Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил

Тёплый июльский вечер уж наливался ночною прохладой – солнце зашло, размалевав небо воспоминанием красок цветущих садов, и в правление вступала тягуче-сладкая ночь. Бархатистая лёгкая накидка невесомо спала с её округлых плеч, накрыв город – ночь танцевала свой великий танец, рассказывая тысячи историй подвластным ей. Расшитая пряными и терпкими ароматами летела накидка, захватывая всё больше и больше домов, выходя уж на окраины…

Дина возвращалась с работы. Гудевшие после тяжёлого дня ноги пружинили и несли на автопилоте в нужную сторону, пока усталый дух питался раскрывающейся ночной прелестью.

Бряцнула скудная связка ключей, нудно пропикал домофон, словно в очередной раз ругаясь, что не дают покоя ему снующие туда-сюда люди.

Беглый взгляд привычно отыскал номер на ряде железных прямоугольников и удивлённо замер. В окошко почтового ящика с любопытством выглядывало нечто белое и бумажное. Дина с большим страхом смотрела на пришедшее письмо. Письмо? От кого и зачем?

Слишком уж большая редкость в наш век – письмо…

Беспокойно хрустела слегка мятая бумага, когда пальцы пытались словно прочувствовать заранее содержимое – что же? Что же?..

Девушка зашла в квартиру, рассеянно бросив рюкзак и ключи в прихожей. Все её мысли занимал белый прямоугольник в её руках. Она заперла дверь и, поставив чайник, устроилась за кухонным столом, прямо под висящей лампой в зелёном абажуре.

И вот – храк! Одним сильным, но осторожным движением разорван по краю конверт – от уголка и почти до самого конца. Лишь в какой-то доле сантиметра остановилась Дина - нетерпение и нервозность всё нарастали, оглушительно стучась ушах горячим пульсом. Что же?.. Что же?..

Два листочка бумаги выудили тонкие пальцы из их временного защитника – словно рыцарь, хранил конверт тайну своих листочков, не давая проникнуть в неё как никому постороннему, так и самой Дине раньше времени.

Листочки сильно отличались. Один был совершенно бел и резок – казалось, о его холодную белизну можно было разрезать пальцы, коль дрогнет случайно рука.

Второй манил своей тёплой желтизной, истёртой и мягкой формой изгибов. Этот лист начинал говорить, как только касались его пальцы, ещё до знакомства с написанным в нём: его желтизна веяла стариной, тающими восковыми свечами, ночью и тайной. В первую очередь к нему тянулись руки.

Но Дина понимала – это письмо будет приятным. Зато страх перед холодным белым листом нарастал, прикасаться к нему даже и не хотелось. Но было необходимо. Вдох. Вы-ы-ыдох. Читай же, Дина! Не томи!

Дрожат пальцы. Кап. Кап-кап. Крупные шарики забирает злая холодная белизна, собирая их горькую соль себе в украшение. Не пальцы порезала бумага. Тоненькие струнки внутри. Слышишь жалобный звон?

Дина, деточка, да что ж с тобою?..

«Дина Лексевна, пишеть вам бабка Катерина, помните авось такову. Пишу, потому что из родни у ней – только вы и есть. Померла наша Надя, да вот вам по её наказу и пишу. Ти помните, ти не, в детстве вы всё рядышком с бабушкою ко мне за молочком хаживали, да коровок всё моих по именам кликали. Ой резвая девчушка была, матушки мои!

Да вот к делу-то, Дин Лексевна: Надюшка вам оставила всё, что было у ней. Да просьбу, правда, оставила: де, должна Дина помнить одну детскую историю, да выполнить её обещание. Коль вспомнит, так поймёт, о чём прошу. Аль нет – не беда, читай, Динушка, дневник, говорит, наш, всё в нём. А какой дневник – так и не знамо я, не искала. Письмо ейное вам вот отправляю, давно она видимо заготовила его вам, лежало на столе с меточкой карандашной, чтобы вам отправили. Ничего не трогали в доме её, как и просила она. Схоронили мы Надежду нашу, схоронили лучик света...

Приезжайте, Дин Лексевна, вы теперь барышня ужо большая, да разберётесь тут, что к чему. Мне, бабке, ужо тяжко тут присматривать, вас дожидаюсь только. Приезжайте поскорее!

Бабка Катерина Лукина».

Ох, Дина… Ты полна силы, но такое сложно пережить, знаю. Дыши Дина, успокойся родная!

Минута… две… пять минут сидит недвижимо Дина. Взгляд её мечется по комнате, не останавливаясь ни на чём, не видя ничего: он обращён внутрь смятённой души и её рассыпающихся эмоций.

Свистит, захлёбываясь, чайник, надрывается на крайней правой конфорке. Дина вывернула винт до упора, перекрыв газ. Но позабылось уже, для чего она ставила чайник…

Бабушка… Как же несправедливо! Единственный родной человек был у Дины. И его не стало. За что так жестоко обходится судьба?

Родителей Дина не знала – говорила бабушка, что уехали те искать волшебный мир, а потом заберут Дину на подходящую им планету, совсем как у Маленького Принца.
Верила Дина долго в это, да и выросши продолжала считать, что они всё ещё ищут эту планету. Не хотела она убивать родителей знанием, что те погибли в авиакатастрофе. Пока не признаешься себе в истине – можно переиграть её, если она не становится противоречивой.

Бабушка учила её играть в игру, позволяющую менять реальность к лучшему: и в плохом можно было отыскать хорошее. А если не удавалось – создать самому. Сейчас не удавалось даже собрать мысли воедино: казалось, случившееся находится за гранью мира Дины.

Она отложила листок с письмом бабы Кати, вспоминая сухонькую живую старушку, подслеповатую, но крепкую. В свои восемьдесят четыре она не уступала пятидесятилетнему, выполняя всю работу по хозяйству сама. А может, именно это и укрепляло Катерину. Дина попыталась представить, как та, надев очки, пытается написать письмо: с трудом подбирая слова, старательно выводя буквы и не зная слишком хорошо правильность написаний. Но письмо веяло лаской, и перестало быть ледяным, как было сначала.

Фантазия о бабе Кате успокоила Дину. Она ещё не могла заставить себя прочитать второе письмо, но её эмоции улеглись, подобно спадающим морским валам, на смену коим следуют менее страшные волны. Дина заварила кофе и уселась, поджав под себя ноги на подоконник. Её умные серые глаза устало прикрылись тенью опущенных ресниц.