Училка для бандита

Глава 1

Анна

Телефонный звонок впивается в утреннюю тишину моей крошечной съемной квартирки на окраине города как назойливая безжалостная дрель.

Вздрагиваю, едва не выронив чашку с остывшим чаем. Сердце предательски ухает вниз.

Мама.

Я знаю, что она скажет, еще до того, как прикладываю холодный пластик старенького смартфона к уху. Голос на том конце провода, такой родной и такой измученный, дрожит, слова путаются. Лизе снова хуже. Моей младшей сестренке снова хуже.

Нужна еще одна операция. Срочно. Немедленно. А денег нет. В потрепанном кошельке сиротливо шуршит пара мятых купюр, которых едва хватит на хлеб и молоко, на банковском счете — издевательская пустота. От слова «совсем». Это слово звучит в моей голове похоронным колоколом.

Я обычная учительница русского языка и литературы в самой обычной, ничем не примечательной средней школе.

Зарплата — горькая усмешка судьбы, которой едва хватает, чтобы сводить концы с концами, оплачивать эту крохотную квартиру и покупать только базовые продукты.

Все мои скромные накопления, все, что удалось отложить за несколько лет работы, до последней копейки давно ушли на предыдущие обследования Лизоньки, на оплату бесконечных консультаций столичных светил медицины, которые только многозначительно качали головами и выписывали новые, еще более дорогие, лекарства.

Смотрю на растущую стопку неоплаченных квитанций на кухонном столе — за свет, за воду, за интернет — и отчаяние сжимает горло.

— Я найду, мамочка, обязательно найду, ты слышишь меня? Я все улажу, — говорю преувеличенно бодрым голосом, стараясь, чтобы он не дрожал, чтобы мама не услышала в нем моего собственного страха.

Где я их найду, эти проклятые деньги? Сумма, которую назвали врачи, кажется астрономической.

Ограбить банк? Мысль дикая, абсурдная, но на мгновение кажется единственным вариантом.

Вечером сижу, механически проверяя очередную стопку ученических тетрадей с неуклюжими сочинениями о «лишних людях» и чувствуя себя самой лишней, самой ненужной на этом свете, и вдруг снова звонок.

На этот раз это Света — моя бывшая однокурсница по педагогическому. Фигуристая блондинка, всегда ярко накрашенная, с громким смехом и неиссякаемым оптимизмом, она всегда была немного… авантюрной.

Из тех, кто умеет находить выход из любой, даже самой патовой, ситуации, даже если этот выход не всегда честный или безопасный.

— Анька, привет, подруга! — Ее голос звучит энергично и немного заговорщицки. — Как ты там? Не зачахла еще со своими книжками? Слушай, тут такое дело… Не для слабонервных, конечно — сразу предупреждаю, но… Есть одна работенка. Очень… ну, очень специфическая, понимаешь? Но платят… ну просто очень-очень хорошо! Баснословно, я бы сказала. Как раз то, что тебе сейчас нужно, я так думаю.

Напрягаюсь.

— Что за работа, Свет? Только не говори, что опять твои сомнительные «инвестиции» в какую-нибудь очередную финансовую пирамиду.

— Да нет же, Анюта, что ты! — смеется. — Все гораздо интереснее. И прибыльнее. Нужно, э-э-э, индивидуальные занятия проводить. Частные уроки, так сказать. С одним очень серьезным человеком. Очень важным, очень влиятельным. Он сейчас… скажем так, временно находится в местах не столь отдаленных. Временно изолирован от общества, понимаешь?..

Пауза.

Я чувствую, как холодеют кончики пальцев, а по спине пробегает неприятный озноб.

— …Но он скоро выходит по УДО, и ему для положительной характеристики перед комиссией нужно, чтобы кто-то приличный с ним позанимался. Литература там, культура речи, основы этикета — все такое. Приобщился, так сказать, к прекрасному, показал свое стремление к исправлению.

— В тюрьме?

Мой голос садится до едва слышного испуганного шепота. Картинки из криминальных фильмов, одна страшнее другой, проносятся перед глазами: мрачные сырые коридоры, ржавые решетки, грубые небритые лица заключенных.

— Ну да. Колония, — буднично, словно речь идет о походе в ближайший супермаркет, отвечает Света. — Но ты не бойся, Ань, там все схвачено, безопасность на высшем уровне. Адвокат его все устроит. И деньги, Ань! Такие деньги тебе сейчас ой как нужны! Я же знаю про Лизу — мама твоя мне все рассказала. На операцию хватит с лихвой, еще и на самую лучшую реабилитацию останется, и маме сможешь помочь, чтобы она хоть немного отдохнула.

Я молчу, лихорадочно обдумывая её предложение.

Мне страшно. Дико. Унизительно. Работать с уголовником…

Но перед глазами снова и снова возникает бледное, осунувшееся личико Лизы, её огромные печальные глаза, полные недетской тоски и боли. Ради нее я готова на все.

— Я… я согласна, — шепчу, чувствуя, как предательски быстро и гулко бьется сердце.

***

Через день я сижу в шикарном просторном офисе в центре города, обставленном дорогой мебелью из темного полированного дерева, обитой кожей. На стенах — картины в массивных рамах, на столе — тяжелые бронзовые безделушки.

Напротив меня в огромном кожаном кресле, больше похожем на трон, вальяжно развалился лощеный адвокат по имени Игорь Борисович Волков.

Дорогой идеально скроенный костюм, белоснежная рубашка, золотые часы на запястье, идеальная укладка волос, капля дорогого парфюма. И цепкий оценивающий взгляд человека, привыкшего добиваться своего.

Он внимательно, почти бесцеремонно, изучает меня с ног до головы, словно я какой-то экзотический товар на невольничьем рынке.

— Анна Викторовна, так? Светлана вас очень и очень рекомендовала. Как исключительно грамотного специалиста и порядочного человека. — Его голос мягкий, вкрадчивый, но с металлическими нотками. — Мой клиент, Дамир Анзорович Алиев, действительно нуждается в ваших профессиональных услугах. Задача на первый взгляд проста, но требует определенного такта и понимания: создать видимость его активного приобщения к культуре и духовным ценностям. Пару раз в неделю, по согласованному графику, будете приезжать в учреждение и проводить с ним занятия. Литература, история, возможно, основы риторики. Ваша положительная характеристика, экспертное мнение о его искренней тяге к знаниям и самосовершенствованию будет очень, повторяю, очень важна для комиссии по условно-досрочному освобождению. Оплата… скажем так, десять тысяч долларов по завершении вашего небольшого курса.

Глава 2

Цербер

Волков опять что-то намудрил! Учителка. Литература…

Искусствоведение для особо опасных. Цирк с дрессированными конями, да и только. Как будто какая-то сраная бумажка от какой-то зачуханной девицы в очках и с вечной указкой в потной ладошке сможет реально повлиять на решение комиссии. Да у меня и без этой показухи все рычаги давно схвачены, все нужные ниточки аккуратно дернуты, все, кому надо, получили свои «аргументы» в хрустящих конвертах.

— Цербер, она придет завтра, — заявил Волков вчера во время нашего короткого свидания через решетку. — Молодая, симпатичная, интеллигентная. Проверенный человек. Просто подыграй немного, ладно? Сделай умное лицо. Пара фраз о высоком, о смысле бытия, задумчивый взгляд в окно… Ну ты понял. Для картинки. Чтобы все выглядело максимально натурально и убедительно для этих кабинетных крыс из комиссии.

Цербер. Так меня здесь называют. За глаза, конечно. Хотя некоторые смельчаки и в лицо рискуют. Да и не только здесь. Это прозвище давно прилипло ко мне, как вторая кожа.

Прозвище, которое заставляет многих нервно сглатывать слюну и учащенно дышать, ощущая неприятный холодок, ползущий вдоль позвоночника. И правильно, черт возьми, делает.

Страх — лучший инструмент управления, самая твердая валюта в моем мире.

Я лениво смотрю в узкое зарешеченное окно своей одиночной камеры. «Люкс», как шутят вертухаи. Привычный до тошноты знакомый пейзаж: серый бетонный забор, увенчанный спиралями колючей проволоки, клочок пасмурного неба.

Еще немного… Совсем немного осталось, и скоро я снова вдохну полной грудью пьяняще-сладкий воздух свободы. И тогда… Тогда я верну себе все до последней копейки, что у меня нагло отняли эти суки. И даже больше. С большими процентами. Возможно, кровью. Я не злопамятный, просто память у меня хорошая. Очень хорошая.

Эта училка… Забавно. Придет читать мне нудные, как проповедь, нотации о вечном, добром, светлом, о пагубности моего жизненного пути. Ну что ж, посмотрим. Хоть какое-то, пусть убогое, но новое развлечение в этой беспросветной рутине тюремных будней. А то от местных рож уже реально тошнит.

Начальник оперчасти сегодня утром заходил — тоже что-то долго и нудно мямлил про «необходимость демонстрации примерного поведения» перед предстоящей комиссией по УДО. Смотрел на меня с плохо скрываемой застарелой опаской. Как и всегда. Знают, сволочи, что даже здесь, в этих каменных стенах, я решаю многое. Один мой небрежный кивок — и чья-то никчемная жизнь в зоне может круто и очень неприятно измениться. Или оборваться.

Пусть приходит эта училка. Посмотрим, что это за «спасительница заблудших душ». Может, она хоть немного скрасит последние, самые тягучие, дни моего вынужденного «отдыха» от мирской суеты. А если будет слишком назойливой или непроходимо глупой — быстро поставлю на место. Я это умею делать. Очень хорошо умею. Жизнь научила.

Глава 3

Анна

Контрольно-пропускной пункт колонии строгого режима встретил меня атмосферой казенной неприветливости и затаенной угрозы. Высокий серый забор с колючей проволокой поверху, массивные железные ворота, люди в форме с непроницаемыми лицами и усталыми глазами.

Унизительная процедура обыска, когда чужие равнодушные женские руки бесцеремонно ощупывают твое тело, заставляют выворачивать содержимое сумки на металлический стол.

Я сжимаю зубы до скрипа, стараясь сохранить остатки самообладания и не выдать своего волнения. Потом длинные гулкие слабо освещенные коридоры с обшарпанными стенами, выкрашенными в тошнотворный казенный зеленый цвет. От него начинает мутить.

Меня провожают не в привычную для таких мест комнату для свиданий, разделенную толстым мутным стеклом и оборудованную переговорным устройством, а в специальный кабинет, похожий на школьный. «Для создания более неформальной и доверительной обстановки», — пояснил Волков ухмылкой. Эта вызывает еще более сильное беспокойство и плохое предчувствия. Один на один с… таким человеком.

Меня встречает хмурый капитан лет сорока, с уставшим невыспавшимся взглядом пустых выцветших глаз.

— Проходите, учительница, — бросает он равнодушно, даже не взглянув на меня. — Цербер… То есть Алиев сейчас подойдет. Ждите здесь. И без фокусов.

Он указывает на неприметную дверь в конце коридора.

Кабинет действительно отдаленно напоминает учебный класс. Старый потертый деревянный стол, два колченогих стула, пыльная, исцарапанная школьная доска на стене.

И, конечно, массивные железные решетки на единственном окне, безжалостно перечеркивающие вид на унылый тюремный двор. Я сажусь на один из стульев — тот, что подальше от двери, — кладу на стол принесенные с собой книги: томик Пушкина, потрепанный экземпляр «Преступления и наказания» Достоевского.

Руки заметно дрожат, и я торопливо прячу их под стол, сцепив пальцы в замок. Дыхание перехватывает от волнения.

Дверь со скрипом открывается, и в кабинет входит он. Дамир Анзорович Алиев.

Цербер.

Я ожидала увидеть грубого, неотесанного громилу с тяжелой челюстью, тупым наглым взглядом и звериными повадками, который всем своим видом излучает угрозу. Но этот мужчина… Он не такой. Он высокий, широкоплечий, но не грузный, не массивный. Под тонкой тканью тюремной робы угадывается мощная тренированная мускулатура.

Движения уверенные, плавные, почти кошачьи, как у хорошо отлаженного смертоносного хищного механизма, знающего свою силу. Короткая стрижка темных, почти черных, волос, открывающая высокий лоб. Резко очерченный волевой подбородок, чуть выступающие скулы. И глаза…

Пронзительные, темные, почти черные глаза смотрят на меня внимательно, изучающе, с какой-то едва заметной ленивой насмешкой. Их взгляд словно скользит по мне, ощупывает, почти раздевает, заставляя чувствовать себя неуютно, беззащитно.

На правой скуле чуть ниже глаза я замечаю тонкий белый шрам, который, как ни странно, добавляет и без того мужественному лицу оттенок дьявольски опасной привлекательности.

Когда мужчина небрежно кладет руки на стол, я замечаю на его сильных предплечьях витиеватые татуировки, выглядывающие из-под закатанных рукавов.

Он даже в робе выглядит… невероятно властным. Как изгнанный король, не утративший своего величия. От него исходит аура силы, уверенности в себе и какой-то первобытной опасности.

— Анна Викторовна, я полагаю?

Голос низкий, глубокий, с едва уловимой, но будоражащей хрипотцой. От этого голоса у меня по спине пробегают колючие мурашки. Невольно ежусь.

— Да. Здравствуйте, Дамир Анзорович.

Стараюсь, чтобы голос не дрожал, чтобы звучал уверенно, по-деловому. Получается из рук вон плохо. Голос предательски срывается на последнем слове.

Он усмехается. Одними уголками губ. Эта усмешка не касается его глаз — они остаются холодными, внимательными и чуть насмешливыми.

— Ну что ж, учительница, — он медленно обходит стол и садится напротив меня. Так близко, что я чувствую легкий запах его тела — терпкий, мужской, с нотками табака. — Чему такому важному и полезному мы будем сегодня с вами учиться? Высокой поэзии, способной растопить лед в сердце закоренелого преступника? Или, может, вы принесли с собой учебник по морали и нравственности для начинающих?

В его голосе сквозит откровенная издевка.

Я сглатываю подступивший к горлу мешающий дышать ком.

— Мы… мы можем начать с русской классики, Дамир Анзорович. С творчества Александра Сергеевича Пушкина, например. Его лирика… она затрагивает вечные темы любви, чести, свободы… — говорю почти шепотом, и краска заливает мои щеки.

— Пу-ушки-ин… — растягивает Дамир Анзорович, и мне кажется, что он вот-вот расхохочется мне в лицо. — Великий и неповторимый. Ну, давайте вашего Пушкина. Удивите меня, Анна Викторовна. Попробуйте. Может, и вправду во мне проснется тяга к прекрасному.

Открываю томик стихов. Руки предательски дрожат, страницы шелестят громко в напряженной тишине.

Этот человек пугает меня. Пугает до дрожи в коленках, до холодного пота на спине. И, необъяснимо, постыдным образом притягивает. Это опасно. Очень-очень опасно. Я должна помнить, зачем я здесь. Только ради Лизы. Только ради денег на её лечение.

Глава 4

Цербер

Учителка. Анна Викторовна. Хрупкая, тонкая, как фарфоровая статуэтка, которую боишься сломать неосторожным движением. Волосы цвета спелой пшеницы собраны в строгий, но немного растрепавшийся на затылке пучок. Большие серые глаза, подернутые легкой дымкой испуга, как у пойманного олененка, смотрят на меня настороженно, но с каким-то упрямым, несломленным огоньком.

Когда она доставала из своей старомодной сумки книгу, я заметил, как дрожат ее тонкие длинные пальцы. Изящные, аристократические, с аккуратно коротко остриженными ногтями без малейшего следа лака.

На безымянном пальце правой руки — простое тоненькое серебряное колечко. Подарок мамы или бабушки? Вряд ли обручальное. Да и взгляд у нее… не замужней женщины. Скорее испуганной девчонки, впервые попавшей в клетку с тигром.

Она начала что-то лепетать своим тихим, немного срывающимся от волнения голосом про этого кудрявого Пушкина, про какие-то там «высокие чувства» и «нравственные искания».

Я почти не слушал сами слова — это школьный бред. Я смотрел на неё, когда она произносила высокопарные книжные фразы, на её губы —чуть припухлые, нежно-розовые, не тронутые помадой.

На то, как она то и дело нервно поправляет очки в тонкой металлической оправе, которые ей и не нужны вовсе — они так, для солидности, для придания себе веса. На легкий, нежный румянец, который проступил на ее бледных щеках, когда она поймала мой откровенный изучающий взгляд. Она покраснела.

Она боится меня. Это очевидно, как дважды два.

Но, к моему удивлению, не заискивает, не лебезит, не пытается понравиться, как большинство из тех, кто попадает в мое поле зрения и от кого мне что-то нужно. Держится. Пытается сохранить лицо, профессиональное достоинство. Это… любопытно. Даже, пожалуй, забавно. Вызывает не раздражение, а какой-то странный, новый для меня интерес.

Она не похожа ни на одну из тех женщин, которые были в моей жизни до этих проклятых стен. Те были яркими, хищными, расчетливыми стервами, всегда знающими, чего хотят, и готовыми идти по головам ради денег, власти, положения или просто острых ощущений. Эта… другая. Какая-то… чистая, что ли, неиспорченная.

Наивная до смешного. Словно не из этого жестокого, прогнившего мира, а из тех самых книжек, которые она так бережно держит в руках.

И какого дьявола ей понадобилась эта работа? За какие такие грехи судьба забросила её сюда, в это кошмарное для нее место? Деньги? Скорее всего.

Всегда, в конечном счете, дело в них, в этих презренных бумажках. Интересно, какова цена её отчаяния? Что заставило эту трепетную лань добровольно войти в клетку к волку?

— …Татьяна ему пишет письмо, — доносится до меня её тихий голос, — обнажая свою душу, свои самые сокровенные, самые тайные чувства и мысли…

— Душу, значит? — перебиваю нарочито громко, чуть наклоняясь вперед через узкий стол, еще больше сокращая и так небольшую дистанцию между нами. Мне нравится наблюдать, как училка инстинктивно напрягается от моей близости, как учащается ее дыхание. — А вы сами-то верите в эту самую душу, Анна Викторовна? В эту мифическую, нематериальную субстанцию, о которой так любят рассуждать поэты и философы?

Она вздрагивает от моего неожиданного вопроса, от такой резкой, грубой смены темы. Смотрит на меня растерянно, широко раскрыв большие серые глаза, как испуганная школьница, которую внезапно вызвали к доске отвечать на каверзный вопрос.

— Да. Я верю, — после небольшой, почти мучительной для нее паузы тихо, но неожиданно твердо отвечает она, и в её голосе, к моему удивлению, появляются стальные нотки.

— И что, по-вашему, она есть у каждого? — криво усмехаюсь, проводя кончиком языка по внутренней стороне щеки. — Даже у-у-у… таких, как я? Убийц, грабителей, насильников, рецидивистов со стажем?

Я специально перечисляю эти страшные для неё слова, внимательно наблюдая за ее реакцией, за тем, как меняется выражение лица.

Она молчит несколько долгих напряженных секунд, взглядом испуганно мечется по моему лицу, по татуировкам на моих руках, словно ищет какой-то ответ, какое-то подтверждение своим мыслям.

Потом неожиданно вскидывает упрямо свой маленький подбородок и так же тихо, но отчетливо и с какой-то детской убежденностью произносит:

— Я верю, Дамир Анзорович, что в каждом человеке изначально есть что-то светлое. Божья искра, если хотите. Иногда это просто очень-очень глубоко спрятано. Под толстыми слоями грязи, боли, обид и совершенных ошибок.

Интересно. Очень, блядь, интересно. Эта девочка еще может меня удивить. Не такая уж она и простушка, какой показалась сначала. В ней есть стержень. Тонкий, но, похоже, стальной.

— Продолжайте про вашу Татьяну, Анна Викторовна, — откидываюсь на скрипучую спинку стула, складывая руки на широкой груди. — Мне становится все более любопытно. Может, и в моей давно прожженной, закопченной душе что-то светлое еще отыщется под вашим чутким и таким профессиональным руководством.

Я наблюдаю за ней, за её смущением, за тем, как она пытается снова сосредоточиться на тексте книги, как дрожат её ресницы. Да, Волков, определенно, самый грамотный адвокат.

Это «культурное просвещение» может оказаться гораздо занимательнее, чем я предполагал. Гораздо занимательнее.

А главное — эти два часа в неделю в обществе этой странной, не от мира сего учителки куда приятнее, чем унылая компания тупых сокамерников или вечно хмурые, осточертевшие физиономии тюремных вертухаев. Да, это может быть интересно.

Глава 5

Анна

Второй визит в колонию дается мне немного легче. По крайней мере, я уже знаю, чего ждать от унизительной процедуры на КПП и гнетущей атмосферы этих бесконечных серых коридоров.

Но сердце все равно стучит чуть быстрее, когда подхожу к двери того самого кабинета. Ладони неприятно потеют, и я незаметно вытираю их о строгую юбку.

Я снова составила неброский образ: темная юбка чуть ниже колена, скромная светлая блузка с высоким воротником, волосы аккуратно собраны в пучок. Максимум деловитости, минимум женственности. Хотя кого я пытаюсь обмануть?

Перед таким мужчиной, как Дамир Алиев, любая женщина, наверное, чувствует себя просто женщиной: слабой, уязвимой и, одновременно с этим, до дрожи в коленях ощущающей его первобытную мужскую силу.

Он уже там. Сидит за столом в той же позе, что и в прошлый раз: слегка откинувшись на спинку стула, руки свободно лежат на столешнице.

Сегодня он выглядит… иначе. Не то чтобы менее опасно, нет. Эта аура хищника, кажется, неотъемлемая часть его натуры. Но во взгляде его темных, почти черных глаз я не вижу вчерашней откровенной насмешки. Скорее какое-то спокойное, внимательное ожидание. И еще что-то, чего я не могу пока определить. Может быть, просто усталость?

— Здравствуйте, Анна Викторовна.

И голос, все такой же низкий и бархатистый, с едва заметной хрипотцой, звучит сегодня ровно, почти нейтрально. Никакой издевки.

— Здравствуйте, Дамир Анзорович, — отвечаю, стараясь, чтобы мой голос тоже звучал спокойно.

Кажется, получается чуть лучше, чем в прошлый раз. Сажусь на стул, достаю из сумки роман Достоевского «Преступление и наказание» и кладу на стол. На этот раз я выбрала произведение посложнее. Мне хочется… не знаю, чего мне хочется. Может быть, понять Дамира Анзоровича лучше? Или просто выполнить работу как можно качественно, чтобы совесть была чиста?

— Федор Михайлович, значит? — он чуть приподнимает он бровь, и в уголке его губ снова мелькает тень той самой усмешки, от которой у меня что-то неприятно сжимается внизу живота. — Решили сразу перейти к тяжелой артиллерии? Не боитесь, что мой неискушенный мозг не выдержит такой нагрузки?

— Я думаю, вы справитесь, Дамир Анзорович, — отвечаю, стараясь не поддаваться на провокацию. — Это одно из величайших произведений мировой литературы, поднимающее очень важные философские и нравственные вопросы.

— Нравственные вопросы… — протягивает он задумчиво, постукивая пальцами по столу. Они длинные, сильные, с ухоженными ногтями. Я невольно засматриваюсь на руки «ученика», на которых под кожей перекатываются мышцы, на темные узоры татуировок, выглядывающие из-под рукавов. — И какие же, например?

Немного теряюсь от его прямого взгляда. Он смотрит на меня так, словно действительно ждет ответа, а не просто издевается.

— Ну… например, вопрос о праве сильной личности. Теория Раскольникова о том, что есть люди «обыкновенные», материал, так сказать, и люди «необыкновенные», которые имеют право… преступать закон, если это необходимо для достижения великой цели.

Он несколько секунд молчит, его взгляд становится жестким, почти непроницаемым.

— А вы, Анна Викторовна, как считаете? Существуют такие… «необыкновенные» люди? Которым дозволено больше, чем остальным серым мышкам?

Вопрос с явным подвохом. Я это чувствую каждой клеточкой тела. Он не просто спрашивает о книге. Он спрашивает обо мне. О моем отношении к нему, к таким, как он.

— Я думаю, — осторожно подбираю слова, стараясь не смотреть ему прямо в глаза слишком долго, потому что его взгляд гипнотизирует, лишает воли, — что перед законом все должны быть равны. И перед Богом тоже, если уж на то пошло. А теории, оправдывающие насилие и преступления, какими бы красивыми словами они ни были прикрыты, это самообман. Путь в никуда.

Я сама удивляюсь собственной смелости. Последние слова звучат даже с каким-то вызовом.

Дамир Анзорович усмехается, но на этот раз горько.

— Закон, Анна Викторовна… Забавная штука. Дышло. Куда повернул, туда и вышло. Особенно — если есть, чем это дышло хорошенько смазать. Или если ты сам и есть этот закон.

Его рука лежит на столе, всего в нескольких сантиметрах от моей, стиснувшей край книги. Я вижу, как напрягаются мышцы на его предплечье, когда он медленно сжимает пальцы в кулак. Татуировки, кажется, извиваются на его коже, словно живые змеи. Меня вдруг обдает жаром, щеки вспыхивают. Я отвожу взгляд.

— Но есть еще и совесть, Дамир Анзорович, — выпаливаю, сама не понимая, откуда во мне эта внезапная отвага.

Наверное, от отчаяния. Или от того, что я слишком много думаю о Раскольникове и его терзаниях.

Дамир Анзорович чуть приподнимает бровь, и в его темных глазах на мгновение вспыхивает какой-то непонятный огонек. Удивление?

— Совесть? Вы и в неё тоже верите? Как в душу, в Бога и в Деда Мороза?

— Да. Верю.

Он долго молчит, не сводя с меня своего пронзительного изучающего взгляда. Мне кажется, я слышу, как гулко и часто стучит мое собственное сердце в оглушающей тишине этого маленького кабинета.

Потом Цербер неожиданно легко, почти по-мальчишески улыбается. Это не холодная, циничная усмешка, а что-то… почти теплое? На одно короткое мгновение его лицо неуловимо меняется, жесткие черты смягчаются, и он выглядит моложе своих лет.

— Вы удивительная женщина, Анна Викторовна. Удивительно наивная — как ребенок, только что научившийся читать по слогам. Но с каким-то несгибаемым стальным стержнем внутри. Парадокс…

От его слов, от этой неожиданной смены тона у меня на мгновение перехватывает дыхание.

Он поднимается со стула, прохаживается по маленькому кабинету, заложив руки за спину. Подходит к окну, смотрит на унылый тюремный двор.

— …Знаете, иногда, сидя в этой серости и безысходности, начинаешь по-настоящему ценить простые обыденные вещи. Искренность, например. Её здесь днем с огнем не сыщешь. Все лгут, притворяются, пытаются урвать свой кусок. А вы… вы как будто с другой планеты. — Он резко поворачивается, и его взгляд снова становится жестким. — Урок окончен на сегодня, Анна Викторовна? Или вы еще хотите поговорить о терзаниях совести Родиона Романовича?

Глава 6

Цербер

Аня. Да, именно так я стал называть ее про себя. Аня. Звучит как-то… по-домашнему, что ли. Хотя какая она мне, к черту, домашняя?

Она не просто читает мне эти свои заумные книжки, от которых у нормального человека мозги набекрень съедут. Она, сама того не понимая, заставляет что-то там, внутри меня, шевелиться.

Что-то, что я давно считал умершим, выжженным каленым железом, похороненным под толстым слоем цинизма и жестокости. Совесть? Душа? Смешно, ей-богу. Если бы у меня была эта самая совесть, я бы сейчас не сидел здесь, в этой вонючей дыре. И не был бы тем, кто я есть. Цербером.

Но она говорит об этом так… просто. Так искренне, с такой по-детски обезоруживающей верой в глазах.

Как будто действительно верит во всю эту чушь про «светлое начало» и «божью искру». И это, как ни странно, не вызывает у меня привычного раздражения или желания поглумиться. Скорее… какой-то непонятный отклик. Словно давно забытая мелодия, которую вдруг услышал и не можешь выкинуть из головы.

Мне захотелось побольше узнать информации об Ане. В голове не укладывалось, почему такая девушка выбрала работать на зоне…

И я попросил адвоката подготовить отчет.

Волков доложил мне: Ане срочно нужны деньги на операцию для младшей сестры. Очень серьезную операцию, очень дорогую. Поэтому Аня и согласилась на эту работу. Не из-за внезапно проснувшейся любви к педагогике в экстремальных условиях или из-за наивного желания «исправить» меня. Банально — деньги. Все в этом мире крутится вокруг них, проклятых.

Но в ней нет той алчности, какую я привык видеть в людях, особенно в женщинах, которые крутились вокруг меня на воле. Только отчаяние. Глубокое тихое отчаяние. И какая-то внутренняя сила, готовность пойти на все ради спасения близкого человека. Это вызывает… уважение. Да, пожалуй, именно уважение. Редкое для меня чувство.

«Наивная, как ребенок, но со стальным стержнем внутри». Я сам удивился, когда эти слова сорвались у меня с языка. Но это правда. Она не ломается под моим давлением. Боится — это видно невооруженным глазом, — но не ломается. Не прогибается. Держит удар. Не каждая бы смогла.

Сегодня она была особенно бледной, какой-то рассеянной — наверное, расстроили новости из больницы. Я заметил, как она теребила свой дешевый платочек, когда я говорил о законе и совести.

«Что-то случилось, Анна Викторовна?» — спросил я нарочито безразличным, почти скучающим тоном, когда она уже собиралась уходить. Просто чтобы посмотреть на ее реакцию.

Она вздрогнула всем телом, как будто я ее ударил.

«Нет-нет, Дамир Анзорович, все в порядке. Все хорошо. Просто… немного не выспалась, наверное».

Врет. Неумело врет. Я это видел по ее глазам, по тому, как дрогнул ее голос. Девочка совсем не умеет лгать. Еще одно редкое качество в наше время.

— Волков, — говорю во время нашего следующего свидания, когда он снова начинает фактам раскладывать о моих «блестящих перспективах» на УДО. — Узнай все подробности про сестру этой училки. Что за операция, какая клиника, какие врачи, сколько точно нужно денег. Все до мелочей. И чтобы никто, особенно она, не знал, что это я интересуюсь. Понял?

Он смотрит на меня с плохо скрываемым удивлением.

— Дамир, но… зачем тебе это? Какое это имеет отношение к делу?

— Просто выполни мою просьбу. Быстро и тихо.

Он нехотя кивает и начинает что-то записывать в свой дорогой кожаный блокнот.

— Хорошо.

Я сам, если честно, не до конца понимаю, зачем мне это нужно. Может, просто от скуки, от этой тюремной тоски, когда каждый день похож на предыдущий, как две капли грязной воды. Может, хочу посмотреть, что будет дальше, как училка будет себя вести. А может… Может, эта девчонка с её наивной верой в «светлое будущее» и «добрых людей» действительно что-то во мне зацепила. Что-то такое, что я давно похоронил и забыл.

Церберу не положено иметь слабостей. Слабости — это для лохов и терпил. Но эта Анна… она на слабость. Она что-то другое. Что-то, чего я пока не могу понять, не могу объяснить даже самому себе.

Но я разберусь. Я всегда во всем разбираюсь. Рано или поздно.

Глава 7

Анна

Следующие несколько «уроков» проходят в какой-то странной, почти сюрреалистичной атмосфере. Дамир Анзорович больше не пытается откровенно издеваться или провоцировать меня.

Он внимательно слушает, иногда задает неожиданно глубокие вопросы по текстам, которые мы разбираем, иногда просто молчит, глядя на меня темным, непроницаемым взглядом, от которого у меня по-прежнему бегут мурашки, но теперь к страху примешивается какое-то тревожное волнение.

Мы читаем Чехова, его рассказы о маленьких людях, о тщете человеческих усилий, о поисках смысла жизни. Потом переходим к Булгакову, к его мистическому и трагическому «Мастеру и Маргарите». Я сама предлагаю этот роман, немного опасаясь реакции Дамира Анзоровича. Но он, к удивлению, относится к этой идее с явным интересом.

— «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» — читает он вслух, и его низкий бархатный голос придает этим знакомым строкам новую, пугающую и одновременно завораживающую глубину.

Я смотрю на него, на его сильные руки, держащие книгу, на сосредоточенное лицо, на котором сейчас нет и тени обычной циничной усмешки, и чувствую, как что-то внутри меня тает, ломается, перестраивается.

— Как вы думаете, Анна Викторовна, — спрашивает «ученик», внезапно оторвавшись от чтения и посмотрев мне прямо в глаза, — такая любовь… она действительно существует? Или это просто красивая выдумка писателей, чтобы потешить наивных вроде вас?

Его взгляд такой пронзительный, что кажется — видит меня насквозь, читает мои сокровенные мысли.

— Я верю, что существует, — шепчу, и краска заливает мои щеки.

— Даже здесь? — Дамир Анзорович обводит рукой тесное пространство с решетками на окнах. — Даже в таком мире, как наш? Где правят деньги, сила и предательство?

— Мне кажется, настоящая любовь сильнее всего этого. Она может расцвести где угодно. Даже в аду.

Сама не ожидала от себя таких слов.

Дамир Анзорович долго молчит, глядя на меня, и в его глазах я вижу какую-то странную эмоцию: то ли боль, то ли тоску, то ли что-то еще, чему не могу найти названия. Потом он хмыкает и снова утыкается в книгу.

— Продолжим, пожалуй. Интересно, чем все закончится у вашего Мастера и его ведьмы.

***

Следующим утром, когда прихожу в больницу навестить Лизу, меня встречает взволнованная, но сияющая мама.

— Анечка, ты не поверишь! — её голос дрожит. — Сегодня звонили сверху! Какой-то… какой-то анонимный благотворитель полностью оплатил операцию Лизоньки! И не только операцию, но и весь курс реабилитации! Представляешь?! Всю сумму! Нам больше не нужно ничего искать!

У меня подкашиваются ноги. Опускаюсь на стул в коридоре, не в силах вымолвить ни слова. Слезы сами собой льются из глаз — слезы облегчения, благодарности, какого-то оглушительного неправдоподобного счастья. Лиза будет жить! Лиза будет здорова!

— Кто это мог быть, мама? — спрашиваю, когда немного прихожу в себя.

— Не знаю, доченька, — мама всхлипывает, обнимая меня. — В клинике сказали, что он пожелал остаться неизвестным. Просто добрый человек. Сказал, что прочитал о нашей беде в интернете, на каком-то форуме, где мы просили о помощи, и решил помочь. Господи, неужели на свете еще остались такие люди?!

Добрый человек. Анонимный благотворитель. Я сижу, как громом пораженная, а в голове навязчиво стучит одна-единственная мысль, от которой становится холодно и страшно. Неужели… неужели это он? Дамир Алиев?

Эта мысль кажется совершенно абсурдной, дикой. Зачем ему это? Ему — жестокому, циничному уголовнику, который презирает все человеческое? Какая ему выгода? Или я ошибаюсь? Может быть, тот «светлый уголок», о котором я так наивно говорила, действительно существует в его душе?

Какое-то непонятное смятение, тревога, почти страх наполняют меня. Если это он, то почему он это сделал? И почему тайно? И что мне теперь делать? Продолжать эти «уроки» как ни в чем не бывало? Делать вид, что я ничего не знаю, ни о чем не догадываюсь?

***

На следующий «урок» я иду с тяжелым сердцем. Я не знаю, как себя вести, что говорить. Алиев встречает меня как обычно. Спокойный, чуть насмешливый, непроницаемый. Ничем не выдает своего участия в судьбе Лизы. Мы снова читаем Булгакова.

— Рукописи не горят, — произносит он задумчиво, глядя куда-то мимо меня.

И в его голосе мне слышатся какие-то новые, незнакомые нотки.

Я не выдерживаю.

— Дамир Анзорович, я… я хочу вас поблагодарить.

Он медленно поворачивает голову, смотрит на меня темным внимательным взглядом.

— Поблагодарить? За что же это, Анна Викторовна? За то, что я прилежно изучаю с вами русскую классику? Так это вроде бы мне нужно вас благодарить. За ваше терпение.

— Нет… За другое. За мою сестру. За Лизу.

На его лице не дрогнет ни один мускул. Взгляд остается таким же спокойным, почти безразличным.

— Не понимаю, о чем вы, Анна Викторовна. Какое я имею отношение к вашей сестре?

— Я знаю, что это вы, — вырывается у меня почти шепотом. — Что это вы оплатили её операцию. Пожалуйста, не отрицайте.

Он молчит несколько секунд, постукивая пальцами по столу. Потом криво усмехается.

— Даже если и так, Анна Викторовна, какое это имеет значение? Считайте, что это… мой небольшой вклад в развитие отечественной медицины. Или просто… каприз богатого человека, которому некуда девать деньги. Какая разница?

— Но зачем?

Смотрю на него, пытаясь разгадать загадку этого человека, полного таких невероятных противоречий.

Он чуть наклоняет голову, и в его глазах снова появляется тот самый огонь.

— Зачем люди делают добрые дела, Анна Викторовна? Может, чтобы замолить грехи? Может, от скуки? А может, им просто… иногда хочется побыть хорошими. Даже таким, как я. — Он делает паузу, его взгляд становится серьезным. — Просто забудьте об этом, Анна Викторовна. И никому ни слова. Договорились?

Глава 8

Цербер

Конечно, училка догадалась. Я так и думал. И это… меняет дело.

Я видел, как она смотрела на меня сегодня. Уже не со страхом. Ну или не только со страхом. Там было что-то еще. Удивление. Благодарность. И… что-то похожее на интерес? Или мне просто показалось?

«Зачем люди делают добрые дела, Анна Викторовна?»

Хороший вопрос. Я и сам себе его задавал не раз за последние дни. Зачем я это сделал? Не из желания замолить грехи. В эту чушь я не верю. И не от скуки. У меня дел хватает даже здесь, в этих четырех стенах.

Может, потому что я увидел в ее глазах то самое отчаяние, которое когда-то испытывал сам? Когда остался один на один с бедой, когда весь мир против тебя и нет никого, кто бы протянул руку помощи? И ты готов продать душу дьяволу, лишь бы выбраться из этой задницы…

А может… мне просто захотелось сделать что-то хорошее? Просто так. Без всякой выгоды. Впервые за очень много лет. Чтобы доказать самому себе, что я еще не окончательно превратился в того монстра, каким меня считают. И каким я сам себя иногда чувствую.

Когда она говорила «спасибо», у нее дрожал голос, а в глазах стояли слезы. Такие чистые, искренние. Не крокодиловы, как у тех продажных шлюх, которые рыдали у меня на плече, выпрашивая очередную побрякушку. Эти слезы… они что-то зацепили во мне. Что-то очень глубоко.

И когда я коснулся её щеки… Черт, я сам не понял, как это произошло. Рука сама потянулась. Просто хотел стереть эту дурацкую слезинку, а получилось… Как будто током ударило. Ее кожа — такая нежная. И она так испуганно замерла, как пойманная в руку птичка. Я видел, как расширились ее зрачки. И, клянусь, мне захотелось… поцеловать ее. Прямо там, в этом убогом кабинете, под прицелом тюремных камер.

Бред. Полный бред. Цербер и сантименты. Цербер и нежность. Это же смешно.

Я должен держать дистанцию. Должен помнить кто я и кто она. Она — просто инструмент. Инструмент для моего УДО. Приятный, интересный, но всего лишь инструмент.

И когда я выйду отсюда, наши пути разойдутся. Навсегда. Так будет правильно. Для нее же лучше. Мой мир — не для таких, как она. Он ее сломает, раздавит, испачкает. А я… я не хочу этого. Почему-то не хочу.

«Лучшая ваша благодарность, — сказал я ей, — это если вы и дальше будете приходить сюда и читать мне умные книжки».

И это почти правда. Мне действительно хочется, чтобы она приходила. Снова видеть ее испуганные, но честные глаза. Слышать немного дрожащий тихий голос. Чувствовать ее присутствие рядом, едва уловимый запах ее духов —легкий, цветочный, такой неуместный в этих стенах.

Училка что-то меняет во мне. Медленно, незаметно. И мне это, черт возьми, не нравится. Потому что это делает меня… уязвимым. А Цербер не может быть уязвимым.

Комиссия по УДО через две недели. Волков говорит, все на мази, шансы стопроцентные. Характеристика от начальства колонии — идеальная. «Встал на путь исправления, активно участвует в культурной жизни учреждения, проявляет тягу к знаниям». Смех, да и только.

А теперь еще и эта бумажка от «учительницы» добавится. «Продемонстрировал глубокий интерес к русской классической литературе, обладает аналитическим складом ума, способен к эмпатии и нравственной рефлексии». Блядь, какие слова умные знает. Эмпатия. Рефлексия.

Еще несколько «уроков». Еще несколько часов рядом с ней. А потом — свобода. И новая жизнь. В которой для таких, как Анна Викторовна, места быть не должно.

Или… все-таки должно?

Я отгоняю эти мысли. Они разрушительны.

Но когда закрываю глаза, пытаясь уснуть на своей жесткой тюремной койке, снова вижу ее лицо, серые глаза. И чувствую на кончиках пальцев тепло ее нежной кожи.

Черт. Что она со мной делает?

Глава 9

Анна

После того разговора и прикосновения Цербера что-то неуловимо меняется в атмосфере наших «уроков». Исчезает былая напряженность, скованность. Не то чтобы мы становимся друзьями — это слишком абсурдно, учитывая, кто он и кто я, — но между нами возникает какое-то хрупкое, едва ощутимое доверие. Или его подобие.

Алиев все так же внимательно слушает, спорит со мной о героях книг, об их мотивах, о добре и зле, и в этих спорах я иногда вижу проблески его настоящего «я» — не безжалостного заключеного, а человека умного, наблюдательного, с собственным, пусть и искаженным, кодексом чести.

— Как думаете, Анна Викторовна, — спрашивает он, задумчиво глядя в окно, за которым моросит мелкий дождь, — Иешуа действительно простил Пилата? Или это просто красивая сказка для утешения слабых?

— Мне кажется, он простил. Потому что прощение — это не слабость, а сила. Сила подняться над обидой и болью. И дать шанс другому человеку. И себе самому.

— Вы действительно так считаете? Что любого можно простить? Даже… самого страшного предателя?

В его голосе звучат такие нотки затаенной боли, и у меня сжимается сердце. Я понимаю, что этот вопрос для него — не просто отвлеченное рассуждение о литературном герое. Это что-то очень личное.

— Я думаю… да. Если человек искренне раскаивается. И если он готов искупить вину.

Алиев хмыкает и отворачивается.

— Искупить… Легко сказать. Иногда искупление невозможно. Иногда единственное, что остается, это месть.

От этих слов мне становится не по себе. Я снова вижу в его глазах тот холодный безжалостный блеск, который так пугал меня вначале. Цербер никуда не делся. Он просто затаился.

До его комиссии по УДО остается неделя. Волнение нарастает. Не только у него — я это чувствую по его напряженным желвакам, по тому, как он иногда сжимает кулаки, — но и у меня.

Я ловлю себя на мысли, что мне… не все равно, каким будет решение комиссии. Я хочу, чтобы его выпустили. Не потому что от этого зависит получу ли я вторую часть гонорара — на деньги уже все равно, — а потому, что я вижу, что этот мужчина заслуживает второго шанса.

И еще — потому что мне страшно представить, что эти «уроки» закончатся. Что я больше не увижу его, не услышу его голос, не буду спорить с ним о книгах. Эта мысль вызывает какую-то странную сосущую пустоту в груди.

На предпоследнем «уроке» Цербер особенно молчалив и задумчив. Мы почти не говорим о литературе. Он просто сидит, смотрит на меня, и в его взгляде есть что-то такое, от чего у меня перехватывает дыхание.

— Анна Викторовна, — говорит он наконец, — спасибо вам.

— За что, Дамир Анзорович? — теряюсь я.

— За все. За то, что вы… были здесь. За то, что вы такая, какая вы есть. Наивная, честная, упрямая. Вы как глоток свежего воздуха в этой затхлой дыре. Вы напомнили мне, что в мире есть что-то еще, кроме грязи и дерьма…

Я не знаю, что ответить. Его слова трогают до глубины души. И одновременно вызывают какую-то необъяснимую тревогу.

— …Когда выйду отсюда, — продолжает Цербер, не сводя с меня глаз, — я найду вас, Анна Викторовна.

Мое сердце пропускает удар.

— Зачем? — шепчу, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

— Просто… чтобы убедиться, что у вас все в порядке. И чтобы… отдать долг.

— Какой долг, Дамир Анзорович? Вы мне ничего не должны. Наоборот, это я вам…

— Должен, — он мягко, но настойчиво перебивает меня. — У меня есть принцип, Анна Викторовна: я всегда плачу по счетам. По всем счетам. И хорошим, и плохим.

Его слова звучат как обещание. И как угроза. Я не знаю, как их расценивать.

Когда ухожу, он задерживает меня у двери.

— Анна… — впервые Алиев называет меня так — без отчества. Легко касается моего локтя, и от этого простого прикосновения по моей коже снова пробегает волна горячего тока. — Берегите себя.

— И вы… Вы тоже, Дамир, — отвечаю, не смея поднять глаза.

Все оставшееся время до комиссии я хожу как на иголках. Пытаюсь убедить себя, что мне все равно. Что как только Алиев выйдет, я получу свои деньги, и наши пути разойдутся навсегда. Так будет правильно. Так будет безопасно.

Но где-то в глубине души я знаю, что это не так. Что этот человек уже оставил слишком глубокий след в моей жизни. И я не уверена, что смогу забыть Цербера.