У домашнего очага

Глава 1. Последний день в Лондоне

Дождь барабанил по окнам офиса на Слоун-стрит с таким упорством, будто собирался смыть весь Челси в Темзу. Вера Торнбери стояла у панорамного окна на двенадцатом этаже и смотрела вниз, на блестящие от воды тротуары, на чёрные зонтики прохожих, на такси, ползущие в пробке. Отсюда, с высоты, люди казались игрушечными, нереальными — как и вся её жизнь последние семь лет.

— Мисс Торнбери, — голос миссис Кэмпбелл, офис-менеджера, прорезал тишину кабинета, — мистер Харрингтон ждёт вас.

Вера не обернулась. Она знала, зачем её вызывает директор фирмы «Харрингтон и партнёры. Дизайн интерьеров». Знала с того самого момента, как три дня назад миссис Элеонора Фитцуильям — жена банкира, владелица пентхауса в Мэйфэре — швырнула в неё папкой с эскизами и выкрикнула, что никогда в жизни не видела ничего более безвкусного.

Безвкусного. Вера потратила два три месяцаа на разработку интерьера гостиной, где каждый предмет был подобран с ювелирной точностью: итальянский мрамор калакатта, датский диван от Карла Хансена, винтажное венецианское зеркало восемнадцатого века. Всё кричало о деньгах и престиже. Но миссис Фитцуильям хотела «больше золота». Больше блеска. Больше демонстрации состояния.

А Вера сказала «нет».

Не крикнула, не хлопнула дверью. Просто тихо произнесла: «Я не могу создать то, что будет вульгарным. Простите». И вышла из пентхауса, оставив ошеломлённую клиентку среди образцов тканей.

Теперь пришло время расплаты.

Вера развернулась от окна. Её отражение мелькнуло в стеклянной двери кабинета — высокая фигура в чёрном платье-футляре, волосы стянуты в тугой пучок на затылке, лицо бледное от хронического недосыпа. Двадцать девять лет, а выглядела на все тридцать пять. Лондон высасывал из людей жизнь методично и безжалостно.

Офис «Харрингтон и партнёры» располагался в одном из тех зданий, где всё дышало успехом и безупречным вкусом. Полированный мрамор на полу, стены цвета грейж — этот модный оттенок между серым и бежевым, который Вера ненавидела всей душой, — абстрактное искусство на стенах: дорогое, но абсолютно бездушное. Дизайнеры сидели в открытом пространстве за белыми столами, уткнувшись в ноутбуки, и никто не поднял глаз, когда Вера прошла мимо. Все знали. В таких фирмах сплетни распространялись со скоростью света.

Кабинет Джеймса Харрингтона находился в углу, с окнами на две стороны. Вера постучала — дважды, коротко.

— Войдите.

Она вошла. Харрингтон сидел за столом из чёрного ореха, перед ним лежала раскрытая папка — очевидно, её досье. Мужчина лет пятидесяти пяти, седые виски, безупречный костюм с Сэвил-роу, запонки, которые стоили больше, чем месячная аренда Вериной крошечной квартиры в Клэпхеме.

— Садитесь, Вера, — он указал на кресло напротив. Не «мисс Торнбери». Плохой знак.

Она села, выпрямив спину, скрестив лодыжки — так её учила бабушка в детстве. «Держи осанку, Вера. Что бы ни случилось, держи спину прямо». Констанс Торнбери была из тех женщин, для которых достоинство значило больше, чем комфорт.

Харрингтон закрыл папку, сцепил пальцы и посмотрел на Веру с выражением, которое, вероятно, должно было выражать сожаление, но выглядело скорее как раздражение.

— Вы понимаете, в каком положении оказали фирму? — он начал без прелюдий. — Миссис Фитцуильям — жена Кристофера Фитцуильяма. Кристофер Фитцуильям, Вера. Он управляет инвестиционным фондом, который... — Харрингтон осёкся, провёл рукой по лицу. — Неважно. Важно, что она уже позвонила трём своим подругам и рассказала, что мы наняли «дизайнера без чувства реальности». Её слова.

Вера молчала. Защищаться не было смысла. Харрингтон не хотел слышать объяснений — он хотел решить проблему.

— Вы талантливы, — продолжил он после паузы. — У вас прекрасное портфолио, хороший вкус. Но, Вера... Вы не умеете работать с клиентами. Это не первый инцидент.

Это правда. Полгода назад был мистер Чен, который хотел позолоченные краны в ванной в форме драконов. Вера отказалась. До этого — миссис Паркер, требовавшая обить стены гостиной розовым бархатом. Вера тоже отказалась. Каждый раз она думала, что защищает красоту, вкус, гармонию. Но индустрия дизайна интерьеров работала не так. Здесь клиент всегда был прав, даже если хотел превратить свой дом в безвкусный дворец новых русских.

— Я не могу создавать уродство, — тихо сказала Вера. — Простите.

Харрингтон вздохнул. Долгий, усталый вздох человека, которому надоели принципиальные сотрудники.

— Я вас увольняю, Вера. С сегодняшнего дня. Отдел кадров подготовит документы. Вам выплатят компенсацию за неиспользованный отпуск и выходное пособие — три месячных оклада, учитывая ваш семилетний стаж. — Он открыл ящик стола, достал конверт. — Рекомендательное письмо. Оно... нейтральное. Больше я сделать не могу.

Вера взяла конверт. Бумага плотная, дорогая, с водяными знаками. Всё в этом офисе было дорогим и правильным. И мёртвым.

— Спасибо, — она поднялась. — За всё.

Харрингтон кивнул, уже переводя взгляд на экран компьютера. Разговор окончен. Вера Торнбери больше не существовала для «Харрингтон и партнёры».

Она вышла из кабинета, прошла через открытое пространство (теперь несколько коллег всё-таки подняли головы — кто-то с сочувствием, кто-то с любопытством), забрала из своего ящика личные вещи. Их оказалось на удивление мало: кружка с надписью «Сохраняй спокойствие и занимайся дизайном» — подарок на прошлое Рождество от коллеги, имени которого она уже не помнила, — блокнот в твёрдой обложке, карандаши, флешка с портфолио. Всё поместилось в небольшую сумку из парусины.

Когда она выходила из здания, дождь усилился. Вера не взяла зонт — он остался в офисе, забытый у её стола. Впрочем, какая разница. Она стояла на тротуаре Слоун-стрит, вокруг сновали люди с зонтами и в дождевиках, такси шипели колёсами по мокрому асфальту, где-то играла уличная музыка — скрипач под навесом играл что-то меланхоличное. Вивальди, кажется. «Зима».

Вера достала телефон. Экран осветился: 14:37, вторник, 8 ноября. Три пропущенных звонка с неизвестного номера. Она нахмурилась. Обычно игнорировала такие, но что-то заставило её открыть голосовую почту.

Глава 2. Первое утро

Вера проснулась от света, пробивающегося сквозь щель в шторах. Яркий, холодный, зимний свет, какого не бывает в Лондоне, где утро всегда серое и туманное. Она лежала в своей старой кровати, под тяжёлым лоскутным одеялом, и несколько секунд не могла понять, где находится.

Потом память вернулась — как волна, накрывшая с головой. Брамблвуд. Лавка. Бабушка умерла. Магия существует.

Вера села, откинув одеяло. В комнате было холодно — ледяной декабрьский воздух пробирался сквозь старые окна. Она видела своё дыхание, белые облачка пара. Нужно было найти тёплую одежду.

Она встала, босиком прошлась по деревянному полу (холодному, как лёд), открыла шкаф. Внутри висела её старая одежда, та, что она оставила одиннадцать лет назад. Джинсы, свитера, куртка. Всё немного устаревшее, но вполне носибельное. Вера натянула джинсы, два свитера один на другой, шерстяные носки.

Подошла к окну, отодвинула штору.

За окном был сад. Утренний свет падал на голые ветви яблони, на грядки, укрытые соломой, на каменную стену, увитую плющом. Всё было покрыто инеем — тонким, искрящимся слоем, превращавшим сад в зимнюю сказку. Трава хрустела бы под ногами, Вера знала. Воздух был бы обжигающе холодным и свежим, пахнущим дымом из труб и мокрой землёй.

Она видела следы на инее — маленькие, звериные. Кошачьи, наверное. Мистер Дарси бродил по саду ночью.

Вера стояла у окна, обхватив себя руками, и смотрела на сад, залитый утренним светом. В Лондоне она просыпалась под шум машин, под гудение города, который никогда не спал. Здесь была тишина. Абсолютная, глубокая тишина, какую можно услышать только в деревне. Тишина, в которой слышно, как падает снег — хотя снега не было, только иней.

Где-то вдалеке закукарекал петух. Кто-то в деревне держал кур, видимо. Вера улыбнулась. Петухи. В Лондоне она забыла, что такие вещи существуют.

Она отошла от окна, спустилась вниз. На первом этаже было теплее — тепло поднималось от угасшего камина, хотя огня уже не было. Мистер Дарси сидел у задней двери, глядя на Веру выжидательно. Хвост подёргивался.

— Хочешь на улицу? — спросила Вера.

Кот мяукнул. Требовательно.

Вера подошла к двери, открыла её. Холодный воздух хлынул внутрь, обжигая лёгкие. Мистер Дарси выскользнул наружу, с достоинством прошёл по инею (не обращая внимания на холод) и скрылся за углом сарая.

Вера прикрыла дверь, но не закрыла полностью. Пусть кот вернётся, когда захочет.

Она прошла на кухню. Плита «Ага» была холодной — за ночь остыла полностью. Вера посмотрела на неё с сомнением. Нужно было растопить, если хотела горячий завтрак и тепло на кухне. Но она не умела обращаться с такими плитами. В Лондоне были газовые плиты, электрические чайники, микроволновки.

Впрочем, можно было воспользоваться конфоркой, как вчера. Или сходить в деревенскую булочную за свежим хлебом и горячим кофе.

Вера решила, что второй вариант лучше. Ей нужно было выйти, размяться, посмотреть на деревню при свете дня. Вчера она приехала в сумерках, почти ничего не рассмотрела.

Она поднялась наверх, умылась холодной водой в ванной (горячей воды не было без растопленной плиты), причесалась, заплела волосы в косу. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо бледное, под глазами тени, но что-то изменилось. Она выглядела... живее, что ли. Не так выжженно, как в последние три месяцаы в Лондоне.

Спустилась вниз, надела куртку (старую, но тёплую, висела на крючке у двери), ботинки, шарф. Взяла ключи, вышла на Хай-стрит.

Утро было морозное и ясное. Небо ярко-голубое, без единого облачка. Солнце низко над холмами, длинные тени ложились на брусчатку. Воздух был такой холодный и чистый, что дышать было почти больно. Пахло дымом из труб, хлебом из булочной, чем-то хвойным — можжевельником, наверное, росшим в садах.

На Хай-стрит было немноголюдно. Несколько человек шли по своим делам — женщина с корзиной для покупок, мужчина в твидовом пиджаке выгуливал лабрадора, пожилая пара стояла у витрины книжной лавки, о чём-то беседуя.

Все оглядывались на Веру. Узнавали. Кто-то кивал, здоровался: «Доброе утро». Кто-то останавливался, словно хотел заговорить, но потом передумывал, видя выражение её лица.

Вера быстро шла по улице, глядя под ноги. Не хотела разговаривать. Не готова была к соболезнованиям, к расспросам, к «как ты, дорогая?» и «ты надолго приехала?».

Булочная «Крошка-хлебушек» находилась в трёх зданиях от лавки бабушки. Вера толкнула дверь, колокольчик над дверью звякнул. Внутри было тепло и пахло невероятно — свежим хлебом, корицей, ванилью, карамелью. Витрина у стойки была заполнена выпечкой: булочки с изюмом, сконы, круассаны, пироги с яблоками, кексы, песочное печенье.

За прилавком стояла женщина лет сорока пяти, полная, румяная, с волосами, собранными в сетку. Она подняла голову, увидела Веру — и лицо её смягчилось.

— Вера Торнбери, — сказала она тихо. — Господи, как же ты выросла. Последний раз я видела тебя, когда тебе было... сколько? Восемнадцать?

Вера кивнула, не доверяя голосу.

— Я миссис Тэтчер. Мэри Тэтчер. Ты, наверное, не помнишь меня. Но я помню тебя — маленькую девочку с косичками, которая приходила за булочками с корицей каждое воскресенье.

Вера вспомнила. Смутно, но вспомнила. Воскресные утра, когда бабушка давала ей монетку и отправляла в булочную за свежими булочками. Вера бежала по Хай-стрит, врывалась в лавку, тянулась на цыпочках к прилавку: «Шесть булочек с корицей, пожалуйста!» И миссис Тэтчер, молодая тогда, смеющаяся, упаковывала их в бумажный пакет, который был тёплым и пах раем.

— Я помню, — прохрипела Вера. — Булочки с корицей.

Миссис Тэтчер улыбнулась, но в глазах была грусть.

— Мне так жаль насчёт Констанс, дорогая. Она была замечательной женщиной. Вся деревня скорбит.

Вера кивнула, сглотнула ком в горле.

— Спасибо.

— Ты приехала надолго? — осторожно спросила миссис Тэтчер.

— Не знаю. Разбираюсь с наследством. Пока не решила.

Глава 3. Мастерская

Утро следующего дня началось с тумана. Густой, молочно-белый туман окутал Брамблвуд так плотно, что из окна спальни Вера не видела даже яблоню в саду — только размытые очертания, призрачные тени. Туман пах влажной землёй, прелыми листьями, чем-то древним и лесным.

Вера встала рано — около семи. Ночью снился странный сон: она шла по коридору, полному дверей, и каждая дверь вела в новую комнату, полную вещей. Свечи, пледы, чашки, подушки. Вещи светились изнутри мягким золотым светом, и каждая что-то шептала. Вера не могла разобрать слов, но чувствовала смысл — каждая вещь хотела к кому-то попасть, у каждой было предназначение.

Она проснулась с ощущением, что должна что-то сделать. Что-то важное. Что-то, что нельзя откладывать.

Мастерская. Бабушка писала о мастерской.

Вера оделась быстро — тёплый свитер, джинсы, толстые носки. Спустилась вниз. Мистер Дарси спал у погасшего камина, свернувшись калачиком на своей подушке. Услышав шаги, открыл один глаз, недовольно мяукнул — слишком рано для пробуждения.

— Извини, — прошептала Вера. — Спи дальше.

Она прошла на кухню, поставила чайник на плиту. Пока вода грелась (долго, бесконечно долго на газовой горелке — в Лондоне у неё был электрический чайник, который кипятил воду за минуту), Вера достала из хлебницы булочку, намазала маслом. Ела стоя у окна, глядя на туман.

Чайник засвистел. Вера заварила чай — обычный чёрный, ничего особенного, — налила в одну из бабушкиных чашек. Та самую, белую с синими цветами. Отпила. Чай был горячим, крепким, бодрящим.

И не остывал.

Вера держала чашку в руках пять минут, десять. Чай оставался таким же горячим, как в первую секунду. Магия работала. Стабильно, предсказуемо. Как будто это было самым естественным делом в мире — чай, который не остывает.

«Привыкаешь быстро», — подумала Вера и улыбнулась.

Допив чай (чашка осталась тёплой даже после того, как чай закончился — приятное тепло в ладонях), Вера поднялась на второй этаж. Прошла мимо своей спальни, остановилась у двери рядом.

Дверь была узкая, незаметная, покрашенная в тот же цвет, что и стены. Вера всегда думала, что это чулан — место, где хранятся швабры, вёдра, старые коробки. Никогда не открывала её. Зачем?

Теперь она положила руку на ручку. Повернула. Дверь открылась легко, без скрипа, будто ждала этого момента.

За дверью была лестница. Узкая, крутая, деревянная. Ступени были отполированы от времени и использования. Наверху брезжил слабый свет.

Вера поднялась по лестнице медленно, держась за перила. Ступеньки скрипели под ногами — тихо, уютно. Наверху была ещё одна дверь, приоткрытая.

Вера толкнула её.

Мастерская.

Комната была большой — неожиданно большой для дома, который снаружи казался компактным. Мансардный потолок со стропилами, два окна с видом на улицу (сейчас затянутые туманом), деревянный пол, покрытый старыми ковриками. И вещи. Так много вещей.

Вдоль одной стены тянулся длинный стол, заваленный инструментами. Спицы всех размеров в керамических кувшинах. Иглы — швейные, вышивальные, для валяния. Ножницы — от крошечных, как для ногтей, до больших портновских. Мотки ниток, пряжи, шерсти в корзинах. Отрезы ткани на полках — лён, хлопок, шёлк, бархат. Пуговицы в жестяных коробках. Кружево. Ленты.

Вдоль другой стены стояли стеллажи с банками, бутылками, коробками. Травы сушёные — Вера узнала лаванду, ромашку, мяту. Эфирные масла в тёмных флаконах. Воск для свечей — пчелиный, соевый, парафиновый. Фитили на катушках. Формы для свечей — глиняные, стеклянные, металлические.

В центре комнаты стояло большое рабочее кресло с высокой спинкой, обитое выцветшим зелёным бархатом. Рядом — торшер с абажуром из витражного стекла. На полу у кресла лежала подушка — та самая, на которой любил спать мистер Дарси, судя по седым шерстинкам.

И повсюду — книги. Стопки книг на столах, на полках, на подоконниках. Старые журналы. Тетради в кожаных переплётах. Дневники.

Вера медленно вошла внутрь. Воздух здесь был другим — тёплым, сухим, пахнущим лавандой, шерстью, воском, старой бумагой. Запах творчества. Запах дома.

Она подошла к столу, провела пальцами по спицам. Дерево было гладким, тёплым. Взяла одну — бамбуковую, среднего размера. Идеально лежала в руке, будто создана специально для её ладони.

Потом подошла к полкам с травами. Открыла одну банку — лаванда. Аромат ударил в нос, сильный, успокаивающий. Закрыла. Открыла другую — ромашка. Сладкая, медовая.

Всё здесь было организовано, но не стерильно. Это была мастерская человека, который работал здесь каждый день, который знал, где что лежит, который любил свои инструменты и материалы.

Вера села в рабочее кресло. Оно приняло её, подстроилось под спину, под бёдра. Удобное. Правильное.

Отсюда, из кресла, открывался вид на весь рабочий стол. Вера видела всё — инструменты, материалы, окна. Бабушка сидела здесь. Годами. Создавала вещи. Вкладывала в них заботу, намерение, любовь.

На краю стола лежала стопка тетрадей. Вера потянулась, взяла верхнюю. Кожаный переплёт, потёртый от времени. На обложке золотыми буквами выдавлено: «Дневник мастерской. 1980–1985».

Вера открыла первую страницу.

«3 января 1980 года

Начинаю новый дневник. Старый закончился вчера — последняя страница. Пятьдесят лет веду записи, и с каждым годом понимаю: я знаю так мало. Магия — это океан, а я всё ещё плескаюсь у берега.

Сегодня закончила плед для миссис Дженкинс. Она просила «что-то тёплое для старых костей». Вязала из серой шерсти, добавила нити из альпаки — мягче, теплее. Вязала и думала о ней. О том, как она живёт одна в холодном доме, как болят её суставы, как она боится зимы.

Когда вязала последний ряд, почувствовала — плед ожил. Не физически, конечно. Но в нём появилось что-то. Присутствие. Тепло, которое не зависит от температуры в комнате. Тепло изнутри.

Отнесла плед миссис Дженкинс. Она укрылась им сразу, на моих глазах. И заплакала. «Констанс, — сказала она, — это как объятие. Как будто кто-то меня обнимает». Я ничего не ответила. Что тут скажешь? Это и есть магия — создать вещь, которая обнимает».

Глава 4. Плед для Оливера

Утро субботы выдалось неожиданно солнечным после нескольких пасмурных дней. Вера проснулась от луча, пробившегося сквозь щель между занавесками и упавшего ей прямо на лицо. Она потянулась, открыла глаза и несколько секунд лежала, наблюдая за танцем пылинок в солнечном свете.

В Лондоне она редко просыпалась от солнца — высотки напротив её окон затеняли квартиру даже в самые ясные дни. Здесь же, в Брамблвуде, свет имел беспрепятственный доступ к её спальне. И это было... приятно.

Мистер Дарси уже сидел на подоконнике, наблюдая за птицами в саду. Кот повернул голову, когда услышал движение, и выдал требовательное "мяу" — завтрак, пожалуйста, немедленно.

— Иду-иду, — пробормотала Вера, выбираясь из-под одеяла.

Она надела тёплый халат, сунула ноги в шерстяные тапочки и спустилась на кухню. После уроков Тома она уже дважды самостоятельно растапливала плиту, и сегодня утром уверенно заложила дрова, подожгла их и отрегулировала заслонки. Через десять минут кухня начала наполняться теплом, а чайник на плите тихо засвистел.

Накормив кота и заварив себе чай в той самой волшебной чашке (она уже привыкла, что чай в ней не остывает, и находила в этом странное удовольствие), Вера села у окна кухни с блокнотом. Плед для Оливера. Сегодня она начнёт его вязать.

Вчера вечером, перед самым закрытием лавки, к ней зашла миссис Пембертон — высокая элегантная женщина лет шестидесяти, с серебристыми волосами, собранными в строгий пучок, и удивительно проницательными голубыми глазами. Она двигалась с грацией танцовщицы, несмотря на возраст, и говорила с лёгким аристократическим акцентом.

— Мисс Торнбери, — сказала она, сняв перчатки из мягкой кожи, — я рада, что вы решили продолжить дело вашей бабушки. Нам всем будет её не хватать, но лавка... лавка должна жить.

Вера пригласила её пройти, предложила чай. Миссис Пембертон села в кресло у камина — грациозно, прямо, сохраняя безупречную осанку. Приняла чашку с благодарностью.

— Я пришла с просьбой, — сказала она, делая глоток. — Мой внук Оливер возвращается из школы-интерната на рождественские каникулы. Ему четырнадцать, сложный возраст. И... он переживает не лучшие времена.

Она помолчала, глядя в камин.

— Его родители — мой сын и его жена — разводятся. Некрасиво разводятся. Оливер застрял между двумя огнями. Он... он не спит по ночам. У него кошмары. Он звонит мне из школы почти каждый вечер, и я слышу, как он пытается не плакать.

Миссис Пембертон отставила чашку, посмотрела на Веру.

— Ваша бабушка сделала для меня плед несколько лет назад, когда умер мой муж. Я не спала неделями. А потом укрылась этим пледом и... и проспала двенадцать часов без сновидений. Проснулась и почувствовала, что могу жить дальше. — Она сделала паузу. — Я хотела бы заказать такой же плед для Оливера. Я заплачу любую цену.

Вера смотрела на неё, не зная, что ответить. Она никогда не делала плед с... с намерением. С заботой. С магией.

— Я понимаю, что вы только начинаете, — продолжила миссис Пембертон. — Что, возможно, ещё не освоили все... техники вашей бабушки. Но Оливер приезжает через две недели, и я была бы очень признательна, если бы вы попробовали.

Что Вера могла сказать? Она кивнула.

— Я попробую, — сказала она тихо. — Не могу обещать, что получится как у бабушки, но я сделаю всё возможное.

Миссис Пембертон улыбнулась — впервые за весь разговор.

— Это всё, о чём я прошу. Спасибо.

Перед уходом она оставила фотографию Оливера — худенький подросток с каштановыми волосами и серьёзными глазами, слишком серьёзными для четырнадцати лет. На снимке он стоял в школьной форме, прямой, как струна, но Вера заметила, как его пальцы сжимали лацканы пиджака — нервно, с напряжением.

Теперь Вера смотрела на эту фотографию и делала заметки:

Плед для Оливера: - Цвет: тёмно-синий с серебристыми нитями (как ночное небо со звёздами) - Материал: самая мягкая шерсть, с добавлением альпаки (чтобы не кололся) - Размер: достаточно большой, чтобы укрыться с головой, если захочется спрятаться от мира - Узор: простой, ритмичный, успокаивающий

Допив чай, она убрала блокнот и поднялась в мастерскую. Её глаза сразу нашли нужные мотки: тёмно-синяя шерсть, толстая, мягкая, с вкраплениями серебристых нитей. Бабушка, должно быть, собиралась использовать её для особенного проекта — шерсть стояла отдельно от остальных мотков, на специальной полке.

Вера взяла несколько мотков, подержала в руках, чувствуя их вес, их текстуру. Да, это то, что нужно. Она взяла спицы — толстые, деревянные, отполированные от долгого использования — и спустилась вниз, в лавку.

Было ещё рано, солнце только-только поднималось над крышами Брамблвуда. Вера перевернула табличку на двери с "Закрыто" на "Открыто", растопила камин в лавке и устроилась в кресле.

Начала набирать петли. Первый ряд всегда самый сложный, требует концентрации. Она отсчитывала петли, шепча цифры под нос, стараясь, чтобы все были одинаковой натяжки. Сто двадцать петель — достаточно для широкого пледа.

Когда первый ряд был набран, Вера сделала глубокий вдох. Теперь главное — намерение. Она закрыла глаза, представила Оливера. Худенький мальчик со слишком серьёзными глазами. Лежит в темноте, не может уснуть. Прислушивается к каждому звуку. Боится закрыть глаза, потому что тогда придут кошмары. Вера знала это чувство. После смерти родителей она сама годами боялась темноты.

Она начала вязать, думая об Оливере, о его страхе, о его одиночестве. Вплетала в каждую петлю мысли: "Ты не один. Ты в безопасности. Ты любим. Всё будет хорошо."

Спицы двигались медленно, но уверенно. Петли ложились ровно. Тёмно-синяя шерсть проходила между пальцами, мягкая, тёплая, живая. Серебристые нити вспыхивали в солнечном свете, как звёзды.

Вера потеряла счёт времени. Вязала, думая об Оливере, о ночных кошмарах, о страхе. И о покое, который она хотела ему подарить. О сне без сновидений. О безопасности.