Тьма на кончиках пальцев

Глава 1

Истошный, полный раздражения и злости, девичий крик разорвал тишину и скуку тихого домашнего вечера. Я вздрогнул. От неожиданности взмахнул руками и выронил газету. Та зашелестела, расправилась, обдав ароматом типографской краски, и свернулась у ног.

Я заскрипел зубами. Я мог делать с газетой всё что угодно. Мог спать с ней в руках, мог катать из неё шарики или складывать лебедей. Я мог порвать газету на мелкие клочки и сжечь прямо тут, на столе. Мог читать её вслух, обсуждая или осуждая очередные царские указы. Я мог сотворить с газетой всё, что только взбредёт в голову. Но уронить её означало привлечь к себе ненужное внимание Анастасии Павловны.

И чего мне, спрашивается, в комнате не сиделось. Чего там-то не спалось? Три месяца не видел никого из родных и слуг, мог бы потерпеть до вечера. А там уже, когда в гостиной накроют стол, и вся семья рассядется за ним, поедая исходящие паром овощи, вгрызаясь зубами в тушёные рёбрышки, запивая шикарным, свежезаваренным чаем с ягодками клюквы. Вот там и насмотрелся бы на всех.

Я покосился на гувернантку. Анастасия Павловна оторвалась от книги, но убирать не спешила, проложив страницу пальцем и держа открытой. Взгляд женщины, поверх очков направлен в прихожую. По мне он лишь скользнул, мимолётом стегнув осуждающей плёткой.

Хотелось сгореть, провалиться сквозь землю, исчезнуть. Крикнуть Ильяса, приказать заложить бричку и укатить назад, в гимназию. Там гувернантка меня не найдёт. Но ни того ни другого сделать я не мог. Провалиться сквозь землю не может никто, а вернуться в гимназию не дают каникулы. Там, кроме старого, седого, подслеповатого солдата, и его тысячи историй больше нет никого. А нам, гимназистам, строго запрещено заходить на кухню. Под страхом смерти. Две недели на сухарях, я не протяну.

Вновь заскрипели мои зубы, на этот раз сдерживая рвущиеся изо рта ругательства. Да, в гимназиях учат не только наукам, но и знаниям реально полезным, но Анастасии Павловне знать об этом совсем необязательно. Как и моим родителям. Но родители, что? Родители стерпят и смирятся. Пожурят немного, слово возьмут, что я ни в их присутствии, ни в присутствии сестёр или гостей, такие слова говорить вслух не стану, и на этом всё закончится. С родителями. Но вечно осуждающий взгляд Анастасии Павловны может отравить жизнь кому угодно.

Я травить свою жизнь не хотел. Лишь вчера вернулся в отчий дом, проведя три месяца в гимназии, на полностью оплачиваемом моим отцом пансионе. И вернулся лишь на рождественские каникулы. И провести шестнадцать дней под тяжёлым взглядом и аккомпанементом из ещё более тяжёлых вздохов гувернантки, совсем не хотелось.

Я поднял газету, копируя отца, с деланным равнодушием, встряхнул её, расправляя страницы, и сделал вид, что мне безумно интересна статья об убийстве какой-то знатной семьи, где-то на юге.

Полное злости и разочарования рычание, перешедшее в новый, яростный вопль заставили меня отложить газету и взглянуть на гувернантку. Интересно, она собирается проверять, что заставляет её подопечную так вопить? Так ведь и до перевоплощения недалеко. Представляю, каким Наташка станет оборотнем. Жуть!

Анастасия Павловна, поправила очки, вернув их с кончика носа на глаза, прикрыла книгу, подалась вперёд. Взгляд её напряжён и заинтересован. Она ждёт. Она могла бы пойти сама и посмотреть, чего так голосит воспитанница, но не в правилах старой гувернантки проявлять слишком большой интерес.

— Юная леди, должна быть холодна и ничем и никогда не показывать своего излишнего интереса. Только лёгкую заинтересованность, — любила она поучать Наташку.

И обо мне тоже не забывала:

— Хозяин дома должен проявлять больше заботы о домочадцах, интересоваться ими, и быть в курсе всех их дел, но всегда, при любых обстоятельствах, сохранять максимальное спокойствие. Особенно в присутствии тех, за кого вы несёте ответственность, молодой человек. Если что-то произошло, не сто́ит нестись сломя голову, тем самым показывая свой излишнюю обеспокоенность или же тревогу. Это может пагубно повлиять на настроение вашего окружения. Ваша неуместная паника может передаться и им.

Тревоги я не испытывал, особой обеспокоенности тоже. Я знал, почему так голосит Наташка, а потому даже головы не повернул. Наташка моя сестра, младшая сестра, и я, как брат, обязательно помогу ей, когда опасность будет реальной. Сейчас же она может на ярость хоть вся изойти, я не пошевелюсь. Но то я, в мои прямые обязанности не входит денная и ночная забота о жизни и здоровье Натальи Сергеевны.

Крик из прихожей раздался в третий раз, и на сейчас злобы было в нём столько, что она ощущалась физически, пройдя волной по комнате, и отразилась от стены и пошла обратно. Оба раза вызвав неприятное покалывание на спине. Волосы, что ли, дыбом встали? Пренеприятное чувство.

Анастасия Павловна раскрыла книгу, проложила страницы закладкой, закрыла книгу, отодвинула томик вглубь стола, готовая вскочить, пересела на самый край кресла. В позе напряжённость, в глазах страх и непонимание. Нет, не страх. Раздражение. Она почти в бешенстве, она готова сорваться, и я прекрасная для этого мишень. И пытаться скрыться поздно.

Она моргает, раздражение исчезает, сменяется интересом. И это уже не просто интерес, это беспокойство. Она практически готова нарушить собственное правило, встать и лично отправиться смотреть, что происходит с её воспитанницей.

Я тоже проявил заинтересованность. Я повернул голову к прихожей. Хотя мне было не слишком любопытно, я и так знал, что виновник ярости сестры сейчас лежит на полу под открытой форточкой и моет языком передние лапы.

Никто не знает почему, но здоровенный серый котяра, едва появившись в доме, с первого дня невзлюбил Наташку. Точнее, очень полюбил её обувь, используя её в качестве лотка, с такой завидной регулярностью, что обувщики на Соломенной улице мозоли натёрли, отмывая Наташкины туфельки.

— Ты! — злобный, пышущий жаром и праведным гневом ураган в тёмном синем платье ворвался в гостиную, замер на пороге.

Глава 2

Крохотный, чёрный паучок по тонкой, почти невидимой паутине, спустился с гардины на открытую форточку. Яростно треплющий тюль ветер едва не сорвал кроху, но тонкие лапки вцепились в крашенное белым дерево, удержали тело, выровняли, засеменили по неровной, чуть вздувшейся, но ещё блестящей краске, донеся паучка до самого края.

Паучок замер, разглядывая сидящую под окном женщину. Он смотрел вниз, не решаясь ни остаться на порывистом холодном ветру, ни спуститься, на собранные в тугой, высокий пучок, начавшие седеть волосы. Паучок боялся: слишком он маленький, слишком тонкие у него ножки, слишком хрупкое тело. И паутина хоть надёжна, но так тонка. И ветер так силён. Но паучку надо вниз. Надо! Как бы ни было ему страшно.

Словно почувствовав его взгляд, женщина оторвалась от книги, проложив страницы пальцем, закрыла её. Глубоко и печально вздохнула, немного сдвинулась назад. Ловко вытащила из-под кресла шаль, прищурилась, хитро-хитро, словно замышляла какую-то шалость. Набросила шаль на колени, села ещё глубже, поёрзала, устроилась, приняла удобную позу. Зачем-то провела рукой по обитой зелёным бархатом спинке кресла, по подлокотнику. На мгновение закрыла глаза, кивнула. Книга легла на колени, палец женщины скользнул по странице, осторожно зацепил край, перевернул. Она вздохнула и вновь погрузилась в чтение.

Теперь паучку не надо было спускаться на волосы, он мог опуститься ей на плечо и скрыться в чуть посеревших от времени, но целых и ухоженных кружевах её платья. Если бы она накинула шаль на плечи, он бы смог спуститься только ей на волосы. Слишком лохматая шаль, слишком маленькое у него тело, слишком тонкие ножки. Да, шаль ещё может доставить неприятности, но это позже, когда он доберётся до её ног, сейчас же главное — спуститься. И теперь, когда она пересела, он мог не бояться ни быть пойманным, ни даже замеченным, кружева спрячут его.

Паучок решился. Он прикрепил паутину, осторожно спустился по форточке. Прикрепил паутину, зацепив нить за обломившийся кусочек краски и наложив сверху несколько слоёв, создал надёжный, липкий кокон. Теперь нить не оборвётся. Паучок спустился, до края форточки, не обращая внимания на злобно воющий ветер, зацепился лапками, повис на двух, выбирая момент. И, словно прыгун в воду, оторвался от форточки.

Мгновение и он сел женщине на плечо, нырнул в кружева на плече, затерялся в платье. Ветер не успел. Он беспомощно хлестнул, сорвал с форточки паутину, бросил в тёмный угол и затих. Женщина поправила очки, подняла взгляд на горящую над головой керосиновую лампу, глубоко и печально вздохнула и перевернула ещё одну страницу.

Паучок скатился по рукаву вниз, добрался до манжеты, выбрался на её кружевной край, нырнул в складку, чтобы в следующий момент, домчаться до лежащей на коленях женщины книги и спрятаться под коркой.

Анастасия Павловна вновь тяжело вздохнула и взглянула на меня.

- Глеб Сергеевич, — в её голосе было столько печали, столько усталости и разочарования, что мне невольно стало стыдно за небольшие шалости с паучками. Но месть за сестру — это святое! И стоило подумать о мотивах, как стыд ушёл.

Паучок перебрался к краю книги, зацепился лапками за корешок, но вылезать не спешил. Он смотрел крохотными чёрными глазками на женщину и ждал.

- Да, Анастасия Павловна, — напустив в голос скучающей усталости, отозвался я, прекрасно понимая, о чём пойдёт разговор. – Вы что-то хотели? – Я свернул газету, положил её на стол, зевнул и повернулся гувернантке.

Старая ведьма всегда знала, когда я развлекаюсь с магией. Как и откуда, я не знал. За все десять лет службы у нас она ни разу не проявила дара. Хотя, ванильные булочки, которые она изредка готовила, были такими вкусными, что можно было язык проглотить. Не иначе гувернантка колдовала в них что-то, или магический порошок подсыпала. Но на моей памяти она готовила их не больше пяти раз. И это за десять — то лет.

- Мне бы хотелось чем-нибудь порадовать вас, в честь вашего приезда.

Я округлил глаза, немного потерял контроль над паучком и тот, воспользовавшись случаем, попытался удрать. Я не позволил, вернул самообладание, взял паучка под лапки, проводил, заставил его вновь спрятаться под книгой. Ты мне ещё нужен, несчастный сгусток тьмы.

- Думаю, не приготовить ли мне ванильные булочки, что вы так любите, — голос Анастасии Павловны, странно мягок, я бы даже сказал нежен, тон заискивающий.

- Вы же терпеть не можете готовить, — она снова меня удивила, но уже не настолько сильно, и паучок хоть и дёрнулся, но больше потому, что так надо, чем в надежде убежать. И я его, конечно, не выпустил.

Да даже если бы и выпустил, это было бы не страшно, поймал бы снова. Мелочи. Анастасия же Павловна, гувернантка моих сестёр, незамужняя женщина лет пятидесяти, без таланта к магии, но с талантом к воспитанию детей, и самым разным наукам от языков до химии, пугала меня по-настоящему.

Обычно злобная, но не злая, она была поборником традиций и хранителем моральных ценностей. Она обожала правила и всё, что с ними связано. Любое нарушение каралось наказанием. В моём случае, в том числе, и физическим. Это девочек наказывать нельзя, разве что по ладошкам прутиком. Мне же, как мужчине, досталась дублёная кожа на заду, меня наказывать можно. Чем Анастасия Павловна и пользовалась, с радостью карая меня розгами, даже за малюсенькие провинности. Про большие я и вспоминать не хочу.

И отец мой знал об этом. Все мои попытки пожаловаться натыкались на жёсткий взгляд его и молчаливое поощрение экзекуций. Впрочем, не совсем молчаливое, он всегда внимательно выслушивал меня, но наказание отменял редко, всегда объясняя мне, почему. Да и смысла отменять уже полученное не было. Вот если бы можно было сказать, что наказание не справедливо и рубцы на коже тут же затянутся, а боль и обида уйдут.

Не могу сказать, что гувернантка не наказывала и моих сестёр. Наказывала. Ещё как! Доставалось даже четырёхлетней Оленьке. И на вопросы мои, что мог сотворить милейший ребёнок, Анастасия Павловна неизменно отвечала.

Глава 3

— Карты, — произнесла Анастасия Павловна, откладывая книгу в сторону. — Я говорю о картах, — она подалась вперёд, шаль соскользнула с её колен, упала на пол, но обычно фанатичная по отношению к порядку гувернантка не обратила на неё внимания. — Я могу и хочу научить вас карточным играм.

— Я умею, — поморщился я. Ожидания чего-то грандиозного рухнули, не оставив после себя даже пыли.

Я был не против научиться играм, это открывало определённые перспективы и в гимназии, и дома. А затем и по службе. Карты могли открыть двери, могли принести богатство и уважение. Могли помочь с полезными знакомствами. Но в целом я был разочарован.

К тому же слухов о том, что кто-то выиграл за карточным столом миллионы, я не слышал. Новости же, что тут и там проигрывали не только деньги и имения, но и собственные жизни были регулярно. Даже в газетах про особо выдающихся печатали. Вот в этой, например. Я нашёл очерк, раскрыл нужную страницу и, пробежав статью глазами, положил газету на стол и развернул её к Анастасии Павловне.

Сам же задумался. Это странно. В самом деле, странно. В статейке красочно описывалось, как поручик какого-то там лейб-гвардии полка, Сизов, проиграл в карточном доме месячное жалование. Захотел отыграться, но не смог, проиграл полугодовое. На этом не остановился и проиграл годовое. После пошли скаковая лошадь, борзые, драгоценности недавно покинувшей этот мир матери, коллекция оружия отца. Как итог, поручик Сизов проиграл всё. Всё до копейки, включая родовое имение и городскую квартиру.

Оставшись же, в прямом смысле слова без штанов, он вернулся домой, естественно, напился, пристрелил лошадь, поджог псарню. Из благородных побуждений, чтобы сестра его не жила в нищете и не опустилась до панели, застрелил и её. После чего пустил себе пулю в лоб.

И таких историй огромное количество. Каждую пятницу кто-то стреляется или прыгает из окна из-за карточных долгов. Но вот что странно: Если бы поручик Сизов, напротив, выиграл бы миллионы, где была бы статья об этом? Почему нет тех, кто выиграл. Почему мы знаем только неудачников. Притом в основном мёртвых неудачников.

— Что вас волнует? — Анастасия Павловна отложила газету. — Глеб Сергеевич, это все слабые люди. Да, есть, всегда были и всегда будут люди, что не могут остановиться, даже тогда, когда все знаки показывают, что остановиться надо. Даже тогда, когда ангел-хранитель кричит им в ухо. Успокойтесь, Глеб Сергеевич, вы не из их числа. Вы куда более сдержанный и более думающий молодой человек. Вам не грозит проиграть всё и убить свою сестру. Вы остановитесь. Вы почувствуете, когда стоит это сделать. И это работает не только в картах. Это пригодится вам и в жизни. Но придёт понимание, как это работает только через карты. Я научу вас. Научу всему, чему успею, за ваши каникулы.

— А взамен?

Она вздохнула, посмотрела на меня, подалась вперёд, не замечая, что рука её мнёт газету.

— Взамен? — переспросила Анастасия Павловна. — Взамен вы прекратите обращаться к тёмной стихии без особой необходимости.

— А разве месть за сестру не особая необходимость.

— Вольдемар лишь справил нужду в сапожки Натальи. Я признаю, что он был не прав и, что вся ответственность на мне, ведь это мой кот. Но он лишь кот и привлекать внимание к себе из-за глупого желания наказать неразумное, живущее инстинктами и странными привычками, животное, несколько неправильно. Комитет бдит.

— То есть вы научите меня играть в карты, научите блефовать, научите сдерживаться и чувствовать, когда стоит остановиться, а я обещаю вам не использовать тёмные стихии? — я прикинул варианты, что же по всему выходил не самый плохой расклад. О, я уже и карточными терминами сыплю. Я отказываюсь от того, что и так мне никакой особой радости не даёт. И отказываюсь только дома, ни одна гувернантка не сможет узнать, что я делаю в гимназии.

— Без особой необходимости, — произнесла Анастасия Павловна и разрушила мои хрустальные замки. Я-то уже представлял, как обыгрываю друзей и одноклассников.

— Вы, Глеб, не будете пользоваться тёмными стихиями и без особой необходимости. Это моё первое условие, примите его, и я буду вас учить.

— А второе? — подобного я не ожидал. Какие ещё условия? — И давайте сразу, третье есть?

— Нет, их только два.

— А узнать, прежде чем я дам ответ, что это за условие, можно?

— Конечно, — Анастасия Павловна улыбнулась. — Постарайтесь, чтобы о нашей учёбе не узнали ваши родители. Особенно ваш отец.

— Отец не должен узнать, что? — громыхнул от камина голос отца.

Спина моя моментально покрылась потом. Отец в гневе был страшён. Не в смысле непривлекателен, здесь другое. Каждое слово его падало камнем, придавливая грудь, сжимая сердце, говорил он в такие минуты мало, словно боялся раздавить собеседника. В такие минуты от отца исходила такая мощь, такая сила, что подламывались ноги.

Я поднял на него глаза, встретился взглядом. Несколько секунд он, нахмурившись, смотрел на меня, затем вздохнул и сдержанно улыбнулся.

— Так, о чём я не должен узнать? Анастасия Павловна, Глеб, решайте, кто из вас проболтается.

— Мы готовим вам сюрприз на Рождество. Я только что рассказала о нём Глебу. Согласитесь, Сергей Сергеевич, вы не должны знать о сюрпризе на Рождество.

— Сюрприз на Рождество, — глухим эхом повторил отец. — Хорошо. Глеб, я от тебя такого не ожидал. Я привык к женским секретам, постоянным шептанием по углам, бесконечным тайнам. И я совсем не ожидал, что, не успев переступить порог дома, ты окажешься, втянут во всё это.

Отец широко улыбнулся, погрозил мне пальцем. Но тут же посерьёзнел и погрустнел.

— Глеб, нам надо поговорить. Сейчас.

Он развернулся и направился к себе в кабинет. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Отец пропустил меня в кабинет, сказал, чтобы я его ждал и ушёл. Я остался. Один в кабинете отца. Мне пятнадцать, и я никогда не был в кабинете отца один. Я медленно пошёл по кругу, разглядывая диковинные вещи, прикасаясь к ним, пока мой взгляд упал на двенадцать скоморохов, расположившихся на полке над креслом отца.

Глава 4

Два дня прошли незаметно. Я вдоволь наговорился с мамой, оттянув на себя все ее внимание, чем вызвал не маленькую ревность Наташки. Я наигрался с Оленькой, напоив всех ее кукол и плюшевых зверей чаем, и сводив их в театр и школу.

Отца я видел лишь мельком. Он был слишком озабочен свалившимися на него проблемами, в которые не посвящал никого. Даже маму. Я задал ей вопрос, но она лишь отмахнулась, сказав, что отец взрослый, умный и очень надежный мужчина, и он со всем разберется.

Вечера же я проводил в обществе Анастасии Павловны, стола и колоды карт. Она учила меня быстро и четко, как никогда не учила наукам. И надо сказать, она оказалась отличным учителем. А я, с ее слов, прекрасным учеником, что схватывает все налету и понимает быстрее, чем математику.

И она научила меня не только играть. Она научила, читать людей, их реакции, их эмоции. Научила небольшим фокусам, осторожному, порицаемому в обществе игроков, шулерству. И взяла с меня слово, что я никогда и не при каких обстоятельствах не буду играть на большие деньги.

— Это развлечение, не больше того. С его помощью, вы, Глеб Сергеевич, можете войти в общество, не быть там белой вороной. Но вам необязательно проигрывать все, как тот поручик. Помните, карты открывают двери, но азарт запирает их. Поддадитесь азарту и рано или поздно, он вас убьет. Запомните: азарт убивает все! Каждый раз, садясь за стол, помните для чего, или для кого вы это делаете. Всегда преследуйте цель, и это никогда не должен быть выигрыш. Если хотите просто поиграть у вас всегда будут друзья, проиграть которым десяток рублей не стыдно и не накладно. Но серьезные игроки обыграют вас. Всегда обыграют. Карты не решат ваших проблем, они не дадут ни еду, ни кров. Отобрать могут все, что-то принести нет. Я не смогу и не хочу делать из вас профессионального игрока за две недели. Я хочу, чтобы вы понимали, что делаете.

Мы играли с ней оба вечера, пряча карты всякий раз, когда кто-то входил в гостиную. Как мы не заметили отца, я так и не понял.

Он вошел с кипой исписанных бумаг в руках, встал возле камина, глянул на нас, кивнул мне, кисло улыбнулся. Сел на корточки, положил перед собой бумаги. Он брал их по одной. Пробегал глазами и кидал в огонь. Дождавшись, когда бумага прогорит, брал следующую.

Спалив последнюю бумагу, он поднялся, отряхнул колени, повернулся к нам:

— Анастасия Павловна, будьте так добры, попросите Ильяса вычистить камин.

— Хорошо, — кивнула гувернантка. — Но он чистил его вчера.

— Скажите ему, что это моя личная просьба.

Анастасия Павловна кивнула, поднялась. Отец развернулся и ушел к себе в кабинет, где и проводил все последние дни.

— Не уходите, Глеб, мы не закончили партию, — сказала она.

Я лишь кивнул, глядя, как закрывается дверь кабинета за сгорбленной спиной отца. Мне хотелось бросится к нему, ворваться в кабинет, обнять, заставить поделиться со мной его неприятностями. Но я ничего не сделал. Я так и продолжал сидеть с веером карт в руках и смотреть на закрывшуюся дверь.

Анастасия Павловна вернулась быстро, за ней тихо ругаясь, пришел Ильяс. Молодой смуглый, с мощным торсом и огромными ладонями, в которых моя рука тонула без остатка.

— Глеб Сергеевич, — заскулил он, — но хоть вы скажите вашему батюшке, что нельзя так над людями издеваться.

— Людьми, — поправила Анастасия Павловна.

— Чего? — Ильяс взглянул на нее. — А ну да, людьми. Глеб Сергеевич, — он снова повернулся ко мне. — Ну, нельзя же так. То запряги бричку, то распряги. То сбегай до бакалеи, купи вина, то не беги. То бумага ему потребуется, то чернила. А через минуту их и не надо вовсе. Нельзя же так с людями. Да и не дворецкий я какой, не мальчик посыльный. Конюх я. Конюх!

Я покосился на гувернантку. Она поморщилась, махнула рукой и села за стол. А Ильяс продолжал:

— Вот камин теперь. Чего его чистить-то, а? Вчерась же чистил.

Я услышал, как скрипнули зубы Анастасии Павловны, взглянул на нее. Внешне она была спокойна, только глаза закатила.

— Я скажу, Ильяс! — пообещал я. — Обязательно скажу.

— Благодарствуйте! — поклонился он и опустился на колени перед камином.

— Так, выдохнула Анастасия Павловна, — и на чем мы с вами остановились. Три четверки это..., — она подняла обеспокоенный взгляд куда-то поверх меня.

С лестницы послышались шлепающие шажки маленьких ножек, детский жалобный всхлип и заспанный девичий голос просипел:

— Насия Пална, мне опять космалы снились, — Оля села на ступеньку и, выронив плющевого мишку, заплакала.

Бедная Оленька, ей всего четыре года, а кошмары уже стали ее постоянными спутниками. Что поделаешь, она родилась не в той семье. Она могла бы быть прекрасным, счастливым ребенком, могла бы смеяться с утра до ночи, радуясь игрушкам, и радуя родителей. Но она родилась здесь, среди нас.

Она радуется сама и радует родителей и нас, ее родственников, но кошмары пришли к ней раньше, чем ко всем нам, и они сильнее. Они злее. Ей придется свыкаться с ними, приспосабливаться. Как и всем нам. Но мы старше, мы уже что-то умеем, что-то можем. Мы знаем, как противостоять кошмарам. Мы не можем их победить, не можем их игнорировать, но мы умеем не поддаваться им.

Она не знает ничего. Она слишком мала, чтобы понимать, что на них можно просто не обращать внимания. И все же, она моя сестра, маленькая, беззащитная, безобидная. Добрая, ласковая, веселая днем, вечером она превращалась в мрачную, замкнутую ничего не хотящую. Пока еще не злобную, но это тоже придет. К Наташке же пришло, хотя таких кошмаров как у Оли у нее не было.

Недосып скажется на ней. Обязательно. Она уже сейчас сопротивляется сну, занимает себя, чем сможет, пока не засыпает среди игрушек, что должны ее защищать. Но кошмары все равно находят ее. Обычно Оленьку спасали амулеты, и новый, только что заряженный не позволял кошмарам проникать в ее разум, но каждый следующий заканчивался быстрее и требовал все больше. И стоил все дороже. Видимо сегодня и купленный на прошлой неделе кончился. Всего шесть дней назад. Шесть дней. Эдак артефактор к нам домой переедет.

Глава 5

Их двенадцать. Крохотные глиняные скоморохи рядком расположились на полке над рабочим местом отца, прямо за его головой. Они поблескивали выцветшей краской и манили их пугающие, крашенные улыбки завораживали, а взгляды глаз-бусинок звали. Еще будучи в возрасте Оли я первый раз оказался в кабинете отца, и увидел их. Я простоял тогда возле двери, наверное, с час, как завороженный, глядя на двенадцать фигурок на полке. Страшных, пугающих фигурок, но странным образом очаровавших меня.

Они привлекли меня настолько, что я пытался пробраться в кабинет отца тайком. За что вполне резонно и заслуженно получал наказание. Я даже пытался выкрасть у отца ключ, только для того, чтобы взглянуть на них. И мне тогда повезло, что поймала меня за этим Анастасия Павловна, а не сам хозяин ключа. И вот теперь отец разрешил мне не просто посмотреть на фигурки, он разрешил к ним прикоснуться, взять их. Он сам дал мне ключ! От предвкушения этого события у меня сосало под ложечкой и начала странно кружится голова.

Я вложил ключ в скважину, закрыл глаза, уперся рукой в дверь, пытаясь унять приступ и восстановить сбившееся дыхание. Чего это я как барышня волнуюсь? Ждут меня на балу двенадцать кавалеров, на которых я из окошечка на чердачке уже несколько лет поглядываю. Тьфу! Аж противно от самого себя стало. Переволновался от встречи с глиняными фигурками.

И это граф Сонин, наследник титула и фамилии. Ежели кто узнает, об этом греха не оберешься.

Я взялся за ключ, и голова вновь закружилась. Нет, тут что-то другое, дело не в скоморохах. Хотя, наверное, и в них тоже. Осознание того, что отец считает меня взрослым, что он доверяет мне секреты, было приятным, но лишь до того момента, как потребовало от меня каких-либо действий. От понимания, что он считает меня взрослым настолько, что готов доверить вещи, к которым даже горничной прикасаться запрещено, становилось страшно и сосало под ложечкой.

В этом все дело. Я взрослый. И я не очень-то хочу быть взрослым. Нет, я совсем не хочу! Можно я еще побуду ребенком. Мы так мило играли в куклы с Оленькой.

Передо мной дверь. В руках у меня ключ. Повернуть ключ, толкнуть дверь, и жизнь изменится, она не будет больше прежней. Я стану взрослым, полностью самостоятельным человеком. При этом все еще останусь ребенком и полностью зависимым от родителей. Это забавно. Это странно. Это...

— Глеб! — обеспокоенный голос Анастасии Павловны заставил меня перестать придумывать поводы потянуть время. — Глеб, с тобой все в порядке? Ты стоишь так уже минут десять.

Десять минут? Ого! Вот это нерешительность.

Не отрывая головы от двери, я повернулся в сторону гувернантки, кивнул ей, подмигнул.

— Все отлично, Анастасия Павловна. Все великолепно, спасибо за беспокойство. Задумался, как завтра взять у вас нашу не доигранную партию.

— Никак, Глеб Сергеевич, завтра сочельник.

— Ах, да! Карты под запретом. Спасибо! Вы разрешили все мои сомнения, — я сжал ключ, оторвался от двери, выпрямился. Повернувшись, широко улыбнулся гувернантке, кивнул ей. Поймал ответный кивок, ответную улыбку и, вздохнув, отпер дверь.

Их двенадцать. Они расположились над рабочим местом отца, они привыкли к его и только к его обществу и теперь смотрели на меня с неприязнью.

Меня это не остановило. И не могло. Теперь ничто не могло меня остановить. Я перешел границу и мне больше нечего терять.

Я прикрыл дверь, вставил в скважину ключ, так я точно буду знать где он, и вдруг отец решит запереться. Медленно, разглядывая скоморохов издали, решая, кто из них попадет ко мне в руки. Я точно знал, что по меньшей мере один станет моей игрушкой, пока не придет отец. И кажется они это понимали, мне показалось, что они стали меньше, словно сжались в ожидании.

Я остановился перед ними, но прежнюю ошибку не повторил, к креслу не прикоснулся, хотя его кожа, исходящий от подлокотников запах древесного лака и манили. Но больше них меня манили двенадцать скоморохов.

Вот один оперся на руку, выгнул тело, задрал ноги к верху, а на крохотном лице его, застыло издевательски веселое выражение, словно не он может переломится пополам. Вот другой согнув ноги, навис над лежащим на земле страусиным пером, он силится его поднять, но судя по выражению лица не слишком в том преуспевает. Вот третий, сидит закинув ногу на ногу, обхватив гитару, развернув ее струнами к себе, и, чуть склонив голову, смотрит на меня. И во взгляде его столько пренебрежения, столько превосходства и издевки, что хочется его схватить и со всей силы приложить об пол. Да так, чтоб на мелкие осколки.

Но я не схватил и не разбил его, я протянул руку и взял фигурку. Другую. В моих руках оказался скоморох, сидящий на камне и держащий на открытой ладони крохотный синий огонек. Я знал, как делается подобный фокус. Ничего сложного. Я мог получить такой огонь двумя способами. Магическим: спасибо происхождению и химическим: спасибо Анастасии Павловне, но я вряд ли бы смог добиться такого темного и насыщенного синего. Крохотные, не больше игольного ушка, сполохи пламени на ладони скомороха зачаровывали. И даже мысль о том, что раскрашивавший его художник мог и черный огонь сделать, не могла испортить впечатления.

Глина была теплой, словно живой, краска гладкой, глянцевой, блестящей. Я провел пальцем по серой рубахе, скользнул по колпаку, дотронулся до бубенчика на шапке. Мне показалось, что тот зазвенел, хотя я и знал, что это не так, но все же поднял скомороха к уху, прислушался. Ожидаемо ничего не услышал.

Держать в руках фигурку было приятно само по себе, гладить ее краску приятней вдвойне. Странным образом это расслабляло, неприятности отступали, становились незначительными. Словно фигурка и правда имела магическую силу.

Отец вошел с подносом в руках, едва я успел сесть в его рабочее кресло и поставить фигурку скомороха на письменную доску. Сам же положив голову на сцепленные на столе руки, разглядывал его. Услышав, как хлопнула дверь я встрепенулся, подскочил, испуганно уставился на отца.

Глава 6

Арсений Антонович допил чай. От какао он наотрез отказался, чем, как мне показалось, несколько расстроил отца. Ну, а я порадовался, отец почти не пьет, налив себе чашку еще до прихода гостя, изредка поднимает ее, но или не доносит до рта, или прикладывает к губам, но не пьет. А значит весь чудесный напиток достанется мне. И отец это понимает, он даже кофейник ближе ко мне переставил. И я уже на половину его опустошил.

Отец нервничает и скрывать этого не думает. Самообладание пока справляется с эмоциями, но долго оно не продержится. Ему бы не помешала помощь, например, если бы господин Аксаков перешел к тому, зачем приехал, это бы серьезно отвлекло отца и озадачило меня. Но гость наш никуда не торопится.

Аксаков поставил на стол пустую кружку, красноречиво взглянул на отца, и тот встал, поднял чайник и, заложив свободную руку за спину, на манер старающегося угодить официанта, налил гостю чая. Потянулся было к сахарнице, но гость поднял руку и его остановил. Отец коротко кивнул и отступил спиной вперед, окончательно став похожим на обслугу, что готова ноги клиенту целовать за мелкую монету.

Я смотрел на отца и не верил своим глазам. На губах его даже улыбочка появилась. Та самая, которая бывает у половых, что немного напортачили, но все еще надеются, что пьяный посетитель не обделит ассигнацией. Я смотрел на отца и не мог поверить, что передо мной тот самый человек, что пытался привить мне привычку уважать себя и свои интересы. Он же сейчас попросту растоптал все, чему сам же учил. Мне стало противно, к горлу подступил горький ком.

Я сглотнул.

Звякнула цепочка, мелодично щелкнул замочек, от крышки отразилась свеча и блик ее на мгновение ослепил меня. Я взглянул на гостя, тот с задумчивым видом не то торопил, не то пытался притормозить стрелку в собственных часах. Он закрыл часы, зажал их в кулаке, прищурившись покосился на меня, кивнул, словно принял невеселое решение. Вновь глянул на часы, отпил чаю, еще раз кивнул сам себе, убрал часы и наклонился ко мне.

— Скажи, Глеб, тебе ведь снятся кошмары? Можешь не отвечать, я знаю, что снятся. И не только тебе, всей твоей семье. Прямо сейчас твоя маленькая сестренка спит, лишь потому, что на груди ее приколота брошь с заклинанием. Это хорошее заклинание, сильное. Твой отец потратил на него огромное количество времени, нервов, денег. Но чары стоят того. Они не подпустят к Оле ни одного кошмара, ни принесенного извне, ни порожденного ей самой. Беда лишь в том, что рано или поздно и это заклинание истощится и перестанет работать. И кошмары вернутся. Но не буду долго говорить о том, что тебе и так известно. Скажи, Глеб, а замечал ли ты, что в твоем присутствии Оля спит гораздо крепче и кошмары у нее бывают реже.

Я хмыкнул, он замолчал. Замечал ли я? Ну было пару раз, когда я садился к ней, она прижималась ко мне и спала тихо, мирно, глубоко. Не так, как под защитой амулета, там сон совершенен, чист. Уткнувшись же мне в бок, Оленька возможно даже продолжала видеть кошмары, но то, что я рядом, позволяло ей чувствовать себя более защищённой. Жаль, что я не могу быть рядом с ней все время, она чудесный ребенок и то, что тьма терзает ее разум несправедливо.

Я снова хмыкнул.

— Зря ты так, — улыбнулся Аксаков. — Хотя понимаю, пятнадцать лет, все мысли о барышнях, будущего нет, существует только сегодня. Сейчас ты как рыба, выброшенная на берег, мир изменился раз и навсегда, и чтобы выжить придется отрастить нос и лапки. А это не просто. Отрочество прекрасное время, столько нового, неизвестного, запретного, - на последнем слове он сделал особое ударение и взгляд его впился в меня. - И как жаль, что не у всех получается пережить его, - он подавил улыбку, наверное, что-то увидел, хотя я старался оставаться максимально спокойным. я даже губу закусил. - Обойтись же без последствий не удается никому. Или почти никому.

— К чему вы это? — не выдержал я.

— К тому, что внимание твое рассеяно. Ты не видишь то, что происходит под самым твоим носом. С другой стороны, ты и не пытался видеть. Ты не способен сопоставить некоторые факты, просто потому, что для тебя этих фактов не существует. Ты не отказываешься их принять, ты их просто не замечаешь. Но у твоего батюшки, — он посмотрел на отца и улыбнулся ему, — внимание сосредоточено на вас. Он слишком любит своих детей, он заботится о вас, он следит за вами. Даже тогда, когда вы этого не замечаете. И в том, в чем вы не замечаете. Но твой батюшка очень внимателен. И он заметил, что его сын последнее время стал странным. Не таким, каким был раньше. Он заметил изменения, и позвал меня.

— Заметил, что? Какие изменения? На что вы, господин Аксаков, намекаете? — сквозь зубы проворчал я, понимая, что меня только что оскорбили, но не понимая, как и чем. Я чувствовал, что должен обидеться, должен взорваться, начать рвать и метать, но не мог найти за что зацепиться. — Отец, что все это значит? Кто он? Кто этот человек? Что он делает в нашем доме? И почему позволяет себе так разговаривать?

Не вежливо говорить о присутствующих в третьем лице, еще более не вежливо тыкать в кого-либо пальцем. Такое поведение осуждается и совершенно не допустимо для дворянина. Пусть даже и из младшей семьи. И я только что нарушил оба эти правила. Нарушил, и не подумал об этом жалеть. Напротив, я с вызовом посмотрел сперва на отца, затем на гостя.

Ни тот, ни другой вызова не приняли. Во взгляде отца скользнуло легкое сожаление, но тут же пропало, сменившись на сосредоточенный интерес. Арсений Антонович Аксаков не отреагировал никак. Совсем. Он посмотрел на меня с абсолютным равнодушием и на лице его не мелькнуло даже тени эмоции. Не лицо, маска гипсовая. Так смотрят на половых и кучеров, а еще на тараканов и мокриц, но это уже политика. Вроде. С гораздо большим интересом он опустил взгляд к, вновь извлеченными из кармана, часам.

— Пора! — Аксаков встал, с громким щелчком захлопнул часы, улыбнулся мне и, развернувшись на каблуках, прошел к дивану. Там наклонился, достал что-то из пальто, раскрыл саквояж, покопался в нем. Зажал что-то в кулаке, что-то спрятал во внутренний карман сюртука. И вновь развернувшись на каблуках, вернулся к столу.

Глава 7

— И что теперь? — спросил я у отца, присаживаясь на краешек поднятого и поставленного к столу кресла.

Я был готов бежать, хоть через дверь, втоптав по пути в паркет лицо Аксакова, хоть через окно, оставив на фигурной решетке свое. И я был готов ужом ввернуться в ее узкие дырочки, меж перекрученных прутьев. Я был готов вырвать ее из толстых каменных стен и унести куда-нибудь, где не будет ни отца, ни господина Аксакова.

К последнему у меня претензий нет, он лишь выполняет свою работу, какой бы она ни была. И кем бы сам господин Аксаков не являлся. Я готов ему простить и змею, и тот ужас, который я испытал, когда она едва не напала на отца. Готов простить и то, что со мной будет дальше. Мне, дворянину, не нужно объяснять, что такое честь и долг перед царем и государством. Аксаков может меня сейчас, хоть на плаху отвезти, я на него злиться не стану, он лишь инструмент. И в данный момент он инструмент в руках моего отца.

Отец! Как он мог? За что он так поступил со мной? Почему? Как он мог продать меня полиции. Даже не полиции. Комитету? Службе охранения? В том, что господин Аксаков имеет прямое отношение к одному из этих ведомств, я не сомневался. Отец сдал меня тем, кто выслеживает и уничтожает темных и пораженных тьмой во всех их проявлениях.

Но ведь я не темный. Нет. Я всего-то и умею собирать из тьмы крохотных черных паучков. Они безобидны, они лишь неприятны на вид, и живут они меньше десяти минут. Я пробовал. Я засекал.

Да, паучки собраны мной из тьмы. Из той самой, которую все так боятся. И я не знаю, как я это делаю. Я просто делаю и все. Хочу, и паук появляется передо мной. Никто другой, ни разу, не получался, хотя я и старался. Я пробовал. Ничего не вышло. Да что там, я и темную тварь видел первый раз в жизни. Я и не догадывался, что могу видеть что-то кроме своих пауков.

И только из-за этих мелких паучков отец продал меня? Нет. Не из-за них. Они лишь повод, отправная точка, которая позволила ему обратиться к Аксакову. Не зря же он говорил о спасении семьи и о том, что я могу это сделать. Именно я. Он меня точно сдал. Пожертвовал мною, как шахматной фигурой на доске в почти проигранной партии. Я ведь взрослый, я мужчина, я должен понимать, и должен пожертвовать собой, ради спасения семьи.

Но почему я? Почему не он сам? Он ведь отец!

А потому что он не умеет создавать из тьмы крохотных черных паучков. Это я. Я умею. Интересно, а если бы пауков могла делать Оленька, он бы тоже ее продал? Комитету, за спокойствие. Вот, не думаю. Наташку бы наверняка отправил, слишком уж она вредная. Но Оленьку он бы не тронул.

А меня, вот так просто, как разменную монету!

Я почувствовал, как на глазах от обиды наворачиваются слезы. Не на то, что отец меня продал, а Оленьку и даже Наташку он бы защищал до последнего. И не на то, что я скорей всего уже мертв, только еще дышу. И даже не на сам факт поступка отца. А на то, что он мне не сказал. Мог бы поговорить со мной, рассказать все, объяснить, а не жечь бумаги в камине. Он никогда со мной не говорил, никогда ничем не делился, мог бы хотя б в последний мой день поговорить со мной.

Я закрыл глаза. Сжал зубы, так, что заломило в висках, но это не помогло. Тогда я втянул нижнюю губу и впился в нее зубами. Помогло, слезы обиды замерли где-то внутри, зато слезы боли рванули наружу.

— Так что дальше? — не обращая внимания на текущие по щекам горячие ручейки, на бешено стучащее сердце, на ладони, которые словно сошли с ума и трястись словно пьяный эпилептик, я старался оставаться спокойным. Спокойным и злым. О, да! Я напустил в голос столько злости, что они в ней смогу утонуть. Оба!

Я мельком глянул на Аксакова. Власти в его глазах больше не было. Был интерес. Самый настоящий. И интерес этот был ко мне. А еще нетерпение. Не в глазах, в позе. Он подался вперед, навис над столиком, его пальцы нервно перебирают по кружке. Левая рука раскручивает ее, не снимая с блюдца, пальцы же правой скользят по фарфоровому краю. Он старается не показывать этого, он дает мне время прийти в себя, но ему явно не терпится продолжить разговор.

— Так, отец, что дальше? Что будет теперь?

Не скажу, что мне хотелось продолжения, но и тянуть я не видел смысла. Если решат меня отдать Комитету, значит так надо. Хоть семье помогу. Не знаю, чем может помочь мертвый пятнадцатилетний юнец, но раз отец сказал, значит может. Например, преданность империи показать. И Церкви. Или Вере.

— Отец, ты не уснул?

— Нет, Глеб, — отец улыбнулся мне, по-доброму, как в те редкие дни, когда мы проводили с ним время, Оленька еще не родилась, а Наташка только научилась ходить. Он дернулся ко мне, но остановился и улыбнувшись шире, молча ткнул пальцем в Аксакова.

Я взглянул на гостя. Признаться, он мне понравился, спокойный, вежливый, сильный и властный. Я бы тоже хотел таким быть. Но больше этого, мне понравился эффект, который производил Арсений Антонович. Он был рядом, достаточно протянуть руку и прикоснуться к нему. Я видел изгибы его лица, мог разглядеть шрам, скрытый бровью, седые волосинки в густых усах, но предложи мне его описать или нарисовать, я не возьмусь, не вспомню ни единой детали.

Арсения Антонович благодарно кивнул отцу, набрал полную грудь воздуха и глядя мне в глаза, шумно выдохнул. Затем поставил на колени саквояж, открыл его. Требовательно протянул руку к отцу, сделал пальцами движение, как будто подзывал его. Отец молча вложил в открытую ладонь Аксакова спичечный коробок и Арсений Антонович его убрал в саквояж. Мне послышался щелчок замка, почудился ветерок, показался легкий запах, но я не уловил что за аромат, что едкое, химическое.

Аксаков извлек пистолет и небрежно положил его на стол, едва заметно довернув пальцем так, чтобы ствол указывал мне в грудь.

— Прямо здесь? — я кивнул на пистолет.

— Ну зачем же здесь, — отозвался копающийся в саквояже Аксаков. — Здесь ковры. Паркет дорогой. Запачкаем. А мозг весьма неприятно отмывать, — он вздрогнул, поморщился. — Не хочу, мороки много. Во двор выйдем! — он оторвался от поисков и совершенно серьезно на меня посмотрел. — Не говорите ерунды, Глеб! Помните, я говорил вам, что ситуация может зеркально измениться через пятнадцать минут. И она, черт возьми, изменилась. Теперь я завишу от вас. И вы мне нужны. Именно вы, Глеб!

Глава 8

Две пары глаз уставились на Аксакова. Я, ожидая поддержки от неожиданного союзника, отец же, удивленно округлив глаза и, не менее удивленно, приоткрыв рот. Это выглядело забавно и глупо. Таким мне видеть отца еще не доводилось. Смешок пробился сам собой и, даже помня о нормах приличия, я не попытался его сдержать.

Отец бросил на меня короткий, напоминающий о том, кто я есть, взгляд. Я встретил его гордо подняв подбородок, с наглой улыбкой на устах и пренебрежением в глазах. Отец поморщился, покачал головой и повернулся к Аксакову. Я же почувствовал, что за эту наглость мне еще придется ответить. Ну и пусть. Пусть! Я ведь тоже в долгу не останусь, особенно после того, как он меня продал.

Однако буравить щеку отца не тоже самое, что его глаза и я последовал его примеру, тоже повернувшись к Аксакову.

Объяснений ждали мы оба, а потому во все глаза смотрели на странного человека в поношенном коричневом костюме.

Арсений Антонович взглянул сперва на меня, затем перевел взгляд на отца, поморщился, словно сказал что-то лишнее, почесал за ухом, и поднялся.

— По сути, с его, — он пальцем ткнул мне в грудь, — точки зрения отрока, все еще зависящего от воли родителей, но считающего себя уже взрослым, он прав. Подумай сам, Сергей Сергеевич, как то, что здесь происходит выглядит для него. Как выглядит все это для подростка пятнадцати лет. Ну, и повторюсь по сути, он прав, как бы это не звучало. Ты предложил товар. Его, — он снова указало пальцем на меня. — Ты и смотрины устроил, чтобы я проверил не бракованный ли. Я посмотрел и готов его купить. За это, — он кивнул на стол, где свернувшейся змейкой лежало серебряное сердце, с красным камушком в искусно выполненной оправе.

— Не за это, — взгляд отца скользнул по кулону, по мне, на мгновение задержался на пистолете, все еще лежащем на столе и вернулся к Аксакову. — Ты же знаешь, что все не так, — вяло попытался воспротивиться мой отец, но взгляд от Аксакова отвел, но и ко мне не повернулся, уставился в пол, словно виноватый школяр.

— Знаю, — кивнул Аксаков, шаря глазами по комнате. — Я знаю. А ему это откуда знать?

— Так объясни, теперь он твой человек, — вспыхнул отец.

— И ты продолжаешь делать только хуже, — печально вздохнул Аксаков, глядя в мое налившееся кровью лицо. — Вам, мальчики, поговорить бы, а то и до беды недалеко. Но твой отец прав. Теперь ты мой человек.

Он взял кулон, поднял его, перехватил за цепочку и уронил. Серебряное сердце повисло в воздухе ровно напротив моих глаз. Я вздрогнул, опасаясь, что Аксаков меня загипнотизирует, заставит пойти с ним, заставит поверить ему, подчиняться ему.

Цепочка исчезла в кулаке Арсения Антоновича, он осуждающе на меня посмотрел и тихо произнес:

— Фу, Глеб, гипноз? Это низко! Неужели ты думаешь, что я опущусь до такого. Впрочем, откуда тебе знать до чего я готов опуститься. Но гипноз, — он покачал головой и шагнул ко мне. — Дай руку, — я молча протянул раскрытую ладонь. — Я надеюсь отец объяснит тебе, что здесь сейчас было и отдаст этот кулон, тому, кому он и предназначен — твоей сестре, Оле.

Я сжал кулон в ладони. Металл был холодным, но пульсирующий красный камушек теплым. Тепло его согревало, успокаивало, оно волнами разливалось по телу. Я чувствовал, как остывает мой разум, как уходит гнев, как мысли начинают течь легче и мягче.

Нет! Я не хочу! Не сейчас, мне еще предстоит поговорить с отцом. Я бросил кулон в кресло и даже не посмотрел куда он упал. О паркет не звякнуло, уже хорошо.

Аксаков, казалось, был доволен, он смотрел на меня с широкой улыбкой и одобрительно кивал. Но в глазах его светилось что-то непонятное, темное. Я бы сказал, смешанное с алчностью торжество.

— Сергей, — он поклонился отцу, едва склонив голову, — я видел и слышал достаточно. И мне пора. А вам необходимо поговорить.

— Подождите, — выдохнул я, делая шаг к двери.

— Чего? — удивился Аксаков.

— Я оденусь, на улице не жарко, канун рождества все же.

— Для чего, Глеб? — прищурился Аксаков. — Для чего ты оденешься?

— С вами поеду, — я удивленно пожал плечами. — Я ведь теперь полностью принадлежу вам. Я ваш человек.

— Не говори ерунды, Глеб, — Аксаков сморщился так, словно у него заболели все зубы разом. — Сейчас я поеду один. Ты, он снова ткнул указательным пальцем мне в грудь, и я с трудом сдержался, чтобы не воспринять это как оскорбление, — действительно поедешь со мной, но не сейчас. Сперва, тебе нужно закончить гимназию, потом хорошенько отдохнуть летом, набраться сил, погулять, порыбачить. Девочки опять же. Тут все понятно, возраст. М-да, — на губах промелькнула мечтательная улыбка. — И только после этого, я за тобой приеду. Где-то в середине августа. Ближе к его концу, пожалуй. И да, Глеб, не стоит портить себе жизнь, и ломать будущее, стараясь испортить оценки и наплевав на учебу. Меня оценки не заботят. Ты сделаешь хуже только себе. Поверь, забросив учебу, ты серьезно осложнишь свое будущее. И я тебе этого не советую. Я все равно приеду. И заберу тебя. И здесь у тебя никакого выбора нет, это верно. А почему и как, и кто я такой, тебе объяснит твой отец, раз уж раньше не удосужился этого сделать.

Взгляд Аксакова должен был испепелить отца, но судя по улыбке последнего не опалил и волосинки.

— Я провожу вас, — не убирая с лица улыбки отец двинулся к двери.

— Не утруждайтесь, Сергей, я найду выход. Или вы настолько не хотите разговаривать со своим собственным сыном, что готовы найти себе любое дело, только чтобы не говорить с ним?

— Ну что вы, Арсений Антонович, что вы, — отец был нарочито вежлив, — Я всегда рад уделить своему единственному, — последнее слово он выделил голосом, — сыну. И вы правы, нам есть, о чем с ним поговорить, однако у меня и к вам разговор имеется. Потому я вас провожу, а Глеб подождет меня здесь, и мы поговорим, обязательно поговорим, — мне почудилась в его словах угроза, или же обреченность, — когда я вернусь.

— Я бы не стал..., — начал было Аксаков, но осекся и махнул рукой. — Впрочем, Сергей Сергеевич, поступай как знаешь. Это твоя семья и это твой сын.