Тревога девятого месяца

1

— Это называется «тревогой девятого месяца», — говорит Марина, стряхивая пепел с сигареты. — Когда ребёнку исполняется девять месяцев, он переживает период сильного стресса. Каждый раз, когда мама уходит (просто выходит, чтобы сходить в туалет или принести чистую пелёнку), ребёнок искренне верит в то, что она больше никогда не вернётся. Этот период длится до восемнадцати месяцев. Вы представляете? — Марина приподнимает тонкую тёмную бровь. — Каждый младенец, в среднем, переживает порядка девяти месяцев постоянного страха, — с этими словами она подносит сигарету к губам и затягивается.

У Марины короткие тёмно-синие волосы, немного недостающие до плеч, и огромные карие глаза с опущенными вниз чёрными стрелками. Её ресницы русые, как и отросшие корни волос, а губы накрашены коричневой помадой. Она носит широкие (может, даже мужские) рубашки, через которые видны очертания её сосков, и постоянно курит. Я плачу ей по пять тысяч в час за то, что она рассказывает мне о стадиях принятия, о теории личности и теории бессознательного, о теории психоанализа и страхах младенцев.

— В этом возрасте человек впервые осознаёт, что не властен над многими вещами — говорит Марина. — Он понимает, что может потерять всё, что любит в один момент. «Тревога девятого месяца» объясняется тем, что младенец осознаёт, что уже не является частью матери. Что он может быть брошен в любой момент.

Лак на коротких ногтях Марины облупился, это чёрный лак. На её запястьях широкие браслеты, скрывающие поперечные шрамы. Именно поэтому я выбрал её — она особенная. Она похожа на панка. Она похожа на бармена, на проститутку, наркоманку или на таксиста. На кого угодно, но не на психотерапевта.

— Практически все страхи, преследующие нас во взрослой жизни, являются продолжением этого, самого первого детского переживания, — говорит Марина. — Страх одиночества, страх, что любимый человек уйдёт, страх, что никто не придёт на твои похороны — всё это вызвано нашей детской тревогой, что мама не вернётся. В возрасте девяти месяцев ребёнок начинает орать, стоит матери только отойти от него на несколько шагов, исчезнуть из поля зрения. И вот, что действительно забавно, — Марина наклоняется ко мне через стол и лукаво улыбается. Пепел с её сигареты падает на разбросанные по столу картинки. — Что действительно забавно, так это то, что именно из-за постоянного детского крика и плача многие матери, выйдя из комнаты, не хотят возвращаться к своим детям.

Марина откидывается на спинку кресла и говорит:

— Все наши проблемы тянутся из детства. Мы можем не помнить многих вещей, но они существуют во внутренней памяти. Они влияют на наше сознание, на нашу жизнь.

Мы познакомились с Мариной в этом самом кабинете. Мой лечащий врач, Анатолий Владимирович, посоветовал мне сходить к психотерапевту.

— Вот, — сказал он, протягивая мне картонную карточку с напечатанным номером телефона и адресом. — Это моя племянница. Она поможет.

В тот день мне только поставили диагноз, и я был слишком расстроен для того, чтобы делать предварительные звонки. Я просто приехал туда, поднялся на нужный этаж и распахнул дверь триста восемнадцатого офиса. Без стука.

Марина стояла на кожаном мягком кресле для клиентов и привязывала висельную петлю к перекладине под потолком.

— Вы ко мне? — спросила она.

Я просто кивнул. Я был слишком шокирован происходящим, чтобы что-то сказать.

— Вас прислал дядя?

Я снова кивнул.

— Ох, — она с сожалением посмотрела на свои руки, держащие удавку, и слезла со стула. Только тогда я заметил, что на ней нет обуви. Всё это время она стояла на кресле в бледно-голубой рубашке, в узких брюках со стрелками и в ярко-розовых носках. — Проходите, — сказала Марина, доставая из-под стола чёрные кожаные ботинки.

С тех пор я хожу к ней дважды в неделю. Снова и снова тащусь после работы в этот маленький, пропахший насквозь сигаретами и мятной жвачкой офис, весь усыпанный обёртками от конфет и шоколада.

— Вы держитесь за людей, Николай, — говорит Марина. — Вы боитесь, что все вас бросят, и вы останетесь наедине с собой. Вы боитесь, что вам придётся выбирать свой путь самостоятельно, не опираясь на мнение окружающих.

Она смотрит на меня так, словно ждёт, что я как-то отреагирую. Но я молчу. Я не издаю ни звука и не шевелюсь. Я здесь для того, чтобы слушать о страданиях младенцев.

Марина тяжело вздыхает и бросает недокуренную сигарету в свою чашку с кофе.

— Давай потрахаемся, — говорит она, неотрывно глядя куда-то вглубь меня. Туда, где хранятся во внутренней памяти мои детские воспоминания. — Это помогает, правда.

Мы едем к ней домой. Марина живёт в однокомнатной квартирке, которая досталась ей после смерти бабушки. В этой квартире последний раз делали ремонт больше двадцати лет назад: когда-то белые обои пожелтели и обвисли, линолеум истёрся, а холодильник гудит так, что, кажется, будто он вот-вот взорвётся или улетит в космос. Плафоны и люстры покрыты толстым слоем пыли, по полу валяются крошки хлеба, фантики и шкурки от мандаринов.

Вместо кровати у Марины раскладной диван. Красный, застеленный белым, идеально чистым и ещё пахнущим кондиционером, постельным бельём. Стоит нам только переступить порог комнаты, как Марина рывком снимет с себя рубашку. Мы спешно помогаем друг другу раздеться и, оставшись совсем голыми, набрасываемся друг на друга, словно пьяные неуклюжие подростки

2

В детстве я был довольно застенчивым и тихим, я был аутсайдером. Меня часто били и даже пару раз доводили до слёз. Меня обливали соком, подстерегали в туалете, отбирали карманные деньги. Один парень, его звали Олег Першин, желая произвести впечатление на девушку, макнул меня головой в унитаз и нажал на слив. Он повторял это снова и снова. Я не мог дышать, это явно зашло слишком далеко, а он всё нажимал и нажимал на слив. Тогда я впервые задумался о смерти.

«Живи на полную, умри молодым!». Тот, кто придумал эту фразу, явно не рассматривал такого варианта, — едва ли кто-то мечтает быть утопленным в общественном туалете.

Олег всё время что-то говорил, но я не понимал его слов. Больше всего на свете мне хотелось вздохнуть, я готов был пойти на что угодно ради этого. Я трепыхался изо всех сил, пытаясь вырваться, но хватка Першина была стальной. И я потерял сознание. С тех пор и боюсь воды.

Это не то, о чём я люблю вспоминать. Такие вещи стараются забыть, оставить в прошлом. После того, как Олег чуть не утопил меня в унитазе, я начал усиленно заниматься спортом. Трижды в неделю я занимался боксом, и, хотя преуспеть мне в этом не удалось, кое-какую физическую форму я приобрёл, и в школе от меня отстали. Наверное, я мог бы даже найти себе друзей, но, поймите правильно, доверять этим людям я больше не мог. Я закончил школу много лет назад, но так и не появился ни на одной встрече выпускников. Я всегда бежал от этого. От того, каким они видели меня когда-то.

Пару дней назад Олег написал мне. Он написал, что разводится с женой и что ему нужен классный юрист. Он хотел, чтобы я «по-дружески» помог ему отсудить у «этой стервы» дом. Наверное, мне стоило согласиться и намеренно провалить это дело в пух и прах. Сделать так, чтобы абсолютно всё совместно нажитое имущество досталось его жене Арине. В конце концов, держаться за собственную карьеру и репутацию в моём положении было бы глупо. Я вполне мог наступить себе на горло, состроить из себя придурка, слить дело, особо не пытаясь барахтаться, и насладиться местью за свои былые страдания и бесконечные унижения. Но вместо этого я написал Олегу, что подумаю. Возможно, это даже хуже — подарить человеку пустую надежду.

Да, я веду себя как последняя сволочь, но все наши проблемы тянутся из детства, не так ли?

Я просыпаюсь в кровати Марины. Белоснежная простынь (как и одеяло с подушками) покрыта чёрными и коричневыми пятнами помады. Всё моё тело в точно таких же тёмных отметинах. Я лежу в кровати совсем один, а за окном солнце светит так ярко, что мне приходится щуриться, чтобы не ослепнуть.

Не важно, где я просыпаюсь, каждое утро я встаю по будильнику, принимаю душ, бреюсь. Надеваю один из семи моих почти одинаковых костюмов и отправляюсь на работу. Я рвусь изо всех сил, делаю даже больше, чем могу, ради того, чтобы выиграть дела для ублюдков вроде Олега Першина. Часть работы я беру на дом, поэтому выспаться мне никогда не удаётся. Отпуск и выходные для меня существуют только в какой-нибудь далёкой-далёкой вселенной, погребённой под слоем пыли на краю моего сознания. Вместе с Сантой и Суперменом.

«Чтобы быть эффективным — нужно делать больше, чем от тебя требуется, при этом, не выходя за границы дозволенного» — так говорил мой отец. Наверное, я поверил ему тогда, давно, в детстве, когда он давал мне наставления. Тогда он был для меня примером. Я хотел не просто быть достойным его, я хотел быть его продолжением. Поэтому я стал, как и он, юристом. Когда ты ребёнок или подросток — ты пытаешься равняться на кого-то авторитетного. На того, кто уже достиг своего Олимпа. Но взрослея, ты понимаешь, что авторитетов не существует. Ты понимаешь, что потратил кучу времени, пытаясь стать тем, кем на самом деле быть не хочешь.

Все наши проблемы — тянутся из детства.

Я захожу на кухню. На столе лежит записка от Марины: «Завтрак в микроволновке, рубашка на балконе. Жду тебя в офисе».

Моя рубашка. Её правый манжет всё ещё влажный. Видимо, вчера я испачкал его в помаде, и Марине пришлось постирать. Мои брюки, которые я бросил вечером на пол рядом с диваном, — теперь они висят на спинке стула вместе с пиджаком и галстуком. Не так уж плохо просыпаться в кровати женщины.

Я выхожу на улицу. Влажный манжет рубашки тут же становится холодным от ветра. Спину немного саднит. Одна из величайших загадок человечества — зачем женщины расцарапывают спины любовникам. Это почти так же важно, как чёрные дыры, разве нет?

На лобовом стекле моей машины розовой краской из баллончика написано: «ПОЛИЖИ МОЮ КИСКУ». Парковать автомобиль в криминальном районе — не лучшая из идей.