Традиции

– Это всего лишь традиции! Суеверия! – Йонуц прекрасно понимал, что говорить нужно мягко, спокойно, как подобает его священному сану, но даже у него уже сдавали нервы и голос срывался с ровного на эту нервность. С самого своего назначения в эту гиблую деревеньку, Йонуц твердил одно и то же – местные крестьяне кивали голова, соглашались, а потом… потом поступали по-своему и снова оскверняли могилы своих мертвецов, захороненных уже по-христиански. Крест над могилой не казался им надёжным. Они выкапывали по ночам тела, отрубали головы, вбивали колья в сердце и снова закапывали, навешав на крест, как в насмешку, множество оберегов, сплетённых из прутиков, шерсти и перьев.

Йонуц был послан сюда для того, чтобы прекратить издевательство над крестом и привести всех местных в истинное покорение новому веку, в котором мракобесия и суеверий не должно было существовать. Строго говоря, ещё лет десять назад, даже пять никому не было бы дела до того, как в маленькой деревеньке с труднопроизносимым названием относятся к своим мертвецам. Но тогда деревенька не отходила по договору перемирия, перекроившему мир, новым хозяевам, которые не собирались считаться с древностью и мерзостью пережитков.

Так и началась эта тяжёлая борьба. Сначала отправлялись предостережения, письма, и даже были получены какие-то ответы, написанные с диким ошибками. В письмах были заверения, что никто ничего дурного не совершает и совершать не будет, и не извольте беспокоиться!

Но вести неслись всё те же. Пришлось высылать человека. Йонуц был молод, энергичен и готов к войне с пережитками прошлого. За все эти качества он и был сослан в этот гибельный край на безнадежное дело.

– То, что вы делаете, богопротивно! Ваши взгляды уже устарели. Я понимаю, что в те тяжёлые годы, когда ваши предки только пришли сюда, им пришлось много воевать с природой и с соседними племенами… – вещал Йонуц. Он вдруг сделался снисходительным. Конечно, он понимает, да. Суеверия и традиции, да, предкам этих людей довелось жить тяжело, и эта тяжесть отпечаталась в поколениях. Но пора уже заканчивать, во имя всего благого! И Йонуц был уверен, что прав. Он прочитал про историю этой деревеньки, всё, что нашёл. Прочёл про упоминания голодных зим, когда умирало до половины деревеньки, и про набеги разбойников с Тракта, нечастых, но случавшихся – Тракт был далеко, и дезертиры среди своих же шаек иной раз налетали.

Но эти люди всё равно оставались здесь. Пусть так! Но они же должны были меняться?!

– Господин…– хрипло начал Дорин, поднимаясь со скамьи. Он огляделся на мгновение на всех, кто тут был. Мужчины, женщины, даже дети – та малая горстка, все сидели тихо, глядя на него, своего старосту, с уважением. – Господин, при всём нашем уважении к вам и к новому миру, что строится далеко от нас, мы просим оставить нас в покое. Вы ничего не знаете про наш край.

Йонуц раздражённо вздохнул. Ну вот опять! Наш край-наш край! Что за дикое упрямство? Эти люди всю жизнь верят в то, что мертвецы приходят из могил. И верили в это их предки. Но предкам извинительно, а людям нового времени нет.

– Послушайте, – Йонуц начал своё, привычное, въевшееся, – учёные уже давно доказали, что жизнь человека заканчивается тогда, когда умирает мозг. А это происходит через несколько минут после того, как его сердце останавливается. Человек не может умереть, а потом встать из могилы!

Он пытался не чувствовать раздражения, негоже было общаться так с заблудшими душами, но раздражение прорывалось против его воли. Две недели он твердил одно и тоже. Они спорили, потом соглашались. Когда он уже собирался уезжать – произошла смерть. И снова – выкопали, осквернили труп, потом крест. Значит, не усвоили, а соглашались, чтобы он уехал, и ведь почти провели!

– При всём уважении, – упрямился староста, – наука – это не всё.

Что он мог знать о науке? Чуть меньше чем ничего. Он и писал с ошибками, и читал весьма дурно, но держался ровно и с достоинством, потому что знал свою правоту, и потому что видел всё то, что учёные отрицали. Он видел как мёртвые брели домой, поднявшись из могил, как ныли под дверью и стучались в окна, как заглядывали через порог и в мутные стёкла, то воя, то плача, то угрожая, то умоляя впустить в дом.

Никто и не выходил ночью. Все знали – гиблое дело. Но запускали, бывало, да, сдуру. Очень трудно было устоять, когда твой близкий, которого ты проводил и с которым простился, жалобно плакал под дверью и просил впустить:

– Тут холодно, очень холодно…

Сдавались матери, потерявшие дочерей и дочери, оставшиеся без тепла матери; сдавались отцы и сыновья, братья и сёстры, мужья и жёны…

А утром оставались только кровавые ошмётки от этой жалости, разорванная глотка и плоть, и смерть велела копать новую могилу, копать быстро, чтобы новый убитый не пришёл из могилы.

Самое нелепое, что выяснили ещё те самые предки, которых Йонуц считал дремучими, так это то, что сначала требовалось именно захоронить тело как оно есть, а потом уже выкопать и рубить. В ином случае – мертвецы брели безголовые и порубленные. Сложный ритуал упокоения вплетал в себя элемент земли, как колыбели, грехи и тягость принимающей, потом отсечение головы, затем только множество обрядных фигурок из шерсти.

И всё равно бывало всякое. Боялись местные. Знали, что то, что приходит из могилы – им ещё подвластно, а вот то, что жило здесь до тех лет и поднимало из могилы – это куда сильнее. И нет у него людского имени, и образа людского тоже описать нельзя, а присутствие ощущается.

Бежать бы! По-хорошему бы бежать! Да только кто тогда будет границей стоять меж тем злом и людьми, которым в ином краю повезло родиться?

Такие чужаки как Йонуц и не знают, не уловили, что на каждом доме шерстяные узлы с перьями – это не красота, и не де какое-то суеверия. Это забор. Это он ещё в лесу не был, не видел, что там, по границе деревеньки прожжено, да кольями сделан забор…острия все в лес. А на каждом острие узелки заговоренные. И надо их менять – гниёт ткань, да та сила, что хоронится по лесу, прорваться всё же хочет.