Тот, кто живет на крыше

Глава 1. Комната с видом на пожарную лестницу

Осень в Петербурге началась резко, одним из тех промозглых сентябрьских дней, когда кажется, что лета и не было вовсе. Дождь не лил стеной, а висел в воздухе колючей пылью, проникающей в самое нутро. Он застилал окна Алисиной комнаты мутной пеленой, за которой угадывались лишь смутные очертания кирпичной стены соседнего дома и ажурные, ржавые переплетения пожарной лестницы — ее личный, камерный вид на мир. Иногда ей казалось, что она живет не в квартире, а в кабине лифта, застрявшем между этажами вечности.

Комната была ее крепостью и клеткой одновременно. Пятнадцать метров в «сталинке» на Петроградской, доставшиеся от бабушки. Высокий потолок с лепниной, когда-то белоснежной, а ныне покрытой паутиной и желтизной, как старый зуб. Книжные полки, забитые не только книгами — Платонов, Довлатов, Булгаков, — но и тюбиками с засохшей краской, папками с эскизами, банками с кистями и прочим художественным хламом, который она коллекционировала с упорством маньяка. Мольберт в углу, на котором уже месяц стоял незаконченный натюрморт — темная бутылка из-под вина и три яблока, написанные в такой мрачной, почти монохромной гамме, что выглядели они как поминальный ужин в доме скорби.

Алиса сидела за столом, уткнувшись в мерцающий экран ноутбука. Курсор на макете сайта для очередного сетевого кофе-шопа мигал с идиотской регулярностью. «Junior-дизайнер на удаленке» — звучало сносно в резюме и в разговорах с матерью, а на деле означало бесконечные, унизительные правки от клиентов, которые не знали, чего хотят, но точно знали, что это не то, что сделала она. Сегодняшний, некто Артем, требовал «сделать поклиповей, но без потери смысловой глубины».

— Какой, нахуй, глубины в сайте про капучино? — прошептала она в пустоту, отхлебнув из кружки остывший чай с лимоном, который уже отдавал горечью.

Она потянулась к пачке сигарет «Беломорканал», забыв, что вчера дала себе зарок бросить. Опять. Зажигалка сработала с первого раза, ядовитый дым заполнил легкие, принося кратковременное облегчение. Это был ее ритуал — ритуал откладывания жизни на потом.

Ее взгляд уперся в окно. По мокрому стеклу медленно сползали мутные капли, сливаясь в причудливые ручьи. Где-то там, за этим кирпичным колодцем, был город. Город огней, разводных мостов и белых ночей, о котором ей рассказывали в детстве. Ее же Петербург состоял из маршрута «комната — магазин у метро — комната» и паба по пятницам, куда она ходила из чувства долга перед бывшими однокурсниками, чтобы потом возвращаться домой с еще более гнетущим чувством одиночества, чем прежде.

Ее отвлек шум за стеной. На общей кухне кто-то возился. Потом послышался смех — звонкий, девичий, и низкий, бархатный, мужской. Боссе и Бетан. Молодая пара, снявшая соседнюю комнату под студию. Их звали, кажется, Марк и Катя, но Алиса мысленно звала их только так, по-сказочному. Они были воплощением успешной питерской жизни: он — продюсер какой-то инди-группы, она — бьюти-блогер с аудиторией в двести тысяч. Их жизнь, мелькавшая в инстаграме, была вереницей вернисажей, коктейлей и поездок в Гоа. Алиса прильнула ухом к стене, старый дом не скрывал звуков.

— Милый, закажем суши из того нового места? Я сегодня снимала обзор на новую помаду, выложу завтра, уже пять тысяч лайков в сторис! — послышался голос Кати.

— Конечно, закажи. Я только перепишу пару треков, — ответил Марк.

Дверь на кухню захлопнулась, и смех удалился в их комнату. Алиса ощутила знакомый укол зависти, быстро сменяющийся презрением к самой себе. Их жизнь была картинкой, глянцевой и пустой, но она была. А ее собственная жизнь была чистым, немым листом, на котором она боялась сделать первый мазок.

Она закрыла ноутбук. Работа не шла. Она подошла к мольберту, взяла кисть, попыталась что-то подправить на холсте, но мазок лег грязным, неуверенным пятном, убивая и без того хрупкую композицию.

— Черт! — выдохнула она с силой и воткнула кисть в банку с разбавителем, брызги полетели на пол, оставляя жирные следы.

Тоска была физической, давящей на грудную клетку. Одиночество в такие вечера становилось особенно звучным, как тиканье часов в пустой квартире. Она включила старый проигрыватель, «Родекс» бабушкиных времен, единственную ценную вещь в комнате. Игла опустилась на винил с характерным шипением, и голос Аллы Пугачевой, хриплый и пронзительный, заполнил пространство: «Я больше не могу... так мало... так медленно время тянется...».

Это был сигнал. Ритуал капитуляции. Алиса достала из шкафа почти полную бутылку красного вина, подарок на прошлый Новый год от бывшего парня, который она приберегала для «особого случая». Случай так и не нашелся, и теперь это каберне казалось идеальным спутником для этого вечера. Она откупорила его без церемоний, налила полный бокал, не закусывая, и села на широкий деревянный подоконник, подтянув колени к подбородку. Холод от стекла пронимал через тонкую ткань домашних штанов.

За окном уже совсем стемнело. Огни окон в доме напротив зажглись, желтые и равнодушные, как чужие жизни в телевизоре. Пожарная лестница, освещенная тусклым светом из ее комнаты, отбрасывала на кирпич причудливые, зловещие тени, похожие на решетку. В детстве, после прочтения сказки Астрид Линдгрен, она представляла, что по этой лестнице может прилететь он. Мужчина с пропеллером, веселый и толстый, чтобы унести ее на крышу, откуда виден весь город. Она даже ставила на подоконник баночку с клубничным вареньем. Сейчас эта мысль вызывала лишь горькую, скептическую улыбку. Взрослая жизнь не оставила места ни для полетов, ни для мужчин с пропеллером. Только кредиты, коммуналка и вечный, гложущий страх, что ты отстал, что лучшие годы проходят где-то там, за стенами этой комнаты.

Вино медленно согревало изнутри, делая тоску не такой острой, а более размытой, меланхоличной. Алиса приложила лоб к холодному стеклу. Где-то там, на этих крышах, гудел город — гул машин, сирены, чья-то чужая, кипящая жизнь. Ей вдруг до боли захотелось, чтобы что-то произошло. Что угодно. Чудо. Катастрофа. Просто чтобы этот бесконечный, серый день наконец закончился.

Глава 2. Призрак с моторчиком

Тишина, наступившая после его появления, была особого свойства. Она не была пустой или мирной. Она стала густой, звенящей, упругой, как натянутая струна. Ее нарушали лишь мерное, неторопливое тиканье бабушкиных настенных часов с маятником и собственное, прерывистое дыхание Алисы, которое она ловила ртом, как рыба, выброшенная на берег. Она все еще стояла, вжавшись в стену у книжных полок, чувствуя шершавость обоев под пальцами. Казалось, еще секунда — и сердце выпрыгнет из груди.

Пришелец с крыши тем временем вел себя с невозмутимостью заправского гостя, который заскочил на пять минут, но всем своим видом показывал, что настроен задержаться надолго. Он стоял посреди комнаты, осматриваясь, и с него на потертый паркет с тихим плеском падали капли дождя, образуя темное, расползающееся пятно.

— Ну и погодка снаружи, — произнес он наконец, разминая плечи. Голос его, низкий и хрипловатый, идеально вписывался в обстановку, как еще один предмет мебели, внезапно обретший дар речи. Его взгляд, скользнув по Алисе, упал на бутылку вина и бокал на полу. — А это, я смотрю, вы уже начали без меня. Непорядок. Алкоголь, особенно такой посредственный, нужно употреблять в хорошей компании. Или в очень плохой. Одиночество — не оправдание.

Он подошел, наклонился с легким скрипом в коленях и поднял бокал Алисы со следами помады. Осмотрел его на свет с видом дегустатора, принюхался.

— «Каберне Совиньон». Не худший выбор для осеннего вечера. Хотя, конечно, для такого случая — проникновения в жилище прекрасной незнакомки — больше подошло бы что-нибудь покрепче. Коньячок, например. Или добрый виски. Согревает душу, а не просто путает мысли.

Он говорил так, словно они старые приятели, а его визит был оговорен заранее. Эта бесцеремонная фамильярность парализовала Алису сильнее, чем прямая угроза. Ее мозг лихорадочно соображал, перебирая варианты, как на шахматной доске, где все ходы вели к мату. Крик? Но горло было сжато спазмом. Бегство? Дверь казалась за милю, а ноги были ватными, не слушались.

Мужчина, не дожидаясь приглашения, неспешной, развалистой походкой дошел до стола, заваленного кистями, тюбиками и бумагами. Сдвинул папку с эскизами, нашел среди хлама чистый, пыльный стакан, налил себе вина почти до краев и отхлебнул большую порцию. Поморщился, будто от кислого лимона.

— Выдохлось, конечно. Застоялось, как вода в луже. Но сойдет для первого знакомства.

Он повернулся к ней, облокотившись о стол. Мокрое пальто оставляло на столешнице темное, бесформенное пятно.

— Что же ты молчишь, как рыба об лед? Я тебя не съем. По крайней мере, пока, — в его глазах, серых и невероятно живых, заплясали чертики. — Или ты всех незнакомых мужчин, проникающих в твою комнату через окно, так встречаешь? Тогда у тебя, я смотрю, весьма насыщенная личная жизнь. Прямо по Достоевскому — преступление и наказание в одном флаконе.

Эта наглая, абсурдная шутка каким-то образом вывела Алису из ступора. Глубокий, животный страх начал медленно трансформироваться в жгучую, почти истерическую ярость. Это чувство было знакомым, почти родным.

— Кто... кто вы такой? — выдохнула она, и ее собственный голос показался ей чужим, сиплым, как скрип несмазанной двери. — Что вам нужно? Деньги? У меня нет денег! Ничего ценного тут нет!

Он рассмеялся. Смех был громким, раскатистым, грудным и совершенно искренним. Он смеялся так, как будто услышал лучшую шутку в своей жизни.

— Деньги? — переспросил он, вытирая ладонью мокрые от вина усы. — Милая моя, посмотри на меня внимательно. Я похож на рэкетира? Хотя... — он оглядел свою потрепанную, потертую на локтях одежду с театральным жестом, — возможно, и похож. Времена нынче такие, что приличный костюм — уже признак буржуазного перерождения. Но нет. Деньги — это скучно. Они пахнут чужим потом, жадностью и страхом. А я, — он снова отхлебнул вина, на этот раз с видом знатока, — я предпочитаю запах... приключений. Старых книг. Мокрой черепицы. И хорошего сыра. Сыр у тебя есть? С плесенью, желательно.

Алиса смотрела на него, не в силах понять, имеет ли она дело с клиническим сумасшедшим, галлюцинацией, наведенной испорченным вином и хроническим недосыпом, или чем-то третьим, совершенно необъяснимым, выпадающим из всех известных ей законов мироздания.

— Ладно, вижу, тебе нужно время, чтобы прийти в себя и оценить масштаб моего обаяния, — заключил он, ставя стакан на стол с четким стуком. — Я, пожалуй, погреюсь. А то промок до нитки, как крыса в канализационной трубе.

С этими словами он с большой осторожностью начал снимать с себя тот самый странный аппарат — «моторчик». Вблизи он выглядел еще более загадочно: это был не просто двигатель, а сложная конструкция из потемневшего металла, кожаных ремней, медных трубочек и каких-то шестеренок. На боку была выгравирована непонятная аббревиатура. Мужчина расстегнул пряжки, снял ремни с плеч с легким стоном облегчения и аккуратно, с почтительной бережностью, поставил агрегат в угол, рядом с мольбертом, прислонив к стене. Аппарат стоял там, как молчаливый свидетель из другого времени.

Затем он снял мокрое пальто — тяжелое, из грубого сукна — и повесил его на резную спинку стула, под которым сразу же образовалась внушительная лужица.

Под пальто оказался простой темный свитер с высоким горлом и потертые штаны карго. Без громоздкой верхней одежды он выглядел менее монументально, даже несколько субтильно, но от этого не менее загадочно. Он потянулся, как большой, довольный кот, с хрустом в суставах, и уселся в бабушкино кресло у камина (который не работал лет двадцать), развалившись с видом полного и законного хозяина положения.

— Так-то лучше. У вас тут, знаешь ли, довольно уютно. Не без изящества. Чувствуется рука... вернее, душа хозяйки. Правда, сильно пахнет одиночеством, скипидаром и.… тлением надежд, — добавил он, бросив многозначительный взгляд на распечатанное письмо от издательства «Серафим и Ко», лежавшее на столе.