся вокруг нас невидимом шлейфе из невысказанных фраз...

- Я.., - начинает было Патрик, но его прерывает пронзительный звонок в дверь.

Мы оба вздрагиваем, и окутывающая нас атмосфера единства рассыпается мелкой крошкой – я открываю дверь. Килиан.

- Привет! Подумал, тебе не помешает такси до дома. Ты ведь уже заканчиваешь, не так ли?

Я оглядываюсь на Патрика - не ожидала увидеть Килиана так скоро. Брови моего работодателя снова насуплены...

- О, привет, Патрик, - обращается к нему Килиан, заметив того за моей спиной. - Не знал, что ты уже дома... Вот, познакомился сегодня с твоей работницей. Она ведь уже закончила с твоей матерью? Я хотел бы отвезти ее домой.

Патрик молчит, и я почти пугаюсь скандала, хотя разумом и понимаю, с чего бы это Патрику учинять скандал... Смешно.

- Да, я уже закончила, - отвечаю я вместо него. - Увидимся завтра, - прощаюсь с молчаливым мужчиной кивком головы. - Да, - добавляю уже с порога, - я купила кое-какие продукты... Счет на столе в кухне.

7 глава

Вещей у меня немного, и переезд не занимает много времени: один полный багажник – и я в новом доме. Правда, следовало еще уладить юридические вопросы со старой квартирой, платить за которую мне предстояло еще целый месяц, то есть в принципе никакой спешки с переездом у меня не было, но...

Но мне не терпелось заселиться в старую новую квартиру!

Возможно, я просто жаждала инсценировать свое былое прошлое... примерить его на себе, как старое, но очень удобное платье – почувствовать себя собственной матерью, нашептывающей на ухо свое: «Не кисни, принцесса, тебе понравится наш новый дом!» А нравился ли он ей самой когда-нибудь?

Быть может – эта мысль никогда прежде не приходила мне в голову – она заранее выбрала Патрика моим будущим «папочкой» и только потому притащила упирающуюся меня в его квартирку на Визенштрассе? Неужели ее бегство было спланировано заранее? Неужели, когда мы лежали вечерами в нашей постели и болтали о том о сем, строя далеко идущие планы на будущее, она уже знала, что бросит меня и никакого совместного будущего у нас не было и быть не может в принципе? От этой мысли мне делается по–настоящему дурно, и я даже присаживаюсь на край кровати, точно так же, как в тот день, когда белый клочок бумаги из записной книжки перевернул всю мою жизнь...

Не могла же она и в самом деле быть настолько расчетливой... Не могла, ведь правда? Я всегда полагала, что той ночью, в которую она ушла от меня, мама действовала под влиянием порыва, некоего внутреннего импульса, внезапного побуждения – такое поведение было ей свойственно! – но думать о том, что она целенаправленно спланировала бегство от меня... Это было по-настоящему больно.

И тут же одергиваю себя: о чем ты вообще думаешь? Она–то, верно, считает, что мне еще и благодарной ей следует быть: ведь не бросила же она меня в грязном туалете на вокзале или в зачуханном отеле в незнакомом мне месте... Нет, она выбрала для меня Патрика.

На этой мысли я поднимаюсь и ставлю на книжную полку два своих любимых романа: «Джейн Эйр» и «Тэсс из рода Д'Эрбервиллей».

В субботу, как и было оговорено ранее, Килиан подхватывает меня у дома около десяти.

– Ты переехала? – только и спрашивает он, подавая мне мотоциклетный шлем.

– Отсюда до работы ближе, да и платить придется меньше, – отвечаю я парню, хотя об арендной плате между нами с Патриком не было сказано ни слова. Мне, если честно, было все равно: я просто хотела жить в этой квартире, даже если она обойдется мне в целое состояние... которого у меня, конечно же, нет.

Тот понимающе хмыкает и дает по газам, оглашая нашу тихую улицу ревом своего черно–белого «монстра». Я покрепче вцепляюсь в него руками, и мы несемся по дороге в сторону Шпальта – Килиан обещал мне самое «клубнично-расклубничное» утро из всех.

И слово свое намерен сдержать...

Мы съезжаем с дороги, немного не доезжая до озера Бромбахзее, и паркуемся у небольшого деревянного домика за огороженным сеткой клубничным полем – здесь уже стоит несколько машин и люди с разномастной тарой снуют между клубничными грядками, словно суетливые муравьи.

У меня текут слюнки от предвкушения...

– Привет, Каро, мы уже здесь! – обращается мой спутник к молоденькой девушке, сидящей в домике с телефоном в руках. – Ты не против, если мы немного похулиганим в твоих владениях, о повелительница клубничного поля?

Девушка корчит уморительную мордашку, а потом протягивает мне руку:

– Привет. Меня зовут Карина и я сестра этого клоуна.

– Ева, – просто отзываюсь я, мучительно соображая, а не ожидали ли от меня чего-то вроде «Ева, девушка твоего брата». Не могли ожидать... или могли... Но я ведь не девушка Килиана, не так ли? Или это только мое чисто субъективное мнение...

– Очень приятно, Ева, – улыбается Карина, и я замечаю на ее щеке такую же ямочку, как у брата. Только такие у нее с обеих сторон. – Можете идти вон туда, – указывает она рукой куда–то вправо, – там сейчас самая спелая ягода. И вот, возьмите для вида, – она протягивает нам картонную тару для клубники. – Смотрите животы не надорвите!

Я смущенно жмусь рядом с Килианом, который посылает сестре воздушный поцелуй, а потом мы идем в указанном нам направлении.

Ягоды клубники, умытые утренней росой и подсвеченные ярким июньским солнцем, выглядят такими маняще-привлекательными, что, кажется, я никогда не смогу ими насытиться... Яркий клубничный вкус растворяется на языке, обволакивая гортань сладким, незабываемым послевкусием... Это вкуснее всего, еденного мною доныне.

В какой–то момент ловлю на себе взгляд Килиана, который так и замирает с надкусанной клубничиной в руках.

– В чем дело? – в смущении замираю я.

Он улыбается.

– У тебя клубника на губах. – И делает шаг в мою сторону... Я поспешно отираю губы и отворачиваюсь.

Думаю, это был первый раз, когда он хотел меня поцеловать...

Был и второй... По крайней мере, второй, из всех замеченных мною за день: мы как раз лежали на берегу, подставив наши бледные, еще не заласканные летним солнцем тела жарким, ляющимся с неба лучам, когда Килиан поворачивается в мою сторону и, подставив руку под голову, пристально глядит в мое лицо. Не заметить кроткую ласку этого взгляда практически невозможно, и я с наигранной невозмутимостью произношу:

– Думаю, пора ехать домой. Я проголодалась.

Не знаю, мысли о каком голоде мелькают в Килиановой голове, только взгляд его перемещается на мои губы... снова... и замирает там на мучительное для меня мгновение. Полагаю, сделай я самое минимальное движение, даже просто всколыхнись от порыва ветра волосы на моей голове – он бы потянулся и поцеловал меня. Но ветра в тот день не было, а я сама так и застыла соляным столбом, подобно Лотовой жене, покидающей милые ее сердцу Содом и Гоморру.