Тьма

Авторские права

Все права защищены

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена, распространена или передана в любой форме и любыми средствами, включая фотокопирование, запись, сканирование или иные электронные либо механические методы, без предварительного письменного разрешения правообладателя, за исключением случаев, предусмотренных законодательством Российской Федерации.

Данная книга является произведением художественной литературы. Имена, персонажи, места и события являются плодом воображения автора или используются в вымышленном контексте. Любое сходство с реальными лицами, живыми или умершими, организациями, событиями или местами является случайным и не подразумевается.

Глава 1

До наступления тьмы и появления армии темных морков я не осознавала, насколько глубокой может быть ночь. В мире, где всегда горели прожекторы и уличные фонари, подсвечивались здания и сияли витрины магазинов, никогда не было по-настоящему темно. Не так, как теперь.

За окнами этого заброшенного магазина, где мы укрылись, тьма такая густая, что я не вижу домов на другой стороне улицы. Даже дорогу не разглядеть. Это вязкая, всепроникающая чернота, поглотившая всё вокруг. Я не могу понять, день сейчас или ночь. Мы давно потеряли счёт времени. Луна, которая могла бы осветить наши страдания слабым светом, тоже скрыта.

Я вздыхаю и отпускаю занавеску, позволяя ей вернуться на место. Нам нельзя смотреть в окна. Нас не должны заметить. Незаметность — наше главное правило выживания. Оно сохраняет нам жизнь уже больше полутора лет.

Именно столько прошло с того дня, когда свет впервые сменился тьмой, а затем она, подобно вирусу, распространилась по всему миру. Началось в Норвегии, потом тьма поглотила Швецию, а затем и остальные страны. Дневной свет исчез. Технологии человечества рухнули. Мы голодали, становились жертвами эпидемий, а по миру вспыхивали войны. Всё произошло стремительно, и вскоре нас осталось совсем мало.

Число людей на Земле резко сократилось, и мы были истощены ещё до того, как темные морки пришли завершить начатое. Теперь их армии маршируют по каждому континенту, сжигая города и уничтожая выживших. Они не ищут ничего, кроме нашего конца. Просто и ясно.

Всё, что нам остаётся, — пытаться выжить.

Я стою у окна и оглядываюсь на нашу группу. Четырнадцать человек. Лишь жалкая горстка тех, кем мы когда-то были. Голод — наш главный враг. Мы сталкиваемся с ним каждый день, едва сводя концы с концами. Сейчас это проще, когда ртов стало меньше. Но ещё несколько месяцев назад мы жили за счёт того, что находили в заброшенных домах, магазинах и больницах. Мы грабили всё, до чего могли дотянуться.

Инфекции и болезни тоже не щадят. Они унесли многих. Роды, старость — всё теперь угроза.

Мы вернулись в тёмные века.

— Отойди от окна, Мила, — говорит Зинаида Антоновна, самая старшая женщина в нашей группе. В прежнем мире она была из тех, кто выкрикивал расистские лозунги на базарах и площадях.

Спорить с ней — тратить силы зря. Я киваю и отхожу от стены. Она права: стоять у окна опасно. Мы не можем позволить, чтобы нас заметили — ни темные морки, что рыщут по миру и разрывают нас на куски, ни другие группы. В эти дни никому нельзя доверять. Даже своему племени.

Я сажусь на перевёрнутый ящик у книжной полки в этом маленьком деревенском магазине и пересчитываю свои припасы, разложенные у ног. Четыре банки консервированной красной фасоли — мои любимые — и одна без этикетки. Боюсь, там окажется кошачий корм или тушёнка. Если это корм, я обменяю его на консервированные фрукты, если дойдёт до такого.

Убедившись, что никто не украл мою долю, я расстёгиваю рюкзак и заглядываю внутрь. Мой фонарик насмехается надо мной. Батарейки сели больше недели назад, и с тех пор я не нашла замену. Когда мы пробрались в магазин через заднюю дверь, здесь были батарейки. Но в тот день я дежурила, пока самые медленные из нас забирались внутрь, а потом обходила магазин, проверяя, нет ли чужаков. К тому времени, как я добралась до полки с батарейками, их уже разобрали.

Кто успел, тот и съел.

Я могу обменять свой мощный фонарик на лёгкий, с тонкими батарейками, чтобы получить хоть немного света. Но маленькие фонарики слишком слабы, чтобы пробить толщу тьмы вокруг. Даже здесь, в магазине, я едва различаю силуэты выживших по бокам. Они едят холодные консервы из вскрытых банок. Я благодарна хотя бы за этот тусклый свет, но скоро и эти фонарики погаснут.

Что бы мы ни делали, это вечная борьба с тьмой.

Я отодвигаю фонарик и засовываю руку глубже в рюкзак. На дне нахожу карандаш и маленькую записную книжку, едва больше моей ладони. Она для заметок, для идей. Не для рисунков. Хотя в последнее время я почти не рисую.

Из тени выходит Алена и садится рядом. Я узнаю её по резкому запаху дорогих духов. Даже в конце света она единственная, кто беспокоится о таких вещах: приятный аромат, блеск для губ, накладные ресницы. Но она милая, и я не хочу, чтобы она уходила.

— Эй, Мила, — говорит она. Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на неё. — У тебя есть абрикосы?

В её руках я смутно различаю банку, но из-за тусклого света не могу прочитать этикетку.

— Вова сказал, что в одном из отделов были консервированные абрикосы, — добавляет она.

Абрикосы… О таком можно только мечтать. Последние вкусные фрукты в этом мире заперты в металлических банках и залиты приторным сиропом.

Я качаю головой.

— Я пришла одной из последних, — отвечаю я. — Ничего не досталось.

Даже прокладки и тампоны исчезли с полок. Поскольку в нашей группе больше женщин — девять против пяти мужчин, — менструальные средства могут вызвать настоящую войну. Когда нас было больше, я видела, как одна женщина вонзила нож в спину другой из-за одной-единственной прокладки. Не пачки, а одной. Та женщина умерла, не сразу — от инфекции. Убийцу мы изгнали. Скорее всего, она уже мертва.

Алена вздыхает. Я понимаю, что была её последней надеждой на желанные фрукты. Она открывает банку, и запах помидоров бьёт в нос. Очищенные, без кожицы, не самые аппетитные и сытные из наших трофеев.

Она остаётся сидеть рядом, ест в тишине. Её фонарик даёт немного света, падающего на страницы моей записной книжки.

— В такие ночи я скучаю по Мише, — тихо говорит она.

Я хмурюсь. Миша был примерно нашего возраста, лет двадцати пяти. Кажется, они с Аленой были близки. Может, ближе, чем я думала. Он умер несколько недель назад. Трудно следить за днями, но я веду записи в своей книжке. На последней странице есть календарь. Прошёл примерно месяц с его смерти.

Мы пришли в деревню у реки Оки, шли по главной улице. Все были измотаны, голодны. Солнце, возможно, уже село, но жара всё ещё душила, и волосы липли к вискам, а одежда — к телу.

Глава 2

Иногда я так глупо мечтаю, что, проснувшись, увижу, как тьма рассеивается, словно страшный сон, взойдёт солнце, и я впервые за полтора года разгляжу белоснежные облака. Но тьма не отступает. Она постоянна, и с каждым пробуждением становится всё тяжелее, ведь времени больше нет. Нет утра, полудня, дня или ночи. Время исчезло вместе с миром, который я когда-то знала.

Я просыпаюсь на холодном деревянном полу, но знаю, что ещё не время вставать и двигаться дальше. Все спят, неподвижно укрывшись в спальных мешках. Никто не шевелится.

Я осторожно снимаю свой спальный мешок, стараясь не разбудить остальных. Освободив ноги, перекатываюсь в полусидячее положение и медленно встаю. Все фонари погасли, кроме одного. Кто-то, видимо, проснулся раньше и оставил его включённым.

Нам нельзя брать вещи друг у друга, даже взаймы, но мне нужен свет. Без фонаря я ничего не вижу, а мне срочно нужно найти туалет в этом сыром магазине.

Свет фонаря тусклый, но его хватает, чтобы разглядеть разбросанные по полу сумки. Я осторожно обхожу беспорядок, ступаю тихо и направляюсь к фонарю. Приближаясь, бросаю взгляд на лицо спящего рядом.

Это Алексей, молодой парень, почти подросток, который во сне кажется ещё младше. Он не станет возражать, если я возьму фонарь. Сомневаюсь, что он поднимет шум или кому-то расскажет.

Я приседаю, крепко хватаюсь за ручку фонаря и, затаив дыхание, осторожно поднимаю его с пола. Алексей не шевелится. Взяв фонарь, я возвращаюсь к своему спальному мешку, двигаясь медленно и бесшумно, затем перелезаю через свои вещи в проход, который обыскивала вчера.

В тишине, пока все спят, тьма кажется гуще. Она окутывает меня жутким покрывалом. Иду по проходу, и озноб покалывает кожу, покрывая её мурашками под тонкой тканью кардигана.

Фонарь освещает остатки еды на полках, покрытые пылью: журналы, разбитые стеклянные бутылки, разбросанные шоколадные плитки, которые не забрали во время эвакуации. В конце прохода вдоль стены выстроились холодильники со стеклянными дверцами. Я не решаюсь их открыть — знаю по опыту, как воняет гниющее мясо и свернувшееся молоко.

Меня не так уж беспокоит запах. После года скитаний по городам и деревням, где тела гниют прямо на улицах, я привыкла. Но это неприятно, особенно когда в кромешной тьме спотыкаешься о труп.

Я иду вдоль стены, держа холодильники справа, и нахожу открытую дверь. Через неё мы вошли, разбив окно в задней части магазина. Протискиваюсь в узкий, заваленный хламом коридор, сжимая фонарь. Вскоре замечаю ещё одну дверь — должно быть, туалет.

Ручка покрыта липкой красно-коричневой субстанцией. Не ржавчина, думаю. Натягиваю рукав на руку и использую его, чтобы повернуть ручку, двигая её медленно. Любой скрип может выдать наше присутствие. Мы боимся не только темных морков, но и других выживших. Большинство из них враждебны, особенно если ты на их территории.

Мир стал тёмным. Может, он всегда был таким, а потеря света лишь обнажила нашу суть. Мы — чудовища, не лучше морков, что охотятся за нами до края земли.

Отбрасываю эти мысли и проскальзываю в туалет. Здесь тесно, я зажата между грязным унитазом и заляпанной раковиной. Осторожно ставлю фонарь на край раковины и проверяю краны. Вода ещё капает — в трубах осталось немного.

Смачиваю тряпку тёплой водой и вытираю сиденье унитаза. Когда оно становится относительно чистым, протираю зеркало над раковиной. На нём толстый слой пыли, но я очищаю небольшой участок, и моё отражение смотрит на меня — мутное, словно в ряби ручья. Впервые за долгое время я вижу своё лицо.

Теперь мы не ищем зеркал. Глядя на себя, я понимаю почему. Я выгляжу ужасно. Когда-то я красила волосы во все цвета: была блондинкой, брюнеткой, рыжей. Теперь вижу лишь тёмные пряди — краска давно выцвела.

Забавно, как скучаешь по мелочам, когда всё потеряно. По тональному крему, скрывавшему веснушки, по запаху солнцезащитного крема, по горячему кофе, по бабушке и дедушке. Я не знаю, выжили ли они в этом тёмном мире. Скучаю по закатам, по небу, усыпанному звёздами, которые я зарисовывала мелками, оставлявшими цветные пятна на пальцах.

Я хватаюсь за края раковины и смотрю на слив. Вода течёт тонкой струйкой, кружится вокруг стока, словно водоворот. Как бы я хотела, чтобы он унёс меня прочь из этого мира.

Единственное, по чему я не скучаю, — желание исчезнуть, стать невидимой. Это чувство осталось со мной и во тьме.

Держась за раковину, я вытаскиваю из-за пояса тяжёлые ножницы. Они с глухим стуком падают в раковину. Медленно закатываю рукав и снимаю повязку с руки. Даже в тусклом свете фонаря видны шрамы и свежий кровавый порез, рассекающие кожу, словно удары плети. После прихода тьмы и морков я не раз пыталась умереть. Я не создана для этого мира. Но я слишком труслива, чтобы довести дело до конца. Пока. Однажды я наберусь смелости прижать лезвие сильнее и не стану бинтовать раны. Однажды я уйду навсегда.

Но не сегодня.

Я отворачиваюсь от ножниц и беру чистую тряпку. Разрезаю её пополам, смачиваю один кусок под краном и раздеваюсь до белья. Прохладная ткань скользит по коже. Без мыла это всё, что я могу сделать. Если бы нашла мыло, это был бы хороший день. Как в старом мире, когда принимаешь душ без геля или шампуня, просто ополаскивая тело горячей водой. В этом есть что-то освежающее, но этого мало. Теперь всегда мало.

Но со временем привыкаешь.

Я максимально чиста. После туалета нажимаю на слив — и он работает. Лёгкая улыбка касается губ. Воды в бачке не хватит для следующего, но мне всё равно. Мы зовём себя группой, племенем, но каждый за себя. Если бы я хромала или умирала от голода, никто не поделился бы со мной. Я видела это на примере Бориса.

Закончив, я бинтую руку второй тряпкой, засовываю ножницы за пояс спортивных штанов и выхожу, тихо закрыв дверь. Перед тем как покинуть коридор, смотрю в разбитое окно. Прохладный ветерок касается влажного лица. Ледяной. Озноб пробегает по телу, но мне это нравится. Я не чувствую холода, боли или страданий — только оцепенение, самое блаженное чувство за долгое время.

Глава 3

Мы собираемся за считанные минуты. Лямки рюкзака врезаются в плечи, оттягивая вниз вес спального мешка и бутылок с водой. Я поправляю ремни и подхожу к входной двери магазина.

Пётр стоит у двери, держась за ручку, и ждёт. Мы погружаемся в тишину. Холодок сворачивается в животе. Когда тишина становится густой, я ощущаю тьму вокруг.

Один за другим гаснут фонари, и я чувствую, как задыхаюсь. Слишком рано возвращаться в опасности этого мира. Но спорить поздно. Пётр втыкает отвёртку в замок и взламывает его. Затем замирает. Мы все замираем.

Тишина окутывает нас. Мы ждём, затаив дыхание, боясь засады другой группы или криков темных морков, готовых сжечь нас. Но ничего. Тишина оглушает.

Убедившись, что снаружи пусто, Пётр медленно открывает дверь. Её скрип режет тишину. Холодный воздух бьёт в лицо, заставляя поры сжаться, а плечи — сутулиться. Похолодало.

Забавно, но времена года остались. Мы не видим солнца, звёзд или луны, но они где-то там, за тьмой. Солнце всё ещё греет. В Брянске, клянусь, я потеряла литры пота. Теперь в воздухе чувствуется обещание снега и льда. Я не люблю путешествовать в снег или дождь.

И без того трудно держаться вместе. Иногда мы связываемся верёвками, чтобы не потеряться. Это началось после Брянска, где мы потеряли троих.

Мы выходим во тьму. Чья-то рука хватает моё запястье. Я вздрагиваю. Это Алена. У неё есть фонарь, так что я позволяю ей идти со мной.

Попарно мы расходимся в разные стороны. Шаги, что звучали слитно, затихают, когда мы направляемся к домам. Свет фонаря Алены отбрасывает жёлтые блики на камни и слабо освещает фасад дома с черепичной крышей.

Железные ворота болтаются на петлях. Я крадусь за Аленой по тропинке, следуя за её светом к массивной чёрной двери. Она пробует ручку. Щелчок — дверь открывается. Алена толкает её до конца. Нас встречает чернота, такая же густая, как снаружи.

Мы ступаем осторожно, пробираясь внутрь. В любой комнате может прятаться чужак. Никто не хочет быть застигнутым врасплох или ограбленным.

Я держусь рядом с Аленой, когда она сворачивает в ближайшую комнату. Дверь открыта. Фонарь освещает гостиную с пыльным плазменным телевизором у окна. Шторы задернуты, скрывая наш свет.

Алена подходит к двери у камина, заглядывает в щель, поднимая фонарь.

— Кухня, — шепчет она, страх бьёт по нашим нервам.

Она отходит и жестом зовёт меня. Я следую за ней.

Алена ставит фонарь на круглый стол. Свет слабый, но его хватает. Мы начинаем рыться в шкафах.

Я нахожу жестяную коробку, которая гремит, когда её сдвигаю. Заинтригованная, вытаскиваю её и ставлю на столешницу. Это аптечка с бинтами и пузырьками таблеток. Сбрасываю рюкзак, подношу пузырьки к свету, пытаясь разобрать этикетки. Названия незнакомы. Упаковываю таблетки на всякий случай и беру немного бинтов, оставляя аптечку почти нетронутой.

Мы с Аленой молча обыскиваем кухню, обходим её и возвращаемся друг к другу. Она нашла коробку макарон. Бесполезно — нужен кипяток, а значит, огонь. Огонь — верный способ выдать себя светом или запахом. У нас правило: никакого огня.

Я роюсь в шкафах у раковины, ищу батарейки или фонарики, но ничего. Вздыхаю, плечи опускаются. Без света я привязана к Алене до конца набега. А я люблю работать одна — медленно, залечивая раны, листая дневники, воруя книги, переодеваясь.

Мне нужен свет. Я не сдаюсь.

После кухни я оставляю Алену и иду проверять ванную и спальню. На тумбочках иногда лежат спички. Спичек не нахожу, но нахожу фонарик. Сердце пропускает удар от радости. Включаю — слабый белый свет. Улыбка кажется чужой в этом мире.

Батареек для моего большого фонаря нет, так что я иду к деревянному шкафу с выцветшей краской и зеркалом. Я слишком долго ношу эти штаны и кардиган. Раздеваюсь до белья, которое едва держится, и открываю шкаф.

Не успеваю взять футболку, как комната светлеет. Выглядываю из-за двери шкафа, ожидая Алену с фонарём. Но я одна, и свет не от фонаря.

Кровь стынет в жилах, сердце колотится. Я вцепляюсь в дверь, ногти оставляют в дереве следы. Медленно поворачиваюсь к противоположной стене. Сквозь окно пробивается оранжевый свет. Костёр. И не наш.

Я задыхаюсь от ужаса и падаю на пол. Сердце бьётся о рёбра. Лежу на боку, зажав рот руками, и думаю. Свет слабый — те, кто идёт в деревню, ещё далеко. У меня есть шанс сбежать. Но спасать других нет времени. Каждый сам за себя.

Я поднимаюсь и смотрю через кровать в окно. Оно мерцает оранжевым, ещё не красным — огонь не здесь. Свет слабый, вероятно, от факелов, а не от горящей деревни. Только темные морки носят факелы…

Я не медлю. Вскакиваю, хватаю из шкафа одежду, подбираю рюкзак и фонарик. Бегу из комнаты, шатаясь, в коридор.

— Алена! — кричу в панике, бросая вещи на пол.

Здесь меня не видно из окон. Я засовываю ноги в штаны, что схватила.

— Алена, надо бежать, сейчас же!

Натягиваю слишком большой кардиган. Алена выходит из ванной с зубными щётками, пастой и фонарём.

— Что? — говорит она, но её взгляд устремляется за меня.

Я оборачиваюсь. Оранжевый свет поднимается по стене напротив спальни. Алена роняет щётки, пачка макарон падает на ковёр.

— Надо идти, — повторяю я.

Она смотрит на меня, застыв. В её глазах тот же страх, что я ощутила, увидев огонь, те же вопросы: кто идёт? Захотят ли нас убить? Это морки, пришедшие всё уничтожить? Потеряем ли мы группу, будем ли разделены навсегда?

И главное — не слишком ли поздно?

Алена бросается в ванную за сумкой. Я зашнуровываю ботинки, надеваю рюкзак, держу фонарик. Алена чуть не сбивает меня, выбегая из ванной. Я отшатываюсь к стене. Она бормочет «извини» и бежит на кухню.

Я за ней, но она останавливается, выдёргивает ящик и достаёт два кухонных ножа. Один передаёт мне. Дрожащей рукой хватаю ручку. Алена выключает фонарь.

Мы в темноте. Глаза привыкают, помогая слабому свету с улицы. Мы спешим к выходу. Дверь открывается на улицу. Проходим по тропинке, отворяем ворота. Они громко скрипят.

Глава 4

Я прислоняюсь спиной к стене и раскидываю руки. Затаив дыхание, ощупываю кирпич и медленно продвигаюсь к улице. Где-то здесь должна быть дверь или окно.

Руки дрожат, ладони саднит от шершавой поверхности. Но я продолжаю шарить, ища хоть что-то. Мне нужно выбраться из этого переулка.

Может, Алена была права, бросившись вперёд и оставив меня. Как я говорила, каждый сам за себя. Но это не значит, что мне не обидно быть брошенной, особенно когда я знаю, что темные морки найдут меня первой.

Их крики теперь оглушают, словно раздаются рядом. Улица озаряется светом. Оранжевый сменился алым заревом. Они поджигают здания. Огонь разгорается.

Я сгорю, если они не доберутся до меня раньше.

Дыхание перехватывает, когда кирпич под ладонью сменяется стеклом. Я поворачиваюсь к стене и веду руками вдоль окна. Оно достаточно низко, чтобы забраться. Но разбить стекло нельзя — шум выдаст меня. Я тянусь на цыпочках, хватаюсь за край форточки и подтягиваюсь на подоконник. Просунув руку внутрь, нащупываю ручку и толкаю окно. Оно открывается.

Свет факелов проникает в переулок. Тьма у ног рассеивается, и я слышу тяжёлые шаги армии, спускающейся по улице.

Не давая себе передышки, я бросаюсь в окно. Приземляюсь с грохотом, боль, словно лава, растекается по спине. Всё тело ноет.

Я хриплю, задыхаясь. Переворачиваюсь на бок за миг до того, как комнату озаряет свет. Это маленькая закусочная.

Свет факелов приближается. Нельзя терять ни секунды. Морки начнут охоту, прочешут улицы и дома, сжигая всех, кого найдут. Моя единственная надежда — найти задний выход и раствориться во тьме, не оглядываясь.

Я перекатываюсь на живот и ползу на четвереньках за прилавок. Встать нельзя — окно слишком низкое, любой морк, заглянувший внутрь, заметит меня.

Упираясь в стойку, я перевожу дух и осматриваю закусочную. Столы и стулья свалены у стены, параллельной улице. По другую сторону прилавка — кухня с открытой дверью. Я быстро ползу к ней.

У двери я замираю: пронзительный крик разрывает воздух. Я съёживаюсь, каждая нота впивается в кости, вызывая тошноту. Это не как в кино, где мужчины и женщины кричат по-разному. В этом мире все крики одинаковы. Я не могу понять, кто там, в лапах морков.

Я молю, чтобы это была не Алена, и бросаюсь в тёмную кухню. Бегу, сбивая кастрюли и приборы со столов. Мне всё равно. Вытянув руки, пробираюсь к другой двери.

Снаружи крики множатся. Морки ловят людей из нашей группы. Может, они поджигают деревню, а может, вытаскивают нас по одному для пыток.

Крики маскируют мой шум, но этого мало. Я слышу обрывки слов, странную речь на чужом языке, доносящуюся снаружи. Она приближается к окну закусочной. Болтовня смолкает, и раздаётся звон стекла. Морки лезут внутрь.

Я слышу, как их ботинки стучат по полу. Двигаюсь быстрее, ищу выход — дверь, окно, хоть что-нибудь. Если не найду, я заперта с чудовищами. Это конец.

Сердце колотится, когда руки нащупывают холодную дверную ручку. Чужой язык звучит за спиной — грубое, бормочущее рычание. Они идут.

Я медленно поворачиваю ручку. Сердце бьётся, как барабан. Проскальзываю в проём и осторожно закрываю дверь. Чем меньше шума, тем сложнее меня выследить.

Без света я не вижу, где я. Даже окна не пропускают оранжевый свет факелов. Я окружена стенами. Прислоняюсь к одной и шагаю вдоль неё, ища выход. Голоса морков за дверью громче.

Их язык режет, словно битое стекло, впиваясь в плоть. Резкий, острый, жестокий. Этот звук пробирает до дрожи, будто сосульки скользят по костям.

Что-то твёрдое задевает ботинок, и я шатаюсь, едва не падая. Устояв, приседаю и нащупываю предмет. Это ступенька. Первая на лестнице.

Я колеблюсь. Голоса ближе, слышен треск огня. У них факелы. Их свет найдёт меня, если они откроют дверь.

Подняться по лестнице — значит не спуститься, когда морки подожгут здание. А они подожгут. Но оставаться здесь, на открытом пространстве, нельзя.

Идея вспыхивает, как молния. Я молю Бога, чтобы она сработала. Бросаюсь к стене напротив и ощупываю край лестницы. Под ней нет пустоты, но есть ржавая ручка шкафа. Сердце замирает от облегчения. Я ныряю в шкаф.

Как только закрываю дверь, другая с грохотом распахивается, ударяясь о стену. Я замираю в пыльной тьме. Пол содрогается от шагов. Один морк бежит наверх, его ботинки грохочут над моей головой. Второй бродит по коридору, пинками открывая двери. Затем его шаги затихают — он обыскивает комнаты.

Я не двигаюсь. Вокруг швабры, метлы, шаткие бутылки на гнилой полке, готовые упасть от малейшего движения. Мне нужна тишина, чтобы выжить.

Я не дышу. Тело сковано. Только сердце колотится, грозя выдать меня.

Но морк откроет эту дверь. Мой тайник будет найден, и меня разорвут. Он не оставит дверь непроверенной. Я жду, пока его шаги не затихают, и, убедившись, что он в комнате, медленно поворачиваю ручку. Она бесшумна — спасение. Осторожно открываю дверь и закрываю её за собой, не оставляя следов.

В свете факела из комнаты я различаю коридор закусочной. На стенах пыльные рамки с фотографиями, на полу потрескавшиеся вазы с выцветшими узорами. Здесь, должно быть, жили владельцы.

Я замираю у двери, где оранжевый свет заливает зал. Выглядываю. Темный морк крадёт остатки мужества из моей души.

При виде его ноги подкашиваются. Я вцепляюсь в живот, чтобы не потерять контроль. Он огромен. Не просто высокий — на голову выше обычного мужчины, — но и широкий. Мускулы выпирают из-под кольчужного доспеха. Обнажённые руки землистого оттенка блестят в свете огня, словно ноги, а не руки. Пепельно-русые волосы, собранные в хвост, мерцают, как клинок под луной.

Всё в нём кричит: воин. Машина для убийств, созданная для кровопролития.

Затаив дыхание, я крадусь к двери. Он стоит спиной ко мне. Перебегаю на другую сторону, замираю. Он не услышал.

Выдохнув с облегчением, я пробираюсь в коридор. Вариантов мало: назад к открытым дверям нельзя, наверх или в шкаф — тоже. Только вперёд, через кухню.

Глава 5

Нет выбора, кроме как перелезть через стену, пока меня не заметили. Я вижу их на улице, в багровом свете. Они бросают факелы в окна и двери, кричат, упиваясь разрушениями. Один взгляд в переулок — и я пропала.

Я бегу. Ноги еле несут, словно кости растворяются, а мышцы тают. Но я добираюсь до стены.

Останавливаюсь, не врезавшись. В свете улицы вижу окно, спрятанное рядом с кирпичной стеной. Вздох облегчения рвётся из груди. Прыгаю к окну, носки ботинок упираются в подоконник. Хватаюсь за край стены, подтягиваюсь. Позади крик.

Глаза расширяются, оглядываюсь. Сердце уходит в пятки. Меня заметил морк. Высокий, грозный, он стоит у входа в переулок, указывая на меня мечом.

Ледяной страх сковывает живот. Его лицо искажено безумием. Он жаждет охоты.

Я даю ему погоню. Десятки глаз морков устремляются на меня. Едва успеваю встретиться с ними взглядом, как поворачиваюсь к стене. Их боевые кличи подгоняют, и я падаю с края.

Приземляюсь с болью. Нож выскальзывает из руки. Мой крик тонет в рёве морков. Их шаги бьют по земле по ту сторону стены. Они идут.

Я кричу от боли, переворачиваясь на живот, отталкиваюсь, чтобы встать. Ноги дрожат, лодыжка пульсирует. Вывих или перелом.

Но это не главное. Я ковыляю по переулку к водостокам, где за деревьями маячит лес. Мощные удары позади — морки перепрыгивают стену. Они за мной.

В конце переулка я на краю деревни. За холмом — лес, мой шанс укрыться. Но тени морков цепляются за лодыжки.

Я бегу к опушке. Рюкзак бьёт по спине, агония вспыхивает в копчике. Падение ранило всё тело. Но я терплю боль в лодыжке, спине, плече и бегу. Ноги шатаются, грозя подкоситься на холме.

На полпути стрела пролетает мимо. Я падаю на склон. Рюкзак смягчает удар, но я качусь вниз быстрее, чем бегу. Трава, грязь, тьма, пронизанная оранжевым светом, мелькают перед глазами. Останавливаюсь, врезавшись в булыжник у подножия.

Простонав, я вскочила и обернаулась. Морки выбегают из переулков, ещё десяток появляется из леса с зазубренными стрелами, готовыми пронзить меня.

Я окружена. Бежать некуда. Они наступают, их движения замедленны — они знают, что загнали меня. Коварные улыбки и кровожадные взгляды.

Я не верю, что после стольких месяцев выживания всё закончится здесь, в забытом посёлке, где меня сожрут звери или оставят гнить. Я исчезну, забытая, как эта деревня.

Я отступаю к зданию, пока рюкзак не упирается в стену. Руки подняты, словно в капитуляции. Я сдаюсь. Не бегу, не сражаюсь. Слабая встреча со смертью, но, может, она будет быстрой. Лучшее, на что я могу надеяться.

Грозные лица ближе. В их глазах — жажда крови. Я вжимаюсь в стену, будто могу раствориться. Их шаги пугающе тихи. Я слышу только своё дыхание и сердце.

Пот стекает по лбу. Глядя на морка, хватаюсь за лямки рюкзака и сбрасываю его. Пальцы нащупывают ножницы за поясом, когда ко мне подходит первый — с глазами, как огранённый янтарь.

Я выхватываю ножницы и бью. Промахиваюсь. Он смеётся, уклоняясь. Его хохот разносится, другие воют, запрокинув головы.

Я погибну, сражаясь. Но в последние минуты надо мной будут смеяться.

Я бросаюсь вперёд, бью снова. Его пепельные волосы развеваются, когда он кружится, и ножницы вонзаются в пустоту.

Смех взрывается вновь. Он поворачивается, усмешка кривит рот. Из-под ресниц он смотрит на меня и в миг бросается ко мне.

Крик застревает в горле. Он хватает меня за шею и швыряет к стене. Я ударяюсь, падаю на землю. Тепло разливается в затылке — кровь. Череп хрустнул о кирпич.

Тошнота пронзает. Я позволяю себе рухнуть. Лучше умереть здесь. Жар пламени ближе, обжигает кожу. Лениво смотрю на морков. Их факелы вытянуты, они разглядывают меня.

Некоторые хмурятся. Морк с пепельными волосами наклоняет голову, глядя на мою шею. Я ощупываю её — ничего, ни ран, ни крови. Но что-то есть, раз они пялятся, будто там выросла рука.

Ропот пробегает по толпе. Они шепчутся на своём резком языке. Я хмурюсь, глядя на пепельноволосого, который делает шаг ко мне. Его клинок в ножнах, оружия в руках нет.

Он выхватывает факел у другого морка и подносит к моей голове. Жар обжигает, кожу зудит. Он отстраняется, удовлетворённый, возвращает факел и указывает на меня.

Мне слишком больно двигаться. Сердце колотится, ноги не слушаются. Двое морков поднимают меня — один за руки, другой за ноги.

Они тащат меня к главной улице. Толпа следует, но некоторые уходят, чтобы добить деревню. Огонь повсюду. Вонь палёной ткани и дерева режет нос. Глаза слезятся от алого света. Я не привыкла к яркости, даже если это свет смерти.

На полпути они останавливаются. Я вырываюсь, но их хватка — железо. Я замираю.

Слышу его прежде, чем вижу. Твёрдые шаги, звон доспехов, шелест кинжала, убираемого в ножны. Поворачиваю голову к улице, пылающей оранжевым. Его силуэт — высокий, широкий, поглощающий.

Я дрожу. Страх ползёт по позвоночнику. Хочу вырваться к другим моркам, лишь бы не встретить этого. Все замолкают перед ним.

Дыхание рвётся, когда он выходит в свет огня. Тьма отступает, но её нити вьются у его ног, будто он её хозяин. Чёрные кожаные ботинки, брюки, пояс с кинжалами, пятна крови на лезвиях. Кольчуга тонкая, как шёлк. Бледная кожа покрыта зазубренными шрамами, тянущимися от рук к шее.

Его лицо поражает. Дикая, мужественная красота, как у ядовитой змеи. Тёмные волосы падают набок, касаясь брови. Глаза — бездонная чернота. Они смотрят на меня.

В его взгляде нет дружелюбности. Кажется, он готов содрать с меня кожу. Морки отпускают меня, и я падаю на асфальт, и стону от боли.

Перекатываюсь на бок, следя за ним. На его голове диадема из чёрного металла, покрытого углём. Он их вожак.

Я идиотка, что не поняла сразу. Поэтому меня не убили, когда я сопротивлялась. Они привели меня к нему. Вспоминаю пленных, охраняемых на улице.

Вены леденеют, страх сжимает сердце. Резкий голос вожака режет мысли. Он говорит со светловолосым морком, чьи скулы остры, как стекло. Оба смотрят на меня.

Глава 6

Жара невыносима. Пот липнет к одежде, волосы пристают к мокрому лицу. Я пытаюсь вырваться из пекла, ноги корчатся в тёплых штанах.

— Она просыпается, — говорит незнакомый голос.

Я поворачиваю голову на звук и сквозь полубессознательный взгляд смотрю на лицо, парящее надо мной.

— Вот так, хорошо, — говорит пожилой мужчина, грубо кивая. — Я же говорил, что она очнётся.

Он отстраняется, и на его месте появляется лицо молодой женщины, примерно моего возраста, лет двадцати пяти. Каштановые волосы, карие глаза.

— Ты меня слышишь? — спрашивает она, заправляя прядь за ухо. Я замечаю, что её ухо слегка деформировано, верхняя часть загнута внутрь.

Я заставляю себя кивнуть. Движение вызывает режущую боль в позвоночнике, голова кружится. Я стону, тянусь к затылку, но девушка останавливает меня. Она берёт моё запястье и кладёт руку на горячую землю.

— Сколько пальцев показываю? — спрашивает она, подняв руку.

Я борюсь с желанием отмахнуться.

— Два, — отвечаю хрипло. Скрипучий голос шокирует меня. Горло горит, во рту пересохло. Я понимаю, что умираю от жажды.

Словно прочитав мысли, девушка подносит к моим губам пластиковую бутылку. Тёплая вода льётся в рот, я глотаю жадно, насколько хватает сил.

— Молодец, — подбадривает она. — Ещё немного.

Кто-то поддерживает мою шею. Я чувствую, как его колени шевелятся подо мной. Отстраняясь от бутылки, смотрю на того, чьи колени под моей головой. Это мужчина, разорвавший футболку, чтобы перевязать мою рану. Он не смотрит на меня, его мрачное лицо обращено к огню, пожирающему посёлок.

Я следую за его взглядом. Вены леденеют. Весь посёлок горит. Ни одно здание не уцелело в яростном пламени.

Мы на краю посёлка, на безопасном расстоянии от пожаров. Но жар обжигает кожу, рана на руке зудит. Я сажусь, глядя, как пламя пожирает дома. Издалека, несмотря на режущий глаза жар, вижу тела на главной улице. Слишком далеко, чтобы узнать лица, но я знаю — это моя группа. Люди, с которыми я выживала. Сомневаюсь, что кто-то уцелел.

Темные морки наблюдают за гибелью посёлка. Некоторые ухмыляются, упиваясь делом своих рук. Другие скучают, ковыряя лезвиями ногти или стирая пепел с лиц влажными тряпками. Это их ритуал.

Я оглядываюсь. Морки окружают нас, но вожака не видно. Сотни воинов рассредоточились, отдыхая после резни. Лишь немногие настороже — наши охранники. Они клетка, запирающая нас, людей, в тесном кругу. Сердце холодеет, когда я изучаю пленников.

Они не выглядят измождёнными, как я. Одежда грязная, но они не на грани голода. Пленники кажутся здоровыми. Почему морки сохраняют им жизнь, кормят, защищают от огня, который сами разожгли? Что в них — в нас — особенного?

Мысль прерывает кошмарное зрелище. Я моргаю, тру глаза и смотрю на коня, взбирающегося по склону. Это не лошадь, а чудовище из фильма ужасов. Серая кожа обтягивает кости, тонкий хвост, острый, как фехтовальный клинок, покачивается сзади. Глаза — алые огни.

Я тереблю девушку, не отрывая взгляда от зверя. Она мягко берёт мою руку и кладёт на колени.

— Знаю, — бормочет тихо, чтобы морки не услышали. — К ним привыкаешь.

К зверям или моркам? Какая разница?

Я смотрю ей в глаза.

— Что происходит? — шепчу, голос дрожит от боли, пульсирующей в теле. — Почему мы здесь?

Она качает головой, предостерегая. Мужчина позади ускользает к другим, сторонясь меня.

— Ш-ш-ш, — успокаивает девушка, бросая настороженный взгляд на охранников.

Один повернулся к нам, наблюдая с интересом. В его глазах тлеет гнев. Кажется, он ждёт, чтобы мы продолжили, и последствия будут жестокими.

Я смотрю на щиколотку, где рукав свитера туго завязан.

— Кто это сделал? — спрашиваю, не подумав.

Охранник не реагирует, плечи девушки расслабляются. Видимо, смена темы безопасна. Мы можем говорить о травмах, но не о морках или их целях.

Я прикусываю язык, подавляя вопросы. Позже. Не сейчас, в тишине, нарушаемой треском огня и шёпотом морков.

— Фёдор Семёнович сделал перевязку, — говорит девушка, указывая на седого мужчину, на коленях которого лежала моя голова.

— А это я, — добавляет она, поднимая мою руку. Раны смазаны пастой.

— Я Эвелина, — представляется она, ожидая моего имени.

— Мила, — отвечаю я.

— Ладно, Мила, держи. — Она достаёт пузырёк с таблетками из кармана куртки. — От боли. Хватит, чтобы продержаться в пути.

Высыпав три зелёные таблетки, она ловит мой взгляд.

— Не отставай. Больные погибают. Идти надо в ногу с армией, — шепчет она.

Я киваю, нахмурив брови, и глотаю таблетки, запивая остатками воды.

Эвелина садится у моих ног и замолкает. Все пленники молчат. Мы смотрим, как посёлок превращается в руины. Огонь теряет ярость, угасая до мерцающих языков.

Я отвожу взгляд. Морки забыли о посёлке. Они болтают, делятся напитками из кожаных фляг, таскают ящики с яблоками, собранными где-то на юге.

У нас, людей, нет еды. Мой рюкзак с припасами сгорел в посёлке. Я голодна, в отличие от пленников. Они не тощие, не перекормленные, но сытые. Когда они ели? Как долго мне ждать пайка? У пленников нет рюкзаков — еду, видимо, выдают морки.

Когда от посёлка остаётся пепел, морки встают. Убирают фляги, кинжалы, и мы трогаемся. Я держусь изо всех сил. После слов Эвелины не рискую отстать.

Каждый шаг отдаётся болью в лодыжке. Рёбра ноют, голова кружится, колени хрустят. Я никогда не была так измотана, а ведь я пережила больше многих.

С тех пор как небо Швеции погрузилось во тьму, мир изменился. Тьма распространялась быстро. За недели она окутала планету. Самолёты падали, телевизоры, машины, радио замолчали. Мир изолировался, удушаемый чернотой.

Меня эвакуировали в другой город. Через дни началась война — не с бомбами, а с кровопролитием на полях. Люди защищали границы, бежали за слухами о свете или еде.

Мы голодали. Без машин, без ферм, мир поглотил голод. Мы жили остатками из магазинов, но это длилось недолго, как и войны. Я не помню, когда они кончились — я всё время двигалась.