Точно в сердце

Пролог

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует,
любовь не превозносится, не гордится,
не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся,
и языки умолкнут, и знание упразднится.

Евангелие от Петра. Первое послание коринфянам

Прямо за стенами парковки на несколько уровней шумел большой, поглощающий людей тоннами, чтобы выплюнуть на вершину единицами, город. Городу было все равно. Город привык сладко есть, никогда не спать, смотреть безразлично из любого времени года и любой погоды на суету, происходящую в нем, как смотрел бы человек невидимка на протекающие процессы пищеварения, если бы снял свой плащ. Город давно привык. Его совершенно не удивляли ни постоянные пробки, больше всего похожие на тромбы, закупоривающие кровоток, ни стихийные скопления людей-муравьишек, рассасывающиеся по меркам жизни города так же быстро, как и появлялись.

Четверо за стенами паркинга, сданного в аренду рестораном, в котором гуляла большая веселая свадьба, не могли заинтересовать город вовсе, потому что их он даже не замечал. Компания же по-своему была более чем занимательная.

Четверо немолодых уже людей в полумраке замерли в напряженных позах, будто в окончании пьесы “Ревизор”. Трое стояли одной группой, четвертый, крупный, крепкий мужчина, смотрящий все время в землю, прижимался бедром к капоту своего автомобиля и, будь он чуть менее насторожен и устремлен телом в сторону троицы, выглядел бы невольным свидетелем, который решает, как бы незаметнее скрыться от надвигающейся грозы. А гроза выглядела неизбежной!

— Решай, Лер, время вышло! — в руках у высокого худого очкарика с резко выделявшимися морщинами носогубных складок и глубоко посаженными глазами, была пустая темная переноска для животных с открытым боковым клапаном.— Время пришло!

— Ромочка, разве это не может подождать?— тихо попросила женщина стройная до худобы, но даже при этом не казавшаяся ни хрупкой, ни легкой.

Голос ее был глубок, низок, мягок и очень ласков. Было слышно, что скандала собеседница нервного Ромочки не хочет.

Если бы на парковку сейчас занесло кого-то постороннего, из всей компании, легко узнать он бы мог разве что эту тихую русоволосую женщину, прячущую глаза от напирающего собеседника и пытающуюся его увещевать.

Валерия Паркман последние лет пять не сходила с экранов. И не потому что жаждала славы, а потому что Медицинский центр травматологии и эстетической хирургии Паркман эти самые пять лет из года в год совершенствовал малоинвазивные технологии вмешательств, позволяющих спортсменам, танцорам, экстремалам и прочим людям сложной судьбы и профессий быстро возвращаться в строй, что немаловажно, полностью здоровыми.

Формально “Центр Паркман” относился к муниципальным учреждениям, а фактически все знали, что единственный царь и бог там главный хирург Валерия Владимировна Паркман, профессор, доктор медицинских наук, хирург-травматолог высшей категории. По сути — просто единственный спаситель для половины спортсменов топ-уровня и почти всех премьеров главных балетных сцен страны. Ну, было и по мелочи.

Собственно, про мелочи далеко не всегда стоило упоминать. Вот сейчас на реабилитации в загородном комплексе восстановительной медицины, например, лежит один тихий пациент с серьезным акцентом и внешностью ничем не похожей на его прошлую. Пациент когда-то был высокопоставленным чиновником своей страны, а потом решил рассказать высокопоставленным чиновникам нашей страны кое-что, за что его страна, славящаяся крайней нелюбовью к предателям, могла обойтись со своим более непочитаемым сыном весьма сурово.

Когда-то, придя в хирургию двадцатилетним интерном, Лера и думать не думала, что к сорока восьми годам сможет открывать двери кабинетов уровня президентских. Не злоупотребяла, потмоу что понимала, что слишком высокая активность там, где не надо, порождает серьезное сопротивление, а еще привлекает серьезное внимание. Внимание “Центру Паркман” было не особенно нужно. И по причинами незаметных пациентов со стороны государства,а еще более по причинам незаметных пациентов от влиятельных спонсоров с несколько непрозрачным прошлым.

Государство и спонсоры знали друг о друге, уживались в стенах медицинского заведения мирно, но в случае неудачных телодвижений и та,и другая “группа товарищей” подрезала бы крылья, язык, атои у коротила н аодну жизнь любого, кто потерял осторожность.

И глаза Валерия Владимировна на верного Романа, директора по общим вопросам, начинавшего в должности зама по хозчасти отделения хирургии, в который Валерия пришла после ординатуры, не поднимала не потому что опасалась его или стыдилась,а потому что переживала: как бы не наговорил в порыве лучшего Ромка. Хотела утихомирить, отвести в сторону, а там глядишь решат без лишних глаз и ушей.

— Это не будет ждать! — резко отреагировал Роман

— Тихо! — шикнул на него третий в стоящей одной группой компании, маленький, лысоватый мужичок, на первый взгляд больше всего похожий на обезьянку, с которой в курортном городке можно сфотографироваться на пляже.

Александр Валерьевич и был теми лишними ушами и глазами, которых стоило бы избегать, как минимум сейчас. Ромка ходил под прикрытием неофициальной власти, а Александр был представителем официальной. В мирное время они работали душа в душу. Валерич не мешал Роману крутиться и прикрывал, если вращение было несколько более резким, чем стоило. А Рома не лез в генеральные директора Центра. Все честно.

— Значит так. Решаешь, как всегда, конечно, ты, — Роман нервно снял очки свободной рукой, поглядел на стекла и снова неловко надел, негромко выплевываля слово за словом, — а я действую по твоему решению! Или мы вместе. Ты садишься в машину, я прощаю все, что было, работаем, как ты любишь, дальше. Или мы врозь… Тогда ты валишь в свой гнилой рай, а я утром подаю заявление и увольняюсь из вашей богадельни! Ищи себе нового Ромку! Я твое счастье обеспечивать материально не планирую!

Глава 1

Город втянул автомобиль Романа в поток и понес по бессонным улицам, движение которых никогда не замирало, как и в любом живом организме. Здесь все текло, совершая круг за кругом, отмирая устаревшим и обновляясь необходимым здесь и сейчас. Город - это просто тело. Большой город - тело вечно молодое и вечно активное, функционирующее днем ради того, чтобы иметь удовольствие жить ночью. Внутри этого тела нельзя быть свободным, потому что, как любая клетка ты подчинен необходимости обеспечивать телу его потребности.

Они выбирались из центра не перефирию, чтобы после вовсе покинуть суетливый ток жизни мегаполиса. Шпильки высоток через некоторое время сменят длинные муравейники многоэтажек спальных районов, потом начнутся поля и перелески, значит выбрались. Никак не меньше тридцати минут в дороге.

Сзади салон подсветил кто-то притершийся слишком близко и нарушивший этикет дорожного движения. Валерия повернула голову, чтобы попытаться рассмотреть, тот ли автомобиль.

— Не вертись! — короткий окрик с водительского места заставил повернуть голову назад и уставиться в лобовое стекло, ничего не видя перед собой.

Роман видел, кто бесцеремонно светит сзади. И запрещал даже мимолетный немотивированный ничем, кроме желания смотреть, взгляд.

Ромку Лера не боялась ни одной минуты своей жизни с ним, хотя в их общем бытовании страхов хватало, и отдельных, и совместных. Никогда этот мужчина не был в отношениях груб или жесток. Простила даже попытку дать пощечину на парковке. В общем-то, она заслужила, только сердцу не прикажешь. Оно выбирает по собственной инициативе и привязывает себя морскими узлами к другому сердцу, не спрашивая, правильно ли это, удобно ли той, в чьей груди ему заказано стучать.

Если подумать, у Леры всю жизнь все не очень просто. Как повелось изначально что ли? В мед она поступала триа года подряд. Мечта такая была. И именно на хирургии специализироваться. Хорошо, что родители поддерживали. С третьей попытки удалось. Лерка была так счастлива, что на свое счастье притянула в ночном клубе не особенно счастливого Андрюшу. Даже так — Андрея Викторовича, бизнесмена средней руки, верящего в свои перспективы.

В первый год казалось, что в городе, где и так подсветки и гирлянды рекламных плакатов не гаснут, светилось вдвое больше лампочек, именно ей с экранов и растяжек улыбались звезды, только для нее промоутеры разбрызгивал и духи и придумывали акции. И даже светофоры, когда подходила к перекрестку, будто специально ее ждали, чтобы переключить красный на зеленый.

Наверное, ровно так и должна выглядеть большая любовь в большом городе. Особенно, если она первая и главная. И пусть Андрей был женат, он же точно собирался разводиться. Как вот дочка в школу пойдет. Грех бросать женщину с совсем маленьким ребенком. Да и малыша оставлять нельзя.

Лера была понятливой и, в общем, никуда не спешила. К тому же у нее была учеба, отнимавшая столько времени, что страдать по несвободе любимого было некогда. А любимый постоянно баловал и радовал. Именно с ним Валерия сходила на самые яркие премьеры в театрах, на лучшие выставки, съездила в несколько теплых стран. Кроме штампа в паспорте, ничто больше не говорило о ненадежности связи с красавчиком Андреем.

Андрей действительно был красив. Высокий, голубоглазый брюнет с волевым подбородком. Жизнь показала, что в подбородке воля начиналась, в нем и заканчивалась. На пятом курсе студентка Паркман безапелляционно выбрала направление — “общая хирургия”, а любовница Лера окончательно выбрала стать супругой возлюбленного Андрея.

Дочь Андрюши к тому времени уже не только пошла в школу, но и училась в третьем классе. Пора было двигаться дальше, по мнению Валерии. Андрей пытался объяснить, что все не очень просто. У него семейный бизнес, жена, а еще важнее родители жены в нем участвуют очень глубоко. И родители там не простые, а золотые. Вобщем, Леру Андрей, конечно, любит, но не так, чтобы голым и босым с ней в шалаше жить.

— Маленькая,— Лерка ему была едва до плеча со своими метром шестьюдесятью,— ты пойми, я не хочу, чтобы мы оказались в хлеву. Ты заслуживаешь красивой жизни и хорошего отдыха. Ты ведь столько времени отдаешь учебе, потом работе. Помнишь, как тебе понравилось на Мальдивах?!

Целовал у панорамного окна гостиничного номера, город был внизу, светил вечерними огнями, фарами бесконечного потока машин. Свет становился размытыми пятнами, потому что Лере хотелось плакать, от любви, от обиды, от безысходности поцелуев, за которыми последует очевидное, приятное, но ни к чему более серьезному не ведущее.

Принимать ответственные решения Валерия Паркман умела и в двадцать пять, к тому же Андрюша сам говорил, что нельзя бросать женщину, растящую твоего маленького ребенка, нельзя оставлять своих детей. Оказалось, это касалось исключительно жены и дочери. Любовницу и будущего сына бросить было очень даже можно.

Лерка бы сделала аборт. Правда сделала бы, но родители сказали: “Дети - это счастье! Все будет хорошо. Рожай!” Что ее Яшка — счастье, удалось понять к его четырем годам, когда поставили диагноз, а главное нашли лечение. Первые два года все, что понимала молодая мать - — ребенок беспрестанно орет. Сначала списывали на колики, потом на взросление, потом даже врачи не знали на что списать — перерастет. Лера искала, потому что не считала ни нормальным, ни правильным, когда ребенок мог плакать в голос и без остановки — сутками.

К шести месяцам сына от его матери остались глаза, кожа, кости и синяки под глазами. Родители выставили Валерию из декрета на работу. А Леркина мама ушла с работы, чтобы ухаживать за внуком. У мамы было нечеловеческое терпение и принятие мира во всей полноте. Если вечером или по телефону Валерия слышала, что “Яшенька сегодня не очень спокойный”, значило это — сын не спал и орал весь день. Обошли с Яшкой всю бесплатную медицину, потом пошли по платной. Если нет диагноза, диагнозов много. Лечение от всего,что придумается — дорогое.

Глава 2

Макс выматерился на нахала, умудрившегося беспардонно втереться между его легковушкой и джипом Романа и дал гудок, хотя ни правилами, ни каким-либо здравым смыслом это бибикание не оправдывалось. В отличие от наглеца, разделившего автомобили Левашова и его начальника, наскакивающим петухом Максим никогда не был, он скорее из тихих упрямцев, твердо знающих себе цену и свои цели.

При его жизни последнее было не лишним, чтобы ни сказать основным структурообразующим фактором. Биография у Максима Ростиславовича Левашова была интересная, с неожиданными поворотами, хотя и выбранными осознанно.

Прежде всего Максим “в девичестве” никаким Максимом не был, его мама самозабвенно любила своего дедушку по отцовской линии Максуда Равильевича Закирова, в честь которого и назвала сына, не смущаясь ни отчеством, ни, что сразу было заметно, внешностью. Единственным татарским в лице Левашова была ширина и скуластость. С натяжкой туда же можно было прицепить рыжие, ни в кого из родни, волосы. В остальном же малыш родился голубоглазым, с носом-бульбочкой и даже в улыбке был русак русаком. Какой ты Максуд, когда у тебя лицо Иванушки-дурачка? В общем, при получении паспорта исправил материнскую оплошность.

Вторая забота крылась с отцовской стороны. Дело в том, что Левашовы чуть ли не от времен Александра Освободителя были военными. То самое: “Есть такая профессия — Родину защищать”. Единственному ребенку Ростислав Андреевич пророчил ту же стезю. Благо пацан рос совершенно здоровым, неглупым и подвижным. Военное училище такого примет с распростертыми объятиями.

И тут Левашов-самый младший всем подсунул большую свинью. Не было в нем духа бойцовского, азарта к противоборству и победам. Папа, поняв, что сын избегает столкновений, отдал того в секцию бокса. Тренер пробился с Левчиком до его двенадцатилетия и попросил родителей не мучить ни его, ни ребенка. Какой боксер из человека, который не может сопернику по физиономии засветить изо всех сил? Оказалось, что контактные виды спорта, включая футбол и регби — тоже не про Макса Левашова. До выпуска из меда занимался десятиборием. Неплохо помогло в дальнейшей жизни, особенно военно-полевой.

Медицинский стал компромиссом: отец смирился, что офицера из ребенка не вырастет, даже как-то с пиететом научился относиться к его выбору, особенно когда Максим взялся, а его взяли по специализации военного хирурга. Не так просто было попасть туда. Да и дело важное, кому как ни военному человеку это понять.

Семь лет в полевых госпиталях. Шил, резал, вправлял и ломал, если было необходимо. Таскал на себе шарообразное, катал кубическое, потому что, как ты сам себе устроишь жизнь походно-полевую и рабочее место, так и результат будешь получать. А результат хотелось получать максимальный. Знаете, когда на столе лежит мальчик двадцати лет, понимаешь, что у него вся жизнь впереди, просто откромсать, что придется и как получится - жестокость. Жестоким Левашов не был. За семь лет, правда, все же успел ожесточиться, потому что лечил своих, чужих, взрослых и детей, мужчин и женщин.

Однажды на каких-то тряпках патрулирующие недавно взятый город бойцы принесли женщину. Изуродованную и измордованную. Переломанную и избитую. На вопрос, что за танк ее переехал, получили ответ, что это результат “воспитания” мужем и родственниками за позор. Макс не знал, что там был за позор, но после того, как собрал совсем еще юную женщину,словно паззл, попутно удалив разорванный желчный, подумал, что впервые в жизни ни на секунду не растерялся бы, колотил причастных к избиению не только по лицу ногами, а и по куда как более чувствительным мужским органам. Так что, сообщая Александру о своих намерениях в отношении Романа, если тот попробует поднять руку на Леру, Макс ни на йоту не преувеличил настроение и намерения.

Базово к Жданову Роману Николаевичу Максим Ростиславович относился уважительно. Предприимчивый хозяйственник, прекрасно знающий свое дело. Учитывая, что с ним в свое время познакомился первым из команды Паркман, был отчасти именно Роману обязан последующим приглашением в будущий Центр хирургии, грешно плевать в этот колодец. Нормальный человек Жданов. Не без своих завихрений, но все же.

Встретились они в момент, когда Левашов не только полностью, на свой взгляд, отдал долг чести военной хирургии, но и активно начал постигать совершенно другую сферу — восстановительно-эстетическую. Дело новое нравилось, хотя никаких звезд с неба не хватал и хватать не мог. Начальство, под которым ходил, было самым средним, но Лев настолько накушался полевых условий, боли, ран, что мечтал лишь об одном — максимально мирном и созидательном продолжении профессиональной деятельности. Выбор был небольшой: детская хирургия и пластическая. В детскую побоялся — столько нового, другая анатомия. Слишком много и долго. В пластике по сути немногим меньше, но хоть немногим. К тому же он наконец женился, родил ребенка. И хоть Ванька был мальчишкой, никакой военной судьбы ему не прочили. Таня, жена, была еще большей пацифисткой, чем Левашов. Да и долго и дорого им встало рождение ребенка, чтобы отдать его в профессию, где так легко лишиться жизни.

Понятно, что начинающему по сути специалисту никто ничего в смысле финансов интересного не предложит, но Макс не страдал. Таня страдала больше. Она и уговорила рассмотреть предложение Паркман. С женой спорить не стал. Пришел, вник в ситуацию, да и решил попробовать, хотя бы ради семьи.

Про сложные лично-профессиональные отношения между “завхозом”, как себя, смеясь, называл Жданов, и Лерой тоже все понял. Ну, они же взрослые люди? Без Левашова разберутся со своими отношениями. Не в том был возрасте и положении, чтобы критиковать выбор самостоятельных и, кажется, неглупых людей. Да и потом, ему-то какая разница? Если этих двоих все устраивает, то и ладно.

Глава 3

По нервным попыткам Романа перестроиться, понимала, что тот стремится оторваться от автомобиля Левашова, но поток не пускал дергающийся внедорожник, заставляя терпеть притершегося за спиной. Город стискивал, огрызался недовольным зверем на слишком наглого таракана, лезущего чересчур упрямо.

Подумалось, что все как всегда. За спиной. В полушаге. Иногда плечом к плечу. Так они с Максимом и проживали свою совместность. Свою близость. Затишья и бури сложной и далеко не всегда благодарной работы. С Левашовым стало спокойно с первого дня, первого совместного выхода в операционную. Первого беспрекословного следования ее указаниям и совершенно военной внутренней субординации.

Валерия ценила покой. Дорожила теми, кто ей создавал это ощущение надежности в бушующем мире. Она и на внимание Романа откликнулась не в последнюю очередь из-за того, что с ним пришла стабильность. А за стабильностью последовали вполне ожидаемые результаты. Влюбилась ли, просто ли была благодарна, но поддалась и отдалась легко. В ней даже пузырьки счастья в начале их отношений щекотали душу вполне так, как и положено влюбленной женщине. Она и думала, что это то самое, про любовь. Да такую, возвышенную, когда места ревности нет и быть не может.

Удавила улыбку до того, как та вылезла на губы, вспоминая, как же она ревновала Максима в последнее время! А он смеялся, ловил ее в объятия и называл маленькой дурочкой. Очень здорово быть дурочкой рядом с нежными губами и ласковыми глазами того, по кому сердце заходится. Даже в ее глубоко за сорок было приятно и сладко. И вообще, просто удивительно, как их идиотически-аморальная связь просуществовала так долго неузнанной, учитывая сцены, которые закатывала она, где придется и когда случится, и медвежьи тисканья, которые позволял себе он.

Сложно представить, сколько народу все это видело и знало. И никто, никто не доложил Ромке! Ну, ладно, друг Макса, реабилитолог Василич, конечно, за него в любом случае. Этот и прикроет,и покроет, и в любое побоище ввяжется за Левашова. Сдружились сразу, как познакомились, даром, что Левка на добрый десяток лет старше. Их анестезиолог Данчик тоже молчал, но он больше покрывал Лерку. Жалел ее. Сам придумал, сам жалел. Она не мешала. Медбрат Ильназ, которого взяли восемнадцатилетним на подсобные работы, а потом помогали доучиваться и приобретать специальность правдами и неправдами, протягивая юного иммигранта через перипетии большой жизни в медицинскую профессию, хоть и застал, как Левашов и Паркман в перевязочной целовались, тоже смолчал. Наверное и не рассказал никому. А вот нечаянно наткнувшаяся на нежно обнимающуюся, хоть без поцелуев, в беседке парка при Реабилитации, парочку медсестра Вера, кажется, могла кому-то рассказать, наверное и рассказала. Это же так заманчиво обсудить с девчонками за чашечкой кофе во время дежурства увиденное. Младший персонал вечно все друг другу рассказывают. А тут такой вопиющий секрет! Как не поделиться со всем миром?!

Так что знали, похоже, многие. Один Рома ходил в неведении до упора. Сам бы не наткнулся, так бы и не узнал. Занесло же дурака туда, куда ему совсем не надо было приходить! Он, думается, пожалел, что влез, куда не звали! Иногда казалось, что таскать рога Ромка мог бы и согласиться, но, надо же понимать: одно дело - быть рогатым мужем, другое — знать о том, что у тебя ветвится. Второе — невыносимо!

Наверное, тем более невыносимо от того, что он-то и правда всю свою жизнь сложил к ногам Валерии. Жена Ромы и сейчас смотрит на отца своих детей волком. Не простила. Ее можно понять, мало того, что она ему добрый десяток лет исправно рожала потомство, чем, любая женщина согласиться, заслуживала уважения и бережения. Так ведь вышло, что загулял Роман к подруге жены. Это Паркман вряд ли считала Наташу подругой, а Наташа Лерку принимала в доме и ценила, и даже любила. Жалела из-за проблем с сыном. Что могла почувствовать, узнав, что приличный период их дружбы подруга спала с ее мужем? Ничего хорошего.

Вот смешно же, да? Лерку Наталья в итоге простила, нет, не до возвращения дружбы, но между тем, про нее особенно плохо и не высказывалась, а своего супруга, который много лет оставался в семье, хотя любил беззаветно другую женщину, не смогла. Может, за это и не смогла. Жить столько времени во лжи и даже не знать об этом! Если подумать, сейчас Наташа и Рома могут найти общую тему для беседы, потому что лжи в его отношениях с Лерой выходило ничуть не меньше.

Про странную, чтобы не сказать дикую ситуацию в ординаторской со взаимным скидыванием бельишка и обоюдным удовольствием, они с Левашовым, конечно, забыли. Даже не обсуждали! Что там обсуждать? Два дурака на нервах сотворили глупость. Еще не хватало разбор полетов учинить, совсем не факт, что он бы не закончился повторением того, что разбирали.

В общем, виноватой перед Ромкой, Валерия себя не чувствовала. С какой радости? Она женщина свободная, он мужчина занятой? Да и, пожалуй, не хранящий целомудрие в супружеской постели. Так что никакой эксклюзивности отношений уж точно не нарушено (впрочем, спроси Романа, он бы возразил по этому поводу).

Перед Левашовым тоже виноватой не была, и виниться было не в чем, но некоторую неловкость ощущала, пока не зашли снова в операционную вместе, не начали работать. Там было все отлажено, спокойно. А главное, сам Максим был совершенно обычным. Уравновешенным, четко знающим свое дело и свое место, не впадающим в рефлексию по поводу и без, ничего не требующим и ни о чем не просящим!

Валерия не первый день и даже месяц искала помощника. В травматологии ей было тяжело. Даже при том, что вовремя переквалификации один из преподавателей уважительно заметил:

Глава 4

Максим смотрел в хвост чужого автомобиля и думал, что им с Лерой надо было серьезно поговорить после первой же ночи в 2016, а не заниматься всем тем, чем они занимались так безудержно больше года. И речь, конечно, не о сексе. Впрочем, секса было удивительно много, по крайней мере, у Левашова, только к Валерии вся эта постельная карусель никакого отношения не имела.

— Да уж, конечно! — пробормотал, возражая самому себе.

Невольное признание было неизменной правдой: ревновал он хладнокровную руководительницу и случайную любовницу и мстил ей, прыгая на других и с другими в альковы. А еще хотел забыть тихую летнюю ночь в объятиях сладкой, горячей женщины под ним, рядом с ним, а к первым утренним птичьим трелям уже и в нем. Глубокой отравленной занозой.

Тем летом птицы будто нарочно пели особенно громко и радостно, приветствуя каждый день, чего в городе и не бывало уже сто лет. И слышал их почему-то так, как слышится рассветная музыка разве что совсем в молодости. И болел каждым звуком, каждым солнечным утром, разрушавшим его ночные миражи.

Все дело в том, что за три года не забыл Максим короткого, дурного помутнения в ординаторской. Конечно, не думал ни о повторении, ни о продолжении. К чему это?! Тем более результатом становится какой-то отвратительно-пошлый многогранник, в котором слишком много выходило тупых углов, а большинство еще и собирались в одном рабочем пространстве. В общем, к чертям собачьим все это!

Но то умом, а тело зачем-то ждало повторения и желало полного обладания и понимания тонкого тела рядом. Даже все чаще во сне снилось. Сначала все про то же, где она сверху, только совсем голая, чтобы гладить и сжимать, не чувствуя препятствий, а после и нежная под ним, ласкающая руками его плечи, цепляющаяся за них в момент, когда уже вторгся, нарушая всякие внутренние запреты и полностью отдаваясь желанию. Хорошо, хоть не имел дурной привычки болтать во сне, а то мнилось, что говорил, хоть и мало, но откровенно и звал по имени, выдыхая его в мираж теплой кожи в испарине. На работе украдкой, чтобы не заметили любовался всем тем, что было недоступно.

Сны становились все опаснее, откровеннее, животнее. В последнем и был животным: держал ее через густые русые пряди за шею сзади и вел свою партию, доминировал, порабощал долгими, глубокими толчками и словами, требующими подчиниться, отдаться до конца. В конечном счете навалился полностью, вжал в матрас, окружил собой, держа ладонью за подвижное горло, чувствуя под пальцами тонкую длинную шею.

— Кричи, сучка! —ощущал себя дворовым цепным кобелем, завоевавшим хозяйскую светленькую пуделиху.

От сна очнулся под пенье птиц в открытое окно с колотящимся сердцем и полным ощущением, что не закончил начатого, ощущение подкреплялось положенными утренними реакциями тела. На кухне звякала посуда, супруга готовила завтрак, чтобы муж пришел на работу сытым и довольным.

Какое уж тут удовольствие, когда в снах ты только что не насилуешь женщину, с которой проводишь времени намного больше, чем с женой. В общем, спасался душем, в душе, ну, не суть.

В сущности в рутине недель, когда привычное сменялось обычным, сны, хоть и были невыносимы, но морочили не постоянно, совсем тошно и тяжело становилось, когда шла гонка. Все дольше вместе, все больше узнавания, все больше пространства внимания и сознания было занято женщиной, про которую хотелось совсем не думать. Хуже только выезды куда-то вместе, тогда совсем не расклеиваетесь. После невозможно забыть, приходить во сне и остается, чтобы терзать.

Тем вечером сложилось сразу все. Они вернулись с недельного обучения. Вокруг гудело повисшим дамокловым мечом разбирательства и потерей сотрудников. Лера была сама не своя и не в себе, хоть, кажется, держалась. Левашов заражался ее непокоем, метался внутри. В таком состоянии домой идти не хотелось. Обошел дважды все отделение. Заглянул в соседние, поболтал с дежурными врачами. И было уже направился домой, но увидел свет в учебке. Заглянул из праздного любопытства и с желанием отправить засидевшегося заучку домой. И увидел то, что увидел.

Будь она трезвой, даже бы не попытался, но в Лере точно было не меньше трети бутылки коньяка. Выпил для храбрости и разрешил себе то, что душа попросит. У души была в отношении грустящей женщины только одна просьба: хотя бы выяснить, можно ли повторить то, чего не можешь забыть?

Ответ на поцелуй сказал: “Можно все!” До стона в мышцах и зуда под кожей боялся, что сбежит. Каждую секунду боялся, пока не закрыл двери гостиничного номера. Хотел до утра обратить все свои просьбы к небу в реальность. С пением утренних птиц количество просьб мирозданию выросло до бесконечности: первой было — не уходи!

Всю ночь воплощал фантазии. Больше, конечно, ранние, нежные. Утопал в сладости ее тела. Перецеловал все сантиметры кожи. Выласкал, вылизал, вынежил. Проживал ее оргазмы ярче, чем собственные, а ярче тех и быть ничего не могло. Нельзя отпускать женщину после такой ночи. После всех ее стонов, шептов, вскриков. После того, как целовал щиколотки и щекотал языком впадинку под коленом. Никто не отпускает после этого, кроме идиота-Левки.

В окна едва брезжил дымчатый рассвет, когда повинуясь утренним желаниям, губами ласкал от пупка вниз, оставляя самый долгий поцелуй у самой нежной тайны женского тела, будя для совместной встречи нового дня. Чувствовал, как подаются вперед бедра, становится отзывчивым лоно на его прикосновения. И без того за ночь ставшая центром чувственной радости маленькая алая горошинка, по которой провел кончиком языка, отзывается остро вздрагиванием бедер и судорожно сжавшимися на его голове пальцами, не знающими, то ли отказаться от наслаждения, то ли продлить.

Глава 5

Город за окном автомобиля Романа потихоньку сбрасывал парадный наряд центра, превращаясь в череду спальных районов. Дорога стала свободнее, машины побежали быстрее, и та, что увозила Леру от неопределенности, где могло бы быть, пусть непростое и горькое, но счастье, и та, что преследовала, уверяя, что счастье все еще возможно. Достаточно лишь остановить бег, развернуться и согласиться быть счастливой.

Город хранил их близость и неверное мерцающее, но неразрывное ощущение близости. Такого не было ни до, ни после в жизни Валерии. Поняла, что единственное, неповторимое и только ее счастье именно с Максом поздно. Но, наверное, пойми раньше, легче бы не стало. Было бы еще горше и больнее, что ничего не изменить и не владеть тем, чем хотелось обладать по праву. Права-то не было, ни морального, ни физического. Было много обязанностей и обязательств. И все важнее глупой любви. Почему любовь всегда ни к тем и ни с теми?

С дня, когда все раскрылось и покатилось под откос, постоянно думала, почему так и не смогла оценить Рому полностью? Он ведь и правда, был неугомонно предан, разве что тапки в зубах не носил, да и то лишь потому,что никто не просил его об этом, а так — все возможно! И точно не трепал нервы, как придурок-Левашов. У Романа была работа, Валерия и, может быть, жена. Про это не знала. Сам он никогда не рассказывал о своей личной жизни, а спрашивать в голову не приходило. Зато Макс за полтора года умудрился во всей красе показать себя!

Ну, право слово, это же просто безобразие: вот еще и полсуток не прошло, как в темноте шептал твое имя на ухо, прижимаясь к ягодицам твердеющим членом. Обнимал, обхватывая из-за спины через грудь, удерживая большой ладонью за шею, кружил языком на позвонках. Был опасен в том, как контролировал и подчинял ее тело, был прекрасен. И вдруг, ни стого, ни с сего, развернулся за обедом к их же коллеге и запел соловьем. В конце концов, это просто оскорбительно!

Хорошо, хоть Ромка был рядом, терпеливо сносил ее капризы, что и салат пересолен, поэтому хочу тушеные овощи, и черный чай поменяй на зеленый, и то душно, то сквозняк. Это же еще при том, что ему с утра пораньше ничего не обломилось, а он, наверняка, примчался ни свет, ни заря в надежде разбудить и взбодрить обожаемую женщину горячей близостью. Только у женщины той близости за прошедшую ночь было до пресыщения, да и вообще, после Левашова Рома не выглядел богом секса. От привычного любовника даже слегка мутило, ну, и просто передоз поцелуев и ласк, может быть, хотя, если бы Макс не на младший персонал растрачивал свое обаяние, то дозировку бы увеличила с удовольствием, но исключительно одним конкретным сертифицированным препаратом, дженерик Роман не подходил совершенно.

Вообще-то, она Максима даже хотела как-то оправдать: ну, не ходить же ему третьим в хвосте за ней с Романом Николаевичем, да и не клялся он в вечной преданности, чтобы порицать за измену. Какие, вообще, к Левке вопросы. Давайте уж честно, врачебная деятельность с ее нагрузками, переработками и ночными дежурствами к верности располагает мало. Так что не будем рассказывать, скольких юных ординаторов зрелые дамы-врачи обучили тут не только хитростям медвспоможения, но и радостям взрослой жизни. Не будем тем более говорить, сколько молодых докториц пало под напором давно окольцованных зрелых коллег мужеского пола.

Лера в этих развлечениях участия не принимала никогда: во-первых, Ромка же; а во-вторых, противно быть одной из многих. Паркман не считала себя ровней серому большинству девок в белых халатах. Они ходили на работу как на работу, а Валерия создавала мир, строила свой храм. Негоже при таком отношении к делу макать себя в общую лужу, где все переплавали.

Ромка об этом ее отношении знал, потому философски реагировал и на нежное воркование с Ильназом, которого принял на работу пацаном совсем, не обращал внимания даже на похлапывая по разным, включая довольно интимные, частям тела, и обнимашки с анестезиологом молодым воспринял спокойно. Только и сказал, что грань переходить не стоит прилюдно. Народ не поймет.

Народ Валерию Владимировну не интересовал нисколько. Развлекалась в надежде на ревнивые взгляды левашовских ясных глаз. А им ревновать было некогда, они оглядывали диспозицию, ища новые цели. Девочки-анестезистки хватило от силы на неделю. Потом глаз Макса упал на какую-то практикантку, объявившуюся не в срок и не к месту. В ответ во время операции Лера так пообщалась с Данечкой, что почти губы в губы, благо никакие тактильные контакты по соображениям стерильности недопустимы, так что, вроде, обещанную Ромке грань и не перешла. Как минимум всегда могла похлопать ресницами и сказать “ачотакова”. Рома не очень-то любил ее вольности, хоть и списывал на причуды яркого характера. Но и развлекалась не для него, а для того, кто не собирался следить за истеричной вакханалией. У Максима Ростиславовича — операция.

Бесило в Максе сразу все, и то, как легко он находил себе объекты для плотских радостей, и то, как юная будущий кардиолог за несколько дней упала в обожание опытного и готового всегда дать полезный совет хирурга, как в колодец головой вниз, и то, что до этого-то ни разу не видела в Левашове такой постельной прыти с посторонними бабами. Видать, кризис среднего возраста нагнал-таки Левчика и повел за член в глубины безумия. Ну, а чем еще подобную перемену в поведении объяснить?

Когда душный июль с раскаленным асфальтом перекочевал в август, пахнущий началом осени, молоденькая любовница так освоилась в жизни Максима, что не стеснялась публично считать себя его женщиной. Да и Левка не особенно шифровался. Пришлось даже напомнить уважаемому Максиму Ростиславовичу, что тут не бордель на минималках, а рабочая среда, где множество ни в чем неповинных людей, а значит внимательных глаз и ушей.

Глава 6

Иногда, если подумать о том, как дни линяют в ночи, освещаемые огнями большого города, подсвечивающего то тайное, что не может и не должно бы стать явным, но вот становится, бывает даже страшно.

Максим помнил тихий вечер, когда в отделении зашли два интересных и опасных персонажа. Опасные бывали и раньше, Ромка привечал многих, кого не стоило бы отпускать с миром после латания, но эта парочка — другого коленкора. Таких непрозрачно-неприметных товарищей бывший военный хирург Левашов видал и с ними были свои сложности, ибо им не отказывали.

За окнами больницы осень угрожала первыми заморозками. Внутри тоже похолодало. особенно, когда заметил, как поспешно, заглядывая во все служебные помещения по коридору, трусит Роман.

— Валерия где? — нервно поинтересовался у Максима руководитель.

— В учебке, — отозвался тот, понимая, что вздернут Ромка по весьма уважительной причине, те двое пришли не просто так, такие люди просто так не появляются.

Накинул рюкзак на плечо и направился к выходу. Ему хватало головной боли, честно говоря, и без дополнительных забот. За спиной услышал, как торопливо шагают две пары ног и голос Романа, поторапливающего Леру. Оборачиваться не стал, даже чтобы проститься. Не лучшие у них с начальницей были отношения тогда. И усугублялись еще тем, что Ксюшка ждала ребенка.

Левашов с этим внезапным приплодом прятался, благо срок-то был пока номинальный, но чувствовал себя мерзавцем и предателем. В первую очередь почему-то даже не перед женой, а перед Лерой, хотя никаких обязательство, как сам себе говорил, не имел, чтобы из-за них скрывать от Паркман свою глупость.

От Ксюшки он попросту не ожидал подставы. Сама же врач! Должна была понимать, откуда дети берутся. Не такая уж малышка и глупышка. Да и зачем бы ей ребенок, тем более еще учиться и учиться?! Думал уговорить на прерывание, но девчонка уперлась не на жизнь, на смерть. Он немного надеялся все же, что доуламывает, сроки пока вышли не полностью, но сам не верил в свою надежду. И злился на себя, а больше того на Леру: если бы не она, никогда бы никакой Ксюшки и не призошло!

Из ужасного было то, что придется же рассказать жене. А как?! Метался, метался и рванул к старой подружке и сокурснице Светке Кощеевой. У них, правда, была дружба без всякого такого отягощающего анамнез. Всю дорогу, со второго курса, как судьба свела вместе трижды пересдавать один упрямый предмет не менее упрямому преподу, так и не расходились душами.

Сложнее всего, оказывается, самому себе признаться, что происходящее в его жизни — не случайность, не блажь минутной похоти, а большое и серьезное. За заботами с Ксюшкой о Лере пытался совсем не думать. И Светке собирался рассказать только главное - про свое грядущее отцовство на стороне. А рассказал все и даже чуть больше. Сильно больше, чем собирался, и тем более больше, чем стоило бы.

— Нашел в кого влюбиться на старости лет! — покачала головой Светлана, наливая чай,а в него коньяк. — Хоть бы женщину выбрал нормальную, а то Паркман!

Светка Валерию, конечно, знала. Тогда уже в своих кругах оно стало весьма на слуху, больно активная и борзая дамочка перла к вершине без тормозов. Не любила Кощеева Лерку. Зубастость и цепкость главной женщины Левашова мало кому нравились, но последней всегда было не до снискания любви в медкругах среди коллег. У нее были свои планы на будущее.

— Да при чем тут влюбиться?! — возмутился Макс. — Совсем что ли я?! У нее вон, и Ромка, и куча обнимателей. И начальница же!

Про обнимателей и самому не нравилось, а что сделаешь, если Валерия льнет к мужикам, тому же Данечке, а те только рады!

— Это ты ее ночь ублажал от субординации и по приказу что ли? — расхохоталась Светлана, чуть не валясь со стула. — Левчик, не будь дураком, ты чудишь, как последнее чудло бог знает уже сколько, тебе надо теперь прощения у Таньки твоей выпрашивать, а ты все дуриком ходишь!

— Хватит уже! — ни в какой влюбленности признаваться не собирался, не то что подруге, самому себе. — Может, уволиться мне, а?

Видать в вопросе была такая тоска, что даже вечно жизнерадостная Света посмотрела серьезно и покачала головой.

— Не занимайся ерундой, Левк. От себя не убежишь! Лучше думай, как у Тани будешь прощения просить, пока не народилось все то, что наблудил, идиот.

В чем Светлана была права — от себя, и правда, не убежишь. Ни в чем. Жене не признавался долго, дотянул чуть не до родов, тем более, вроде, повод был подходящий. Непрозрачно-невзрачные, пришедшие к Роману, действительно, зашли с предложением, от которого не отказываются. Через некоторое, хотя и не особенно скорое время, новый год уж отгуляли, весну ждали, предложение поступило в распоряжение Левашова. Было решено, что умелые руки пластического хирурга сделают человека неузнаваемым, а хирург-травматолог сумеет добавить к росту несколько сантиметров. Понятно, что перемены требовались не просто так. Спросил у Леры:

— Куда мы ввязываемся и почему именно мы?

Ответ был прост: потому что нас прижали с бандитскими услугами Романа и потому что нам обещали хорошо помогать в развитии. И да, все должно быть тихо. Чисто. И с высоким КПД.

— С чего бы этому КПД взяться? — недовольно буркнул Максим.— КПД порождается опытом, консультациями, а у нас ни того, ни другого. Мы даже пригласить сторонних специалистов не сможем! Даже адекватно запросить второе мнение! Все это, — на последнее словом делал ударение, — будет идти под грифом “совершенно секретно”.

Глава 7

Валерия смотрела в боковое стекло и не видела ни бегущего полотна дороги, ни безразличных, мероно сменяющих друг друга фонарей по обочинам, ни многоэтажек спальных районов, щетинившихся чуть поодаль от трассы. Город, увлеченный подготовкой ко сну,торопился выпроводить безысходность, заполняющую душу женщины вместе с ней самой. За городом должно стать проще. Хотя, куда уж проще, когда выбор сделан?! А ведь он сделан.

В одном Роман совершенно прав: он действительно всю жизнь положил к ногам Леры и вложил в ее дело. Это ведь было, в первую очередь, ее дело. Конечно, можно бы сказать,что она ввязалась в темные Ромкины делишки, но… нельзя так сказать,если быть честной хотя бы с собой. Соглашалась с открытыми глазами и мыслями о перспективах. Хотя последние возникли и чуть после согласия, а все же ее была идея. И когда пришли из конторы очень глубокого бурения, не сопротивлялась и даже с азартом поддержала предложение, отказ от которого в любом случае не рассматривался. Валерия умела ловить возможности за хвост и не жалела об этом своем умении никогда. Огромный плюс Ромы был в том, что он ценил ее стремления и был готов в них участвовать безоговорочно. А потому надо быть хотя бы благодарной за его труд, за его служение, хоть это и пафосно. Она старалась, будет дальше стараться, конечно. Тем более принято решение.

Проблема в том, что вспоминались не добрые дела, не покой, который принес Жданов, взяв на себя кучу обязанностей и выполняя все их безукоризненно, даже не вся та неоценимая помощь, которая была куда ни кинь взгляд. Мама бы столько не прожила. Яшка. Что было бы с Яшкой, если бы не Ромка — вообще непредсказуемо. Да и тот, первый пациент, которого чуть не отправили к праотцам по незнанию и неумению еще. И после был еще один сложный случай. Да даже вот их последняя страшная история, которая намертво увязала ее душу с Максимом. Ведь живы-то и благодаря усилиям Романа. Не только его, а все же, не будь Ромки, ничего бы не было. И Леры бы не было. И Левашова. Много заслуг у Ромы. Очень много. За каждую положено быть благодарной!

Хотелось помнить это. А помнилось другое: как звонила морозным вечером в сломанной машине, обливаясь слезами, а Роман не брал трубку. Серьезно поругались перед этим, и мужчина просто перестал отвечать на звонки слишком больно ударившей по амбициям любовницы. И помнилось, как в ночь перед отъездом с их первой выездной операции, когда смогли договориться о возвращении Жданова с серыми серьезными людьми, пользовался ее телом, именно пользовался, потому что чувств не было. Никаких. И как упорно и нудливо совсем еще недавно объяснял, почему не надо оплачивать непроверенное лечение Яшки в Израиле, все равно же результат неочевиден, а сын и без того у Валерии неплохо адаптирован к жизни. Вспоминалось много дурацких мелочей, о которых и говорить не стоит: даже привычка оставлять бритву не там, где просила, и утренний поцелуй на прощание пока она завтракает, приходилось давиться куском, только положенным в рот, чтобы ответить.

Ужасно было даже не то, что все это вспоминалось о Роме, а то, что ничего подобного не могла вспомнить о Максе, а ведь, наверняка, и у него были свои минусы. Не могло не быть. Но помнилось только, как, обзвонив всех, ближних и дальних, кто мог бы вместо Ромки спасти ее от лопнувшего колеса, скрепя сердце, набрала Левашову. Вообще не собиралась его посвящать в свои проблемы, тем более отношения у них не улучшились с той дурацкой ночи в гостинице. И не улучшались постоянно. По сути стали чужими людьми, общались лишь по рабочим вопросам. И тут поздним вечером названивать, о чем-то просить! Но больше, оказалось, и некому набрать. Даже не надеялась, что согласится помочь чем-то кроме ценного совета.

Слушала гудки телефона, смотрела через ветровое окно искалеченного автомобиля на ночь, в которой даже воздух выглядел замерзшим. И город прятался во мраке этого холода, притворялся несуществующим, был похож на всех тех, кто отказал ей в помощи под разными предлогами, а то и вовсе без них. Город был безразличен. Люди были безразличны. Может, сейчас. Может, всегда.

Загорелся светильник, неожиданно, будто опомнился, что должен подсвечивать запертые ворота непонятного промобъекта. А в трубке раздалось: “Алло”. И стало проще. Светлее.

Левашов выслушал. Велел включить печку и сидеть, ждать его. Так просто, словно он все время только и мечтал чинить в мороз ее машину. Только для этого и жил. На работу ходил. Вообще, пришел к ним почти пятилетку тому назад только для того, чтобы приехать в собачий час и собачий холод в черноту промзоны и начать разбираться с поломкой.

И когда приехал, будто развел ладонями всю беспросветность ночи, беспросветность страха, беспросветность бессильных слез. Вытащил домкрат, набор инструментов. Все подшучивал, что женская машина — это большая косметичка, в которой ничего нужного нет и не должно водиться, иначе у мужика шанса не будет оказаться полезным.

Пока менял колесо, испортил дорогущие перчатки. Точно знала, сколько стоят, потому что Роману думала такие подарить, а потом зажабилась, увидев цену. Максим, похоже, на себе не экономил, да и к утрате отнесся чуть напряженно, но в целом философски.

— Нда уж! На выброс, — скрутил и засунул в карман.

А она его засунула в жаркий салон отогреваться. Болтали о разном. Как до той дурочки-анестезистки, как до пренебрежения Валерией, как до ее обиды. Вспоминали все глупости сегодняшнего дня и других. Поболтали о грядущей операции очередному балетному гению, потом о скором семинаре, где у каждого был доклад по своей области. Оба совсем оттаяли, стали прежними собой. И даже ночь казалась хоть и не менее морозной, но будто хрустально-звонкой и этим прекрасной.

Глава 8

Города вокруг оставалось все меньше. Скоро начнутся поля, перелески и пустоши вдоль дороги. В ночи все это сольется в один привычный пейзаж, похожий на множество подобных в любом конце родины. Левашов любил и среднерусские пейзажи, потому что в них не было его прошлой военной жизни, только память о хорошем, пусть и с оттенком горечи. И город, который оставлял, гонясь за призраком надежды на счастье, в общем-то, любил все эти годы, прожитые в нервном и злом, но том самом его счастье. Его любви. Невозможной и неизбежной.

Автомобиль Жданова набрал скорость, а Макс за своими размышлениями чуть не упустил этот маневр, кинулся догонять, но при этом мысли продолжали бежать своим чередом через прошлое.

Удивляло, что на утро после тяжелой новости о болезни матери Лера была самой собой. Собранная и аккуратная при подготовке, внимательная при разборе анамнеза. Все замечающая во время осмотра и постоянно анализирующая. Знаете, будто все совершенно спокойно. Ощущение, что у нее под контролем не только то, что находится здесь: пациент, работа, но и то, что было там, в их далеком городе. В далекой до полной недосягаемости палате, где лежал главный человек жизни Валерии, её мама. Нет, сына Паркман любила самозабвенно, а мамой дышала, как воздухом. Единственное, что изменилось — реакция на звонки, снимала трубку сразу же и, вообще, телефон был в руках неотлучно. Ждала звонка от Романа, от врачей и от Яшки, да хоть от кого-то, кто принесет добрую весть или как минимум какую-то определенность.

Когда закончили день, потянула Левашова за рукав:

— У тебя есть сигареты?

— Есть, — пожал плечами.

— Пойдем, покурим, — долго вздохнула, не отрывая глаз.

Согласился. Ему было все равно — пить, курить, бродить по улицам города. Совершенно безразлично. Только бы ей было лучше. Легче. Только бы улыбалась.

Пальцы, тонкие до прозрачности, нервные, дрожали и никак не могла попасть в огонек зажигалки.

— Подожди! — отобрал сигарету, сам поднес к пламени, сделал первую затяжку, раскуривая, и отдал. — На!

— Потом прикурил себе.

Молчали, смотрели на тлеющие огоньки друг у друга в темноте чужой ночи.

— Знаешь, Левк, больше всего боюсь, что ее и похоронят без меня, — сказала и оборвалась на полуслове.

— Все так плохо? — он по-настоящему испугался.

— Все непонятно. Но пока без видимых улучшений, — не столько курила, сколько баловалась и переводила его сигареты, то рассматривала, будто недоумевая, что это, в зажатых пальцах, то взмахивала рукой и оставляла точку огненного следа в темноте. — Ромка долетел, теперь мне спокойнее. Заодно проследит, как Яшу устроят в школе.

— Почему в школе? — не понял Максим.

— Один дома он не хочет. Да и страшновато мне его одного оставлять, — бросила окурок в урну и натянула рукава кофты, чтобы спрятать замерзшие от степного ночного ветра пальцы.

Макс полез в карманы, вынул перчатки и отдал:

— Не мерзни!

— Носишь, чтобы Ксюшку свою не нервировать? — натянула на ладони.

— Ношу, потому что ты подарила, — честно признался Левашов.

Вообще, это же очень глупая история. С перчатками. Надо было просто поменять их на технические, но ему было холодно, решил — обойдется. И, естественно, не обошлось: не только перепачкал, пока снимал колесо, так еще и два пальца разодрал, сам не понял обо что там в этой покрышке. Но, вообще, хорошо, что пострадала кожа перчаток, а не пальцы, хотя, если бы потом бинтовала Лерка, как раненого бойца, было бы приятнее, чем рассматривать не подлежащий восстановлению аксессуар.

Он, правду сказать, и злился на нее тогда, и чуть-чуть побаивался, но если женщина плачет, нельзя же сделать вид, что тебе все равно. Вот и поехал, стал спасителем. Между прочим, приятно, когда на тебя смотрят, как на супермена, даже веришь, что ты немножко герой. Вокруг ночь, и город такой, как в голливудских фильмах показывают, когда намекают, что мир принадлежит двоим, хоть мир и не слишком безопасен. Хороший город. В таком только и остаться навсегда. Прятать за спину от опасностей маленькую женщину, которая глядит на тебя глазами… Нет описания взгляда, где смешиваются восхищение, благодарность и, показалось, будто робость какая-то. Прекрасный взгляд. Лучший в мире!

Они бы, наверное, успели совсем помириться, но Ксюха все испортила. Она, вообще, какая-то несвоевременная. Во всем и сразу. С другой стороны, если уж связался, то и куда тут деваться? Тащи свой крест. Но все же было бы как-то лучше, если бы она не впадала в истерические приступы из-за всякой ерунды, типа, тех же перчаток.

Наверное, от растерянности и общей неуместности момента и всучил их бедной Лерке с просьбой выкинуть. Да еще и про свое болото, в котором тонул, готовясь стать отцом неожиданного ребенка, тоже. Уже позже, задним числом понял, что, конечно, Лере было не очень приятно слушать излияния, сама же такая “ксюша” в прошлом, а Левашов, выходит, как Яшкин папашка, баламут и путаник. Но в тот момент, когда из него просочилась правда, не думал. Сунул испорченную вещь, прося выкинуть, и потопал разбираться со своей головной болью.

Про перчатки, конечно, забыл сразу же и не вспомнил бы никогда, если бы перед новым годом ему не протянули мягкий подарочный пакет. Удивленно улыбнулся, объяснил, что не ожидал, сам подарка не приготовил, но исправится. И в тот момент, мерцающая на окне ординаторской гирлянда была ярче всех праздничных подсветок их большого города.

Глава 9

Ночь, заполнившая салон, еще пахла городом, пахла моющими, которые не полностью выветрились с того времени, как Роман, готовясь к свадебным торжествам, отогнал автомобиль на мойку. Внутри была цивилизация мегаполиса, снаружи уже вовсю властвовали поля и перелески, почти невидимые во мраке. Если быне запахи, можно было бы вовсе раствориться в этой ночи и воспоминаниях, в которые убежала от неотвратимой реальности.
В общем-то, оправданий себе Валерия не искала, Романа ни в чем не обвиняла. Левашова — тем более, он вполне искренне предлагал оставаться друзьями. Хотя, если подумать, в ту ветреную азиатскую ночь у него была острая биполярка, как говорят современные дети: он сначала от всего отказывался и собирался дружить, а потом в темноте и нагости признавался в любви, называя ее дурой. И было до дрожи сердца мило. Иногда, когда тебя в макушку тихий голос называет дурой, это очень мило.

Больше всего в первой командировке запомнилось состояние пустоты и неприкаянности. А еще умирание чувств. Час за часом словно терялась крупица эмоциональной восприимчивости к миру и себе, душа замерзала будто под анестезией. Ткни скальпелем, не почувствуешь ничего. Разве что давление. Давление чувствовала еще.

За окнами чужого высотного здания был чужой город и чужая страна, а еще чужой мир, который теперь совершенно не хотелось увидеть и узнать. А ведь думали все, что обязательно хотя бы оглядятся там, куда их забросила судьба и сложные договоренности с сильными мира сего. Не знали, как все пойдет, поэтому мечтали о лучшем: о свободе передвижения и свободе узнавания неизведанного. Неизведанное для Леры теперь было дома. Узнавать что-то еще, кроме этого неведомого, сил не оставалось. Ни одной минуты и ни капли любопытства.

Тот день был нормальный, обычный, неплохой даже. Никто не стенал, осмотр пациента и подготовка к грядущей операции прошли сносно. Хороших новостей из дома не было, но и плохих не случилось, что при ее ситуации уже новость приятная и хорошая. Казалось бы, ну, и расслабься. Хоть один вечер побудь ты в нормальном состоянии, в нормальной ситуации. Ромка во время дневного созвона (у него было раннее утро) даже предложил слегка выпить и посетовал, что самого нет рядом. Лера согласилась, что его отсутствие — это грустно. А было не грустно, а пусто, слишком тихо и почти бесчувственно. Око тайфуна, в котором не знаешь, когда мертвая тишина закончится и начнется буря, мечущая твою лодчонку без всякой жалости. В оке тайфуна страшно, потому что совершенно спокойно.

Ей было страшно. К Максиму пошла, потому что просто больше не знала куда. А может, потому что он отдал ей перчатки и забыл про них. И было тепло пальцам в сумерках улицы, когда мерзла под дверями их лечебницы-гостиницы, не желая сделать ни шага в сторону, надеялась заморозить пустоту. Хотелось эмоции, а душа ничего не чувствовала, будто забыла о том, что так может. Тотальная амнезия. Не понимала, как чувствовать, если чувства не бьют набатом.

Макс, конечно, не ждал, да и вообще, вероятно, был занят чем-то совершенно другим, более ценным и важным, хотя бы и отдыхом. Но ее впустил. Дал повиснуть на шее, бережно обнимал.

— Ну, конечно, побуду, — погладил лопатки. — Чаю заварить?

Чай Левашов заваривал вечно или слишком крепкий, или слишком слабый. Да и не хотела она, так что помотала головой, отказываясь.

— Ну, так поговорим. О чем захочешь, — почувствовала, что готов отпустить.

— Не хочу разговаривать! — еще крепче прижалась.

Пока Максим обнимал, не было пустоты. И если сейчас отпустит, то снова все медленно стихнет, будет внутренняя кома.

— Не отпускай меня, пожалуйста. До утра…

Не о том, чтобы заняться сексом просила. Нет. Просто не хотела холода безнадежности.

— Ну, что ты, милая! — все поглаживал спину. — Ну, что ты делаешь? Ты же утром опять пожалеешь!

— Нет. Я не жалею. Ни о чем, — она никогда не жалела, потому что жалость ничего не меняет, а если повторяла, то жалеть и подавно было и не о чем. — Я о тебе не жалею. Ни разу!

— Я старый блудник и повеса же, — почувствовала виском по движению мужской щеки, прижатой к нему, что улыбается. — И такая славная девочка! Ты достойна большего.

Вроде ласково говорил, а будто отказывал навязчивой просьбой. Было унизительно. Сняла руки и толкнула в грудь, требуя отпустить.

— Мог бы честно сказать, что ничего от меня не хочешь, без вот этого всего! — дернула плечами презрительно.

— Чего? — кажется, не понял, даже тон с насмешливого стал растерянным.

— Ненавижу, когда меня посылают фразой о том, что я достойна лучшего и большего! — Сама решу, чего я достойна! И кого! — любви не вышло, хоть разозлиться, тоже эмоция, тоже созидательная.

— Да что ты на меня взъелась-то? — схватил Макс за плечо злящуюся женщину.

— Отпусти!- дернулась, пальцы тут же расцепились. — Я пошла искать более достойного!

— Прекрасный анестезиолог через две двери, — заботливо съехидничал мужчина.

— Отстань от Дани!- напустилась на помощника. — Что он вам всем сделал?!

— Нам — ничего, — снова усмехнулся Левашов, — а тебе, если попросишь, сделает все, что захочешь. Ему понравится, думаю.

Пробился за стену бесчувствия, нашел живой нерв. Глаза стали мокрыми от горячих слез обиды за несправедливость. Щека Макса больно бьет по руке, если этой рукой к той щеке приложиться от всей души. До сих пор помнила, как по светлой коже, расползся красный след ее пятерни. По тому, как в прозрачных, сразу потемневших глазах сверкнули молнии, думала, прибьет, но Левашов стоял и смотрел, а краснота расплывалась все сильнее. Молчал он, молчала она.