Убырлы Кеше

Юродивый

Сумерки сгущались медленно, за окошком крупными хлопьями валил мокрый ноябрьский снег. Настасья кусала губы, нервно царапала ладони и с тоской смотрела в окно. С улицы доносились хриплые мужские голоса и звонкий бабий смех. Ни сырость, ни сгущавшаяся темнота, похоже, нисколько не тревожили веселившихся под окошком людей. Праздновали свадьбу княжьего конюха Прошки и сенной девки Маланьи. Гуляли скромно, как и подобает княжьей дворне, но довольно шумно — прислуга в доме князя не отличалась излишней кротостью и смирением: дудели рожки, звенели бубенцы, кружились в хороводе людишки. Кто-то жевал ароматный калач, кто-то попивал медовуху из большой глиняной кружки; молодых то и дело обсыпали пшеном.

Орали все… Причём орали так, что у Настасьи от возмущения чесались ладони.

Обычно она поощряла подобные гулянья. Порой, даже несмотря на неодобрение отца, во время общего веселья она и сама была не прочь поплясать и попеть с дворней, но только не сегодня. Сегодня её раздражало всё, и причина тому была. От одной только мысли о том, что кому-то вдруг вздумалось жениться, Настасье становилось не по себе. Она дулась на отца, проклиная его за чрезмерную гордыню; ругала про себя отцову ключницу Лукерью за её нелепые утешения и непрерывное оханье; злилась на свою вездесущую и не особо расторопную прислужницу Глашку за её едкие намёки и глупые смешки. Сейчас Настасье просто хотелось выйти во двор и разогнать так не вовремя разгулявшуюся челядь, но она сдерживала себя как могла, стараясь не подать виду, что ей по-настоящему страшно.

То, что конюх Прошка — губастый патлатый парень двадцати годов от роду — давно бегает за Маланькой, на княжьем дворе знали все. Ну бегает — и что с того? Потому-то, когда Прошка пришёл к князю с прошением отдать за него девку, тот долго не думал — разрешил. А чего, пускай его людишки в счастии живут! Им-то, холопам, можно, а вот ей… Не может княжья дочь замуж по любви идти. Её, как племенную кобылу, на смотрины свезут, в общее стадо поставят и решать будут, хороша иль нехороша. Не приглянется жениху — и ладно, а коль приглянется, так тут же под венец, даже её согласия не спросят.

Сгущавшаяся темень нагнетала уныние и тоску, ложась на сердце тяжёлым камнем. Вот бы сейчас, мечтала Настасья, выбраться из этой душной комнатки, выбежать на крыльцо, спуститься с него и бежать, бежать, раскинув в стороны руки; бежать куда глядят глаза и ловить приоткрытым ртом пьянящий морозный воздух; наслаждаться тишиной и гордым величием подбирающейся, словно хищный зверь, зимы. Но это были мечты, а реальность давила, сжимала виски и нагнетала дурные мысли. Тётка Лукерья, Глашка и сам князь — все, конечно же, считали, что ей крупно повезло и теперь её жизнь изменится к лучшему, но сама Настасья была уверена: это не так.

Накануне вечером заявились к ним на двор верховые — двое, оружные, разодетые, хотя и в запылённых одёжах. Оказались гонцами царёвыми, да с грамоткой. А в той грамотке сказано, что велено княжне Настасье Горчаковой явиться ко дню Великомученицы Варвары в столицу ко двору на невестины смотрины. Что сие повеление царское означает, в доме князя знали все.

Князь Тихон, услыхав новость такую, аж прослезился:

— Вот радость-то! А что, если и впрямь…

— Никуда не поеду! — тут же насупилась Настасья.

Князь покачал головой:

— Раз уж зовут тебя, доченька, — будь уж добра, не упрямься! Поезжай, голубушка, а мы помолимся, чтобы царь Иван на тебя глаз положил да в жёны взял.

— Слыхала я про те смотрины! Свезут девок со всей Руси — так они друг на дружку змеями шипят, глазищами зыркают; а царя увидят — так тут же глазки в пол, смиренье и покорность кажут, аки херувимы! Всякая норовит царю приглянуться да на трон влезть. А я по любви замуж хочу. А царь что?.. Он же злой как чёрт, да к тому же старик! Лукерья вон сказывала, что наш государь уж шестую жену себе ищет. Прежние пять недолго при троне красовались да во здравии прибывали. Двух жён тех бояре ядом потравили, двух других царь велел в монахини постричь, а одну аж в реке утопил.

Однако князь Тихон лишь махнул рукой:

— Те жёны царёвы, видать, небольшого ума были — не сумели государя ублажить-умаслить, — а ты у нас вон какая смышлёная! Ежели не станешь на рожон переть, так ведь из тебя такая царица может выйти! С царём породниться — не просто честь, а честь великая! Эх, заживём!

Настасья, недолго думая, упала на колени, обхватив отцовы ноги, и заголосила:

— Пожалей, батюшка! Не губи, родимый!

Но это не помогло — отец упрямо стоял на своём:

— Поедешь, и не смей мне боле перечить!

Настасья тут же вскочила и выкрикнула:

— Сказала «не поеду» — стало быть, не поеду, а приневолишь — из дому сбегу!

Князь Тихон от дерзости такой аж засопел, раскраснелся как варёный рак и не сразу нашёл, что ответить. Настасья же, не дожидаясь ответа, выбежала в сени.

— Я тебе сбегу! Я тебе так сбегу, что мало не покажется! — наконец-то прокричал ей вслед князь Тихон.

После того разговора отец велел Настасью из дома не выпускать, а двум своим холопам приказал постоянно следить за ней, чтоб и впрямь не сбежала. Настасья же заперлась в своей спаленке и лежала уткнувшись в подушку, но не ревела — кусала губы и злилась. Когда тётка Лукерья — отцова ключница, крепкая как жёлудь баба с круглым скуластым лицом и пухлыми губами — постучала в дверь, Настасья поднялась, отперла дверь и снова завалилась в постель.

Слуги государевы

Натянув одеяло до подбородка, Настасья долго ворочалась в постели. Мурашки бегали по спине невидимыми муравьями, и лишь под утро она забылась в полудрёме. Ей тут же приснился кошмар. Тощий старик трогал её костлявыми руками и приговаривал: «Ай да де́вица, хороша да сладка. Пойдём-ка, голубушка, да в спаленку». Потом старик превратился в ворона, а она сама — в нечто страшное и непонятное… Настасья проснулась и какое-то время лежала с открытыми глазами. Непонятное предсказание Мишани ничего не прояснило, не успокоило. Зато от чудных слов убогого уж больно интересно стало. Что за дом такой её ожидает, коль она в путь отправится? Что за демон встанет на её пути, а ещё ворон какой-то? С первыми же петухами Настасья вскочила с постели и выбежала в сени.

Здесь пахло опарой, кислой капустой и рыбными пирогами. Зачерпнув воды из ведёрка, Настасья прильнула к ковшику пересохшими губами. В сенях было темно и прохладно, но на лбу девушки всё ещё блестели холодные капельки. Настасья утёрлась рукой, даже не вспомнив провисевшее на стене полотенце, и сделала ещё пару глотков. «На мне свет клином не сошёлся — глядишь, отведёт от меня Боженька сию напасть, и всё снова будет, как прежде. Нужно просто успокоиться», — внушала Настасья себе самой, однако унять не покидавшую её дрожь всё равно не удавалось.

Параська — тощая рыжая кошка, — увидев молодую хозяйку, тут же принялась тереться о её ноги, но Настасье было не до кошачьих ласк. Она слегка пнула Параську ногой и только сейчас приметила в глубине длинных сеней Глашку. Та стояла у приоткрытой входной двери и что-то разглядывала через образовавшуюся щель.

Увидав молодую хозяйку, Глашка тут же захлопнула дверь, склонилась в полупоклоне и тоненьким голоском проворковала, точно пропела:

— Добренького утречка, Настасья Тихоновна! Чего изволишь? Умыться ли, может, молочка? Дуняша уж корову подоила.

— Чего? Корову? В такую-то рань? — удивилась Настасья. — Нет! Молока не надобно, а вот умыться... Да-да, принеси водицы... тёпленькой, и рушник. Пока эти, московские, не приехали.

Глашка поднесла ладошку ко рту и прыснула в кулачок:

— Помилуй, Настасья Тихоновна, как же не приехали? Ещё как приехали!

Настасья вздрогнула:

— Когда ж?

Глашка сделала шажок, склонилась и прошептала тихонечко:

— Ещё давеча заявились, все конные. Старшо́й ихний, царёв боярин, так тот точно гусак — важный, аж жуть: смотрит хмуро, правда, борода недолга — не до пупа, как у наших бояр, и не космата, а коротко стрижена. Он сразу же к батюшке вашему ввалился, да без докладу. А с ним ещё четверо: двое в возрасте мужички, третий помоложе, а четвёртый… — Девка выпрямилась и пригладила растрёпанные волосы. — Хоть и ростом велик, но совсем безусый ещё.

— Какие ж они тебе мужички? — возмутилась Настасья. — Не мужички, а мужи — слуги государевы!

Глашка повела бровью, махнула рукой:

— Да полно тебе, княгинюшка! Мужички — не мужички... ведь не бабы же! — И девка снова затараторила сорокой: — Я их из светёлки давеча разглядела. Кафтаны у всех с отворотами да с золочёными пуговками, все рослые, как наш Тришка-бондарь, мордатые да холёные. Держатся важно, но перед боярином своим тянутся. Да-да... Грозный, видать, боярин. Один из тех, что постарше, — седой как лунь и кривой на один глаз. Второй — чернявый, глазищи раскосые, ни дать ни взять татарин. Третий — тот, что помоложе, — сутулый малость, рожа здоровенная и круглая, как капустный кочан, а вот молоденький... — Глашка снова прыснула в кулак, — уж дюже пригожий, румяный да бровастый; у нас туточки таких красавцев днём с огнём не сыщешь!

Настасья укоризненно покачала головой и тут же спросила:

— Старшой к батюшке, а где ж остальные?

— Остальные?.. — Глашка прильнула к двери и снова поглядела в щель. — Вон! Вон!.. Из терема выходят. Так... к колодцу подошли, стоят. Ух ты, чур меня, зыркают-то как по сторонам, точно псы цепные, точно вот-вот набросятся.

— На кого набросятся?

Глашка сдвинула брови, наморщила лоб:

— Ну как это на кого?.. Ну на кого-нибудь… Так чего ж ты меня, Настасья Тихоновна, всё пытаешь? Сама вот подойди и глянь.

— Вот ещё! — Настасья нахмурилась.

Глашка шмыгнула носом, утёрла его ладошкой и снова затараторила:

— Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается — вот все и суетятся.

— А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? — Настасья махнула рукой. — Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.

Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:

— Так воду тёплую нести?

— Воду? Какую воду? Ах, воду... — Настасья махнула рукой. — Не надо воду.

Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.

Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.

Вьюга

Едут уж второй день — и кони, и люди подустали. Вьюжит, а снег всё валит и валит. Если не поспешить, дорогу вскоре заметёт, и отыскать верный путь будет не так-то просто. Стёпка — княжий холоп, что был посажен управлять повозкой, — нахлёстывает коней. Те бегут споро, снег под полозьями хрустит, точно капустная кочерыжка на зубах.

Вот вдали за сопками показался утыканный мохнатыми ёлками лесок. Теперь-то не заплутают! Кучер потянул вожжу и направил повозку прямиком к лесу. Конные скачут по бокам, не обгоняют, но и не отстают, хотя и идут по глубокому снегу. Впереди двое: чернявый татарин и боярский сынок Макарка. Татарин сидит в седле глубоко, словно влитой, а вот Макарка вытянулся весь — красуется.

Настасье всё интересно, но она московских не расспрашивает, сидит в повозке и носа не высовывает. Зато Глашка вечно в окно высунется, уж поди все глаза им измозолила.

На первом же постое, когда остановились посередь небольшого лесочка, Глашка в ёлочки упорхнула — мол, до ветру. Макарка, то приметив, тоже по-тихому исчез, точно испарился. Вернулись оба порознь, оба молчаливые. У Макарки в глазах огонёк лукавый, Глашка же с надутыми губами. Знать, чем-то недовольна. Боярин Никита Игнатьевич всё то сразу приметил, крякнул с досады. Потом улыбнулся в бороду и ничего не сказал.

— Ну что? — Настасья дёрнула Глашку за рукав, когда они снова отправились в путь. — А ну давай сознавайся: приголубила ты Макарушку Никитича?

— Нет ешшо! — хмуро буркнула девка. — Да и зачем он мне? Я ведь ему так, на разок.

— Да ладно тебе... — удивилась Настасья, а Глашка тут же ехидно так процедила:

— Макарка ваш не больно-то и хотел со мной миловаться. Он всё больше про тебя, Настасья Тихоновна, расспрашивал...

Настасья улыбнулась:

— И чего ж ты ему про меня поведала? А ну сказывай!

— А ничего!.. Боярин же не велел Макарке на тебя глазеть — вот пусть и не глазеет. Так что ничего я ему и не рассказала... такого.

Настасья рассмеялась:

— Что-то мне в то не больно верится.

— А вот и напраслину говорите! — возмущённо выкрикнула Глашка. — Говорю же: ничего не рассказала, а вот от него самого много чего спознала. Токмо раз ты мне, матушка, верить не желаешь, так я тебе тоже не расскажу ничего. — Девка отвернулась.

Тётка Лукерья, слушавшая все эти пересуды, только покачала головой.

— Ой, молодухи вы молодухи, сладу на вас нет! Что девка сенная, что княжна — всё едино! В голове одни шашни да непристойности. Княжну аж к самому царю везём, а они всё о молодцах да о делах сердечных гутарят! Ужель и я такой была... по молодости?

— А какой ты была? — Настасья потянула Лукерью за рукав. — Расскажи.

— Не скажу, больно много знать хотите! — Лукерья насупилась.

Они помолчали, потом Глашка поднялась, отошла в сторонку и поманила Настасью рукой. Та посмотрела на Лукерью. Тётка сидела в задумчивости. Настасья подошла к Глашке.

— Не хочет она говорить! — прошептала девка. — А оно и не надобно. Я сама и так всё про неё знаю.

— Что знаешь?

— Тебе Лукерья наша про Дуняшку сказывала?

— Про то, как к ней купец сватался, а она за него не пошла да со скоморохом сбежала? Ну было!

— Так вот, Лукерья наша недалеко от Дуняшки ушла. Такой же в молодости грех сотворила, а теперь мается.

— Грех? Какой ещё грех?

— В молодости наша Лукерья, по слухам, справной девкой была — в теле, одним словом, ну и на лицо ничего так, нравилась парням. Трижды к ней сватов засылали, а она ни в какую. Этот для неё стар, тот уж ветреный больно, тот скуп, тот некрасив, а кого полюбила, так он её сватать не захотел. Обрюхатил на сеновале и сбёг.

— Как Дуняшкин скоморох? — переспросила Настасья. — Во дела!

— А я что? Всех поучает наша Лукерьюшка, а сама… — Глашка воровато посмотрела на сидевшую в задумчивости тётку. — Ро́дила она опосля того. Теперь-то всем сказывает, что мужик её на войне погиб, а на самом деле всё не так было.

Настасья, глядя на опечаленную Лукерью, уж пожалела о том, что завела этот разговор. Знала ведь она Прошку — Лукерьиного сынка. Юродивый, как и Мишаня, да только пророчить не может. Жил Прошка при княжьем дворе, в доме жил, пока чуть хату не спалил. После того князь Тихон его в хлев переселил. Там Прошка с тех пор и обитал. Жаль его, но кому охота в погорельцы попасть? Правда, сам Прошка не особо от всего того страдал — пас свиней, рыбку из пруда любил тягать да на дудке играл. К сладостям уж очень пристрастился, дашь ему леденец — вот он и счастлив. Посасывает жжёный сахарок, хихикает, благодарит да крестится.

Глашка снова заговорила:

— Так что и Лукерья наша баба бедовая. Только делает вид, что так строга и неприступна. Думаешь, отчего она с нами в Москву-то напросилась?

— Отчего?

— Да оттого, что устала она со своим сыночком-дурачком возиться! Небось, тоже в столице надеется к какому-нибудь богатею прибиться да жизнь свою убогую изменить. Чего бы она там ни говорила, а мы, бабы, всё об одном лишь мечтаем: как бы кого окрутить да очаровать.