Только (не) мы

Глава 1 (Ч.1)

Глава 1.

Из года в год молочные снежные узоры покрывают одни и те же стёкла одних и тех же квартир, где живут одни и те же люди. Впрочем, жильцы могут поменяться, могут сменить стекло или даже стеклопакет целиком. А ещё жильцов может не стать. Совсем. Так, как будто их и не было никогда. Как будто им ни разу не доводилось наблюдать за сменой времён года, за рисунками на окне, не доводилось рождаться, расти, влюбляться и ненавидеть. Люди попадают в этот мир на какое-то время, живут, словно это навсегда, а уходят почти так же незаметно, как пропадают морозные вензеля с наступлением оттепели — внезапно и бесследно.

Удивительного в этом то, что каждый человек, какой бы он ни был, какие бы поступки ни совершил и сколько бы горестей ни прожил, является уникальным носителем собственной истории. Все они похожи между собой, как те узоры на окне, но вместе с тем неповторимы — всюду свои нюансы, повороты, особенные штрихи — удивительные, единственные в своём роде и скоротечные. Возможно, поэтому нам всем хочется оставить что-то после себя — дом или сад, или детей, или хотя бы немного слов, чтобы прожитое и невечное всё-таки оставило свой отпечаток, задержалось в тлеющем безрассудстве времени. Мы готовы пусть в самой мимолётной беседе поведать о себе какую-нибудь малость, буквально песчинку из целой дюны, собранной в памяти, пока её не разнесло в пыль ветрами судьбы. Насколько важно человеку почувствовать эту тонкую связь с миром, закрепиться в нём, осесть, стать частью чьей-то другой истории, которые, переплетаясь друг с другом, рождают в бесконечность что-то совершенно новое.

Мы хотим, чтобы о нас помнили, чтобы иногда, по каким-нибудь лживым, но привычным праздникам о нас говорили. И говорили хорошее, настоящее, светлое. Пускай происходило много разного, однако рисунок на стекле прекрасен вне зависимости от года за окном — был ли он удачным или провальным, кого довелось встретить и с кем проститься — белоснежный узор всегда безупречен. Он смотрит на нас равнодушно и по-зимнему холодно, одновременно согревая, потому что пока ты смотришь на закрытое окно, окна твоей жизни распахнуты настежь, каждую минуту, которая проносится незамеченной, а вместе с ней проживается реальная человеческая история, твоя история, где уже было многое и, возможно, будет ещё больше.

Но пока ты ничего об этом не знаешь.

Просто наступило утро, которому следует просто порадоваться, потому что это пока не конец. Ещё есть шанс всё перестрадать и переиначить, обнять близких, тех, кто жив, и даже рассказать кому-нибудь свой сон или явь, чтобы они не канули в пустоту, в безмолвие, в абстрактное «всяко бывает».

Именно так порой зарождаются новые витки истории, которые могут начаться с банального:

— Простите, можно я сяду за ваш столик? Не помешаю?

Я тогда впервые подняла глаза на человека, о котором ещё ничего не знала, но должна была узнать вскоре.

Честно сказать, бестолковому общению я всегда предпочитала одиночество. Странные встречи и уж тем более внезапные знакомства редко доставляли мне какое-то удовольствие. Потому я растерялась.

— Ну, если больше некуда сесть…

Я оглядела другие столики в кафе.

В пятницу здесь всегда яблоку некуда было упасть, хотя в тот вечер гостей оказалось немного меньше — не так шумно, не так накурено. В восемь начинали играть музыканты — хороший джаз, почти лаундж. Даже в самый разгар здесь отлично работалось, да и публика подбиралась интеллигентная. Можно было не беспокоиться, что кто-нибудь пристанет с пьяными шуточками и заигрываниями.

Но вот, пожалуйста — кто-то всё же нарушил моё уединение.

Я бы ни за что не простила такой дерзости в любой другой ситуации, с любым другим человеком. Но тогда передо мной оказался мужчина с самым тёплыми и удивительным из всех виденных мной на Земле взглядов — цвета золотистой сиены с мелкими вкраплениями киновари: словно бы пожар, нет, скорее тлеющий костёр горел в тех глазах. В глазах потрясающей красоты и пронзительности, подобных истинному искусству.

Я разрешила незнакомцу сесть за мой стол, только потому что хотела как следует запомнить эти глаза. Такие запросто не придумаешь. Да и зачем выдумывать, если подлинный шедевр сидит прямо перед тобой.

Впрочем, я даже не успела одобрительно кивнуть, когда мужчина уже поставил свой портфель на стол и вытащил сигарету.

— Курите? — он протянул мне свою пачку.

— Нет, и вам не советую.

— Напрасно.

— Что напрасно?

— Напрасно советуете, — улыбнулся он с какой-то жестокой мягкостью. — Я пробовал бросать раз двадцать, но ничего из этого не вышло.

— Видимо, не было достойной причины, — рассудила я, уже жалея, что не прогнала самозванца и теперь вынуждена не только тратить своё время на глупые пререкания, но и дышать табачным дымом.

Хотя, если посудить строго, мне в любом случае пришлось бы им дышать. В этом кафе курили почти все. Пожалуй, то был единственный минус. Но и он не остановил меня при выборе данного места.

— Вы часто здесь бываете?

— Иногда, — ответила я безо всякой определённости. — А вы?

— Случайно зашёл. На афише было написано, что здесь можно свободно послушать джаз.

— Любите джаз?

— Не особо.

— Тогда что вы тут делаете?

— Греюсь, — выдыхая табачное серое облако, ответил мой собеседник.

Дым обволок его бистровые тёмные волосы, игравшие со скупым освещением кафе в затейливую игру оттенков — от насыщенно-медного до почти чёрного. В особенности эта игра занималась на торчащих кончиках в области макушки. У шеи и висков волосы лежали прилежно и гладко, покорённые машинкой, которая недавно прошлась по ним, оставив колкую аккуратную щетину.

Мне почему-то захотелось сказать, что холодная погода за окном не даёт права наглеть и вот так запросто вваливаться в камерные заведения, куда вхожи, как правило, лишь те, кто знает толк в этикете и джазе. Но я промолчала.

Глава 1 (Ч.2)

Полагаю, в тот момент мои брови уже достигли затылка, а багровая краска залила меня с ног до головы.

Во-первых, Антон каким-то неведомым образом угадал дважды — я действительно имею журналистское образование, но последние несколько лет посвятила себя работе над художественными произведениями. А во-вторых, его наблюдательность не могла не шокировать. У журналистов в самом деле есть привычка одеваться неброско, но мне такая манера в корне претит.

Мне нравится красота во всём, особенно — в мелочах и аксессуарах. Я не столь гонюсь за последними тенденциями моды, сколько следую своим собственным представлениям о прекрасном, тем, как должна выглядеть женщина. Оттого чаще, чем другим формам одежды, отдаю предпочтение платьям и всегда выбираю наряды с особой тщательностью.

Моё каштановое платье из плотной саржи, идеально гармонировало со всем, что меня окружало в данный момент: шёпот полумрака, неторопливая фоновая музыка, играющая в преддверии основного выступления джазового оркестра, белёсый дым сигарет, и даже виски, которым меня угостили, ложились в тон моей одежде и настроению.

Но главное — в тон моему новому роману. Он был настолько нов, что мне становилось весьма трудно заговаривать или просто думать о нём, кроме непосредственной работы с текстом.

Разлагая по порядку любую начатую мной работу, я с уверенностью могу сказать, что лишь примерно с середины уже готового произведения есть смысл что-то обсуждать с другими людьми. Отчасти поэтому я пряталась в одиночестве среди посторонней публики кафе. Они ничего не знали обо мне и могли разве что бессмысленно гадать, чем я занимаюсь. А мне не было нужды искать оправданий своему творчеству, ведь всему своё время.

— Ладно, допустим, я правда что-то пишу, — уклончиво ответила я, отчего-то забоявшись называть вещи своими именами. — Но пишущих людей много. Я могу быть кем угодно — журналистом, корреспондентом, просто домохозяйкой, балующейся прозой на досуге…

— Да, верно. Но мне, по большому счёту, всё равно. Кем бы вы ни были, для меня останетесь писательницей.

Антон, словно бы пылинку, стряхнул мои слова с таким безразличием, что я чуть не выкрикнула ему в лицо: «Да, я писательница! И, между прочим, горжусь этим!».

Но тут он наклонил голову и произнёс вкрадчиво:

— Зовите меня Тони. Ну, или как вам заблагорассудится. Слова — это такие мелочи.

— Мелочи? — встрепенулась я. — И вы говорите это человеку, который что-то пишет?

— Ну, тогда уж поделитесь, что вы пишите.

— Мы, кажется, собирались говорить о вас.

— Разве?

— Да, Тони, — едко ответила я. — В конце концов, это вы пожаловали ко мне за стол, а не я к вам.

Тони улыбнулся. Это была полная бессмыслица, но он улыбался на мою сердитость, и это полностью обезоруживало.

Если бы я писала о нас роман, то в этом месте прозвучало бы что-то вроде:

«Он влюбился в её грозный взгляд, полный злости из-за утраченного самообладания, когда любой вздох, казалось бы, рассчитанный до мелочей, разбивается о простую улыбку, и больше нет пути назад. Радость затмевает всё, но вместе с тем вскипает целая буря чувств, самое главное из которых, — негодование. Потому что так не бывает…».

Или можно выразиться иначе, с противоположной стороны:

«Её прежней отныне не стало, потому что всё, что произошло до этой встречи, потеряло смысл. Конечно, глупо называть любимым человека, о котором знаешь только имя, и то — ненастоящее, вульгарное, выструганное из дешёвых боевиков про гангстеров, где Тони — главный плут и главный симпатяга — влюбляет в себя всё и вся. Но что у этого Тони может быть общего с каким-то киношным героем? Чёрным костюм? Бандитская стрижка? Портфель, украденный из 60-х? Он вовсе не гангстер и курит обычные сигареты — Richmond, пахнущие собакой, искупавшейся в вишнёвом сиропе, — от них противно и сладко одновременно, что хочется немедля уйти, но остаться хочется больше. И вот она смотрит на Тони — не на гангстера из фильма, а на живого мужчину в чёрном одеянии — и понимает, что он не позовёт её сейчас танцевать, не подарит цветов и не увезёт куда-нибудь, неважно куда, лишь бы подальше отсюда, потому что им не по пути. Однако сделать с этим новым необратимым чувством уже ничего нельзя, уйдёт Тони или останется. Потому в мыслях она шепчет: «Не уходи…», а на деле строит невозмутимую, угрюмую гримасу…».

К счастью, тогда у меня под руками не было ноутбука, я его уже убрала. Так что никто не мог забраться в мои мысли, даже я сама. А если бы у меня получилось такое, я бы устыдилась своего такого пылкого романтизма.

Возможно, что-то отражало моё лицо или жесты, к которым я старалась вовсе не обращаться — лишь изредка притрагивалась к стакану виски и поправляла длинные волосы, падавшие на лицо и придававшие ему, как мне казалось, слегка комичное выражение. Наверное, виной тому были происки алкоголя и детских комплексов, оставшихся со школы, где меня дразнили белобрысой шваброй, — у детей не слишком богатое воображение и не слишком добрые сердца, чтобы сравнить субтильную белокурую девочку с чем-то ещё. С тех пор я силилась быть сдержанной во всём, но и сдержанность моя порою давала трещины. Именно поэтому я сердилась и поэтому же млела как девятиклассница на выпускном балу, когда красивый мальчик приглашает её на танец.

Разумеется, мне было слишком много лет, чтобы вспоминать о школе, но, как это часто бывает, возраст мой изменил лишь условные цифры, а сиюминутная боль, вспыхнувшая в далёком детстве, одолевала вновь и вновь.

— Илзе, хотите ещё виски? — спросил Тони.

— Нет.

— Будьте добры! — сквозь тёмный зал позвал Тони. — Повторите, пожалуйста!

Наверное, я была вправе возмутиться или вовсе оскорбиться на его выходки, однако едва ли объяснимым и до вульгарности смешным образом мне польстила такая дерзость.

Иной раз мне доводилось испытывать на себе настойчивые ухаживания со стороны мужчин, но обычно они меня смущали, а то и вовсе отталкивали. Я тяготела зачастую к мужчинам робким, порой несуразным, к тем, кто теряет дар речи в обществе женщин, конфузится и начинает плести какие-то глупости. Такие мужчины вызывали во мне чувство сострадания сродни тому, какое мне самой хотелось некогда получить, но вместо сострадания я получала обычно полную противоположность.

Глава 1 (Ч.3)

Наверняка Тони решил, что я просто глумлюсь, но самое парадоксальное и унизительное во всей озвученной истории было то, что рассказала я чистую правду.

Месяц спустя мы с Максом развелись, а ещё через месяц он женился на этой грымзе. Я умолчала лишь о том, о чём сама узнала всего неделю назад: Макс стал отцом. И я искренне не хочу подсчитывать сроки и думать, что тогда в квартире я застала вовсе не дружеские посиделки, а скорее отдых после бурного времяпрепровождения.

Тем временем начался обещанный концерт. В тот вечер выступал камерный джазовый оркестр: контрабас, труба, саксофон, ударные и, конечно, рояль. Не описать, какие риффы и темы перекликались в многообразии мелодики. Импровизация сменялась инструментальной перекличкой, будто музыканты не играли, а общались друг с другом, иногда задавая единый тон, иногда прогуливаясь лёгким шагом по гармонии звуков. Труба напевала то тихо, то гулко, дополняя рояль. Хай-хэт мягко и учтиво откликался на ритмичный стук палочек, пока контрабас самозабвенно мурлыкал томным глухим голосом, словно мудрец в молодёжной компании.

Но точнее всех прочих я улавливала мелодию саксофона. В этом инструменте я находила нечто безнадёжно щемящее и вместе с тем искреннее, без помпезности, присущей роялю, лишённое наглой вычурности трубы. Настолько настоящей может быть только любовь, потому саксофон всегда пел для меня о любви — чистой и жестокой, страстной и почти невидимой. Это музыка для двоих, которым до смерти необходимо побыть вместе, даже если затем предстоит расставание. Не столь важно, сколько именно часов им доведётся прожить рядом, важно, что эти часы даруют впоследствии.

Воспоминания, ощущения в пальцах, даже не касаясь друг друга, даже сидя через стол…

Как покалывает губы от ароматного виски, от жажды поцелуя…

Как шевелится дым, оседая на волосах…

Танцуют пары, притягиваясь как можно ближе телами. Они незримо договариваются, что дальше у них ещё будет ночь — последняя или первая, или совсем единственная — не имеет значения. Когда двое влюблены, у них есть право не думать о таких мелочах. Им есть дело лишь друг до друга, а джаз обволакивает их пледом, и всё это, конечно, — необыкновенный роскошный сон. Однако сама природа любви такова, что, влюбляясь, словно засыпаешь и просыпаешься в иной реальности, полной чувственного обмана, который слишком хорош, чтобы ему не поддаться.

И я поддавалась, ощущая, как истосковалось моё сердце по этому пылкому сну. Через написанные книги и услышанную музыку я научилась восполнять хотя бы немного то, без чего прожить женщине невозможно. Но всегда любить лишь навеянные бестелесные образы тяжело, будто сама кожа скучает по теплу человеческого тела. Я следила за танцующими, изнемогая от зависти к их совершенно осязаемой любви.

На секунду мне представилось, что я тоже среди них, медленно плыву в танце. Меня обнимают чьи-то нежные руки, но я не вижу лица. Или же просто боюсь смотреть, потому что знаю наверняка — это не Макс. Он ведь совсем не умеет танцевать. Но кто ещё это мог быть?..

Может, Тони и я?.. Нет. Нет, это мог быть кто угодно, только не мы. Мы — случайные, встретившиеся и заранее решившие, что все эти игры не для нас.

Я повернулась к Тони и поймала его улыбку. Мне хотелось думать, что наши мысли снова сошлись. А может, он просто вновь угадал, чем полна моя голова, оттого и улыбался — игриво или насмешливо?.. Я не понимала до конца, но всё же улыбнулась в ответ.

— Потанцуем?

Он не услышал моего ответа, потому что и без того звуков было слишком много. Я даже до конца не уверена, что мне удалось произнести что-то внятно. Тони взял меня за руку и увлёк в плотную текучую толпу. Вскоре мы слились с ней.

Я держала его за плечи, поневоле дыша его парфюмом, сигаретами, дышала им самим.

— Илзе?..

— Да?

— О чём ты думаешь?

— О том, что… я давно не пила. И не танцевала.

— А хотелось бы чаще?

— Возможно.

Я правда не знала ответа на этот вопрос. Знала только, что меня кружит в беспечном танце, и скоро он закончится. А закончился он даже быстрее, чем я думала.

Мы вернулись к нашему месту.

— Мне пора, — сказал Тони.

— Уже? — вырвалось у меня вдруг.

— Да, утром у меня поезд. Но есть предложение.

— Какое?

— Давай прокатимся.

— Прокатимся?.. — я сделала попытку расслышать что-то другое, но Тони выразился именно так — «Прокатимся».

Неужто он всерьёз флиртует со мной? По всей видимости, мой наполовину затопленный виски взгляд оказался чересчур красноречив, и Тони решил, что нужно попытать удачу. Но не так же!

Положим, где-то в дешёвом захолустном баре какой-нибудь залётный гастролёр вполне бы мог подобным образом клеить нетрезвую простушку, дабы затащить её на часок в уединённое место. Но мы находились в приличном заведении, и я знала себе цену достаточно, чтобы быстро раскусить эту авантюру. Одно дело — вместе пить, жалуясь на бывшего супруга и щекоча фантазию романтикой, которая, разумеется, невозможна.

Однако реальный флирт — это уже слишком.

— Да ничего особенного, — сказал Тони. — Ночью в городе красиво. Возьмём такси и пролетимся по улицам без всякой цели. Ты ведь никуда не спешишь.

— Пожалуй, откажусь, — ответила я с такой надменностью, что у меня самой задрожал голос. — Благодарю за предложение, но как-нибудь в другой раз. Сейчас я хочу послушать музыку.

— Ладно.

Тони расплатился по счёту, встал из-за стола, забрал портфель, натянул чёрное пальто.

— Спасибо за компанию, Илзе, — бросил он через плечо. — Доброй ночи.

Тут со мной произошло что-то странное. Я открыла рот, произнесла сдавленно:

— Тони… — и, выговорив это, начисто забыла, что хотела сказать следом.

— Да?.. — Тони остановился на мгновение.

— Хорошей дороги.

Он, будто не веря в искренность моего пожелания, ничего не ответил, только улыбнулся на прощание и сразу ушёл.

Я осталась сидеть за столом, внезапно оказавшимся настолько пустым и бессмысленным, что сидеть здесь дальше я уже была не в силах.

Глава 1 (Ч.4)

На скамейке напротив него кто-то сидел с зажжённой сигаретой и скрещенными на груди руками будто нахохлившийся ворон — сплошь чёрный и одинокий. Когда я приблизилась и находилась уже в пяти-семи шагах от музыканта, человек повернулся, а я остановилась.

— Илзе! — Тони поднялся на ноги и так широко развёл руки в стороны, будто мы — давние знакомые, которые не виделись лет сто и сейчас самое время для крепких объятий. — Ты что же, меня искала?

— Нет, — соврала я.

Это была настолько очевидная ложь, что я даже не попыталась украсить её чем-то дополнительно, чтобы она не выглядела настолько уж лживо.

Тони подошёл ко мне вплотную, улыбаясь. Разница в росте у нас была значительной, даже с учётом каблуков на моих ботильонах. И я самой себе казалась невозможно маленькой и вдобавок глупой.

— Тебе не холодно? — спросил Тони.

И правда, я в самом деле чувствовала озноб, несмотря на уютный песцовый мех, несмотря на градус выпитого алкоголя. Меня потряхивало от волнения, которому я не могла подобрать слов, несмотря на весь свой богатый словарный запас.

Мы поймали такси, жёлтое и наглухо тонированное будто пошлая статейка из жёлтой газеты: «Двое любовников были замечены, садящимися в неизвестную машину. Шокирующие фото папарацци с места событий!».

Тони открыл мне заднюю дверь, а я воровато оглянулась — не следит ли кто-нибудь за нами. Конечно, никому до нас не было дела. Я заняла своё место, а Тони — соседнее.

В автомобильном полумраке мы сидели близко-близко друг к другу. Можно было бы задавать вопросы, но каждый из нас сохранял молчание всю дорогу. И молчали мы долго. Тони вдруг взял меня за руку. Без предупреждения, просто взял, будто хотел сказать: «Не бойся», а я бы хотела ответить: «Чего мне бояться?». Однако сохранялась тишина. На каждом светофоре Тони сжимал мою ладонь немного сильнее, а затем ослаблял хватку. Это движение напоминало замедленный пульс, вот только мой пульс по-прежнему бился неспокойно.

Машина остановилась на набережной. Мы вышли. Мороз стал крепче, от реки тянуло промозгло. Беспричинно и несуразно мне захотелось плакать, причём навзрыд, сотрясаясь каждой клеточкой тела, чтобы от громкости моих рыданий лопался тонкий лёд на чёрной воде.

— Тони, вы были близки с мамой? — задала я самый бестолковый и, конечно, бестактный вопрос, какой только смогла придумать.

— Нет. Мы не разговаривали последние несколько лет. Вообще не разговаривали.

— Почему?

— Потому что... Она с первых моих дней ненавидела меня.

Тони вытащил сигарету, прикурил. Его лицо на секунду озарило пламенем зажигалки. Красивое лицо. Красивое неправильной красотой: нос с горбинкой, острый и длинный для настолько контурных, чётко очерченных скул, подбородок, окаймлённый мелкой, будто вельветовой, щетиной, уходящий в твёрдый, жесткий угол нижней челюсти. Когда Тони делал затяжку, проявлялись желваки, отчего лицо его делалось нервным, но не отталкивающим.

— Но как же мать может не любить своего сына?

Он молча посмотрел на меня.

— Я был ей неродной. Она решила взять ребёнка из детдома, потому что отец очень хотел детей. А потом отец умер.

Привалившись к гранитному ограждению, Тони курил и глядел куда-то мимо меня. Я не знала, что сказать. Пожалеть? Я уже пробовала, ничего хорошего не вышло. Сменить тему разговора? На какую? Я сама подвела нашу беседу к неудобной ситуации.

— Илзе, почему у тебя такой вид, словно ты готова расплакаться? — обратился ко мне Тони и вновь одарил меня своей снисходительной улыбкой.

— Это из-за ветра. Я просто подумала, что...

Внезапно Тони схватил меня за ворот шубы и подтянул к себе. Наверное, я бы испугалась, но он тут же отпустил. Этот резкий порыв окончательно растоптал моё самообладание. Ещё чуть-чуть, и я бы впрямь разревелась.

— Может, нам стоит куда-то зайти погреться?.. — в полной беспомощности предложила я, чувствуя, что гнёт, какой-то невидимый, но ужасно тяжёлый, давит на нас обоих.

Мы стоим одни. Вокруг — ни души. Ночь. Холод. Проезжают машины, таксисты сигналят, привлекая наше внимание, но мы не двигаемся. У меня трескаются губы от холода, оттого, что я часто их облизываю, но делаю только хуже. Тони поджигает новую сигарету. Он не хочет уходить. А я не хочу, чтобы он уходил. У меня будто бы отняли право покидать его прямо сейчас, потому что ему сейчас очень больно.

— Илзе, — произносит он с нежностью, с какой произносил моё имя Макс на нашей свадьбе.

Тогда мы были счастливы. Сейчас мы чужие. Сейчас мне ближе человек, о котором я почти ничего не знаю, но бесподобным образом у этого человека получается выразить в четырёх буквах прибалтийского холодного имени больше тепла, чем отдаёт мне песцовая шуба.

— Илзе…

Тони аккуратно коснулся моей щеки пальцами, каким-то чудом устоявшими перед морозом. Он помедлил, а затем наклонился к моему лицу. На несколько секунд наши губы совпали в поцелуе. Я прекратила дышать, но почти сразу выдох стянул мне горло, и пришлось отстраниться так же резко, как до этого Тони хватался за серебристый мех воротника, как сжимал и разжимал мою ладонь в такси. Я дёрнулась назад, на полшага.

— Нет, Тони, ты неправильно меня понял. Я только хотела помочь…

— Помочь?

Он должен был меня возненавидеть за этот отказ. А я, по-хорошему, не должна была ничего объяснять. Я должна была сохранить гордость, показать, доказать, что никому не позволю обращаться со мной легкомысленно. Но Тони никак не проявил ненависти. Он, похоже, и не расстроился совсем. А меня грызла обида за то, что хочу и тянусь к одному, а поступаю абсолютно иначе. И нет никакой логики, чтобы примирить то и другое, чтобы объяснить, почему я до сих пор стою рядом с мужчиной, чьих поцелуев не хочу, но при этом страстно желаю поцеловать.

— Понимаешь, — сказала я, — мне подумалось, что тебе не надо оставаться одному. А ещё я подумала… Что ты можешь помочь мне лучше понять моего нового героя романа. Мне показалось, у вас есть общие черты. Знаю, звучит странно. Но с писателями так бывает.

Глава 2 (Ч.1)

Я вновь смотрела в окно: морозные картинки мерцали на фоне вечернего, укутанного тьмой города.

Рождественская Рига — лучшее место на земле, где среди привычных печалей и обыденной суеты, хотя бы на эти несколько недель погружаешься в настоящую сказку. Огни гирлянд, пышные ёлки, глянцевые шары, воздушные бантики на коробках с подарками. Рижане толкутся возле ярмарочных домиков, скупают прозрачные леденцы и нарядные пипаркукас в белоснежной и цветной глазури. А какие чашки, вазы, тарелки выставляют ремесленники у себя на полках!

В преддверии этого Рождества я выпила уже столько глинтвейна и чая с Рижским бальзамом, что, кажется, была пьяна ежечасно. Сложно удержаться, чтобы пересечь площадь и ничего не купить или не попробовать. Местные колбасы из дичи подают с брусничным соусом, картошку жарят прямо на улице в огромном котле, сыр с тмином лежит словно упавшие на землю луны — круглые и душистые. Иные сорта можно только грызть, запивая огромным количеством вина, а другие буквально тают во рту — их заедаешь свежайшим хлебом, и то ли ешь, то ли пьёшь его со сливками, чувствуя приятную горечь трав и цельного зерна.

Дай мне волю, я скупила бы всё на ярмарке за окном — глиняные свистульки, вязаные носочки, шарфики, варежки, все до одной деревянные игрушки. Я бы раздала их детям, а варенье и вкуснейший латышский мёд оставила бы себе и лакала ложками под одеялом, купленном там же — обязательно из лоскутков и грубых ниток.

Однако дома моей романтики не поймут. Андрис всегда обходится каким-то парадоксально малым количеством вещей. Когда мы переезжали из Москвы в Ригу, ему хватило двух средних чемоданов, а за доставку моего багажа пришлось выложить внушительную сумму. Андрис промолчал, но по тому, как он прикладывал карточку к терминалу оплаты, я поняла, что могла бы быть поскромнее.

— Илзе, это всё? — оборвала затянувшуюся паузу в беседе Мария.

— Да, всё, — отвернувшись от окна, пробормотала я.

— И вы никогда больше не виделись?

— Ну, нет… Конечно, нет, — я уткнулась в свои ладони, лежащие на подоле тёмно-синего платья, которое подарил мне на Рождество Андрис.

Подарил заблаговременно, потому что сегодня я должна была сопровождать его на благотворительном концерте в Домском кафедральном соборе.

Андрис — органист, его часто приглашают в разные места, особенно под Рождество. Прага, Варшава, Париж, Брюссель — Андриса зовут всюду. Он много путешествует по работе. Но выступление в родной Риге — для него всегда огромное событие.

— Сколько лет прошло, Илзе? — спросила Мария.

— Сколько?.. — я покачала головой, будто вспоминая, хотя знала совершенно наверняка: — Может… Пять... Да, что-то около пяти.

— Возможно, я покажусь сейчас некорректной, но чем вас так зацепила эта встреча, что даже спустя пять лет вы о ней помните?

— Необычностью. Неожиданностью. Чем же ещё?..

— Илзе… — Мария сняла очки и потёрла глаза.

Она постоянно так делала перед тем, как начать читать мне мораль. Я бы ни за что не стала ей рассказывать про Тони, однако история о моём бывшем муже её не удовлетворила, и Мария как-то незаметно подвела меня к этому воспоминанию. Но вот, пожалуйста, теперь и этого ей мало.

— Илзе, вы очень чувствительная натура. Вы впечатлительны и ранимы. Это позволяет вам писать проникновенные вещи, но вместе с тем, вы будто сами заточаете себя. Это создаёт внутреннее напряжение. Из-за этого вы плохо спите.

— Просто выпишите мне ещё один рецепт, пожалуйста, — попросила я не слишком дружелюбно.

— Илзе, моя задача — не скормить вам как можно больше таблеток, а найти причину бессонницы, и, если это возможно, устранить её.

— Вы разговариваете со мной как с душевнобольной.

— Если позволите, вы и впрямь ранены душой, но это не делает вас ненормальной. Почему вы настолько часто вспоминаете этого мужчину?

— Я не вспоминаю его, — выпалила я резко. — Вы сами надавили на то, чтобы я вспоминала даже мелочи. Вот я и вспомнила.

Мария пронзительно поглядела на меня поверх очков.

Честно сказать, до сих пор не понимаю, почему Андрис настоял именно на её кандидатуре. Вполне мог выбрать психотерапевта помоложе и поулыбчивее. Мария же выглядела как сварливая бабуля. Хотя, конечно, до бабули ей ещё было далеко. Ей всего-то лет на десять больше, чем мне, — не старшее сорока. Но разговаривала она всегда наставительно, будто знала о человеке всё, даже то, что он пытается скрыть.

Я посещала Марию раз в неделю, и это уже была пятая наша встреча. За пять совместных часов нам не удалось хоть сколько-то подружиться. Впрочем, психотерапевта от друга отличает то, что ни о какой дружбе речи не идёт: необходимо посвящать в самое сокровенное того, кто всегда был и останется далёк от твоей жизни, а мне это претило. С таким же успехом я могла бы сходить на исповедь, и пастор хотя бы отпустил мне грехи. Но, к сожалению, священнослужители не имеют возможности выписывать лекарства. Кроме того, лютеране, как и любые протестанты, признают единство и равенство всего своего прихода. Так что священный сан оказывался для меня не слишком полезен — грехи мне могла отпустить и Мария, она ведь тоже лютеранка. Но с этим она не спешила, как не спешила подписать мне новый рецепт снотворного.

Она уже выписывала мне антидепрессанты, но благоприятному сну они отнюдь не способствовали. Разве что настроение подымалось да язык немного развязывался. В общем, всё тоже самое могло бы получиться, если бы мы с Марией выпили вместе вина или виски. А если выпить их чрезмерно — я точно засну. Однако моя психотерапевтка была грозна и сурова не в пример своей Библейской тёзке. Я ловила себя на ощущении, что меня, словно банку с паштетом, вскрывают консервным ножом. Возможно, будь Мария чуть более участлива, я с большей охотой продемонстрировала бы ей свой внутренний «паштет». Но она сидела передо мной за столом, прямая и непреклонная, будто ледяная скала, — такая же белая и гладкая, что даже мои колкости соскальзывали с её невозмутимой твёрдой оболочки.

Глава 2 (Ч.2)

Улица дохнула мне в лицо пряничной сладостью и окатила людским шумом. Играла музыка, задорная и весёлая, какую можно услышать в цирке или на любых других ярмарочных площадях в это рождественское время. Снег порошил мелкой крошкой, его нападало совсем чуть-чуть, но дети уже пытались что-то из него слепить: они шныряли мимо прилавков и скамеек, сгребая с горизонтальных поверхностей в варежки белые комки, которые тут же рассыпались обратно в снежную пыль. Дети кидались друг в дружку этой холодной взвесью и бежали дальше, смеясь и улюлюкая. Взрослые же в это время стояли в очередях за складраусисом или жареным миндалём. Однако самая многолюдная толпа пристроилась возле огромного прокопчённого вертела, где готовили целого поросёнка. Повар в средневековом длинном костюме из бордового бархата, подвязанного витым поясом с кистями, медленно и важно крутил ручку, делая вид, что не замечает жадных взглядов.

Мне тоже захотелось присоединиться к этим страждущим и вместе со всеми дождаться, когда уже, наконец, начнут разделывать готовую свиную тушу длинным тесаком: так же неторопливо разложат по тарелкам, польют соусом и подадут с серым горохом или томлёной капустой. Но мне нужно было срочно бежать на Домскую площадь, где меня ждал Андрис. Он терпеть не мог, если я опаздывала. Потому я задержалась совсем ненадолго: купила сыр, который мне щедро завернули в большой лист рыхлой коричневой бумаги и художественно перевязали бечёвкой, да взяла нарядную коробку перечного печенья в виде расписных домиков. Всё это я уложила в сумку и понеслась ловить такси.

Не успела я выскочить из машины, Андрис кинулся мне навстречу.

— Илзе! Ну, что ты так долго?! — вместо приветствий кудахтал он, джентельменски подавая мне руку и закатывая вверх свои невообразимо голубые глаза.

Перед концертом он всегда на взводе, будто прыщавая девчонка на первом свидании. В других обстоятельствах Андрис обычно по-латышски невозмутим и медлителен. А уж когда он становится за органную кафедру, вообще трансформируется в какого-то другого человека — неземного и почти божественного.

Я видела Андриса за работой всего один раз — он разрешил мне пробраться в святая святых, потому что в большинстве соборов кафедра и органист скрыты от глаз слушателей. Если бы я доподлинно не знала, что на этом безумном инструменте играет мой собственный муж, я бы решила, что передо мной Архангел, спустившийся на землю, чтобы читать небесную проповедь с помощью музыки. Орган — это нечто фантастическое.

— Такое возможно только по любви, — как-то сказал Андрис о выборе своей профессии, и я ему поверила.

Если на свет рождается человек именно для того, чтобы утонуть в космических звуках органа, он не сможет влюбиться сильнее ни во что иное.

— Музыка сродни математике, — размышлял Андрис. — И то, и другое — абстрактно и точно до мелочей. Однако музыку можно не слышать, но суметь подсчитать её. Но наоборот не выйдет. Именно поэтому музыка — это высшая форма математики.

Не трудно догадаться, что он почитал Гессе, но более всего преклонялся перед Бахом. И сегодня почти весь репертуар благотворительного концерта был составлен из произведений этого композитора.

Андрис чмокнул меня в щёку и направился к кафедре. А я заняла место во втором ряду с краю, ближе к центру.

Во время выступления мне нравилось не только слушать, но и смотреть по сторонам, изучая витражи и пронзительные своды, рвущиеся к божественной сути и отражающие величавую музыку от стен в сердца слушателей. Не обязательно любить бога, чтобы полюбить орган. Но к полюбившему орган бог приходит без спросу. Я никогда не была в числе ярых прихожан, да и вообще протестанты спокойно относятся к воцерквлению. Это здорово отличает от католиков и православных: нет давления и чрезмерной истовости, нет подобострастия перед пастором, который точно такой же прихожанин, как и все, нет баснословно дорогого убранства в соборах — есть лишь чистая вера во Спасение. И с этой верой можно просто жить, никому ничего не доказывая.

Так я, доверившись спокойной благодати, год назад пришла в Собор Петра и Павла, что в Старосадском переулке Москвы. Там давали органный концерт. У меня был самый дешёвый билет на балкон, но служитель сказал, что я могу сесть на любое место, потому что людей будет мало. Мне тихо улыбнулись и показали на деревянные скамейки. Я села во второй ряд. Наверное, это было наглостью, но никто даже не посмотрел косо.

Рядом со мной оказался светловолосый мужчина, ещё нестарый, но слегка полысевший. У него был мягкий учтивый взгляд, и, хотя он ни разу не улыбнулся и не посмотрел открыто в мою сторону, я почувствовала тепло его небесных глаз, почувствовала то, как он слушал музыку. Нет, он не слушал, он её проживал. Он и был самой музыкой. Полноватый и неуклюжий с виду, в сером джемпере на бледно-голубую рубашку в клеточку, он в мановение ока стал грациозным потоком эфира с первым же прозвучавшим аккордом.

Когда музыка стихла, раздались аплодисменты. Но мой сосед не аплодировал, а сидел неподвижно. К алтарю вышел органист, и зрители вновь почтили его рукоплесканием.

Только тогда незнакомец повернулся ко мне и спросил:

— Вы впервые слушали орган?

— Да… — смутилась я. — В Даугавпилсе, где я жила ребёнком, в церкви не было органа, а в Москве всё как-то времени не было выбраться куда-нибудь послушать.

— Вы родом из Даугавпилса?

— Формально да, но нечасто там бываю. А вы?

— А я родился в Риге. И последние пять лет живу в Москве. Но вот снова собираюсь уезжать.

— Почему?

Он пожал плечами, как-то потеряно и вяло, будто уже передумал о своём решении.

— Меня зовут Андрис. Андрис Э́глитис. Сегодня я слушал своего преемника и убедился, что могу уезжать с чистой совестью, — он улыбнулся и стал похож на мальчонку, впервые заговорившего с живой девочкой. — Но я пока не уехал…

— Наверное, это хорошо, — сказала я, не зная, что ещё ему сказать.

Глава 3 (Ч.1)

Трудно передать словами, хотя бы одним предложением, как я боялась той встречи. На одно описание моих внутренних сборов и договорённостей потребовался бы целый том глубокомысленного текста, где по-шекспировски или скорее по-достоевски происходила бы ломка между согласием и несогласием, между правом выбирать по совести, уму или сердцу. Мой выбор метался от одной крайности к другой, притягиваемый центробежной силой неустанного волнения: все полюса смыкались в конечной точке, которую, несмотря на всю очевидность, принять оказалось сложнее всего.

Животный страх поминутно обдавал меня то жаром, то холодом, а я старалась хотя бы не тушеваться и смотреть в глаза напротив, как глядят хищники на оппонента перед решительным рывком. Однако роль хищницы я отыгрывала с трудом. И самое ужасное — Тони это понимал.

— Ты серьёзно? — спросил он, то ли подтрунивая надо мной, то ли в самом деле негодуя. — Его зовут Тони?

— Не вижу проблем, — отрепетировано улыбнулась я. — Я, можно сказать, последовала твоему совету, и назвала главную героиню Илзе. А её возлюбленного — Антонис.

— Тони, значит, — повторил мой собеседник и уронил руку, держащую листки с наброском моего романа, на стол. Часть из них разлетелась по столешнице. Тони провёл ладонью по волосам и покачал головой: — Илзе, чего ты хочешь?

— Неделю назад ты сам говорил, что у тебя своё издательство…

— Типография. Но книги мы не издаём. Газеты, кое-какие журналы, справочники, методички. Книги — не наш профиль.

— Стало быть, я зря тебе позвонила? — откидываясь на спинку стула, я приготовилась идти в наступление.

С досады за то, что сама же нарушила собственные принципы, показав кому-то свой текст до его завершения, я едва сдерживалась, чтобы не начать себя ругать и бить по щекам. Тони приехал на встречу в следующий же вечер после нашего сбивчивого разговора по телефону. Мне невдомёк, к чему готовился он, но точно не к тому, что я вручу ему писанину, которая вряд ли заинтересовала бы его с точки зрения читателя.

— Нет, Илзе, ты всё правильно сделала, — сказал Тони мягко, в то время, как глаза его поминутно загорались и обжигали меня через стол. — У меня есть кое-какие связи. Я могу свести тебя с нужными людьми.

— Прекрасно, — ответила я, почти не дрогнув. — Буду тебе очень признательна.

— А что мне за это будет?

— В каком смысле? Хочешь, чтобы я заплатила тебе?

— Ты думаешь, такие вещи достаются бесплатно?

От возмущения я едва не потеряла дар речи, потому что эмоциональная волна мгновенно поднялась из самой глубины и забурлила где-то в ноздрях, из которых чуть не пошёл пар.

Тони засмеялся. И смеялся он так пронзительно и громко, что мне стало просто не по себе.

— Илзе, — сказал Тони, нахохотавшись до слёз, — прекрати метать в меня стрелы! Ты даже шуток не понимаешь. Расслабься. Я помогу тебе, чем смогу.

— Спасибо…

— Но, — Тони не дал мне договорить благодарность, — с одним условием.

Я набрала побольше воздуха в лёгкие и уточнила:

— С каким же?

Опёршись руками о стол, Тони приблизил своё лицо к моему и произнёс вкрадчиво:

— С тебя — персональный автограф.

Мы замерли в нескольких сантиметрах друг от друга.

Я вспоминала, как неделю назад, также в пятницу, после знакомства в джаз-кафе и бесцельной езды по полуночным московским улицам мы стояли точь-в-точь близко на тротуаре, остановившиеся за долю секунды до поцелуя. Если бы не тот звонок, если бы не моя гордость, если бы не то раскаяние, которое всё же одолело Тони в последний момент, мы бы уже переступили эту черту. Но сейчас мы заключали фактически деловой контракт, устный и, тем не менее, действенный.

В субботу Тони заехал за мной на машине и повёз в Нижний Новгород к человеку, о котором отзывался как о «парне что надо». Я не стала уточнять у него, какой смысл он вкладывает в это понятие, хотя мне бы не польстила подобная рекомендация. Но у Тони имелись весьма оригинальные представления о том, как следует вести дела.

Я доверилась его опыту и чутью, потому как из наших бесед вскоре стало известно, что он фактически в одиночку ведёт бизнес, который начинался с полуподвального и полулегального крохотного производства под началом двух человек — самого Тони и его однокурсника из Полиграфического Университета. А в данный момент партнёрская часть была выкуплена, наняты дополнительные рабочие, полностью переоборудовано производство, и предприятие Антона Сергеевича стало более-менее стабильным благодаря наращенной клиентской базе.

Тони обладал редким деловым хватом, который закалился со временем и, будто металл, на молекулярном уровне слился со стержнем его характера. Ему было всего тридцать два против моих двадцати шести, однако разница меж нами открывалась всё более масштабной, чем просто шесть календарных лет возраста.

Тогда, по дороге в Нижний Новгород я впервые наблюдала за тем, как Тони ведёт бизнес. Не проходило часа, чтобы ему кто-нибудь не позвонил или не прислал мэйл. Продолжая вести машину, Тони отвечал на звонки и набирал сообщения. Его телефон пульсировал снова и снова. Чтобы меньше отвлекаться от дороги, Тони переключал сигнал по блютуз на автомобильные колонки, и я могла слышать всё, о чём ведётся речь. В основном говорили о поставках бумаги, сроках изготовления заказа и других рабочих вещах.

— Сегодня же суббота, — вспомнила я, когда Тони наконец завершил примерно восьмой разговор с утра.

— Ну и что? — ответил он небрежно. — Скоро Новый Год, все работают в усиленном режиме.

— И так круглые сутки?

— Нет, — Тони улыбнулся, наверняка пытаясь таким образом успокоить меня, — вечером я выключаю телефон или ставлю на беззвучный. Мне тоже надо иногда отдыхать.

— Я бы с ума сошла от такой жизни…

Это замечание только развеселило Тони.

— А я бы сошёл с ума в тишине и покое. У всех свой ритм жизни. Тебе хорошо в спокойствии, а мне — в постоянном движении. Поверь, люди сходят с ума даже тогда, когда у них всё хорошо и стабильно.

Глава 3 (Ч.2)

Когда я подписывала первый в своей жизни контракт на роман, у меня тряслись и руки, и ноги. И пальцы холодели от осознания, что теперь мне не только можно писать, потому что я накопила достаточно профессиональных резервов, не только важно писать, потому что это неотъемлемая часть моей натуры, но вдобавок отныне мне нужно писать, потому что на столе у меня перед глазами лежит официальный документ, где чёрным по белому светится дата, к которой я обязана предоставить готовую работу. Контракт означал, что с этого дня я могу смело говорить при встрече малознакомым людям, что являюсь настоящим писателем. Кроме того, он означал, что свободное парение закончилось, а на смену ему пришли обязательства, к которым я была готова не больше, чем к псевдониму.

Я верила и не верила в произошедшее. В то время как Тони объявил это успехом. Он предложил отпраздновать событие. В том же ресторане втроём мы выпили вина. Сергей допытывался о подробностях интриги романа, а и я то ли сознательно, то ли смущённо уходила от его расспросов. Я сделала робкую попытку предложить ему уже готовые произведения, но мне помешал Тони, заявив, что в прямом и переносном смысле нужно начинать с чистого листа.

— Я согласен, — поддержал Пестов. — Работа, которую вы мне показали, вполне приличная. Продолжайте в том же духе. Пока не будем ни на что отвлекаться. Я уже знаю, в какой серии эта книга получит наибольший отклик. Не волнуйтесь, Илзе. Без редактуры в любом случае не обойдётся, но тут легче всего корректировать, так сказать, совсем свежее.

— Это хорошо, что у тебя есть другие вещи, — продолжал Тони, попивая вино с блаженной улыбкой победителя. — Как только достигнешь первого успеха с этой книгой, остальные проглотят запросто.

— Вот именно, — поддакнул Сергей.

Я слушала их и хотела соглашаться во всём, но согласие моё на деле выражалось лишь в безмолвном кивании, а внутри созревал страх.

Он превратился в настоящую панику, когда я поняла, что Тони уже прилично выпил и вряд ли сядет сегодня за руль. Почему-то раньше мне и в голову не пришло уточнить, в какой день и в котором часу мы выдвинемся обратно в Москву. Наверное, не стоило рассчитывать, что Тони возьмёт на себя смелость сделать два марш-броска по пять часов туда и обратно в течение одной субботы, однако я не могла совсем не волноваться о том, где нам предстоит провести грядущую ночь.

Я нервничала, а Тони разглагольствовал в своей обыкновенной манере, заразительно смеялся, курил, подливал мне вина, снова и снова проча неминуемый успех. Пестов тоже повеселел. Порой они начинали забалтываться о чём-то совершенно своём, я переставала улавливать смысл беседы.

Впрочем, я и не была активным участником. Вино пьянило, но не развлекало меня. Не знаю, изменилось бы что-то, начни я пить виски, как неделю назад, но проверять не решилась.

Я чувствовала себя немного лишней и потерянной: чужой город, поспешное решение, неказистый ресторан… И музыка играет ужасная, громкая... И Тони… Тони совсем не смотрит в мою сторону…

— Илзе, — Тони дотронулся до моего локтя, и я вздрогнула, потому что на какое-то время ушла в свои мысли, и, может, выглядела отрешённо. — Илзе, ты устала?

— Нет-нет, я не устала, — натянуто улыбнулась я.

Несколько секунд Тони смотрел мне в глаза, а затем повернулся к Пестову.

— Серёг, в общем, давай на связи. А нам с утра надо домой выдвигаться, — протягивая руку, сказал он.

И Пестов не стал спорить. Они попрощались.

Я снова поблагодарила Сергея ещё более формально, чем в первый раз, поскольку окончательно пришла к выводу, что натворила глупостей, и всё бы отдала, чтобы оказаться сейчас дома, в Москве, позвонить маме и поплакаться ей, будто ничего у меня не получилось. А плакать, в общем-то, было не о чем, но и для радости я не нашла причин.

— Илзе, — Тони обнял меня за плечи, когда мы ждали такси у входа в ресторан, — ты волнуешься?

— Я?..

Должно быть, моя улыбка в тот момент получилась бракованной, и я решила, что попробую изобразить более нейтральную эмоцию. Скажем, спокойное радушие или полную невозмутимость. Но как я ни прилагала усилий, лицо моё не поддавалось: улыбка стекала по опущенным вниз уголкам губ, брови хмурились сами собой, а зубы сжимались.

— Илзе, — снова позвал Тони. — Или мне стоит отныне называть тебя теперь Лиз?

Он подмигнул, а я не сдержалась:

— Не смей! Ясно тебе? Не смей!

— Почему?

— Потому что… потому что… — я так и не подобрала нужных слов.

— О-о-о, всё понятно, — сказал Тони, насильно поворачивая меня к себе, — ты перенервничала.

— Неправда.

— Правда.

Приехало такси. Я почти упала на заднее сиденье, Тони сел рядом со мной, взял за руку. Я хотела выдернуть её, но Тони, будто предвидя мои действия, сразу сжал в полную силу.

— У меня есть предложение, — сказал он, не дав мне продолжить диалог, — сейчас едем в отель, заказываем самый дорогой виски, сыр и слушаем весь джаз, который только найдём в интернете.

— А дальше? — отвернувшись в окно, спросила я.

— А дальше — видно будет.

— Почему ты не сказал, что мы останемся здесь ночевать?

— По-моему, это было очевидно.

— Нет, это не было очевидно, — вспылила я.

— Лиз, послушай…

— Не зови меня Лиз! — я всё-таки выдернула руку, продемонстрировав всю ту бурю чувств, которая скопилась во мне.

— Хорошо, не буду, — спокойно ответил Тони.

Он назвал таксисту адрес отеля.

Я не удивилась, что он заранее подобрал это место. Не удивилась уже и тому, что номер был заказан один на двоих.

Войдя внутрь, я почувствовала себя преступницей. Нет, даже хуже — любовницей, проводящей ночь рядом с человеком, которому есть кого обнимать по ночам.

Первым делом Тони вставил сигарету в зубы и набрал номер ресепшена. Пока он диктовал заказ, я бродила по комнате и старалась примириться с теми обстоятельствами, в которых находилась.

Чёрное окно отражало блики новогодней иллюминации, сквозь него не проходило ни звука, но, должно быть, в этом городе шумы и так были слабее столичных. Я куталась в свободный вязанный кардиган, накинутый на шифоновое платье в мелкий бежевый рубчик, и понимала, что очутилась в ловушке. Большая двуспальная кровать, на которой расселся Тони, закинув обе ноги в чёрных брюках и непрерывно куря, свидетельствовала о том, что спокойный сон вполне может сочетаться здесь с другими удовольствиями.

Глава 3 (Ч.3)

Молчание длилось долго, что я успела внутренне раскаяться за свои слова и приготовилась отречься от них, чтобы Тони смог вновь вернуться к непринуждённому общению.

Но тут он заговорил:

— Её зовут Катя. Она медик, фельдшер на «скорой». Она из того сорта медиков, которые работают за идею, а не за зарплату. Работа трудная, но бросать её Катя не хочет. Мы вместе пять лет. Познакомились в интернете. Поболтали ни о чём, потом встретились. Всё, как положено — бурный роман, потом стали жить вместе. Потом поженились. Катя уже была раньше замужем, муж был пьющим, поэтому, собственно, и разошлись. У неё есть сын, Гриша. Ему сейчас одиннадцать. Трудный возраст. Но, наверное, дальше будет ещё труднее... Катя его любит, балует, тратит всю зарплату только на его хотелки. То он какую-то мышь игровую навороченную попросит, то очередную приставку — она все заказы исполняет. Я стараюсь по возможности заменить ему отца, но у меня слабо получается. Кроме того, он знает и помнит, кто его биологический родитель. Мне в этом плане было проще… Гриша любит своего отца, кажется, даже намного больше матери. Хотя Катя из кожи вон лезет, а отец этот так называемый пальцем пошевелить не хочет, чтобы даже просто с сыном увидеться. Но сердцу, как говорится, не прикажешь. В общем, ближе к этому Новому Году мы с Катей стали опять ссориться. Катя попросила денег. Приличную сумму. Это не проблема. Денег мне не жалко. Пусть бы она только просила на себя. Неважно, на что — платьица, украшения — без разницы. Но она стала просить на новую причуду для сына. Он там заказал новую консоль с кинектом и каким-то шлемом виртуальной реальности. Ну, это какая-то супер-навороченная штука для игр. Знаешь, можно бегать в этом шлеме, убивая всяких монстров. Идея, в целом, неплохая — Грише как раз нужно больше двигаться, а то к двенадцати годам он наберёт почти центнер, и тогда деньги понадобятся уже на врачей. Но проблема в том, что все свои игрушки Гриша быстро забывает, а учится он плохо, жиреет… Короче, я предложил альтернативные варианты: купить ему велосипед, купить ему абонемент в спортзал, записать его в какую-нибудь секцию. Может, в лагерь какой-нибудь отправить. Я б на его месте был в восторге от такого. Я сказал, что сам всё организую — отвезу, привезу, научу, подскажу. Так ведь поступают настоящие отцы? Но, увы, все мои предложения вызвали только гнев. С одной стороны, какая мне разница, на что потратит деньги Катя? С другой стороны, дело ведь не в деньгах, а в том, что они в итоге принесут. Можно долго спорить, что радость ребёнка от желанного новогоднего подарка бесценна. Но я с трудом верю в настоящность этой радости. Слишком уж она мимолётна. Сегодня Катя подарит Грише приставку, и он скажет ей: «Мамочка, я так рад», а завтра начнёт снова вопить, что хочет к папе.

Тони покрутил свой бокал со льдом и виски в руке. Льдинки отозвались мерным перестуком. Тони хмыкнул невесело и осушил бокал до дна.

Я молчала, не зная, что сказать, что посоветовать, и требуются ли здесь какие-то советы. А если требуются, то — какие? Разве есть у меня хоть малейший опыт в решении таких сложных нагромождений жизни? Я скорее была обескуражена той честностью, которую получила.

Вновь нахлынула грусть, но уже не за себя, а за человека рядом со мной. Человека, который стал мне за одну неделю небезразличен настолько, что я хотела бы чем-то помочь, но могла только пить виски и слушать.

— Прости, что вот так выплеснул на тебя свои проблемы, — мрачно сказал Тони.

— Я ведь сама попросила.

— Да. Но просить о чём-то и получить это — разные вещи. Ожидания и реальность порой не совпадают.

— Ты называешь себя решительным человеком… — осторожно начала я.

— Так и есть. Что из этого следует?

— Что ты можешь решить эту ситуацию, как-то повлиять на неё… — обронила я, сама до конца не понимая, что имею в виду.

Тони безрадостно усмехнулся. А меня вновь пробрали мурашки по всему телу, но совсем не нежный трепет вскрывали они, а сомнения, имею ли я право произносить подобные вещи.

— Я хочу сказать, — опять сделала я попытку объясниться, — что ты изначально вступал в отношения с определёнными условиями…

— Да, я знал, на что шёл, — грубо перебил меня Тони. — Знал, что будет непросто. Наверное, на этом всё знание моё ограничивалось. Никто не знает, как повернётся жизнь через пять лет. Да и вообще, никто не знает, какие трудности преодолеются со временем, а какие — только усугубятся. Поначалу всегда кажется, что как-нибудь выплывешь, а в итоге заплываешь в тупик.

— Если это — тупик, тогда выход один — расстаться.

— Расстаться…

Тони покачал головой, закурил, налил ещё виски мне и себе. Он откинулся затылком на спинку кресла. Бесцельно глядя в потолок, начал говорить:

— Илзе, я не могу с ней расстаться. Она моя жена. Мы привыкли друг к другу. Кроме того, без меня ей будет трудно. Да и мне без неё… Всё-таки пять лет бесследно не проходят. Прирастаешь почти на генетическом уровне. Это уже не любовь. Это долг, с которым смиряешься. Теперь я знаю наверняка, что дальше будет только хуже. Мы не занимаемся сексом, она всё свободное время проводит с сыном. Я бы, может, и рад к ним присоединиться, но меня быстро выводит из себя, что пацану спускается на тормозах буквально всё. Его не воспитывают, а попросту калечат. Но сказать-то я ничего не могу. Я же не отец. И всё это вкупе здорово угнетает, поверь. Но расстаться — последнее, что тут можно сделать.

— А что ты делаешь сейчас?

— Пью с тобой, — улыбнувшись одним уголком рта, ответил Тони.

— Я о том, что ты делаешь, чтобы повлиять на ситуацию.

Тони вздохнул и выпрямился.

Бледность, некоторое время одолевавшая его, стала уходить. Тони снова был сам собой, а я снова любовалась его улыбкой. Любовалась тем, как он любуется мной, — я это чувствовала.

Он не просил вслух, не признавался ни в чём и больше открыто не заигрывал, но в тот момент он вошёл в моё сердце. Вошёл по-настоящему, как входят не в гостиничный номер, а в свой собственный дом. Так же и Тони случился со мной однажды, будто стихийная покупка, которая почему-то вдруг стала неотъемлемой частью жизни. Отныне я не знала, как смогу жить дальше, если не увижу этой улыбки, если Тони станет улыбаться другим, но не мне. Не обогреет меня в который раз неугасимым теплом своих искр, не посмеётся над моей вздорной жеманностью, над глупыми попытками выглядеть лучше, чем я есть.

Глава 4 (Ч.1)

По команде воспитательницы детки встали в кружок по периметру стен, уставленных игрушками, рядом с крохотными стульчиками и чуть в отдалении от наряженной ёлки, которую героически прикрывала широкой спиной другая воспитательница, хлопая в ладоши и отбивая ритм: «Раз! Два! Три! Четыре! Пять!». На счёт «пять» дети дружно приседали, а на счёт «раз» снова вставали, брались за руки и продолжали вести свой кривенький хоровод.

Я же стояла по центру всего действа и умилялась радостным, добрым, девственно-пустым личикам, на которых неподдельно сияли глаза при упоминании подарков. Меня нарядили в голубой плащ, обшитый мишурой. Она кололась у шеи, но я не обращала на это внимания, потому что моя миссия была довольно короткой — мне никогда не разрешали задерживаться здесь дольше, чем на час.

Поначалу меня возмутило данное условие, но мне объяснили, что делается это с той целью, чтобы крохи не привыкали, не обнадёживались понапрасну. А уж к моей затее провести детский праздник с подарками и чаепитием отнеслись вовсе осторожно, если не сказать — враждебно. Управляющая детского дома принимала взвешенное решение и одобрила предложение с условием, что после я не стану появляться до января. Она отметила, что, если бы не высокое положение Эглитиса кунгса (так в Латвии обращаются к особо уважаемым гражданам), я получила бы отказ.

— Илзе, всё очень серьёзно, когда дело касается детей, — пояснила управляющая, и извиняясь, и упреждая любые споры.

— Я понимаю, — заверила я её, уже согласная и на час, и даже на полчаса.

Несмотря на то, что именно благодаря Андрису я всё-таки выпросила свой шанс побыть волшебной феей, сам Андрис отнёсся прохладно к новости, что я собираюсь на ярмарку, чтобы скупить игрушки и рождественские сладости для маленьких сирот. Он считал, что всем необходимым их уже обеспечивает государство, а излишества могут быть вредны в самом широком смысле.

— Илзе, мы можем пожертвовать деньги, если хочешь. Педагоги сами правильно распорядятся ими, можешь быть спокойна. Наживаться на детях — непростительная жестокость. И в то же время детям постоянно что-нибудь нужно: то канцелярия, то бельё, понимаешь? — вразумлял меня Андрис с таким пылом, словно я сама — неразумное дитя. Однако видя мою решимость, он отступил: — Конечно, делай, как считаешь нужным. Но, по-моему, это всё нелепые пережитки собственного детства, когда хотелось конфет и игрушек, но необходимости в них никакой нет, в самом деле.

— Дело не в конфетах, Андрис, — настаивала я, — дело в ощущении чуда, праздника. Рождество — это чудо. Ты сам даёшь благотворительные концерты. Зачем?

— Затем, что музыка — это духовное наполнение, и Рождество — это праздник души, а не конфет.

— Для детей всё иначе.

— Илзе… — обречённо вертел головой Андрис, готовясь окончательно махнуть на меня рукой.

Я не знала, как ещё объяснить, как показать ему ту девочку, что до сих пор жила в глубине моей души, — полуголодную, страшненькую, белобрысую, нищенски одетую на последние мамины гроши.

Мой папа умер, когда мне было четыре. Я помню о нём лишь то, что он был добрым, отзывчивым сумасбродом, который сочинял стихи и колотил скворечники. О последних мне больше рассказывала мама, а папины стихи я нашла сама, когда подросла. Он писал о любви и природе, о том, как парят в тишине зимнего сада снежные звёзды, и называл их слезами ангелов.

«Когда ангелы плачут на крыше
О несбывшихся ласковых снах,
Слёзы их опадают неслышно
Белой россыпью снега впотьмах…»

Наверное, благодаря именно таким стихам моя мама некогда отдала своё сердце этому мужчине, который умел по-настоящему, красиво чувствовать и выражать свои чувства также красиво, светло, нежно. И именно благодаря ему я тоже стала писать, научившись проживать глубины человеческой любви, чувственности, духовной добродетели. Не потому, что мне нечем было заняться, а потому что моя израненная детская душа, недополучившая родительской любви, выросшая в бедности и безотцовщине, научилась находить иные богатства и раскрывать их словами.

Конечно, Андрис, родившийся и выросший в полной семье, которая, пусть и не была никогда баснословно богатой, по меркам моего детства жила сказочно, едва ли мог понять мои детские страдания по конфетам и игрушкам. Как хочется не читать молитвы, а просто съесть яркий леденец или шоколадную конфету, обнять куклу, и пусть папа и мама читают стихи или просто шутят, или даже ругаются. Лишь бы они были здоровы и оставались рядом.

И, конечно, я не могла подарить сиротам маму и папу, но леденцов, кукол и машинок я набрала столько, чтобы точно хватило всем.

Сейчас, стоя в детском хороводе, откуда каждый выходил по очереди и что-нибудь исполнял — песенку или стишок, я понимала, что всё сделала правильно. Да, конфеты растают или съедятся, а игрушки поломаются или надоедят. Однако маленькое ощущение волшебства останется едва различимой песчинкой в душах уже выросших детей, которые обязательно должны знать, что не одиноки в этом мире, что помимо тягот и лишений, в нём есть место обыкновенным чудесам, когда незнакомая тётя в безыскусно сделанном на скорую руку плаще с мишурой приносит настоящие подарки, бестолковые, но желанные.

Я раздавала детям всё, что им приглянулось: иногда девочки просили машинки, а мальчики — смешных пони с радужной гривой. Сладости я упаковала в яркие картонные коробки: натолкала туда от души и карамелек, и шоколадных батончиков, и ирисок, чтобы каждому досталось всего понемногу. А потом ещё некоторое время аккуратно наблюдала, как дети менялись: кто-то не любил шоколад и выменивал его на леденцы, а кто-то охотился за вафлями.

Только один мальчик так и не пришёл в общий круг, не стал ничего рассказывать и не рвался к подаркам. Он сидел тихо в углу и что-то сосредоточенно складывал на столе.

Его звали Валдис. Я познакомилась с ним в свой самый первый визит сюда. Внешне он ничем не отличался от других детей, разве что своей удивительной детской красотой, чистой как первый снег. Валдис носил непривычные для мальчика длинные волосы и не разрешал их стричь. Ему нравилась одна-единственная игрушка — пазл с грациозными зебрами, несущимися по зелёному полю. Он собирал и разбирал эту картинку уже, наверное, тысячу раз, но она ему не надоедала.

Глава 4 (Ч.2)

Впрочем, и этот образец исключительной кукольной красоты имел мало общего со мной. Долгое время я втайне считала себя некрасивой, хотя знаю уже давно и наверняка, что это неправда. Меня несколько раз сравнивали с одной латышской актрисой по имени И́нгрида А́ндриня, а уж она совершенно точно была признанной красавицей. И я с запоздалым чувством облегчения, даже гордости признаю, что между нами действительно есть нечто общее.

«Ты ещё красивей…» — прозвучал эхом знакомый голос в моей голове, и я резко очнулась.

— Илзе, вы что, заснули? — опустив на кончик носа очки, осведомилась Мария.

— Нет, просто задумалась, — автоматически соврала я.

— Вы начали принимать снотворное?

— Да, да, конечно, — поспешно выпрямилась я в кресле напротив Марии, а она одновременно с этим вздохнула.

Это значило, что пора готовиться к чему-то посерьёзнее, чем стандартные расспросы о моём режиме сна.

— Илзе, — сказала Мария, переплетая длинные пальцы рук, словно в молитве, и укладывая на их сплетение твёрдый волевой подбородок, — если позволите, я буду с вами откровенна.

— Для этого мы здесь и находимся.

— Верно, — подтвердила Мария сухо. — И именно поэтому мне трудно признаваться вам, что я бессильна до тех пор, пока вы продолжаете мне лгать.

— Но я не лгу. Я действительно уже неделю принимаю таблетки каждый день, как написано в рецепте — утром и вечером.

— Я сейчас не о таблетках, — отозвалась психотерапевт, и голос её сверкнул сталью. — Илзе, давайте сделаем вид, что я вижу вас впервые, а вы попробуете проговорить свои тревоги заново.

— Нет, это невозможно, — переполошилась я и невольно заёрзала в кресле. — Вы что, хотите сказать, что полтора месяца терапии — коту под хвост?

— Я хочу сказать, нам с вами не хватает доверия. Но я не могу постоянно угадывать, где истина, а где ложь, поскольку в основе наших с вами сеансов лежит осознанный выбор применения психотерапии.

— В таком случае, скажите, где же я была нечестна?

Мария опустила глаза, будто в самом деле полностью утратила ко мне доверие. И вот сейчас она поднимется и скажет, что на этом наш курс иссяк, нам больше не о чем говорить, и я вправе поискать другого специалиста, а она умывает руки.

Однако Мария сказала иное:

— Илзе, мне нужно, ВАМ нужно, произнести это самой. Поверьте, я не упрекаю вас за ложь. Но я хочу помочь.

Я сделала глубокий-глубокий вдох, а затем заставила себя некоторое время не дышать. Мария следила за мной, следила пристально, но безучастно, как коршун, стерегущий момент, чтобы схватить свою жертву за горло. Я молчала и не давала ей шанса снова впиться в меня, снова вынимать душу. Душу я желала оставить при себе, несмотря на то, что по доброй воле приходила к человеку, который эту душу взялся излечить.

— Илзе… Илзе… — позвала меня Мария.

Я подняла к ней глаза, полные неотвратимой печали.

— Илзе, я повторю вопрос, который уже здесь звучал. И прошу на него ответить так, будто вы его слышите впервые. Как часто вы занимаетесь сексом со своим супругом?

Попытавшись вновь сделать такой же глубокий вдох, как минуту назад, я поняла, что уже не умею здесь дышать. И виной всему Мария. Её давление. Её безжалостный пресс, который пожирает весь кислород в малюсеньком кабинете. И мне просто нужно убежать, прямо сейчас, под любым предлогом.

— Простите…

— Илзе.

— Я ведь действительно уже отвечала вам. Не понимаю, почему вы не верите, почему ищите повод обвинить меня в чём-то, тем более во лжи… — торопливо выбрасывала я в воздух слова, а сама искала глазами кратчайшую траекторию до двери.

— Потому что Андрис — мой друг, Илзе. И он тоже приходил ко мне на терапию. И с ним я также обсуждала многие нюансы. Но, в отличие от вас, он был откровеннее.

— Тогда спросите у него!

— Я его спрашивала, — мягко, но настойчиво ответила Мария.

— В таком случае, зачем вам мой ответ?

— Затем, что вам необходимо произнести это самой. Признать факт. Примириться. Не жить иллюзиями.

Чувство слабости хлестнуло меня кнутом промеж рёбер. Я чуть не согнулась пополам, не закричала, не пустилась со всех ног, куда-нибудь, хоть в окно — прямиком на праздничную площадь.

Пусть меня лучше растопчут хмельные горожане, налакавшиеся глинтвейна и Рижского бальзама. Жаль лишь детей. Они не должны видеть настоящей боли взрослых, потому что им самим неминуемо предстоит повзрослеть, и тогда они точно увидят боль, которая сама заглянет им в лицо и не отпустит, пока не удостоверится, что ею прониклись.

— Андрис влюблён в музыку, — сказала я твёрдо. — Это его первейшая страсть и наслаждение.

Мария помолчала, надеясь, что я ещё что-нибудь скажу, но мой ответ был исчерпывающим.

— Илзе, — сказала она, выдержав длинную минорную паузу после моего дерзкого аккорда, в котором не запала ни одна клавиша. И прозвучал он совершенно чисто, — Илзе, Андрис — асексуал. И он это полностью осознаёт. Ему не требуется помощь или какая-то корректировка, потому что с ним всё в порядке — он так устроен. Другой вопрос — как устроены вы. И насколько ваши взгляды по данному вопросу совпадают.

— Мы женаты, — ответила я, вновь поднимая голову, чтобы встретиться глазами с Марией. — Какие ещё нужны доказательства нашей совместимости?

— Вы дважды были замужем. И не мне вам говорить, что брак не является гарантом полной совместимости.

Я потрясла головой от возмущения:

— Давайте не будем приплетать сюда мой первый брак.

— Давайте вы перестанете юлить и придумывать то, чего нет, — жёстко парировала моя собеседница. — Вы — молодая женщина. И вполне вероятно, что вам не хватает физической близости.

— Она у нас есть, — перебила я. — Близость. Просто иного рода.

— Например, какая?

— Тактильная.

— Вам этого достаточно?

— Вполне.

— Хорошо, — сдалась Мария, но сдалась, очевидно, временно. — И всё же я хочу, чтобы вы попробовали сделать акцент в этом направлении.

Глава 5 (Ч.1)

Я не понимала, за что мне это…

За что такая боль и пустота — пустее и болезненнее, чем многие прошлые боли, которые когда-то приходили и уходили. Но никогда прежде пустота не поглощала меня настолько, что каждый новый вдох давался через силу, а задохнуться казалось проще, чем продолжать эти жалкие попытки отдышаться.

Когда я читала прощальную записку Макса, мир у меня перед глазами ходил ходуном, однако я чувствовала, что самое удивительное — именно чувствовала, как непрерывно зреют и лопаются во мне, будто переспевшие плоды, сгустки гнева, разочарования, страха снова жить в одиночестве, сгустки непонимания, почему всё так вышло. Для меня тот брак являлся крепким и непоколебимым ровно до дня исчезновения мужа. Я обвиняла его в трусости, малодушии, коварстве. И мне было легко ненавидеть его за предательство, потому все прочие чувства только дополняли возникшую ненависть, служившую им стержнем.

Однако после расставания с Тони я оказалась бессильна к ненависти по отношению к нему. Чувств внутри было как будто бы много и самых разных, но все они создавали собой настоящий вакуум, который можно назвать единственным бесполезным и ёмким словом — «пустота». Причём пустота прочная, всепронизывающая, гулкая, жестокая.

В сущности, я понятия не имела, о чём страдаю и почему разбредаюсь полупрозрачными каплями по бесконечной воде своего угнетённого состояния. Из меня словно высосали всю жизнь целиком, но — кто? Почему? Ответов не приходило.

Несколько раз я порывалась позвонить Тони или написать — сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить собственное сердце. И каждый раз мои порывы стихали от прямого вопроса самой себе: «Чего ты хочешь, Илзе?».

Недостаточно просто бросить наотмашь пару дежурных фраз вроде: «Я скучаю», «Я хочу тебя видеть», «Мне тебя не хватает». Всегда нужно понимать, какой результат требуется в итоге. Ещё одно, на этот раз точно последнее объятье? Ещё один, на этот раз взаимный и точно желанный поцелуй? Но в чём смысл этих действий и есть ли он вообще?

Ведь притрагиваясь к телу, мы одновременно позволяем другому человеку притронуться к нашей душе, будто вручаем подарочный сертификат — а теперь делай со мной, что хочешь. Хочешь — выброси и забудь. Хочешь — исчерпай весь лимит за один раз и тогда уходи в неизвестность, где тебе теплее и привычнее. Однако дарить подарки нужно для обоюдной радости. Подарок должен быть от чистого сердца, а не от отчаяния. Но я понимала, что отчаяния во мне гораздо больше, нежели чистосердечности.

Порой меня швыряло в оправдания, что происходящее со мной — всего лишь обычное наваждение, вызревшее на безветренной почве давно никем нетронутых чувств. Полный штиль в области сердца превратился в ураган при появлении какого-то объекта, имеющего телесную оболочку и проявляющего ко мне живой интерес. Таким образом, на месте Тони мог оказаться кто угодно. Но тоска моя ныла о том, что Тони, именно он — его внешность, запах, привычки, голос — стал причиной пустоты, когда я попросила Тони не звонить, а он исполнил эту просьбу.

Меж тем близился Новый Год. Тридцать первого числа я заехала с утра к маме. Мы обменялись подарками. Мама вручила мне годовой запас эластичных колготок — так она отрабатывала собственный незакрытый гештальт (как наверняка выразилась бы Мария), возникший ещё в советское время, когда женские колготки были в дефиците, а рвались точно так же, как и в любые другие времена. Я подарила маме заколку для волос из латвийского янтаря, купленную на выставке.

Конечно, не было никакой гарантии, что этот янтарь действительно добыли где-нибудь в Прибалтике, а не в Калининграде или в Украине, но чистая вера наделяет подлинным сиянием даже то, что не может сверкать отродясь. Так что маме вполне хватило моей словесной презентации, что перед ней — настоящее «золото» Балтии.

Мама осталась довольна подарком, а её подарок не мог не пригодиться, несмотря на кажущуюся простоватость. Простые, практичные вещи зачастую дороже драгоценных камней. И я могла порадоваться хотя бы тому, что кто-то помнит, какого размера и цвета колготки я предпочитаю носить.

После визита к маме я поехала к своей подруге Габриеле.

По-дружески её все называли не иначе как Габи. Она была из тех подруг, кто постоянно очень удачно выходит замуж, затем не менее удачно разводится, в промежутках между браками живёт на полную катушку, заявляя, что отныне заядлая холостячка, а потом внезапно знакомит тебя с новым женихом и по секрету божится, что это судьба.

Я любила Габи за то, что она сама неустанно верила в любое своё «навсегда», пусть даже «навсегда» длилось всего пару часов. Со страстью Габи была на «ты» и знала, как переделать мужчину из пропитого циника в сумасшедшего романтика. По крайне мере, несколько раз ей это удавалось, как удавалось крутить два-три романа одновременно, отчего она уставала быстрее, чем от одиночества.

В данном отрезке жизни Габи вновь собиралась опорочить паспорт печатью из ЗАГСа, а празднование Нового Года удачно приурочила к традиционному девичнику, потому мужчин у неё в гостях не было, а было несколько подруг, в том числе я. Мы пили розовое «Ламбруско» и болтали. Габи в одном пеньюаре носилась по комнате. В качестве закуски привезли роллы из японского ресторана. Праздничную атмосферу дополняли красные свечи, пышная искусственная ёлка с золотыми шарами и нетленная «Last Christmas» в исполнении Джорджа Майкла, крутившаяся на повторе вот уже пятый раз.

Я пробовала увлечься разговорами и музыкой, хотя на душе у меня скребли кошки с когтями гораздо длиннее, чем наращивала себе Габи, чтобы художественно царапать мужские спины.

Все собравшиеся девушки оказались малознакомы между собой: с каждой была связана своя отдельная история дружбы, но моя история получилась, должно быть, самой скучной: мы с Габриелей познакомились в институте, учились на параллельных потоках. Я — латышка, Габи — литовка, обе — прибалтийские блондинки, слышавшие миллион раз анекдот «Далеко ли до Таллина?», несмотря на то, что ни я, ни Габриеля никогда не бывали в Эстонии. И это притом, что мы учились среди гуманитариев, которые, по идее, должны были знать такие нюансы. Мой поросший бородой эстонский анекдот никто не оценил по достоинству. И я постаралась сместиться в нишу безмолвных слушателей.

Глава 5 (Ч.2)

— Лиз, прости, что звоню… — сказал Тони, мелко вибрируя на каждом слоге. Его образ словно распался на куски и собрался сызнова — нервный, угловатый, с играющими на лице желваками, который я слышала каждой клеточкой кожи и боялась упустить мельчайшую деталь. — Я помню, ты просила не звонить. Но, понимаешь, маме сегодня сорок дней. И я подумал…

— О чём? — спросила я, ликуя и ненавидя Тони за его дерзость, что всё-таки нарушил данное мне обещание.

— О том, что она в последней ссоре тоже сказала «не звони мне». И я никогда не позвонил, понимаешь, Лиз? Она сказала, и я не позвонил. Но, может, она всё-таки ждала, что я позвоню? Я не знаю этого, никогда не узнаю. Но я даже не сделал попытку. Не подумал, не преодолел свою гордость и обиду. Она выпалила, что я ей не сын. Но вдруг она сказала так тоже от обиды? И вдруг она ответила бы мне, понимаешь? Ответила. А я никогда этого не узнаю, потому что даже не думал, что её так скоро не станет. И сейчас я звоню тебе…

— Зачем?.. — задала я вопрос, от которого всё сжалось в груди. — Зачем, Тони?..

— Затем, что я хочу знать наверняка, правда ли ты хочешь больше не слышать меня.

Я убрала телефон от уха, чтобы не слышать его дрожащего голоса, не слышать мольбы о правде, которую я не вправе ему озвучить.

Тони умолял, требовал закрыть портал между нами или же дать ему хоть какой-то шанс. Но ни то, ни другое не могло быть целиком желанным, поскольку каждому из вариантов противопоставлялись тысячи разных «но».

Я рада была его слышать, но…

Я хотела его слышать, да, хотела, но…

Он позвонил, несмотря на обещание не звонить, но…

Я расслышала канонаду восторженных голосов из комнаты, где оставались Габи, стриптизёр и кучка девчонок, не обременённых душевными терзаниями. Глянула на Вику, которая, докурив, подмигнула мне и вышла из кухни. Я осталась один на один со своим решением.

— Тони, — сказала я, — а где Катя?

— Уехала к её маме с Гришей. Я не поехал. Не захотел давиться улыбкой, когда всё не так радужно, как хотелось бы.

— Стало быть, ты один?..

— Один.

— Приедешь ко мне?

— Приеду. Когда?

Я осмотрела себя с ног до головы и приняла единственно возможное решение:

— Я буду дома через полчаса. Встретишь меня у подъезда?

— Встречу, — с готовностью ответил Тони.

Улица, куда я выскочила, тяжело дыша от волнения, показалась мне нарисованной мелом картиной — неживой, статичной, мутной. Ещё в лифте я чувствовала лёгкое опьянение и головокружение после выпитого шампанского, но теперь голова у меня кружилась совсем по другой причине.

Хмель на морозе выветрился, а мысли зазвенели стеклянными бусинами, беспорядочно катавшимися в сознании и ударявшимися друг о друга. Я никак не могла вызвать такси, потому что все машины оказались заняты. А когда мне это всё-таки удалось, никак не могла дождаться, нервничала, топтала заснеженный асфальт и, наверное, впервые в жизни жалела, что не курю.

Наконец, такси приехало. Я бросилась в тепло салона, назвала адрес и всю дорогу смотрела в окно, но ничего не видела, потому что страх перед встречей и вместе с тем вырастающее по экспоненте желание увидеться как можно скорее сделали меня инертной ко всему остальному.

Машина остановилась. Я отдала водителю плату. Он искал сдачу.

Я не думала о том, оставить ли ему на чай, — деньги меня не беспокоили, несмотря на повышенный новогодний тариф. Я просто открыла дверь и ступила на снег, не взяв протянутых купюр.

Снежный наст скрипнул под подошвой сапога, моментально став гладким и скользким. А может, просто ноги мои ослабли и не держали, как следует. Потребовалось приложить усилие, чтобы с достоинством покинуть салон и пройти несколько шагов вперёд, не петляя и не спотыкаясь.

Тони уже ждал меня. Как всегда, курил, но резко бросил сигарету, когда заметил, что я приближаюсь.

Он пошёл навстречу. Невзирая на холод, его пальто было расстёгнуто, и Тони не надел шапку, отчего волосы его трепало в снежном вихре.

— Лиз… — выдохнул он морозно-табачный пар.

— Здравствуй, Тони, — ответила я.

И через секунду меня сдавило сильными, крепкими объятиями, где прозвучало намного больше слов и объяснений всему случившемуся и неслучившемуся.

Мы поднялись в мою квартиру.

После побега Макса я старалась реже находиться тут одна, но и не стремилась приглашать гостей. Не одиночество пугало меня. Меня едва ли можно испугать одиночеством. Пугали воспоминания, связанные с этим местом.

И лишь сейчас, войдя в двери квартиры, ещё недавно страшившей остаточным присутствием бывшего жильца, я впервые поняла, что Макса больше нет в моей жизни. Нет совсем, навсегда, нисколько, совершенно без остатка. Он исчез, испарился, растаял, будто и не было его со мной.

Я даже удивилась, что всё ещё помню его имя. Однако звучало оно инородно: с таким же успехом я могла назвать любое другое — Федор, Михаил, Василий — и каждое было бы простым набором звуков, лишённых смысла. Имя «Максим» встало в один ряд с ними и потеряло всякую значимость. Я и не заметила, когда это случилось. Возможно, не сегодня, не сейчас, а ещё раньше, но времени осознать это не находилось.

И вот теперь, приглашая Тони переступить порог, я было кинулась смотреть по сторонам — нет ли вокруг чего-то такого, что осталось от Макса и что может смутить меня перед гостем. Но тут поняла, что нет не только вещей — нет вообще ничего, что связано с Максом. И не только здесь, а нигде. Его нет в моём мире, как и миллионов других людей, о которых я никогда ничего не слышала и никогда ничего не узнаю.

Макса больше нет.

Но есть Тони.

Он стоит в дверях и не решается войти.

— У меня нет ни подарка, ни даже бутылки шампанского. Прости… — сокрушается он и вдруг начинает хохотать.

Я подхватываю его смех, обнимаю.

— Тони, а у меня нет ни оливье, ни заливного. Ничего нет, представляешь?

Мы вдвоём смеёмся. Тони целует меня. Я отвечаю на его поцелуй так, как хотела уже давно, как видела во снах и фантазиях, которые, вопреки воле и здравому смыслу, накрывали меня в часы тягостной пустоты. Но пустота отступила. Ей на смену пришло счастье. Даже не пришло, а ворвалось, затопило всё кругом — от пола до потолка.

Глава 6 (Ч.1)

За неделю до Рождества Андрис решил собрать домашнюю вечеринку в нашей квартире. Конечно, большинство хлопот легли на меня, но я скорее была рада занять себя различными приготовлениями и несколько дней, как заведённая, приводила жилище в идеальный порядок, заказывала доставку блюд из ресторанов, ездила по магазинам, чтобы выбрать самую пышную ель и самые изысканные напитки.

В гостиной, где планировалось провести основную часть встречи, я сделала небольшую кукольную инсталляцию: Дева Мария с младенцем Иисусом в хлеву, а вокруг них — собрались волхвы, принёсшие в дар Спасителю золото, ладан и мирру. Новорождённый лежал в пелёнках на настоящем благоухающем сене. Позади Марии находился Иосиф, а трое волхвов, наряженные в тряпичные костюмы, преклонив колени, стояли напротив яслей. Над ними возвышала горящая Вифлеемская Звезда, которую я вырезала из картона и обвила разноцветной гирляндой.

Андрис, пришедший первым посмотреть на мою композицию, остался доволен и похвалил, правда, уточнив, что вместо звезды лучше было повесить крест.

— Это символ распятия. Сейчас не Пасха, а День Рождения, — объяснила я.

— Ты права, Илзе, — улыбнулся Андрис и снова оглядел библейский уголок. — Надо бы поставить какой-нибудь заборчик, чтобы им было уютнее.

Он ушёл в кладовку и вскоре принёс оттуда старый веник из сорго. Мы разобрали его на прутки и, сидя полу, долго перевязывали их бечёвкой, а затем красили в белый цвет и устанавливали по периметру нашей экспозиции.

Я заметила, что Андрис сегодня чересчур задумчив и даже немного вял. У него прошло ещё три концерта после благотворительного вечера в Домском Соборе, а двадцать четвёртого числа он улетал в Дрезден.

Андрис не говорил об этом вслух, но я понимала, что решение встречать Рождество вдали от дома далось ему нелегко. Я хотела ехать с ним, но он попросил меня остаться. В Дрездене жил его друг, Алексис, с которым Андрис редко виделся последние годы. Ради него он и ехал. Алексис служил католическим пастором и ничего не сообщил прямо во время своей просьбы, но Андрис догадался сам.

— Алексис умирает, Илзе, — пояснил Андрис на мой вопрос, почему мне нельзя поехать с ним. — Он всегда говорил, что отдаст богу душу на Рождество. Боюсь, он не ошибался. Как истовый католик, он отказался от госпитализации и просто ждёт блаженного слияния. По земным меркам, он ещё молод. Но прожитые годы каждый наполняет собственным смыслом. Жизнь Алексиса была наполнена богом от первого дня и будет наполнена до последнего. Я не имею права вмешиваться. Всё, что я могу, это исполнить его последнюю просьбу и приехать, чтобы попрощаться.

Я тоже не хотела перечить решению мужа. Он стремился оградить меня от скорбных мыслей в столь светлый праздник. Мыслей, которых не избежит сам. И мне не оставалось ничего другого, кроме как отпустить его к другу, а нынешняя вечеринка должна была стать нам всем своего рода заменой настоящему Рождеству. Андрис и прежде уезжал на концерты один, но обычно возвращался в ту же ночь или на следующий день. Сейчас он ехал на неопределённый срок, и мне по-своему было тоскливо расставаться с ним.

Чтобы отвлечься, мы много говорили друг с другом в тот вечер. Андрис спрашивал, как идут дела с моим новым романом.

— Честно сказать, неважно, — ответила я, нисколько не кривя душой. — Знаешь, мне сейчас стало казаться, что я перебрала все сюжеты. А раньше казалось, что они никогда не закончатся. Я смогу придумывать бесконечно. Но я ошибалась. Что-то мне теперь видится глупым, что-то — чересчур надуманным. А хочется писать только настоящее.

— Что для тебя настоящее?

— Разумеется, то, во что я сама искренне верю.

— Например?

Я призадумалась.

Андрис каким-то непостижимым образом всегда умел быть проницательным и деликатным в разговоре со мной. Вместе с тем он порой ставил меня в тупик, а я сердилась, что не могу так же виртуозно манипулировать словами вслух, как делаю это в книгах. Однако живые диалоги делали для меня много больше: не только запутывали и огорошивали, но и проясняли мне важные вещи.

Год назад, когда мы познакомились с Андрисом во время органного концерта, я также проходила через творческий кризис. Но наша взаимная любовь и ни на что непохожая дружба привели к тому, что я одним махом всего за месяц дописала роман, который валялся у меня незаконченным долгое время, потому что я словно потеряла связь со своими героями, не понимала уже, кто они и к чему придут. Они заварили кашу, точнее — я её заварила, а достойно расхлебать не смогла.

Законченное же произведение стало практически сразу бестселлером. Я отдала ему, вложила в него всё, что выстрадала за всю жизнь.

Пестов оборвал мой телефон сначала с восторженными криками, а теперь уже просто с криками, потому что с тех пор я не написала ни строчки. Сергей умолял написать сиквел или дать хоть что-нибудь, что можно удачно «воткнуть», как он выражался, под бурную струю читательского интереса, пока та не стихла окончательно. Но питать эти струи мне было нечем. Я сама будто высохла и умерла как писатель.

— Я верю в любовь, Андрис, — сказала я. — Верю непорочно, но с каждым годом она для меня становится чуточку дальше — возвышаясь и удаляясь куда-то ввысь от земного. Будто лишь бог знает, какая она в самом деле и что собой представляет, а я — не знаю совсем.

— Так и должно быть, — уверенно кивнул Андрис.

— Ты думаешь?

— Конечно, — он снова кивнул. — Природу любви так же тяжело объяснить, как природу бога. Да, существует огромное количество разных версий. И некоторые из них весьма экзотические. Лично я полагаю, любая версия имеет право на жизнь, при этом все они несовершенны. Но, чтобы их объединить, потребуется узнать абсолютно всё. А это, как известно, невозможно. Но, вообще-то, и не нужно. Достаточно смотреть на это так: если и любовь, и бог одинаково необъяснимы и разнообразны, быть может, они являют собой одно и то же?

— Бог и есть любовь?.. — переспросила я с сомнением.

Глава 6 (Ч.2)

Вернулся с репетиции Андрис. Пока он переодевался, я налила ему вина, а затем мы вместе распаковывали съестную доставку: сыры, нарезанные тонкими ломтиками и аккуратными ровными кубиками; салаты в маленьких пиалах; несколько видов канапе — овощных, мясных, деликатесных с дарами моря. Из России мама прислала мне несколько баночек красной икры. Никогда бы не подумала, что буду скучать по этому блюду, а сейчас ценила бутерброды с царским лакомством больше, чем устрицы, гребешки и фуа-гра, к которому был неравнодушен Андрис. Для него же я запекла целого гуся. Он до сих пор томился в духовке и должен был стать главным украшением застолья.

К нам пожаловали самые близкие друзья и родственники: мама Андриса — София, его старшие братья — Александр и Роберт, оба с супругами. Пришла Мария с мужем Виктором и бывшие однокурсники Андриса — все музыканты, большинство из которых, давно занимались кто чем. Янис держал сувенирный магазинчик, Леопольд получил дополнительное юридическое образование и открыл небольшую нотариальную контору. Маркус, в прошлом — подающий надежды скрипач, однажды сломал руку и с тех пор перебивался различными заработками. К музыке не возвращался, хотя Андрис уговаривал его подумать о преподавательской стезе.

— Играть и учить кого-то — не одно и то же, — сказал Маркус, хлебнув пунша и отведав моих печений. Однако ни то, ни другое не отвлекло его от мыслей о прошлом. — Можно быть блестящим скрипачом и посредственным педагогом. А можно быть учителем от бога и вырастить целый легион стоящих музыкантов, а самому пиликать постольку-поскольку.

— Да, — согласилась Мария, старавшаяся весь вечер поддержать разговор буквально с каждым гостем. — Но все стремятся попасть в обучение к мастеру высшего пилотажа.

— Это основная ошибка юных талантов, — ответил Маркус с горечью. — Иногда всё дело в гордыне. Сколько бы тебе ни было лет, сколько бы наград ты не получил, какие бы подмостки не покорил, чувствуя поблизости нарастающий молодой талант, неизбежно чувствуешь конкуренцию. И тут вопрос: кто в тебе победит — наставник или именитый музыкант? Я за себя могу ответить, что не сумею не завидовать чужому успеху.

— Чтобы стать наставником, нужно одновременно стать родителем, — сказал Андрис. — А стать родителем, значит, переступить свой эгоизм.

— Как хорошо ты сказал, Андрис, — поддержала мама София.

Она сидела в кресле, укрытая пледом, прямо под ёлкой, и была похожей на старую добрую фею. София плохо видела, зато слышала отменно. И была уверена, чтоб бог сохранил ей слух, чтобы до последнего дня она могла слушать младшего сына, хоть и бывала на его концертах нечасто.

«Я его слышу сердцем», — говаривала она.

Двое других братьев избрали себе иные промыслы. Роберт работал крановщиком, а Александр уехал жить на ферму, где с удовольствием занимался сельским хозяйством. Они оба были полными противоположностями Андриса — немного болезненного и чуть сутулого, невзрачного как нотный лист. Александр и Роберт удались и ростом, и сложением — поджарые, бодрые, с суровыми лицами мужчин из рабочего класса. Они будто бы жалели младшего Андриса, которому уже стукнуло сорок, и никакой жалости он абсолютно не вызывал, являясь самодостаточным и небедным человеком. Однако старшие братья по старой привычке вели себя с ним снисходительно. Андрис не обращал на это внимания, а я злилась. Ибо этим грубым мужланам всегда было далеко до такого утончённого и одухотворённого человека, как мой муж, который словно бы родился по ошибке в этой семье.

— Боишься опростоволоситься — так и скажи, — брякнул Александр Маркусу.

Тот моментально вскипел.

Но Андрис сумел потушить пожар:

— Нужна огромная сила, чтобы признать своё несовершенство. Маркус совершенно верно понимает свою невозможность сейчас делиться мастерством с другими. Но я всё же надеюсь, что однажды ты переосмыслишь и это.

— Всё может быть, — смутился Маркус.

Он налил себе ещё пунша, поухаживал за Софией.

Разговор тем временем перешёл к новой теме. Обсуждались уже более приземлённые вещи: говорили о российском эмбарго, которое больно ударило по экономическому положению многих европейских производителей.

Дабы не участвовать в бесполезном споре, я ненадолго ушла на балкон, чтобы выкурить сигарету.

К сожалению или к счастью, мне нечего было добавить к тем новостям, которые и так все знали из выпусков вестей: ещё год назад поползли слухи о запретах, к которым никто не отнёсся всерьёз, но с августа этого года соответствующий указ был действительно подписан. Мелкие хозяйства по всему Евросоюзу оказались на грани разорения.

Разумеется, больше других из всех собравшихся этот вопрос коснулся Александра Эглитиса. Но я не хотела ловить на себе его гневные взгляды, будто лично я запретила ему экспортировать фермерский сыр. Мне, как и остальным, приходилось просто смиряться с новыми обстоятельствами. Я являлась точно такой же латышкой, хоть и прожила долгое время в России, до сих пор считая её родиной, пусть не первой, но, безусловно, значимой. В конце концов, в России оставалась моя мама, которая не пожелала вернуться в Даугавпилс или поселиться в Риге.

— Мне здесь уже привычно, — сказала она.

Но я-то понимала, что дело тут не только в привычке. У мамы появился кто-то, о ком она предпочитала пока молчать. Именно этот кто-то держал её в Москве. И я уважала её выбор. Я ведь тоже отправилась вслед за мужем, хоть и не только ради него одного. Ради себя — тоже.

На балконе дышалось намного легче, несмотря на то, что я вдыхала табачный дым. Такой каламбур легко объяснялся моим чувством отречения и свободы, возникающим всегда, когда я держала сигарету или смотрела на вольную красоту природы. А вместе разом — и табак, и вид соснового леса — окрыляли вдвойне. Я тихо улыбалась и не спешила обратно, невзирая на холод. Мне было комфортно даже в одном домашнем шерстяном платье, спускавшемся до щиколоток и почти полностью закрывавшим руки. Тем не менее, нужно было возвращаться.

Глава 7 (Ч.1)

Многие думают, что с наступлением нового года начинается какая-то совсем иная жизнь. Вот сейчас стрелки шагнут к двенадцатому делению, грянут куранты, восторжествует весь мир, и что-то точно изменится. Однако изменения происходят не по сигналу и чаще всего не тогда, когда к ним готовишься — режешь салаты и наряжаешь дом, а тогда, когда принимаешь решение. Или его принимают за тебя, иногда даже против твоей воли.

Я думала, я была уверена, что моё решение ответить на звонок Тони и позволить произойти нашей встрече выведет меня в грядущем году к счастью. Отчасти я взаправду ощутила его — всего лишь на короткий миг, толком не задумываясь, куда именно такое счастье ведёт.

Но разве могла я быть действительно счастлива с Тони? Что это за счастье такое? По всем канонам оно выходило неправильным, странным. Счастье, украденное из чужой жизни, из чужой семьи. И можно было лишь порадоваться, что это счастье продлилось считанные часы.

Однако я не радовалась. Я скорбела. Меня била жестокая дрожь при мысли, что Тони сейчас со своей семьёй, со своей Катей. Терпит, как он сам говорит, по привычке и живёт понятной ему жизнью с той, кто оставил его в Новый Год, кто всегда в первую очередь выберет других людей — сына, мать, может, даже бывшего мужа, а Тони при этом выбирает её. И, наверное, по-своему прав.

Я ничего не знала о его буднях. Как они делят быт и финансы? Как относятся друг к другу? Признаются ли в любви? Спят ли в одной постели?

Я знала лишь то, что в новогоднюю ночь опрокинула себя вверх дном, не задумываясь, не ломаясь, не брезгуя. Потому что со мной рядом находился человек, которого я почти боготворила, но не за святость, а за подаренную надежду вернуть себе ощущение полёта души. И я дорого заплатила всего за один-единственный взмах крыла. Тони, будь он проклят, исчез. А вернее, я сама стёрла его из списков возможных тревог: просто заблокировала номер после первого же звонка вечером того дня, когда он вышел прочь из моей квартиры.

«Так пускай убирается на все четыре стороны!» — ревела я в душе́, понимая, что тем самым только уничтожаю себя.

На каникулах Габи пригласила меня в гости. Я поехала с удовольствием.

Схватила в магазине бутылку самого дорогого порто, какую только нашла, и явилась к подруге, улыбаясь во весь рот — так я старалась показать, что счастлива не менее, чем Габи, уже примерившая новое помолвочное кольцо. Конечно, из колец этих уже можно было составить целую музейную выставку, но для Габи каждый раз происходил как первый.

Она разливала вязкий порто по бокалам и трещала о том, насколько трудно ей подыскать подходящее белое платье, ибо при всех достоинствах её фигуры отличительный высокий рост составлял не только гордость, но и определённую проблему.

— Вова дал мне свою платиновую кредитку и разрешил тратить, сколько вздумается. А я вот скромничаю, можешь себе представить? — сокрушалась Габи, потягивая рыжевато-коричневый маслянистый портвейн. После нескольких глотков она вытянула бокал в руке, поиграла им, вращая по часовой стрелке в солнечных лучах, и заключила: — Прекрасный тони.

— Тони?.. — ошарашено переспросила, едва не поперхнувшись.

— Так называют молодые портвейны с ореховым привкусом. Чувствуешь? Такая нотка древесины на языке… Это и есть тони. Обычно выдерживается до двух лет. Но бывают и старше. Надо смотреть по цвету. Двухлетние темнее и мутнее, — Габи вновь выставила бокал на свет. — Тёмно-жёлтый или оранжевый — это молодой тони. Четырёхлетние уже, как правило, обретают более чистый, насыщенный, янтарный цвет. Здорово, правда? Это меня Вова научил.

Я бы, может, и хотела ей кивнуть или хотя бы сохранить на лице бессмысленную улыбку, но истинные эмоции оказались сильнее желаемых.

И это не ускользнуло от глаз Габриели.

— Илзе, что с тобой?..

— Ничего.

— Как это ничего? У тебя такой вид, будто тебя сейчас стошнит.

— Да нет же, Габи, — небрежно отмахнулась я, изо всех сил стараясь одурачить подругу. — Тебе кажется.

— Не кажется, Илзе, — Габи сдвинула неестественно тёмные для её природного цвета волос брови, которые недавно ей нарисовали при помощи татуажа, отчего лицо Габи отныне всегда казалось чуточку грозным. Однако в данный момент она в самом деле угрожала мне взглядом. — Ладно, не буду ходить вокруг да около и спрошу в лоб — что происходит, Илзе? К кому ты сорвалась посреди девичника?

Я открыла рот, чтобы ответить, запнулась и тут же закрыла, теперь всецело понимая, что мой побег не остался незамеченным, как мне казалось раньше.

— Илзе, — Габи со всей присущей ей мощью ударила ни в чём неповинным бокалом о стол. Что ни говори, а у неё в предках точно были викинги. На Габи весьма уместно смотрелся бы шлем с двумя воинственными рогами, как у настоящего берсерка. — Илзе, как его зовут? Только не говори, что Макс, иначе я за себя не ручаюсь.

— Тони, — выронила я это проклятое имя, будто монетку из кармана, и оно покатилось по кухне, отталкиваясь от стен и будоража мои воспоминания.

— Оу… — виновато закусив губу, отреагировала Габи. — Это кое-что объясняет. Прости…

— Нестрашно. Ты ведь не знала.

— Вот именно, что я ничего не знаю, и приходится додумывать как-нибудь, потому что ты молчишь. А так нельзя. В конце концов, Илзе, я тебе всё рассказываю. И, конечно, не хочу лезть не в своё дело, но очень хочу подробностей. Кто этот Тони? Что у вас было?

— Да мне особо нечего рассказывать.

Габи издала звук, подобный чахоточному кашлю — резкий, насмешливый и рваный.

— Ну, знаешь ли, человеку, который сбегает под Новый Год на такси из весёлой компании со стриптизёром точно есть, что рассказать. Я лично ни за что бы никуда не смылась, пусть даже случился бы Армагеддон. Стало быть, этот Тони — заводной перчик. Что это за чудо-мужчина, ради которого бросают лучшую вечеринку в городе и платят тройной тариф за такси?

— Габи, — начала я и вновь замолчала, а потом вдруг выпалила резко: — Габи, я не хочу о нём говорить.

Глава 7 (Ч.2)

Как только я села на своё место, Тони заговорил:

— Мы немного посовещались с Сергеем и решили, что имеет смысл в данный момент всё же рассмотреть твои другие романы.

— Почему?.. — лишь чудом не запнувшись, спросила я.

— Илзе, — ответил Пестов, — Тони здраво рассудил, что лучше не торопить вас с окончанием книги, которая к тому же требует серьёзной корректировки. Я посмотрю на то, что уже готово. Возможно, внесём какие-то правки, и к Восьмому Марта из печати выйдет полноценная книга в серии. Мы сможем посмотреть на реальный отклик, который, как вы понимаете, очень важен для дальнейшего сотрудничества. А там уж… Кто знает, может, вы уже допишете «Не мы».

Мне вновь стало не по себе. С одной стороны, такое решение во многом облегчало мне жизнь: работать в спешке, под гнётом обязательств — жестоко для того, кто привык действовать по воле сердца. Но с другой стороны, это вызвало негодование, будто в моих способностях сомневаются, и что ещё хуже — принимают решения без моего участия, а мне как безропотному воздушному змею на ниточке оставалось лишь бултыхаться в ветряных потоках, не зная, куда меня занесёт в следующий миг.

— Так будет лучше для всех, — сказал Тони тоном вроде бы мягким, но не терпящим возражений. — Я понимаю, что ты хочешь вложить в эту свою книгу настоящее чувство, а это требует времени. И не беда, если иногда будут происходить небольшие сбои. Когда пишешь о личном…

— Я не пишу о личном, — перебила я. — Всё это — выдумка.

— Конечно, — Тони кивнул. — И у тебя прекрасно получается. Будет жаль навредить процессу только тем, что у тебя горят сроки.

Он был прав. К моему стыду, удивлению, гневу, Тони был во всём прав. Я ненавидела его за эту правоту. Мне хотелось встать во весь рост и заорать ему в лицо: «Да пошёл ты к чёрту! Первого же марта, как написано в контракте, здесь будет лежать целиковый роман! Чего бы мне это ни стоило! Вы, вы оба — ты и твой проклятый третьесортный издатель — вдвоём умоетесь своими поблажками, потому что мне они не нужны!». Сейчас у меня горели не только сроки — всё моё естество, до последней клеточки, горело злостью.

Однако мне всё-таки пришлось принять новые условия. И принимала я их бесславно, с позором, ощущая слабость и беспомощность.

Я вышла из ресторана и направилась пешком к метро. Под ногами расползался скользкий лёд, по лицу хлестал ветер. Но я шла, не затянув шарфа, не ведая холода, и казалось, будто ледяной панцирь на асфальте мгновенно превращается в воду от пламени моих шагов.

Слева просигналила машина. Я обернулась.

Автомобиль Тони ехал по дороге вровень со мной, правое пассажирское стекло было опущено.

— Лиз! — крикнул он, когда я повернулась. — Давай подвезу тебя.

Я до боли сжала челюсти, двинулась дальше.

— Лиз! Пожалуйста, сядь в машину.

Я запрещала себе как-либо реагировать. Я шла напролом, хладнокровно, твёрдо.

— Лиз!

Я остановилась. Чёрная машина рядом в тот же миг затормозила.

— Лиз, я просто довезу тебя домой.

Сделав глубокий вдох, я повернула на девяносто градусов влево, сделала два шага, взялась за автомобильную ручку.

Как только я очутилась на сидении, Тони надавил газ.

Всю дорогу я не могла на него смотреть и радовалась, что Тони не пытается разговорить меня. Мы добрались в полной тишине, даже музыка не играла, и, несмотря на середину дня, мобильник его почему-то молчал. Наверное, Тони выключил аппарат.

Мы оставили машину во дворе, поднялись в квартиру.

Я не приглашала Тони. Но ему не требовалось приглашение, потому что я и так ждала его каждый день, и вот дождалась.

Мы целовались долго-долго. И сколько бы я прежде ни злилась, сколько бы слёз ни пролила, ненавидя, презирая нас обоих даже за один-единственный факт встречи, вся моя тяжесть, вся чернота и стыд улетучивались, как только Тони прикоснулся к моим губам.

Витая во флёре табака и духов, в жадном скольжении ласк, в безумстве кожи, зацелованной пальцами, мы вновь принадлежали друг другу целиком, безраздельно. Я будто бы всё знала про Тони, а он будто бы знал всё про меня: как притронуться, где оставить новый поцелуй — нежно или дерзко, быстро или медленно. Мы читали друг друга по нотам, написанным прозрачными чернилами на наших телах. А голоса наши, почти утратившие способность звучать словами, сливались в шёпотах, стонах, вскриках, и порой не хватало кислорода, чтобы вновь расправить лёгкие, вновь надышаться минутами единения и вновь суметь назвать друг друга по именам.

Тони остановился, замер, выдыхая ртом горячий воздух, обжигавший мой живот.

Мы лежали поперёк кровати, до сих пор мокрые, липкие от пота, и дрожали, понимая, что всё закончилось. И время никогда уже не помчится вспять, не сделает нас незнакомыми, чужими, беспристрастными. Отныне мне суждено всегда помнить о нашем грехопадении, помнить о горьком послевкусии подлинного неистовства. Помнить о том, насколько хорошо бывает с тем, кто тебе не принадлежит, и насколько плохо просыпаться после самого лучшего сна в твоей жизни.

Я заплакала.

Тони подполз ко мне, обнял. А я заплакала ещё горше. Я оплакивала глупую себя, глупых нас, этот глупый мир, полный несправедливости. Содрогаясь от слёз, я больше не сдерживалась. Я выла, разрывая связки, калеча свою гордость, уничтожая красоту, которую теперь было совсем не жаль. Тони обнимал меня, обнимал, обнимал.

Он шептал:

— Лиз, пожалуйста… Не плачь… Лиз… Пожалуйста…

Но я не могла остановиться, зная, что Тони сейчас уйдёт. Он встанет, оденется и уйдёт к другой женщине, которая приготовит ему ужин и спросит, как прошёл день, а потом ляжет с ним в одну постель.

И Тони вскоре действительно ушёл.

Он возвращался. Неоднократно. Часто или с перерывами. Иногда в выходные, иногда по вечерам. Иногда приезжал прямо посреди дня, и я вскакивала из-за ноутбука, бежала к двери. Иногда Тони оставался на ночь, а я блаженно засыпала рядом, обняв его, но затем просыпалась много-много раз, чтобы удостовериться, что он всё ещё здесь, со мной. Такие ночи становились истинным счастьем. Однако вслед за ними приходили самые страшные, безжалостные дни — дни ожидания.

Глава 8 (Ч.1)

Мария зажгла свет в кабинете ярче обычного, села за стол и включила портативную зелёную лампу для чтения, стоявшую слева от неё. Усечённый треугольник света залил обложку книги в её руках, отражаясь от глянцевого лака и мешая рассмотреть картинку, которая украшала печатное издание.

Впрочем, я без особого труда могла представить эту же картинку, не глядя, — я довольно насмотрелась на неё, когда мне присылали эскизы для будущего тиража.

Светлый перло́вый брючный костюм Марии дополнительно подчёркивал бледность её лица и волос, а жёлтый свет лампы бросал глубокие тени в складки пиджака. Мария улыбалась как-то непривычно, будто мы давно стали закадычными подругами и встретились, чтобы посекретничать.

— Я смотрю, вы всерьёз взялись за погружение в моё творчество, — улыбнулась я ответно.

— О, да, — не стала лукавить Мария. — И вы меня приятно поразили. Я бы хотела обсудить с вами болезненные отношения ваших героев. Илзе и Антонис… — она повертела в руках книгу, раскрыла на первой попавшейся странице. — Я не удержалась и прочитала всего за вечер, а сейчас вновь перечитываю.

— Настолько понравилось?

— Понравилось.

— Но какое отношение это имеет к нашим с вами встречам?

— Уверена, самое прямое, — Мария вновь улыбнулась, немного заискивающе.

Мне стало тревожно от этой улыбки. Во-первых, я совершенно не привыкла к тому, что моя психотерапевтка настолько рьяно ищет моего расположения к ней. А во-вторых, я уже смирилась, что нам едва ли возможно поладить в общечеловеческом смысле, и давно не давала поводов к подобным вольностям. Но что-то переменилось — теперь я это осознала со всей серьёзностью.

Однако Мария не спешила вскрывать все карты, а зашла издалека:

— Антонис — довольно любопытный персонаж. Эдакий прирождённый мачо, стремящийся удержаться на двух стульях. Не скажу, что образ удивителен и свеж, но в данном случае он хорош тем, что не вызывает отторжения, несмотря на то, что Антонис женат, и у него двое детей. Читатель вроде бы должен возненавидеть его за то, как страдает Илзе, но… Этого не происходит. Его тянет назвать слабаком, а будто поневоле называешь сильной личностью. Занимательный контраст.

— Возможно, — стушевалась я, чувствуя неминуемое приближение к тому, о чём я бы сама заговаривать никогда не стала.

— Но что касается Илзе, — продолжала Мария, — тут вы мне раскрылись с совершенно новой стороны…

— Пожалуйста, не путайте книжную Илзе со мной, — окончательно прекратив улыбаться, я пресекла попытку Марии проскользнуть на опасную территорию. — Если мы говорим о книге, то давайте уж говорить о книге.

— Конечно, — смягчилась Мария и тоже убрала с лица улыбку. — Как долго вы писали «Не мы»?

— Трудно вспомнить… Не слишком быстро.

— Ну, приблизительно?

— Приблизительно… где-то… три года.

— Угу, три-четыре года, — подытожила Мария.

Если бы я не сидела в тот момент, накрепко вцепившись в подлокотники кресла, то скорее всего подошла бы и выхватила свою книгу. Потому что я никому не давала права так бессовестно препарировать её.

Тем временем Мария рассуждала дальше:

— Очевидно, вы закончили писать свой роман, когда познакомились с Андрисом. Главная героиня также встречает другого, достойного мужчину, рвёт порочную связь со своим любовником и уезжает жить в Америку.

— И что? — будто на допросе, кинула я в свою защиту.

— Ничего. Это красивый, логичный и благородный финал. Вот только знаете, мне, наверное, как и многим вашим читателям, стало грустно от такого хеппи-энда. Вас никогда не просили написать продолжение?

— Зачем оно там?

— Как это «зачем»? — Мария подняла брови, словно недоумевая над таким странным вопросом. — Илзе и Антонис влюблены — это совершенно очевидно. Причём, в отличие от других ваших героев, которых я встречала в прежних книгах, здесь речь не только о чувстве глубокой духовной привязанности, но также о плотской страсти. Они нужны друг другу не только как поддержка и страховка от одиночества, их тянет физически. Жаль терять настолько сплочённую пару, не находите? Думаю, некоторые читатели хотели видеть иной хеппи-энд…

— Иного хеппи-энда быть не могло! — вспылила я и от наплыва эмоций ударила кулаком по креслу.

Воцарилось молчание. Минуту или больше никаких движений в кабинете не происходило — замерло всё. Возможно, даже сердце моё прекратило стучать. Лишь потом я поняла, что оно теперь не просто стучит, а жестоко колотится о рёбра, причиняя настоящую боль. И невзирая на то, что пространство вокруг было полностью поражено искусственным светом, меня обволакивала густая тьма, вышедшая откуда-то из глубоких слоёв души.

Мария отложила книгу в сторону, выключила настольную лампу, сняла очки и помассировала переносицу. После этого она вернула очки на глаза и вздохнула.

— Илзе, — сказала она, — кого вы пытались забыть при помощи брака с Андрисом?

— Мы ведь договаривались с вами, что вы станете читать книгу не с точки зрения психотерапии, — напомнила я, уже частично успокоившись.

— Я старалась, — ответила Мария. — И в первый раз читала, переживая за сюжет и героев, не думая об авторе. Но так уж вышло, что я не могу совсем не анализировать. Это можно считать профессиональной деформацией. У вас самой наверняка есть что-то подобное. С тех пор, как вы стали писателем, ваше отношение к книгам поменялось, не так ли?

Сев поудобнее, я перенесла вес отяжелевшей от мыслей головы на руку и уставилась в окно. Рождественская ярмарка кипела в полную силу.

Рождество придёт уже завтра. Уже завтра тысячи, миллионы семей прочтут молитвы за столами, поделят праздничного гуся или индейку, а утром дети примутся искать подарки под наряженным деревом и в носках над каминами.

Уже завтра улетит Андрис. Но уже сегодня я скучала по нему и жалела, что теряю время, общаясь с Марией, а не провожу драгоценные часы подле мужа.

— Я сейчас мало читаю, — сказала я задумчиво. — Наверное, это неправильно. Думаю, Рождество я встречу с книгой — это будет самый лучший вариант.

Глава 8 (Ч.2)

Мы простились чуть теплее, чем все предыдущие наши встречи, хотя назвать эту беседу по-настоящему доверительной всё равно никак не получалось.

Говоря о доверии, всегда возникает некая условная черта, и с каждым человеком она проходит на разном расстоянии. Её можно передвинуть чуть ближе или чуть дальше. А иногда на её месте вовсе появляется стена, которую уже никогда ничем не пробьёшь.

До сегодняшнего дня мне казалось, что именно такая стена давно и прочно выросла между мной и Марией. Однако сегодня эта уверенность слегка пошатнулась. И всё же методы Марии виделись мне бесчестными. Никто, даже сам автор, не может всерьёз поделить на строгие сегменты то, что пишет, и то, что чувствует. То, как проживает физическую жизнь и жизнь художественную, всегда балансируя где-то между, является запредельно интимной зоной, куда нет доступа ни другим людям, ни сознанию самого писателя.

В этом смысле, пожалуй, лучше всего меня понимал Андрис. Его собственное слияние с музыкой, его самоотдача, во многом близкие безумию, но никогда не заставлявшие сомневаться в осознанности выбранной стези, в полной мере раскрывали суть взаимоотношений творца с творчеством. И я точно знаю, что Андрис не стал бы ругать меня за нежелание расслаивать на элементы, по сути, единый организм — мой и моих книг.

Я шла домой, надеясь поскорее отогреться вблизи мужа, но дома его не оказалось.

Он пришёл через час. Конечно, я поинтересовалась, где пропадал Андрис.

— Заезжал в консерваторию. Хотел забрать кое-какие записи для Алексиса, — объяснил он и вдобавок спросил: — Как сегодняшний визит к Марии?

— Нормально, — спокойно ответила я.

— «Нормально» — это уже кое-что, — порадовался Андрис. — Мария — непростой человек, и к ней нужно привыкнуть. Я её знаю, можно сказать, с детства. И, конечно, нам проще находить общий язык. Тем не менее, как специалист она умеет раскрыть многие вещи.

— Ты ведь сам был у неё на терапии?

— Да. Мне это помогло примириться с некоторыми состояниями внутри себя. Иногда недостаточно просто услышать внутренний голос, нужно посмотреть на ситуацию как бы со стороны, в непрерывной связи с действительностью. Так проще принять факты и прекратить волноваться.

— Андрис, — начала я, усаживаясь на диван и взглядом приглашая мужа сесть со мной, — я часто думаю о том, что как-то подсознательно я будто ищу выходы скопившегося потенциала. Но реализоваться полностью у меня не выходит.

— В книгах? — уточнил Андрис, увлекая меня в объятья.

— Не только. Книги, безусловно, расходуют немалую долю этого потенциала. Но я сейчас о другом…

Я замолчала ненадолго, чтобы понять реакцию мужа — насколько он готов к этому разговору.

Андрис был задумчив и бледен. Последние дни его не покидало состояние затаённой апатии. Возможно, всему виной был предстоящий визит в Дрезден — Андрис по-человечески не хотел смиряться со скорой потерей друга, это его угнетало. Как христианин, приближенный к церкви, он отдавал себе отчёт в том, что любая смерть — есть начало. Но иногда даже крепкая вера слабеет перед лицом неминуемого. А мне хотелось говорить о нас, живых, о насущном, о всё ещё возможном.

— Илзе, — сказал Андрис, — я поддержу тебя во всём.

— Да, знаю…

Я перестала смотреть ему в глаза и собиралась с духом для финального аккорда.

— Андрис, как бы ты отнёсся к тому, если бы я взяла под своё шефство ребёнка из детского дома? — произнесла я единым, непрерывным предложением.

Андрис не отвечал и смотрел на меня. В его глазах не было удивления или неприязни, хотя именно их я опасалась больше всего, задавая этот вопрос.

— Что ж, — сказал Андрис, — это смелое и благородное решение. И я нисколько не сомневаюсь в твоей добродетели, Илзе.

— Но всё равно ты против? — догадалась я без дополнительных подсказок.

Андрис вздохнул.

Он встал, чтобы пройтись по гостиной, поправил голубой стеклянный шар на ёлке, остановился у христовых яслей. Ряженые куклы с застывшими лицами слепо взирали друг на друга, отрешённые от остальной комнаты. Богоявление застыло для них единственным и бесконечным пониманием мира, а всё насущное отпрянуло, вовсе потеряв значимость.

Однако и я, и Андрис нигде не застыли, а продолжали двигаться, жить и не смели себе позволить забывать о том, что мир всегда полон боли. В нас самих прижилась часть этой боли, но я готова была поменять какую-то её часть на заботу о ближнем, чтобы помочь и себе, и другому человеку.

Андрис сделал круг по комнате и вернулся на диван. Он снова сидел со мной, гладил меня по руке и укромно вздыхал.

— Илзе, я не против и не за. Есть вещи, о которых стоит думать наперёд, и я о них думаю. Будет правильнее, если мы отложим обсуждение этого вопроса до моего возвращения.

— Конечно, — сказала я, испытывая разочарование и в то же время хрупкую надежду. — Я и не требую, чтобы мы решили сию же секунду.

— Пожалуйста, не огорчайся, Илзе, — тепло произнёс Андрис.

А мне вдруг показалось, что он будто бы просит прощения, но прощать мне ему было нечего. Мой муж являлся для меня фактически святым, и, как бы ни богохульно было такое говорить, в его святости я утвердилась не меньше, чем в святости тех, кто официально причислен к лику святых. Мама София чувствовала так же. И не потому, что Андрис — её сын, и не потому, что младший сын, а потому, что Андрис изначально не был создан, чтобы грешить.

Вечером я помогала ему собирать вещи. Андрис вёл себя ещё более молчаливо и сдержано, чем всегда. Я положила ему вязаные носки и грелку и больше не мучила его вопросами, которые мучили меня. Полагаю, в чём-то он поступал так же. Бережное отношение друг другу всегда находится где-то на стыке между полной открытостью и умением сохранять молчание в те моменты, когда слова могут только ранить. В данный момент я тревожилась и вряд ли смогла бы обрисовать причины этой тревоги, хоть и понимала, что беспокойный клёкот в душе был вызван не только страхом провести Рождество в одиночестве — я никогда не придавала этой дате большого значения, но в первую очередь переживания мои были связаны с Андрисом — как он совладает в наплывом чувств, как справится со своей миссией. Я пожалела, что обратилась к нему с вопросом, который никак не мог быть решён до отъезда. И получалось, теперь ему станет вдвойне непросто.

Глава 9 (Ч.1)

После ухода Тони мой мир рухнул.

В один миг истёрлось в пыль всё, из чего я раньше состояла, чем жила. В каком-то смысле я перестала существовать: не ведала радости, голода, страха — от меня осталась только дряблая физическая оболочка, которая умела лишь беспрестанно рыдать. Я не ела, не писала, почти не спала и могла провести весь день под одеялом, трясясь от холода и слёз, не желая ни общаться с другими людьми, ни приводить себя в порядок.

Обеспокоенная моим состоянием Габриеля стала названивать мне. Если я и брала трубку, то старалась завершить разговор поскорее, до того, как она поймёт, насколько всё плохо.

Однако обмануть Габи оказалось не так-то просто.

Она заявилась без приглашения и обнаружила меня внутри серого склепа, почти умирающую. Следующий час я выла у неё на плече. Габи, уже вышедшая замуж и успевшая войти в стадию первого брачного кризиса, слушала меня с двойным сожалением.

— М-да-а… — задумчиво протянула она, гладя меня по голове. — Бабы рыдают из-за мужиков. Бабы рыдают не из-за мужиков. Какая-то вечная бабская рыдальня кругом. И что самое ужасное, с этим ничего нельзя сделать.

— Ох, Габи! Если бы я знала!.. — продолжала давиться я собственными слезами.

— Будь проклят тот день, когда я посоветовала тебе связаться с этим Тони.

— Ты ни в чём невиновата, Габи.

— Конечно, невиновата, — спокойно рассудила Габриеля. — Я просто подумала, что тебе будет немного легче обвинить кого-то ещё. Я-то как-нибудь перетерплю. С меня не убудет.

Дослушав её, я всё-таки смогла вымучить улыбку:

— Спасибо… Мне правда легче.

— Да пожалуйста. Обращайся. И всё-таки я смотрю на это так: лучше попробовать и мучиться оттого, что нихрена не вышло, чем не попробовать и мучиться сомнениями, а вдруг бы получилось. В конце концов, тебе есть что вспомнить.

— Не хочу вспоминать, не хочу… — заныла я и вновь свалилась на кровать.

Габи убирала мои сбитые клоками волосы и сердито качала головой.

Она не упрекала меня за то, что страдаю я отнюдь нехудожественно: от меня разит настоящим человеческим адом, а от слёз лицо моё приобрело одутловатые, глупые, болезненные черты. Живые люди проходят стадию отчаяния и самоуничтожения совсем не так, как показывают в фильмах: убитый горем герой в безупречном белом смокинге на фоне трагически собравшихся туч воздымает руки к небу, пронзительно вскрикивает душещипательное «Нет!» и падает на колени, медленно закрывая тоскливые глаза.

В реальности боль пожирает безжалостно и целиком, порой не оставляя сил ни на крики, ни на картинные жесты. Ничего прекрасного в боли не остаётся, даже если ей подвергается красивый человек, он превращается в безобразного и жалкого, потому что беспокойство о себе исчезает, и остаётся лишь грубый кусок неотёсанного страдания.

Вот и я валялась таким же куском, утешаемая Габриелей, которая не могла никак исправить моё прошлое, но всё же пыталась вернуть мне надежду на будущее.

— Илзе, пора приводить себя в чувства, — сказала Габи. — У тебя скоро день рождения. Ты ведь не хочешь прореветь и его тоже.

Честно сказать, мне было совершенно всё равно.

Я перестала следить за календарём и не заметила, что прошёл уже месяц после нашей последней встречи с Тони. Он не писал мне. Я не писала ему. Всё выглядело как полный и окончательный крах. И только мысли о нём продолжали кипеть по-живому, но Габи убедила меня, что вскоре и это пройдёт.

— Нужно ещё время, — заявила она, умудрённая личным опытом. — Кроме того, ничто так не лечит от прошлых отношений, как новые знакомства.

Я решила поверить ей. Габи помогла мне наконец выползти из кровати, от которой, ещё чуть-чуть, и уже начались бы пролежни.

Мы сходили по магазинам. Габи отвлекала меня разговорами. Через пару дней я всё-таки научилась самостоятельно выбираться из постели и передвигаться в пространстве, не падая каждые пять минут, чтобы поплакать.

Специально для меня Габриеля договорилась с Вовой, чтобы он подыскал среди своих знакомых мужчин хорошего парня, и устроила двойное свидание в японском ресторане.

Мне не нравились подобные места. Я чувствовала в них непреодолимую фальшь: возможно, действительно японскими там оставались лишь заковыристые названия блюд в меню, но всё остальное оставляло желать лучшего — официанты из Средней Азии, притворяющиеся японцами; лаундж из колонок, слабо сочетающийся с модными показами, которые крутили на развешанных повсюду экранах; яркие, дорогие коктейли, неподходящие ни к рыбным блюдам, ни к оформлению ресторана в виде иероглифов и бамбуковых стеблей.

Но я не стала привередничать, понимая, что Габи и Вова стараются в меру своих сил и фантазии, стараются для меня.

Я пришла в самом сексуальном платье, на которое смотрела слишком долго, чтобы не купить его, когда объявили сезонную распродажу. Платье цвета морского бриза — не синее, не голубое, не бирюзовое и не зелёное, а наполненное всеми этими оттенками в единой утончённой гармонии.

Пожалуй, оно выглядело чересчур помпезно для рядового похода в ресторан и до вульгарности смело для первого знакомства с человеком, о котором я ещё ничего не знала.

Его звали Станислав, и, конечно, моё появление впечатлило его, когда я, мягко поводя открытыми плечами, села рядом с ним, застенчиво опустила ресницы и поздоровалась со всеми присутствующими. Даже Габи чуть не проглотила коктейльную соломинку.

Глава 9 (Ч.2)

Станислав был высоким, ладно сложенным мужчиной. Думаю, многие хотели бы верить, что он одинок и находится в романтическом поиске, но мне с трудом верилось, что людям с такими внешними данными удаётся долгое время пребывать наедине с собой. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо мне, если не видеть собственными глазами, как ещё неделю назад меня растаптывало непростительной и бессовестной мукой.

Мы пили и переговаривались. Стас ненавязчиво выстраивал хорошее впечатление о себе, упомянул, что работает в кредитном отделе банка на руководящей должности, не женат, детей, о которых ему было бы что-то известно, не имеет.

Последнее было произнесено якобы шуткой, но невольно меня посетила мысль, что Габи попросила его уточнить этот момент специально. Наверное, я должна была тут же вспыхнуть радостным благоговением и начать поглаживать Стаса по коленке под столом, но я осталась равнодушна и к самой шутке, и к тому, какую ценную информацию она несла.

— Илзе, мне говорили, ты пишешь книги? — задал вопрос Станислав.

— Да, всё верно.

— Дашь почитать?

— А какие книги ты читал в последнее время?

Стас задумался. А Габи, похоже, в тот момент возжелала огреть меня чем-нибудь тяжёлым.

— Да я в основном по работе читаю, — признался Стас. — Но мне правда интересно.

«Неправда», — подумала я.

Неправда, потому что неправдой было всё, что происходило в этом ресторане. Японские роллы от шеф-повара никогда не бывали в Японии, даже в своих предыдущих воплощениях. Наряды с подиумов никогда не надевались другими людьми по их собственному желанию. Стас никогда бы не стал читать моих книг, а я никогда не стала бы с ним разговаривать, если бы не эта встреча, на которую я согласилась только ради подруги.

После ресторана Стас проводил меня домой.

Мы поцеловались у подъезда. Наверное, это должно было означать, что отныне мы встречаемся. Но я не почувствовала от поцелуя ровным счётом ничего из того, что можно и нужно чувствовать, когда кого-то целуешь. Вышел совершенно пустой поцелуй никого и ни с кем.

Я дала Стасу свой номер телефона, зная, что никогда не отдам ему своё сердце. Тем не менее, Габи меня похвалила. Я сказала ей, что Стас приятный. И не соврала. Правда, не уточнила, для кого и почему он приятен. Если говорить обо мне, то вся приятность Стаса для меня сводилась к тому, что он просто не отталкивал: он не отталкивал меня, а я не отталкивала его.

В мой день рождения он приехал с цветами и подарком — большой букет красных роз и золотая подвеска в виде сердечка.

Я смотрела на оба бессмысленных предмета и понимала, что Стас приехал, рассчитывая на ночёвку. Наверное, если говорить простым и понятным языком, он вполне заслужил допуск в мою спальню. Но я не могла сдержать дрожь при мысли, что он сейчас начнёт раздеваться и раздевать меня, что мне придётся терпеть какие-то ласки или поцелуи. Габи дружески советовала мне расслабиться и поверить, что Стас — хороший парень. А вся вера во мне почему-то иссякла.

Я смотрела на закат из окна своей квартиры. Стас подошёл сзади и обнял меня.

— Почему ты не примерила подвеску? — спросил он. — Тебе не понравилось?

— Понравилось.

Он ушёл и вернулся, чтобы самолично прицепить мне на шею эту пошлую безделушку. Несмотря на то, что сердечко было крохотным — всего несколько грамм, его вес я ощущала так, словно лошадиный хомут давит мне на плечи, отчего я чуть не падаю на пол, чуть не плачу и хочу поскорее скинуть с себя эту тяжесть.

— Значит, розы не понравились? — вновь допытывался Стас.

— Очень красивые.

Розы в самом деле были красивы какой-то неземной, адской красотой — красотой разврата, пульсирующей каждым отдельным бутоном, похожим на голодный рот или мясистое чрево. Они могли бы стать прекрасными, не будь их так много, не будь они так грубо слеплены друг с другом единым кровавым зевом.

Стас начал целовать меня в шею, потом стал расстёгивать платье, потом сжал грудь до боли, выказывая свой пыл.

Я осторожно высвободилась, пообещав, что сейчас приду. Ушла в туалет.

Не поднимая крышки, села на унитаз и зарылась в ладони лицом. Меня трясло.

Через какое-то время я расслышала, как меня зовёт Стас. Наверное, я просидела слишком долго, и он успел забеспокоиться.

Когда я вернулась в комнату, Стас указал на мой телефон и пояснил:

— Тебе звонил кто-то.

На экране действительно осталась отметка о пропущенном вызове, и светилось одно входящее сообщение: «С Днём Рождения, Лиз».

Я повернулась к Стасу.

У меня всё сжалось внутри, больно-больно, сильно-сильно.

Он сидел в кресле — молодой, красивый, возбуждённый мужчина, который потратил для кого-то неподъёмную сумму на охапку уже мёртвых растений и милый до отвращения кусок золота, который нисколько не был похож на то, что изображал. Человеческое сердце совсем другое, совсем негладкое, немилое, оно постоянно бьётся, бьётся, расширяется и сжимается, а сейчас оно рвётся на части, и не золото, а кровь бежит внутри него. Я слышала, как она стучалась в мои виски.

— Стас, — сказала я, — у нас ничего не получится.

— Почему?

— Дело не в тебе, дело во мне.

— Дурацкая формулировка, — ответил он.

— Может, формулировка дурацкая. А может, и я дура…

— Да, — согласился Стас. — Ты точно дура.

— Да, Илзе, ты дура, — слово в слово повторила на следующий день Габи, когда я позвонила ей и призналась, что натворила вчера вечером.

— Ну, хорошо. Даже если так, я не могла заниматься с ним этим. Не могла, — оправдывалась я в трубку. — А заставлять его ждать дальше просто бесчестно.

— Да причём тут вообще Стас? — возмутилась Габриеля. — Меня не волнует наполненность его мошонки. В конце концов, он уже взрослый мальчик — справится сам. А называть тебя дурой имею право только я. Так что пусть катится на все четыре стороны. Он не первый и не последний. Меня волнуешь ты, Илзе. Ты зациклилась на мужике, который тебе ничего не обещал и даже не пробует вернуть тебя. В шею надо гнать таких людей, а не страдать по ним.

Глава 9 (Ч.3)

Особенно это стало заметно после моего развода. Мама пережила потрясение, кажется, ещё более тяжёлое, чем я. Конечно, мне пришлось несладко, но на фоне последующих событий те переживания поблекли и потеряли былое значение. Мне уже трудно было вспомнить, сравнить, скучала ли я тогда по Максу или же самым жестоким испытанием оказалось принятие его измены — фактически роспись в его нелюбви ко мне. Но для мамы всё оставалось живым по сей день. Я не рассказывала ей о Тони, боялась, и думаю, правильно сделала. По крайней мере, теперь мою бледность и измождённость можно было списать не на терзания о Тони, а на загруженность работой.

Но мама всё равно додумала по-своему.

— Если не станешь, как в прошлом году, праздновать с подругами, приезжай ко мне, — предложила мама. — Всё-таки Новый Год — семейный праздник. И раз уж вы так и не помирились с Максом…

— Мама, — строго сказала я, — мы не можем и никогда не могли помириться с Максом. О нём давно пора забыть.

— Конечно, — заверила мама. — Я о нём и не помню. Я помню о тебе.

«Хорошо, когда о тебе помнят…» — размышляла я, добираясь обратно домой.

Шёл уже не первый снег, тихий-тихий. Я постояла в его объятьях, вспоминая совсем другие объятья — ещё живые и трепетные в памяти.

Меня отвлёк звонок телефона. Я сняла трубку, уже зная, что мне не следует этого делать. Я видела, кто мне звонит, и я ждала этого звонка. Ждала и молилась, чтобы он не прозвучал — затерялся, запутался где-то в миллиардах телефонных соединений, в тысячах сотовых вышек. Но мой мобильный всё-таки поймал сигнал, а я ответила на него.

— Привет.

— Привет.

— Знаешь, какой сегодня день?

— Годовщина похорон?

— Наша годовщина, Лиз, — сказал Тони и усмехнулся, издевательски, небрежно, будто желая тем самым оскорбить меня, плюнуть в лицо: «Видишь, я всё помню, а ты нет!». Но его голос вдруг стал мягок и покладист, когда он произнёс следом: — Лиз, я скучаю по тебе. Это… невыносимо.

Мне стало трудно удержаться на ногах, и я пожалела, что не могу прямо сейчас броситься домой, потому что в лифте связь оборвётся, а я не хочу, не хочу её прерывать. Я хочу слышать, как дрожит голос Тони от подступающих слёз, а они подступали, подступали предательски и нещадно, потому что Тони выпил лишнего.

— Лиз, я не могу без тебя.

— И что ты предлагаешь?.. — спросила я, надеясь произнести это так небрежно, словно ответа не требуется, и мне совершенно безразлично, скажет что-нибудь Тони или просто повесит трубку.

— Мне нужно время.

— Какое время?..

— Мне нужно время, Лиз. Но я хочу знать, что ты дождёшься меня.

— Как ты можешь просить о таком, Тони? — выпалила я, всё больше раздражаясь не на Тони, а на свою неспособность говорить с ним твёрдо. — Что, если я уже не хочу видеть тебя? Что если у меня уже кто-то есть? Что если…

— А у тебя кто-то есть? — прервал меня на полуслове Тони.

— Нет. У меня никого нет.

— А ты всё ещё хочешь меня видеть?

Поднялся ветер, разворошил сугробы, с головы до ног облепил меня снегом. Я изо всех сил прижала телефон к уху, чтобы его не вырвало из ладоней, не замело, не выключило от переохлаждения. Я говорила, укутавшись в шарф, чей хвост трепало в ледяных потоках воздуха, и даже ресницы у меня обледенели, отчего стало щипать глаза.

— Тони… Тони, нельзя о таком спрашивать, понимаешь?

— Понимаю, но не могу не спросить.

— Я очень устала, Тони. Всё, что было между нами, неправильно, плохо, трудно, бессмысленно…

— Значит, ты тоже скучаешь?

— Конечно, скучаю.

— Тогда дай мне время, Лиз. Пожалуйста, — попросил Тони, и я сама бы разрыдалась в тот момент, но холод сковал мои слёзы, они застряли где-то в глубине души и кололи острыми льдинками будто шипы.

— На что тебе нужно время?

— Три недели. Максимум четыре. Мне нужно три-четыре недели.

— Я не спросила, сколько…

— Я слышал твой вопрос. Просто дай мне это время. Договорились?

Три-четыре недели… Три-четыре недели…

Двадцать один день или двадцать восемь дней, в среднем — двадцать пять.

Говорят, за это время можно воспитать любую привычку или же отвыкнуть от старой. За двадцать с лишним дней формируется устойчивый психологический каркас, где новое полностью замещает старое, и уже не тянет назад, не клонит в сторону.

Однако Тони не было рядом гораздо больше, чем двадцать пять дней. Его не было три месяца, даже больше — сто дней. По их прошествии воспоминания о нашем совместном времени должны были уничтожиться четырежды: один раз перенестись в корзину памяти, и ещё три раза на то, чтобы удалиться с жёсткого диска и всех запасных серверов, подчистую. Но почему-то этого не произошло, даже наполовину.

Я всё помнила, как раньше. Могла узнать без труда по одному запаху марку его любимых сигарет, могла воспроизвести до мелочей, шаг за шагом, как мы притрагивались друг к другу, как вибрировала кожа в тех местах, где её плавили поцелуи. Я могла назвать песню, под которую мы танцевали у меня дома в последний раз. Могла нарисовать по памяти изгиб ресниц Тони, во что он был одет, и как выглядит без одежды.

Мне предстояло выждать ещё один рубеж в три-четыре недели, хоть я и не знала, чего именно жду.

Я позвонила маме и сказала, что некоторое время не буду приезжать, потому что получила важное задание на работе. Я позвонила Габи и сказала, что не смогу прийти к ним с Вовой на Рождество. Я купила мешок картошки и забаррикадировалась дома, выходила только погулять в ближайший сквер и поражалась тому, насколько мне неприятно встречать иногда других людей, хотя никто из них не пытался привлечь моё внимание, заговорить или познакомиться. И я даже не понимала, что именно действует так разрушительно, а потом поняла: среди них не было Тони, я не видела его.

Изредка я видела приходящие сообщения, улыбалась им, но старалась сразу уйти мыслями в свой текст. Я дописывала роман и хотела успеть его закончить до того, как истекут назначенные три-четыре недели, а затем…

Глава 9 (Ч.4)

Я грела на груди Клауса — серого, беспородного, двух месяцев от роду котёнка, неизвестно как очутившегося на крыше моего балкона. Тони сбегал в магазин за виски и кошачьим кормом. Он вернулся, когда я уже перестала плакать, а Клаус наделал первую лужу.

— Почему Клаус? — спросил Тони, наблюдая за тем, как я вожусь с тряпкой на полу, а Клаус играется с ней, как ни в чём не бывало.

— Сегодня ведь Сочельник, а завтра Рождество, — ответила я.

— Правда? Я не знал.

Тони поставил пакеты из магазина на пол, подошёл ко мне, сел на корточки и обнял. Я встала на колени, обняла в ответ, и меня вновь захлестнули слёзы.

— Пожалуйста, не плачь, Лиз, — попросил Тони. — Прошу, не плачь. Всё закончилось. Я расстался с Катей.

— Не верю… — прошептала я. — Не верю… Не верю…

— Это правда. Бери Клауса, пойдём в кухню, выпьем, и я всё расскажу.

Это было самое безумное, незапланированное, странное и трогательное Рождество в моей жизни. Не было пышного стола, молитв, подарков, не было даже ёлки. Но был Тони с двумя чемоданами вещей, оставшихся в машине. Был Клаус, который буквально с первых минут ощутил себя в нужное время в нужном месте и прижился так, будто родился в этих стенах, и ни разу не доводилось ему умирать от холода и страха, не зная, дотянет он до вечера или нет. А ещё была я, выплакавшая, как мне казалось, годовой запас слёз за три предыдущих месяца, но в этот вечер пролившая их ещё больше. Однако эти слёзы отличало то, что теперь я плакала от счастья.

— Я рассказал тебе не всё, Лиз, — признался Тони, когда мы уже немного отошли от утреннего шока, от дневных хлопот и долгожданной нежности, которая хлынула на нас бесконтрольно, настрадавшись, намаявшись, едва не взорвав изнутри.

Нагие, уставшие, мы лежали в обнимку на полу. День угасал на наших мокрых телах. Я видела белый потолок над собой и верила, что парю в этот миг, потому что стала легче пушинки — невесомая и блаженная.

— Четыре года назад, когда я выкупал свой бизнес, мне потребовались деньги. Большая сумма. Можно было взять в банке, но я побоялся, что мне не дадут кредит. Кроме того, Катя сказала, что у неё есть сбережения. И она даст мне их. Она действительно дала, благодаря чему бизнес полностью перешёл в мои руки. А дальше случилось то, что я узнал, чьи это были деньги на самом деле. Это были деньги её мужа. Бывшего мужа. Оказалось, что он не был столь уж несчастным алкоголиком, каким представила мне его Катя изначально. Деньги он ей давал. Правда, неофициально. И за определённые услуги интимного характера. Конечно, я тогда вознамерился расстаться. Но Катя божилась, что всё это в прошлом и происходило задолго до нашей встречи, что с мужем они давно не встречаются в этом смысле. А откладывала она деньги на покупку жилья. К тому времени мы переехали из съёмной квартиры в ипотечную. Ипотека была оформлена на Катю. На тот момент мы уже состояли в официальном браке. Разумеется, выплачивал ипотеку я. И, конечно, итоговая стоимость этой квартиры превышала сумму, которую дала мне Катя раза в четыре. Она умоляла не разводиться. Мы вроде помирились. Я сказал, что простил её, но в душе продолжал помнить эту историю. Мы вроде бы жили семьёй, а отношения портились день за днём. Ипотека оплачивалась, а лучше никому не становилось. Когда год назад мной вновь был поднят вопрос о расставании, я заверил Катю, что отдам ей ту сумму, которую она вложила в мой бизнес, но квартира останется за мной. Я счёл это честным решением. На что Катя потребовала вдобавок отдать ей половину моего бизнеса или выплатить до конца ипотеку и оставить квартиру ей с сыном. Оба условия были откровенно неприемлемыми. Впустить второго человека в бизнес означало подписать этому бизнесу смертный приговор, а выплатить ипотеку целиком у меня в любом случае не хватало бы средств. И внезапно в этот момент умерла мама. Несмотря на все наши трения, эта потеря стала ударом для меня. Я всё равно любил маму и никогда не желал ей смерти. А Катя оказалась рядом и поддержала меня. Я решил, что нет смысла рушить наши отношения. Как-никак она родной человек. Последний родной человек из оставшихся у меня.

Тони замолчал.

Я накрыла его собой, уложила голову ему на грудь и слушала, как бьётся его сердце. Оно стучало беспокойно, невзирая на кажущуюся степенность рассказа, Тони пришлось воззвать ко всему своему мужеству, чтобы озвучить его для меня.

— Что было дальше? — спросила я.

— Через полгода после маминой смерти, — снова заговорил Тони, — я должен был вступить в наследство. И тут начались суды за оставшуюся квартиру. На эту же жилплощадь претендовала её родная сестра, моя как бы тётя. Через суд она пыталась доказать, что я не имею прав, так как последние годы не общался с матерью, когда она тяжело болела, а я ничего не знал об этом. О ней заботилась тётя, но ни разу не сообщила мне о том, что матери требуется помощь. Кроме того, я приёмыш. И тётушка всеми силами доказывала, что вёл я себя неблагодарно. Суд закончился только в этом октябре, и то лишь благодаря хорошему адвокату, которого я нанял. Иначе бы мы судились ещё лет десять. Квартира стала моей. И тут возникло одно «но». Катя пригрозила, что свяжется с моей тёткой и возобновит суд, выступит новым свидетелем и скажет, что шесть лет жила со мной бок о бок и может подтвердить, что никаких отношений с матерью я не поддерживал. А ещё скажет, как плохо я отзывался о приёмных родителях. И даже если новый судебный процесс будет мной выигран, я потрачу ещё много сил и средств на это. А я и так уже был на грани срыва. Ты представить себе не можешь, что значит судебная тяжба. Это сущий кошмар. В итоге я согласился на Катины условия. Продал мамину квартиру, выплатил полностью ипотеку. И ушёл.

— Ушёл?.. — я подняла голову, плохо понимая, что именно я услышала секунду назад. — Где же ты теперь живёшь?

— У тебя, — Тони усмехнулся коротко, а потом вдруг рассмеялся, истерично и громко. Его волосы, отросшие на макушке, подметали пол, когда он вертел головой от смеха. Внезапно Тони остановился, поцеловал меня и произнёс: — А если серьёзно, я теперь полный и абсолютный бомж. Придётся брать новую ипотеку, которую, боюсь, мне могут не дать. К тому же необходимо оформить развод. И я не уверен точно, что Катя так запросто мне его даст. Но сейчас я не хочу об этом думать. Я ушёл и, наконец, чувствую себя по-настоящему свободным.

Глава 9 (Ч.5)

Для нас надеждой и утешением являлись мы сами друг для друга. И у нас было самое настоящее, в чём-то даже сказочное Рождество, когда я впервые и целиком поверила, что чудеса иногда происходят. Пусть не каждый день и не каждый год, не всегда в Сочельник или под бой курантов. Иногда они происходят с опозданием, но никогда — в момент ожидания. Чудесам нужно подкараулить тебя и выстрелить над головой петардой. Им нужно свалиться на ледяную крышу, позвонить в неподходящий момент, огорошить новостями, выбить из-под ног устойчивую поверхность. Нужно сбежать из магазина, чтобы раздобыть живую ель, нужно исчезнуть в семь утра, чтобы уже в десять тридцать первого декабря ввалиться в квартиру с неподъёмной сумкой из гипермакета.

— Ты что, не мог дождаться, когда я проснусь? — чуть не выкрикнула я, потому что испугалась почти до остановки сердца, увидев, что Тони нет ни в кровати рядом, ни вообще в доме.

— Там такая давка! — радостно заявил Тони, похоже, гордый за свой поступок. — Люди готовы убивать за кусок колбасы, причём этой же колбасой!

Он смеялся до ушей, таща продукты на кухню. Я охала и семенила следом. Клаус запрыгнул в пакет и вцепился зубами лоток с куриным филе. Пока мы оттаскивали его, засмеялись уже вместе.

Тони подарил мне смартфон взамен моему кнопочному телефону.
Смартфонами к тому моменту пользовались почти все мои знакомые, а у Габриели побывало в пользовании уже не меньше трёх моделей. Но я продолжала скептически относиться к устройству с единственной кнопкой, гладкому и тонкому, словно палитра с тенями для век.

— Это трёшка, — важничая и вместе с тем конфузясь, представил Тони свой подарок. — Самый продвинутый сейчас «Айфон». За этими штуками будущее.

— Тони, ты с ума сошёл, — сказала я, но не в упрёк, а потому что не нашла иного способа выразить свои чувства, среди которых были и удивление, и восхищение, и сомнения, и даже обида за то, что Тони опять действовал по своему усмотрению, а мне хотелось и не хотелось обладать такой дорогой, сложной вещью.

— Да, — кивнул Тони с улыбкой. — Я сошёл с ума. Но я хочу оставаться с тобой на связи в любое время. А я буду часто уезжать, ещё чаще, чем раньше, потому что теперь мне надо ещё больше работать. Понимаешь, Лиз?

— Понимаю…

Впоследствии Тони сдержал оба своих обещания — он всегда оставался со мной на связи, а в командировки уезжал почти каждую неделю.

Иногда мы не виделись по три-четыре дня. Порой поездки растягивались на неделю, потому что Тони начал сотрудничество с белорусским издательством и возлагал на этот союз большие надежды.

Я так и не дописала свой роман «Не мы». Одна из причин крылась в том, что мне, наконец, удалось утвердиться в одной еженедельной газете, куда я подавала статьи время от времени, но теперь мне выделили колонку на постоянной основе и требовали предоставлять материал на месяц вперёд.

Вторая причина состояла в моём решении начать литературную работу в другом жанре. Я загорелась идеей писать фэнтези для детской и подростковой аудитории. Пестов поддержал мой порыв, хоть и сомневался, что моих сил хватит на такое количество направлений. Но его утешило то, что для издания в серии любовных романов у меня ещё оставалось несколько неопубликованных работ.

Я взяла дополнительный псевдоним — Янс Лизери, объяснив это тем, что мужское имя на обложке вызывает большее доверие. Кроме того, читатели, знающие меня по сентиментально-романтической прозе, не будут смущены такому контрасту. Они останутся спокойны, да и я стану меньше волноваться. Сергей одобрил и этот расклад.

А Тони сказал:

— Не боишься, что читатели пронюхают, что автор-мужчина на самом деле — женщина?

— Всё может быть, — не стала я спорить. — Но я тоже не стою на месте и потихоньку узнаю о законах современного рынка. И, да, я тоже хочу добиться успеха. А что будет и чего не будет, узнаем потом.

— Ты молодец, — ответил Тони. — У тебя всё непременно получится.

На следующий день он снова уехал в Беларусь.

Заканчивался март. Морозы отпускали, давая надежду на скорую оттепель. Клаус наел три килограмма, я обогнала его на два. Габи, встретившаяся со мной впервые в новом году, заявила, что полнота мне к лицу, но страдающая худоба делала меня более изящной.

— Габи, я не собираюсь страдать, чтобы снова вываливаться из всех платьев.

— Да и не нужно! — возрадовалась моя подруга, что её замечание не пролетело мимо ушей. — Наслаждайся своим ванильно-сливочным периодом, пока есть время. Увы, он так же скоротечен, как всё прекрасное в этом мире.

— Слушай, если у вас с Вовой близится развод, это вовсе не значит, что у других пар тоже всё непременно разладится.

— Ну, до развода нам ещё далеко, — вальяжно покачивая бокалом вина, высказалась Габи.

Мы сидели у меня дома и делились накопившимися новостями.

Я с горечью отметила, что именно по моей вине мы стали реже видеться, именно я с головой бросилась в новую для меня совместную жизнь, прежде уверенная, что давно позабыла, каково это — делить с кем-то кров. Что ж, не лукавя и не приукрашивая, я могу сказать, что бытовые трудности не обошли стороной и нас с Тони.

— Неужели он разбрасывает носки, как настоящий мужик? — пошутила Габи.

— Нет, — улыбнулась я шутке, внутренне тоскуя, что даже от лучшей подруги мне не избежать подобных колкостей.

Впрочем, Габи была той редкой человеческой породы, кого всегда можно было назвать настоящим человеком. Она не старалась поддеть в самом деле, а то, как я остро реагировала, объяснялось моим собственным напряжением и готовностью в любой момент защищаться. Ведь я уже успела столкнуться во время одного собеседования с вопросом о личной жизни и ответила, что живу с мужчиной в гражданском браке. То, что у этого мужчины на данный момент также имеется ещё один брак, я уточнять не стала.

— Ну, а что тогда? — продолжала допытываться Габи. — Тебя раздражает постоянно поднятая крышка унитаза?

Глава 9 (Ч.6)

Катя зашла, не скрывая любопытства. Она снимала дорогую норковую шубу цвета чернёной стали и оглядывала обстановку. Я подала ей плечики, приняла цветастый павлопосадский платок. Катя расстегнула высокие замшевые сапоги на каблуке и оказалась ниже меня ростом — совсем миниатюрная, словно статуэтка. В молочно-белой хлопковой блузе и узких, светлых джинсах, сидящих точно по фигуре, она стала выглядеть ещё моложе, хотя я припоминала, что они с Тони примерно одного возраста.

Мы прошли в кухню. Я выключила суп, чтобы он не выкипел, и предложила Кате сесть за стол.

Она всё разглядывала мой интерьер — самый обычный, ничем непримечательный кухонный интерьер в простых светлых тонах, поскольку кухня и так не отличалась большими габаритами, что было естественно для панельных домов этого типа.

— А я-то уж думала, у тебя тут — хоромы, — сказала Катя после нескольких напряжённых минут молчания.

— Почему вы так думали?

Моя гостья рассеяно пожала плечами, невесело улыбнулась, вздохнула. Я наблюдала за ней и не знала, чего ждать — вражды, истерики, угроз? С чем она пришла и как вообще решилась на такое?..

— Тебя ведь Лиза зовут, да? — спросила Катя.

Я промолчала. Но ей, видимо, и не нужны были дополнительные подтверждения.

— Лиза, — с одновременным вздохом сказала она, — меня в этой жизни уже ничем не удивишь. За столько лет я нагляделась на такое, что тебе и не снилось. Так что я не удивляюсь тому, что вижу здесь. А скорее ещё раз убеждаюсь, как всё просто и избито.

— Как вы узнали, где я живу?

Катя едко усмехнулась:

— Я давно о тебе знаю, — она облокотилась спиной о стену и властно закинула левую руку на стол, взяла в ладонь лежавшую неподалёку чайную ложечку, стала неторопливо вращать ею по столешнице. — Я уже привыкла, что у Тони каждые полгода новая интрижка. Но на сей раз интрижка что-то затянулась.

— Может, потому, что это не интрижка? — парировала я, превозмогая нарастающее давление в горле от подкатившего комка при упоминании об «интрижках».

— Да конечно, интрижка. Что это ещё может быть? У Антоши уже есть полноценная семья, и никуда он от этой семьи не денется, как ни крути, — продолжая вращать ложкой, небрежно бросила мне в ответ Катя.

Оттого, как она называла Тони «Антошей», а ещё больше оттого, какой мерзкий звук издавал металл, скребя дерево, меня аж передёрнуло.

Но я решительно совладала с эмоциями и сказала ровным голосом:

— Как видишь, уже делся.

Катя остановила взгляд на мне и прекратила играться ложкой.

— Лизонька, вот что я тебе скажу. Ты интеллигентная, красивая девушка, теперь я в этом убедилась. Все предыдущие подстилки Тони были шмары шмарами, уж прости за грубость. Но это только лишний раз объясняет, почему он так надолго увлёкся. И всё же я знаю его слишком хорошо, чтобы сказать с уверенностью — это тоже пройдёт. Никто не вытерпит Тони так, как я. Это мой крест, и мне с ним жить. Я смирилась. За столько лет я научилась закрывать глаза на его мелкие хулиганства. Пусть трахается, с кем хочет. В конце концов, семья дороже. Общая семья. Любимая семья. В которую вложено настолько много, что и представить трудно. Конечно, тебе Антоша вряд ли что-то рассказывал. Наверняка расписал меня сварливой мегерой, которая не давала ему продохнуть…

— Нет, — перебила я. — Ничего подобного Тони никогда о тебе не говорил.

— Вот видишь, — напротив, обрадовалась Катя моему заявлению и даже улыбнулась, — потому что он меня любит.

— Нет, — вновь не согласилась я. — Потому что он уважает своё прошлое.

— Конечно. Только не прошлое, а своё единственное настоящее. И как бы мне не было тяжело об этом говорить, но Антоша давно сделал свой выбор. Лиза, он сам знает, что его место в семье.

— Тогда зачем ты пришла? — спросила я с вызовом. — Раз уж он сам знает.

— Предупредить. Просто предупредить. Уж лучше ты сейчас сама прогонишь его, чем потом будешь плакать, что тебя бросили.

В этот момент мне стало смешно. Действительно смешно, будто бы мне рассказали похабный анекдот про запертого в шкафу любовника. И я засмеялась.

— Что смешного? — прореагировала на мой смех Катя.

Я смеялась без остановки и не могла успокоиться. А потом резко смолкла и ответила:

— Катя, а может, тебе просто нужны деньги?

— Деньги? — переспросила она, замерла на секунду и вдруг тоже рассмеялась, но театрально и напыщенно, заставляя себя изображать мелкий неестественный смех. — Ты, наверное, сейчас судишь по себе. Нет-нет, я тебя не виню, что ты позарилась на якобы состоятельного мужичка. Вот только я терпела Антошу все эти годы не из-за денег. Конечно, он тебе не рассказывал, что, когда мы встретились, на него без слёз взглянуть было невозможно. Он целыми днями пролёживал на диване, бухал и ничерта не делал. Это потом я его отмыла, отгладила, привела в чувства. Антоша хотя бы стал похож на человека. И весь бизнес свой он бы давно профуфукал, если бы я не подсказала, что надо выкупать его и заниматься расширением. А то так бы и перебивался он половиной еле-еле сводящей концы с концами типографией. Но, как видишь, ничего, может, когда хочет. Тут тебе сразу и красивые костюмы, и выпивка подороже, и шлюхи — куда ж без них? По статусу положено. Однако у Антоши есть дом, есть семья, есть сын, которого он любит, и который любит его и ждёт его каждый день. Каждый день спрашивает меня: «А где же Антон? А где же Антоша? Где наш Антоша?!».

Последний вопрос, якобы озвученный устами мальчика Гриши, прозвучал настоящим криком. И, видимо, в тот момент кричал не он. Кричала его мать, сидящая передо мной, ненавидящая меня, боящаяся меня настолько, что сама пришла в мой дом и стала вот так бешено орать мне в лицо: «Где наш Антоша?!». Но их Антоши здесь не было. А Тони, что был моим, не принадлежал им.

Он и мне, по большому счёту, не принадлежал, хоть я и называла его «своим». Принадлежность кому-то — то же самое рабство. Но если мы с Тони и принадлежали друг другу, то не как рабы, а как союзники, готовые постоять друг за друга.

Глава 9 (Ч.7)

Боль накатывала снова и снова, и я уже не отдавала отчёта в том, что терзаю себя сама, что пора прекратить, обождать успокоиться, а то, как я минута за минутой обогащаю и поддерживаю эпицентр своей боли, никак не может помочь в сложившейся ситуации.

На выручку мне пришёл некрепкий, смятённый сон, но он хотя бы просушил мои слёзы.

Утром я встала с распухшим лицом, а Тони заявился тогда, когда я ещё не успела привести себя в порядок.

— Что случилось? — вместо старого-доброго «Привет!» сказал он мне, входя в квартиру. — Эй, ты что плакала?

— Тебе показалось, — ответила я и сразу ушла в кухню, вспомнив, что мой суп так и остался на плите, недоготовленным.

— Эй, Лиз!.. Погоди!..

Тони разулся, последовал за мной.

От него пахло перегаром, в котором нетрудно было различить выпитый вчера виски и две пачки скуренных сигарет. Этот запах стал в каком-то смысле привычен, но сейчас он раздражал как-то по-особенному. Мне не хотелось говорить с Тони, по крайней мере, до того момента, как он умоется и почистит зубы.

Я стояла к нему спиной и пыталась оживить кастрюлю супа, которую было легче вылить целиком, чем производить какие-то реанимационные действия.

— Лиз, почему ты плакала? — спросил Тони у меня за спиной.

— Я же сказала, тебе показалось, — зло выпалила я. — Ты можешь просто ни о чём не спрашивать и просто сесть за стол?

— Нет, не могу. Я хочу понимать, в чём дело.

— Да ни в чём! — заорала я, что есть силы, и повернулась.

Тони отпрянул на миг, и мне показалось, что он сейчас ударит меня. Но он стоял неподвижно. Глаза его метались по моему лицу, по кухонным стенам, по полу.

— Объясни, почему ты кричишь, — попросил он.

— Я кричу, потому что иначе ты меня не слышишь.

— Я слышу тебя, — Тони сделал шаг навстречу, чтобы обнять.

И вновь меня зазнобило ощущением, что я буквально тону в табачно-спиртном смраде, а руки Тони оставляют на мне чёрные зловонные следы, которые словно прожигают насквозь.

Он пытается меня поцеловать. Я уворачиваюсь, прекращая дышать. Меня тошнит, а в животе скручивает желудок. Мне так больно, так противно…

— Не надо меня сейчас трогать, пожалуйста.

— Лиз, какого чёрта? — снова и снова требовал ответа Тони, но теперь я уже отчётливо слышала, что он тоже закипает. — Я приезжаю с работы, застаю свою девушку в слезах, пытаюсь узнать, что произошло, а меня отталкивают.

— Ты приехал не с работы, а с очередной пьянки, — ответила я и ушла в комнату.

Дальнейшая судьба супа потеряла для меня всякий смысл. Я просто злилась и хотела отойти подальше от Тони — это всё, чего я желала сейчас. Но он, будто назло, специально оставался глух к моей просьбе прекратить эти допросы.

Тони двинулся за мной, но хотя бы не приближался. Я сидела на кровати и гладила Клауса. Тони стоял в дверях со скрещенными на груди руками, прислонившись к косяку.

— У меня были переговоры, — сказал он. — Да, мы пили. По-другому дела и не решаются.

— Может, ещё и сауну с проститутками заказали? — не поднимая глаз, продолжила я диалог, который не приносил сейчас ничего, кроме раздражения.

— Может, и заказали, — Тони пожал плечами, давая понять, что речь идёт о каком-то сущем пустяке. — А в чём проблема? У бизнеса по-русски свои законы. И если нужны проститутки, надо вызвать проституток. Всё просто.

Я хотела засмеяться, а с губ вырвался лишь жалкий всхлип.

— Просто… — повторила я, споткнувшись об это слово, будто оно распухло во рту, и нужно его срочно произнести, иначе я задохнусь. — Как всё просто…

— Да уж не высшая математика, — криво усмехнулся Тони. — Но я до сих пор хочу знать ответ, что тебя так расстроило?

— Ничего меня не расстраивало, слышишь?! НИ-ЧЕ-ГО! Что ты пристал ко мне? Скажи да скажи! Нечего мне тебе сказать!

— Лиз, то, что сейчас происходит, ненормально.

— Ненормально?.. — я вскинула голову от ярости. — Ну, знаешь ли... Я, значит, по-твоему, ненормальная? Отлично. Какие ещё ты мне диагнозы поставишь? Может, у меня ещё, по-твоему, паранойя?

Я встала. Клаус, напугавшись моей резкости, прыгнул под кровать. Я приблизилась к Тони, сверля его взглядом.

— О чём ты говоришь? Я вообще ничего уже не понимаю…

— Да потому что понимать нечего! — пальнула я, не жалея сил на этот словесный выстрел, которым хотела добить разом и Тони, и себя. — Ты вваливаешься в квартиру после развесёлой гулянки и терроризируешь меня бессмысленными вопросами! Его ещё, видите ли, не устраивает, что я ничего не могу придумать, чтобы объяснить то, чего нет! Вдобавок зовёшь меня ненормальной просто так, потому что тебе что-то там пригрезилось!

Мы застыли друг напротив друга, глядя в упор. Наверное, в тот момент моё лицо выглядело уже не заплаканным, а искажённым злобой. Тони молчал, но судя по тому, как ходили желваки по его щекам, у него имелось в запасе предостаточно слов, которые он ещё не высказал.

— Ты взвинчена, — сказал Тони на удивление ровным голосом. — Ты взвинчена, и я это вижу. А причину ты мне назвать отказываешься, и в итоге всё перерастает в хаос.

— Да, я взвинчена. И лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это оставить меня в покое. Тогда не будет никакого хаоса.

У Тони сузились зрачки, и раздулись ноздри. Я не понимала, что от него ждать, потому отошла снова назад.

Голова у меня разболелась. И хотелось уже просто лечь неподвижно, и чтобы Тони лёг рядом и гладил меня по голове, медленно-медленно, ничего не говоря.

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое прямо сейчас? — спросил Тони.

— Да.

— И как надолго мне оставить тебя в покое?

— Как хочешь.

— А как хочешь ты?

Я хотела сказать ему, что мне нужен покой в его объятьях, что я уже забыла, почему плакала, и даже забыла то, что мы наговорили тут друг другу. Я хотела ему сказать, что мне надоело злиться и ругаться, что я соскучилась, что я больше не чувствую никакого неприятного запаха, и лучше бы нам сейчас пойти в ванну вместе. Я вымою его волосы, а он будет целовать мою спину, и мы всё забудем.