Три встречи

Встреча первая

Вся жизнь Аркадия неслась по прямой, не отвлекаясь от своего главного направления. Это был тот редкий случай, когда судьба человека бывает как бы предрешена ещё до того, как он сделает первый вздох. Прадед Аркадия был известным в дореволюционной России хирургом, правда, репрессированным, как и многие врачи того времени, и без вести пропавшим где-то в зауральских лагерях. Дедушка, хоть и не без труда, оказавшись сыном «врага народа», всё же смог продолжить дело отца. Отец же Аркадия и вовсе к тридцати годам возглавил целую медицинскую академию во времена хрущёвской оттепели. Поэтому путь для Аркадия был вымощен и снабжён всем необходимым сразу, как только он научился ходить. И он стал четвёртым в своём поколении хирургом, чему никогда не противился ни в душе, ни в уме, ни в стремлениях. Ещё один не часто встречающийся случай, когда ни в детстве, ни в юности, ни тем более в молодости не возникает внутреннего протеста и желания как-то иначе реализовать собственную судьбу.

Аркадия никогда не интересовало ничего, кроме медицины. Их огромная четырёхкомнатная квартира с высокими потолками и с коридорами, по которым можно было кататься на велосипеде, всегда была полна гостей, разговоры которых редко касались чего-то иного, кроме врачебных будней. Шкафы были туго набиты тонной книг по анатомии, физиологии и генетике. Повсюду стояли скелеты, лежали черепа и кости; на стенах висели плакаты с подробнейшими изображениями человеческих органов, мышц и кровеносной системы. В кабинете отца, куда Аркадию никогда не возбранялось заходить, стояли даже склянки с заспиртованными сердцами и почками. С самого детства Аркадию казалось, что ничего другого, кроме медицины, в мире не существует. Та литература, которую приходилось волей-неволей изучать в школе до девяти лет, виделась ему лишь пособием для того, чтобы научиться читать и быть в состоянии складывать на бумаге свои мысли в форме связных предложений. Он полагал, что рано или поздно это баловство закончится, и всем детям вместо «Муму» и «Каштанки» выдадут по медицинской энциклопедии. А когда даже к восьмому классу этого не случилось, он окончательно разочаровался в школе, посчитав её чем-то отвлекающим от его главной цели. А главной целью стало, конечно же, поступление в медицинский. Школьную программу ради необходимых баллов на экзамене пришлось вызубрить от «а» до «я», но это представлялось только условностью, лишённой какого-либо практического значения. Ну зачем медику, например, история? Для того, чтобы знать, какими глупыми были предки во время эпидемий чумы? Ну были и были. И Бог с ними. Теперь-то всё совершенно иначе. И сосредоточиться следовало на том, что имелось в распоряжении.

Родители не могли нарадоваться целеустремлённости и успехам своего чада, не отдавая себе отчёта в том, что половина его души остаётся пустой, и пусть и неосознанно, но требующей заполнения, как и для всякого человека, обычными вещами: первой влюблённостью, романтикой и интересом к тому, что лежит далеко за пределами хирургии.

Окончив медицинский с красным дипломом, Аркадий тут же приступил к практике. Помимо великолепных знаний, он имел бесспорный талант виртуоза, оперируя уже через пару лет таких сложных пациентов, за которых не рисковали взяться даже светила с двадцатилетним стажем. К каждой такой операции Аркадий относился, как пианист к музыкальному произведению. Точность движений и безупречная техника сочетались в нём со способностью видеть такие детали, какие ускользнули бы от взора других коллег. Загнанная глубоко внутрь творческая жилка находила себе выход именно таким образом, пользуясь теми инструментами, которые оказались в наличии. Аркадию прочили грандиозное будущее и оберегали от всего, не касающегося медицины, боясь, что оно может сбить его с толку.

К двадцати восьми годам, успев постажироваться в самых знаменитых клиниках Европы и Израиля, Аркадий осел в академии, возглавляемой до сих пор его отцом, и, чередуя сложные операции с обучением молодых хирургов, вроде как успокоился, вполне удовлетворённый и собой, и всем тем, что его окружало.

С точки зрения профессиональных качеств Аркадий был безупречен: никогда не пользовался протекцией своего отца, обладал строгим, но справедливым характером и вполне понимал, что врождённый, выпестованный поколениями его талант не является критерием в оценке качеств и навыков его студентов и партнёров по цеху. Уважение последних вполне естественно вытекало из такого подхода, хотя временами перемежалось с белой завистью и желанием с их стороны быть замеченными чуть больше, чем следовало. Такое завышенное ожидание его оценок поначалу коробило Аркадия, но скоро он научился игнорировать неприятные ощущения, относясь к тянувшимся за его вниманием людям довольно спокойно, никого лишний раз не поощряя и не выделяя из массы. Он был уверен в том, что каждый, если приложит достаточное количество усилий, сможет проложить себе достойную дорогу в мир хирургии. Эмоции в этом деле считались помехой. Здесь был необходим железный характер, выносливость, рациональное мышление и тщательно продуманные решения.

Однако пустующая половина его души с каждым годом всё больше начинала обращать на себя внимание. Сначала это были мимолётные вспышки ни с того ни с сего портившегося настроения, причин которых Аркадий не мог понять даже задним числом, когда пытался разобрать их на фрагменты. Потом такие вспышки сделались длительными отрезками — сперва на час, потом на целый день, захватывая с собой и полночи, и в конце концов дошло до бесконечной по ощущениям недели. В эти периоды Аркадий старался не оперировать, боясь совершить ошибку, способную поколебать его сложившийся авторитет. Он понимал, что без ошибок не бывает ни одной карьеры, но это понимание никак не успокаивало его. Он другой. Он не имеет на это права. И не потому, что лучше всех, а потому, что осознаёт те моменты, в которые такая ошибка возможна. Он никогда не был самоуверен настолько, чтобы это его ослепляло. Он прожил немногим больше четверти века, а чувствовал себя чуть ли не стариком, которому в самую пору начинать писать мемуары. Он злился на себя, но понять искренних причин этих депрессивных провалов так и не мог. Впрочем, пока ещё удавалось искусно скрывать разраставшуюся проблему и от коллег, и от родителей. Все понимали, что любой человек, даже такой мастер, как Аркадий, может устать от той нагрузки, какую он на себя брал. Близкие, а особенно мама, всячески старались окружить его в такие моменты особенной заботой, не задавая, впрочем, лишних вопросов и не допуская перехода этой заботы в назойливое внимание. И от такой деликатности Аркадию делалось только ещё хуже. Он с ужасом ждал, что рано или поздно настанет тот день, когда он сорвётся и озадачит всех этим срывом, посеяв в их умах первые зёрна сомнений в своей безупречности. Ему нужен был рядом человек, понимавший его глубже, чем он сам, и способный подсказать выход из тёмного лабиринта, в коем он потерялся. Ему требовалась поддержка — тихая, не заметная для посторонних, но способная снова сосредоточить его на главном. И такой человек вскоре нашёлся. Им оказалась Ольга, молоденькая, лет двадцати двух медсестра, часто ассистировавшая ему у операционного стола.

Встреча вторая

Аркадию Ольга ассистировала после того разговора только один раз. Хорошо, что операция была тогда не такой сложной, иначе всё могло бы закончиться для пациента печально. И не потому, что в их сложившейся команде почувствовался разлад, а потому что Аркадий оказался в тот день совершенно не в форме. Он беспрестанно потел, перед каждым действием замирал, будто стараясь вспомнить, что нужно делать дальше, и руки его дрожали. Все тогда подумали, что он был в тяжёлом похмелье. Ольга тоже так посчитала. Устав мучиться догадками о том, что происходит с Аркадием, она сдалась. Все мысли её были теперь направлены на ребёнка, которого она носила под сердцем. Требовалось исключить из своей жизни всё, что могло бы помешать правильному развитию плода. Материнский инстинкт взял верх над её неразделённой, болезненной во всех проявлениях влюблённостью.

На следующий день после операции она написала заявление на расчёт. Коллеги молча отпустили её, понимая, насколько тяжело ей нести сразу две ноши — и убитое Аркадием чувство, и надежду на скорое появление новой жизни. Никто из них не хотел бы оказаться на её месте.

На весь период беременности Ольга уехала жить к родителям. Они были рады, что дочь оказалась у них в доме. Особенно мама. Они слишком хорошо знали свою девочку, чтобы не суметь понять, что будущий ребёнок — это не следствие её ветрености, не каприз и не желание что-то доказать себе или бросившему её мужчине. Несмотря на свою достаточно романтическую натуру, Ольга всегда была человеком довольно рассудительным и точно знала, что ей нужно от жизни, не распыляясь по мелочам. Хоть это и могло бы показаться фантастическим сочетанием, но на самом деле такое встречается весьма часто.

Семья её была довольно обеспеченной. Жили они в небольшом посёлке, в собственном двухэтажном доме с семью комнатами, с каминным залом и с просторной открытой террасой, где раз в неделю собирались по вечерам с самыми близкими из друзей. Отец Ольги был военным, рано ушёл на пенсию и теперь занимался индивидуальным проектированием домов и коммуникаций. Он не имел строительного или инженерного образования, по настоянию своей матери поступил в военное училище, о чём много раз впоследствии пожалел. Однако теперь от заказчиков у него не было отбоя, поскольку проектировал он, что называется, на уровне Бог.

В такой обстановке, окружённая вниманием и заботой, Ольга ждала августа, в котором должен был появиться на свет её сын (пол был известен уже точно). Ольга успела придумать ему имя — Паша. Павел Аркадьевич. Звучало хорошо.

На Аркадия она зла не держала. В разговорах с родителями предпочитала не затрагивать эту тему. Обида её окончательно улеглась после того, как дошли до неё слухи о том, что у Аркадия оказались очень серьёзные проблемы со здоровьем. Видимо, именно это и было причиной его испортившегося характера и отторжения от себя всех тех, кто к нему так или иначе тянулся. У него обнаружили болезнь Паркинсона. Дрожание рук и странное поведение в ту последнюю их совместную операцию были следствием именно этой болезни, её первых видимых глазу симптомов. Судя по всему, после возвращения из Алании Аркадий всё же пошёл на обследование — тогда-то, очевидно, и прозвучал этот диагноз. И в таком случае все его дальнейшие поступки можно было легко объяснить. Услышать практикующему хирургу такой вердикт — это в одну секунду утратить смысл всей своей жизни. Ведь Аркадий не мыслил себя без хирургии. Это было его единственной страстью, единственной точкой приложения всех сил и стремлений. Он мог бы, наверное, ещё долгое время преподавать, ведь Паркинсон в его возрасте — болезнь долго развивающаяся, тем более если вовремя начать терапию. Но для Аркадия это было не вариантом. Зная его натуру, Ольга понимала, что он не пойдёт ни на какие компромиссы, а скорее начнёт губить свою жизнь, сознательно приближая её к бездне.

Много раз она думала ему позвонить, чтобы они могли встретиться и обо всём поговорить. Но она понимала, что меньше всего на свете Аркадию хотелось бы сейчас встретиться с нею. Жалости он не примет, и тем более не допустит ситуации, при которой станет кому-то хоть на минуту обузой. Ольга могла только молча переживать за него и бесконечно плакать от собственного бессилия что-либо изменить. Она даже бросилась изучать всю имеющуюся в интернете и в литературе информацию об этой коварной болезни. С одной стороны, картина выглядела ужасающей: великолепного актёра Робина Уильямса эта болезнь довела до самоубийства, Сальвадор Дали утратил возможность рисовать, а Мохаммеду Али пришлось в неполные сорок лет завершить карьеру боксёра. Эта болезнь ломала казалось бы несокрушимых людей. Но, с другой стороны, находились и те, кто давал ей достойный отпор: гитарист Гленн Типтон долго ещё продолжал выступать и записывать альбомы со своей группой; актёр Майкл Джей Фокс, начав после полученного диагноза много пить, всё же сумел взять себя в руки и решил бороться, в итоге организовав даже общественный фонд по исследованию этой болезни, спонсирующий её изучение. Со временем заинтересованные и небезразличные люди смогли продвинуться в изобретении методик, помогавших держаться людям с симптомами Паркинсона на плаву. Кроме того, и неврология не стояла на месте: открывались новые институты, производились новые лекарства. Ну нельзя же сужать все смыслы своей жизни до одной единственной точки! В мире есть не только операционная! Мир огромен и изобилует немыслимым количеством интересных вещей. Если даже и осталось жить лет пятнадцать, то провести их можно по-разному — либо гнобя себя и свою судьбу, либо стараясь вместе с новым опытом получить и новые впечатления. Нужно вырваться за круг своих эгоистических интересов, нужно научиться доверять людям, особенно тем, кто искренне протягивает руку. Но Аркадий всегда был упёртым и зацикленным на самом себе. И губила его теперь не столько болезнь, сколько собственный характер. Выход существовал. Но Аркадий в его сторону не станет даже смотреть.