Улей 2

1

День сорок седьмой.

Она в его сторону даже не смотрит.

Отчужденная. Высокомерная. Глянцевая. Исаева сосредоточивает все свое внимание на учебе: пишет конспекты, выполняет практические задания, сдает «хвосты», приносит дополнительную работу по «судостроению».

Нет, Титов, конечно, в курсе того, что приближается сессия. Но, черт возьми, это же Исаева…

Как так происходит, что Ева его даже не замечает? Тогда как он не может удержаться, чтобы не посмотреть в ее сторону.

«Черт…»

«Ок. Ладно».

Это явное преуменьшение.

Он пялится на нее. Он плохо воспринимает учебный материал. И всю сопутствующую информацию.

Исаева смещается, чтобы подсмотреть пропущенное слово в конспекте сидящего рядом с ней парня, и Титову в который раз на обозрение предоставляется ее профиль.

Губы. Изогнутый веер ресниц. Спадающие на щеку пряди волос.

Воспоминания лесной погони выступают из хранилищ памяти и автоматически воспроизводятся. Адаму требуется приложить немалые усилия, чтобы не «просматривать» их.

Сосед Евы поднимает глаза к ее пухлым малиновым губам. Заостряет на них внимание. Но пытается скрыть это, быстро скашивая взгляд в сторону. И все-таки выдает себя, краснея и ерзая на стуле.

Исаева тихо и беззаботно смеется.

А у Титова что-то сжимается в груди. Щемит и ноет. Перекрывает дыхание. В горле становится сухо и горячо.

Он злится. Несколько раз сглатывает. Нервно постукивает карандашом по тетради и раздраженно дышит. Опускает взгляд, трет большим пальцем подбородок, скулу, переносицу. Прикусывает изнутри щеку.

Направляет взгляд в сторону.

Встречая в конце ряда хмурое лицо бросившего его недавно друга, вопросительно изгибает бровь. Слишком долго Литвин обижается из-за своей шалавистой сестренки. Он же не станет злиться вечно?

Это несерьезно.

Адам бы не тр*хал Каролину, если бы она не полезла к нему в кровать и не начала хватать губами его член. Пребывая в угарной полудреме, он просто не стал разбираться, кому принадлежит теплый гостеприимный рот. А к тому времени, как девушка заговорила, возбуждение и азарт были слишком велики, чтобы останавливаться.

Титов пытался донести это до Ромки, но, очевидно, своя кровь ближе. Литвин упрямо сопереживает «использованной» Каролине.

– Не важно, какая она, и что она сделала. Ты же мой друг, Адам.

Эти слова, как ни крути, ему не нравились. Вспоминая и мысленно прокручивая их, он чувствовал себя чрезвычайно паскудно.

Жизнь Титова уходила за пределы его влияния. Он обещал Исаевой сущий ад. Но, нужно признать, она тащила его туда за собой.

Чего только стоила ее выходка с наркотиками. Принимать помощь от матери... Господи, да просто видеть ее рядом с собой… Это отравляло Адаму мозги. Наверное, следовало сесть в тюрьму. Но безумное желание свернуть Еве шею требовало новой встречи.

– Адам, – взволнованно произносит мать и обнимает его за плечи, как будто имеет на это какое-то право.

Титов не поднимается. И даже не шевелится. Сжимая руки, хрустит костяшками пальцев.

– Марина Титова? Читал ваши книги. Сказал бы, что рад знакомству. Но должностью не положено, – сухо откашлявшись, следователь неохотно возвращается к своим обязанностям. – Майор Андрей Мирославович Котовский. Садитесь, пожалуйста, – наклоняя голову к бумагам, торопит он женщину.

Она приседает и выказывает нетерпение.

– Что происходит?

– Улица Балковская, тридцать один, квартира пятьдесят шесть – ваша собственность? – глаза Марины сужаются. Она молчит, игнорируя повисший в тишине вопрос, и следователь продолжает задавать тон этой далеко не светской беседе. – Как сообщили опрошенные нами свидетели и сам подозреваемый, вы там не появлялись больше десяти лет. Это так?

– Может быть.

Образовавшаяся в кабинете тишина подчеркивает недоумение Котовского и его задержанного.

– Как это понимать, простите?

– Будьте добры, подойти к сути произошедшего, – голос Титовой подобен холодной стали. Слыша это, Адам поднимает взгляд и машинально смотрит ей в лицо. – По какой причине вы задержали моего сына?

– Давайте сохранять спокойствие, – проговаривает Котовский заученную фразу.

– А я абсолютно спокойна. Мне просто не нравится то, что вы начинаете допрос, не ознакомив меня с материалами дела.

Майор прощается с невозмутимостью. Таращит глаза и говорит слишком эмоционально.

– Килограмм кокаина! Найден и изъят из вашей квартиры. А это очень серьезно, Мариночка.

Столь фамильярное обращение приводит Адама в бешенство. Но он сжимает зубы и молчит, предоставляя матери возможность выпутываться из этой ситуации в одиночку.

2

Оставшуюся половину дня Титов продолжает искать, чем себя занять. Заехав в офис к Диане, рассчитывает на внимание с ее стороны. Но она удостаивает его рассеянным взглядом и, бормоча извинения,  сообщает о проблемах с погрузкой турецкого судна. Нормально поговорить им не удается.

Адам решается пойти к отцу, но и тут его ждет разочарование. Секретарь сообщает о его отсутствии.

Недолго думая, Титов едет на Молдаванку. Его жизнь превращается в полнейший хаос. Ему необходимо внести в нее хоть какую-то ясность. Если потребуется, приколотить неприятные события к себе колышками и кровоточить из-за них до конца дней. Но смотреть в неизвестность у Адама больше нет ни сил, ни терпения.

Иначе он сойдет с ума.

– Я знала, что ты вернешься.

– Карты раскинула? Или в шар заглянула?

Старуха заходится смехом. Этот хохот, на слух, как скрежет металла о металл. Но Титов без раздумий шагает в открытые перед ним двери.

– А характер у тебя Руслана.

Слыша это, парень напрягается и некоторое время не хочет встречаться с ней лицом. Делает вид, что осматривает убогое жилище. Только в нем настолько все аскетично, что и взгляд не на чем задержать.

– Я хочу, чтобы ты рассказала все, что знаешь, – говорит, возобновляя зрительный контакт.

На лице старухи стынет печальная улыбка, а взгляд становится потерянным. Сцепляя перед собой ладони, она сталкивается с худшими своими воспоминаниями. Погружается в них с головой.

Бой часов и лай собак на улице в тишине этого жилища давят Адаму на нервы. Он практически теряет терпение, когда женщина, наконец, кивает и проводит его к старому круглому столу. Тот скрипит, едва руки Адама упираются в столешницу.

– Можешь называть меня Мария Иосифовна.

Не то чтобы он собирался ее как-то называть… Но ладно.

Старуха проходит к плите и ставит на огонь чайник. Бормоча что-то себе под нос, выставляет на стол блюдо с сомнительной на вид домашней выпечкой. Готовит чашки и заварку.

– Я очень долго не занималась магией. Но после твоего прихода… совершила обряд, который давно нужно было выполнить. Отшептала твой род.

– Кирпич с плеч, – иронизирует Титов. – Но звучит, честно говоря, как бред.

Она игнорирует эту колкость, сосредотачивая на Адаме свои въедливые голубые глаза.

– Непростая у тебя линия судьбы. Но и ты человек непростой. Многого добьешься в жизни. Многого, – акцентирует старуха. – У всех на слуху будет твое имя. И вызывать оно будет отнюдь не положительные эмоции. Бояться тебя будут. Власть будешь иметь в разной степени над каждым.

Адам прислоняет к губам кулак.

– Я сюда не за предсказаниями пришел.

Но Мария Иосифовна продолжает свой сказ, застывая на нем стеклянным взглядом.

– Та девица из рода Исаевых – Ева, – читая в его глазах удивление, делает внушительную паузу. – Ох, и темная у нее аура. Озноб по коже, – будто в подтверждение своих слов, передергивает плечами и крестится. – Никогда еще мне не доводилось работать со столь израненной юной душой. Все хорошее из нее вытравили. Исаевы. Они ее палачи. Так ломать собственного ребенка… Нужно быть либо больными на голову, либо приспешниками самого дьявола. А ведь я когда-то удивлялась другим их поступкам…

У Титова в горле встает ком и в груди все леденеет.

Он не знает, как относиться к этой информации. К тому, с какой верой, с каким фанатизмом говорит об этом старуха.

– Но самое худшее, связаны вы с ней на всю оставшуюся жизнь. Много она крови твоей выпьет. Много боли принесет, – голос Марии Иосифовны превращается в шипение. – Я могу разорвать эту связь. Хоть и нельзя такого делать… Большой грех. После подобного ритуала сторона, которая слабее, засохнет. Но я бы не советовала тебе ее жалеть.

Дыхание Титова становится частым и шумным. Его грудь резко вздымается и резко опадает, натягивая ткань рубашки, едва ли не до треска.

– Хочешь, отрежу ее от тебя? Пускай подыхает.

С трудом сглатывая, сам не замечает, как начинает верить во внушаемый ему бред. Подается вперед, вглядываясь в блеклые глаза старухи.

– А ты могла бы ей помочь?

– Не знаю. Но я бы не стала помогать ей, даже если бы могла. Как ни крути, она отродье Исаева. В ней течет его кровь. Нет, не буду я ей помогать. И ты не вздумай! Она – источник твоих проблем. И нож над тобой висит из-за нее, твари.

– В смысле?

– Исаев убить тебя хочет. Уже подсылал наемника.

Чувствуя, как по коже траурным маршем ползет мороз, Титов даже не пытается сохранять хладнокровие. Ругается матом и прикрывает рукой глаза.

– Было? – раскрывает его мысли старуха. И добивает. – Ева об этом знает и молчит.

– Значит, это правда… Моего отца убил Исаев?

Лицо Марии Иосифовны смертельно белеет. Она крестится и читает молитву, которая в ее устах больше похожа на проклятие.

– Правда. И тут твоя зазноба тоже свидетель. Через нее я и увидела новые подробности.

3

Выполняя просьбу Дианы, Адам забирает из детского сада Софию и, пользуясь ее компанией, пытается не думать об Исаевой и всей той грязи, что таится между их семьями.

– Что будем смотреть?

– YouTube! – звонко выкрикивает девочка.

– Мама не разрешает смотреть YouTube.

– И когда это мы маму слушали?

Адам хмыкает и наклоняется, чтобы помочь Софии с сапогами.

– Справедливо.

Освободившись от обуви, она на ходу сбрасывает куртку и бежит в комнату. Титов берет с полки ее комнатные тапки и медленно бредет следом.

– Не ходи босиком, Софи.

Девочка кивает и тут же забывает о своем согласии, продолжая скакать по комнате, словно пружина.

У самого Адама указание Дианы вызывает удивление. Полы в их квартире с подогревом и, понятное дело, тапки лишние. Но логику женщины не перепрешь.

Бросая шлепки около стены, решает, что они обуют их Софии позже.

– Адам! У меня такая новость! Я села на поперечный шпагат. Хочешь, покажу тебе?

Реагируя на ее восторг, слегка улыбается.

– Позже, Софи. Сейчас мы будем есть.

– Гренки! Гренки! – не переставая скакать, выкрикивает девочка.

– Ты же не ешь гренки.

– Раньше – да… Но мама сказала, что вредная еда тоже бывает полезной, если этого требует наша душа.

– Во завернула.

– Я или мама?

– Обе.

Спустя вереницу видео-челленджей и мультфильмов, Софи засыпает, свернувшись калачиком у него под боком. А Адам, машинально продолжая наблюдать за противостоянием мультяшных супергероев, мысленно возвращается к Исаевой. Хотя он не уверен, что переставал о ней думать.

В его голове такая муть…

Непростая ситуация… Да, все непросто. Все хрен пойми как! Информации столько, что уложить все в единое целое за один день не представляется возможным.

Титова мучает вопрос, как с подобным справляется Ева… Хотя она такая ненормальная, что, вполне возможно, не видит во всем этом дикости.

И сразу за этими мыслями у Адама перед глазами возникает картинка из прошлого – огромный синяк на лице Евы. А потом он вспоминает, сколько боли несет ее электронный дневник.

Каменеет. Перестает дышать.

«Чем она сейчас занимается?»

«С кем она?»

«Мать вашу…»

Это же не волнение? Он же не ревнует?

Неважно, что они переспали. Это ничего не меняет. И то, что Ева оказалась девственницей, тоже не имеет значения. Титов не из тех, кому важна непорочность. Он бы не стал из-за этого патентовать на девчонку права.

Нет. Конечно, это не ревность.

Он не понимает Исаеву. В ее поступках редко можно отыскать логику. Но это уже через край.

Она такая лживая.

Одни лишь воспоминания о ее выходках вызывают у Титова неописуемую злость. Он пытается держать под контролем то бешеное нетерпение встретиться, что поселилось внутри него после Молдаванки. Нельзя сейчас видеть Еву, потому что в подобном состоянии он совершает безумные поступки.

Нужно дождаться, когда эмоции улягутся, а голова станет трезвой.

А время так и тянется…

Повинуясь порыву, Адам находит в смартфоне электронный дневник Исаевой. Листает записи одну за другой. Кажется, большинство из них он уже помнит наизусть. По крайней мере, их смысловое содержание.

Цепляется взглядом за текст трехмесячной давности.

«Какая разница, какая я?

Хорошая или плохая… Добрая или злая… Ведьма или феечка… Все хорошее уничтожено до меня.

Любвинет.

Не потому, что я лично ее не ощущала. Потому что я ее не видела. Ни одного чертового примера! Люди притворяются друг перед другом, чтобы не чувствовать себя одинокими. Они проводят вместе вечера, ходят по магазинам, вместе ездят отдыхать. Навязывают друг другу свои интересы, постят в сеть постановочные фотографии. И тр*хают друг друга, просто потому, что это допустимо.

А потом женятся, и все становится еще хуже. Они заводят детей, не справляются с новым укладом и режимом, страдают, ссорятся и драматично мирятся, привыкают игнорировать друг друга, имитируют оргазмы, заводят кого-нибудь на стороне и тайно ненавидят свою жизнь.

Правды нет. Искренности нет. Любви нет.

Так какая разница, какой буду я? Никакой. Из-за меня одной Вселенная не слетит с накатанной орбиты. Ничего не изменится.

UPD. Конец света УЖЕ наступил. Мы либо все умерли и не поняли того, что попали в ад. Либо настолько приспособились выживать, что продолжаем  по инерции жить, даже в постапокалипсисе».

4

У Евы понижена температура тела. Несколько дней подряд. Она мерзнет, и ее колотит, но старается контролировать эту дрожь. Поправляя белый вязаный кардиган, сводит полы вместе. С неприятием смотрит сначала на содержимое своей тарелки, а потом, поднимая глаза, Круглову в лицо.

– Если ты съешь свой салат, я не подумаю, что ты перестала злиться. Можешь поесть, Ева.

– Да что ты?

Только советов Никиты ей не хватало. Почему все пытаются ее накормить, не замечая при этом ее сложных отношений с едой? Сегодня тошноту вызывает даже слабовыраженный запах оливкового масла.

Желудок Евы ноет без еды, но она не способна принимать пищу, испытывая эмоциональное напряжение. Ее горло сжимается, и приходится контролировать естественную для других человеческих существ возможность дышать.

– Как тебе в новом ВУЗе? Нравится?

Никита ест мясо. Жирные кусочки баранины в каком-то остро-сладком соусе. Еве бы такое тоже понравилось. Только не сейчас. Она прижимает к носу пальцы и отводит взгляд в сторону.

Температура ее тела опускается за границы нормы в периоды, когда она потребляет критически мало калорий. Ева знает, почему это происходит. Организм испытывает стресс и пытается выжить, снижая расход энергии, и переставая заботиться о тепле ее тела.

К тому же она сильно перемерзла в Дальницком. С Титовым.

От одного лишь мимолетного воспоминания, ее щеки, шею и верх груди заливает жаркий румянец. По ощущениям, на ее холодной коже он прям как огонь.

Скользя ледяной ладонью по щеке, самой себе Ева кажется мертвой. Косметика способна скрыть бледность и круги под глазами. Правильно подобранная одежда – излишнюю худобу. Правда, с этим ей несколько повезло, у нее фигура матери. Как бы ни снижался вес – бедра, задница и ноги остаются округлыми и налитыми. А вот на грудь, ряд ребер и руки-палки без сочувствия не взглянешь.

– Нравится.

– Я думаю, нам уже сейчас стоит решить вопрос твоей технологической практики.

– Нам? – у Исаевой еще находятся силы, чтобы изумиться.

– Мне бы не хотелось, чтобы моя жена находилась в компании распущенной молодежи посреди какого-нибудь океана.

– Очень жаль, Никита. Потому что я сама – распущенная молодежь. И да, мне бы хотелось быть посреди океана.

Ловит себя на том, что говорит «мне бы хотелось» вместо «я хочу». Практика в ее планы все-таки не входит. Она начинается в мае.

– Ева. Нам с тобой нужно научиться находить компромиссы.

– Тебе, Круглов, несмотря на твое высшее Кембриджское, нужно для начала выучить, что такое компромисс. Это взаимные уступки. А ты ждешь их только с моей стороны.

– Я открыт для обсуждений. Давай говорить. Давай вместе планировать… Что ты хочешь, Ева?

– От тебя – ничего, – и это правда. – Я не хочу даже видеть тебя, не то, чтобы сидеть рядом и о чем-то говорить.

«Осторожнее, Ева. Отцу бы эта часть очень-очень не понравилась».

Круглов сжимает челюсти и качает головой.

– Ты не оставляешь мне выбора. Придется все-таки воспользоваться советом Павла Алексеевича. Пока ты не поймешь, что я тебе не враг.

– Каким советом?

– Проявлять силу.

– Ты – враг мне. В таком случае.

Бросая салфетку на стол, Никита прижимает руку к столешнице и долго смотрит Еве в глаза.

– Ты и до этого не давала мне шансов.

– До этого ты был мне просто безразличен. Сейчас же ты мне ненавистен.

– Отлично.

– Отлично.

– Как ты не понимаешь, Ева? У нас с тобой все может быть хорошо. У нас есть для этого общий фундамент. Мы можем быть счастливы.

У нее нет сил, чтобы рассмеяться. Иначе она бы это непременно сделала. Поэтому она просто пилит Круглова взглядом.

– Ты не собираешься больше со мной разговаривать?

Она сжимает губы и качает головой.

– Что ж, ничего нового, Ева.

Когда наступает момент расставания, она полностью эмоционально истощена. Позволяет Никите открыть для себя двери машины, только потому, что ей необходима минутка, чтобы задвинуть усталость за пределы сознания.

Проскальзывая мимо Круглова, не ожидает, что он задержит ее, чтобы обнять. Мысленно она уже у себя в крепости, поэтому позволяет ему этот жест. Лишь бы поскорее убирался.

– Ну, все, Круглов, – отстраняется, небрежно упираясь руками ему в грудь. – Давай, до свиданья.

Еву передергивает от раздражения, когда его губы коротко прижимаются к ее виску, а рука до последнего удерживает кисть. Но она отходит, и увеличивающееся расстояние разрывает этот контакт.

– Спокойной ночи, Ева.

Не оглядывается, проталкивает свое тело вперед. Дрожащими руками жмет кнопку домофона и встает так, чтобы в камерах было видно лицо. Холодный воздух дарит ей небольшой прилив бодрости, и она радуется ей, как ребенок.

5

Исаева ставит локти на бортики ванной и, откидывая голову на специальный выступ, прикрывает глаза. Уходит в себя, и, кажется, в этот миг Вселенная перестает вращаться. Нет, она, конечно, не Бог, и это всего лишь иллюзия. Земля вертится, и каждую секунду на ней что-то происходит, только Ева этого не замечает.

Она думает об угрозах отца и пытается понять, что заставило ее согласиться на встречу с Кругловым.

Что происходит? Почему она позволила отцу манипулировать собой? Какая ей разница до того, что будет с Титовым? Почему она, черт возьми, из-за него проявила слабость?

Какое отношение ко всему этому имеет сам Титов?

Неужели она настолько увязла в этой проклятой игре? Почему она защищает Адама вразрез собственным интересам?

Прогибается перед волей отца… Еще месяц назад это казалось ей смерти подобным. Да что там! Хуже смерти. Ведь, в конечном итоге, Ева выбрала ее.

Только одна мысль, что Титова не станет, приводит ее в ужас. Абсолютное чувство страха – чистое, без примесей – охватывает Исаеву с головы до ног.

Поток мыслей плавит мозги, словно сливочное масло, и мимоходом размазывает их по  ее черепной коробке.

Не находит ответов. Не понимает.

Так много всего произошло! Наверное, чтобы осмыслить и принять все это, требуется какое-то время.

Дождавшись, когда вода практически остывает, Исаева заставляет себя покинуть ванну. Обернувшись полотенцем, плетется в комнату, на ходу промокая волосы.

За ней остаются следы мокрой пены, и тянется запах лаванды. И, конечно же, она делает это специально. Ева ненавидит стерильность, в то время как ее мать – фанатик безукоризненного порядка. Девушка отсутствовала пару часов, а спальня «вылизана» настолько, что создает впечатление нежилой.

– Я до последнего думал, что твои слова о свадьбе – это несерьезно.

Ее плечи дергаются от неожиданности. Резко оборачиваясь, встречается с Титовым глазами. Он держит в руках те свадебные каталоги, которые Исаева не успела изорвать в клочья. Мама постаралась – их снова оставили на ее журнальном столике. Это, должно быть, выглядит так, словно она грезит предстоящим событием и днями напролет изучает всю эту дребедень.

«Черт возьми…»

Пожимая плечами, Ева делает вид, что ничего необычного не происходит. Но, в действительности, она едва справляется с естественной вентиляцией легких, видя Титова в своей комнате. Ведь больше всего на свете ей сейчас хочется броситься ему на шею и разрыдаться.

Нуждается в нем, и не может себе этого позволить. Компенсирует, как может. Пялится на Адама, впитывая его мощный образ в себя без остатка.

Как огонь мотылька, ее манит его сила.

Ева решает, что это все последствия нервного дня. Ничего необычного. Испытывая стресс, она нуждается в том, чтобы кто-то другой взял его на себя. У Титова это всегда получается. Но она боится привыкания и отказывает себе в нем.

Глаза Исаевой увлажняются. Грудь высоко вздымается, пока из горла не вырывается шумный выдох.

– Зачем ты пришел, Адам?

Он опускает взгляд вниз. Тяжело сглатывает. Сжимает челюсти. Поднимает глаза.

– Это он провожал тебя?

Внутри Евы возникает непонятная дрожь. Скрывая это, она прижимает ладонь к основанию шеи и медленно вдыхает. Чувствует сумасшедшее биение пульса и физическую слабость в теле.

Горит от взгляда Титова.

– Конечно, он, – самостоятельно делает выводы Адам.

Прикрывая рукой глаза, сжимает большим и средним пальцем виски. А Ева наблюдает за ним с нездоровым интересом.

– Значит, ты была с ним весь вечер? – снова смотрит ей в глаза. – Он – твои планы?

– Какая тебе разница, Адам?

– Какая мне разница?

Он щурит глаза, зло стискивает зубы и, сминая каталог, с силой швыряет его в сторону окон. Ева слышит, как тяжелый переплет со стуком влетает в стекло балконной двери и съезжает по ней на пол. Она бы не стала прослеживать это визуально, даже если бы там образовалась дыра.

Потому что она не может отвести свой взгляд от Титова.

Еве приходится отступить и вжаться поясницей в столешницу комода, когда он шагает вперед и стремительно сокращает между ними расстояние. Подходит вплотную. Нависает и заслоняет собой все пространство.

– Он целует тебя, Ева? Трогает твое тело?

Ее щеки начинают гореть. Но не от смущения. Какое-то другое незнакомое чувство наполняет Еву ярым негодованием. Приходится использовать все свои ресурсы, чтобы скрывать от Титова чрезмерную эмоциональность.

– Заткнись и уходи, – сбивчиво выдыхает, в попытке как можно скорее  избавиться от него.

Косится на дверь.

«Что, если кто-нибудь услышит, что Адам в моей спальне?»

«Что, если отец застанет его здесь?»

– Почему ты не переспала с ним? Почему я, Ева? Ты специально это сделала? Правда? Неужели тобой всегда руководит один лишь холодный расчет? Да ты на самом деле больная!

6

– Как ты это сделала? Как ты это сделала, Ева?

Часть Исаевой понимает, о чем он спрашивает, и с криком рвется наружу, желая ответить. Но другая половина входит в слепое отрицание.

– Уходи, Адам, – обхватывает голову руками и зажмуривается, молясь о том, чтобы в этот раз он прислушался. – Прошу тебя, уходи. Немедленно.

И снова наступает та самая минута жизни, когда жить абсолютно не хочется. Хочется рухнуть на пол и умереть.

«Я так часто думаю о смерти, Господи… Почему ты не накажешь меня??! Почему не поразишь мое тело праведным гневом? Зачем оставляешь ходить по Земле?»

«Я не хочу больше!»

«Я не хочу!»

– Пожалуйста, Адам, уходи.

Ожидает порыва ветра и стука захлопывающей балконной двери. Но чувствует совсем другое. Крепкие руки Титова. Они обхватывают ее плечи и прижимают к твердой груди.

И Ева начинает дрожать всем телом.

– Поедем со мной, – неожиданно просит ее Титов. – Поедем. Эва…

– Нет. Нет. Нет. Адам… – срывается.

– Ева…

Хочет еще раз спросить ее о Круглове. О предстоящем замужестве. О многом…

Но, потрясенный своим внутренним состоянием, не может выдавить из себя ни слова. Мысль о том, что Ева разрешала другому к себе прикасаться, раскраивает его сердце.

– Адам…

– Ева…

Не могут высказать то, что горит в груди. Зовут друг друга по имени, невольно передавая чувства, которые душит и сминает раздутая гордыня. Различают в голосах друг друга уязвимую потребность, но не могут ни справиться с ней, ни даже поглумиться.

Не понимают, что с ними происходит.

Исаева отклоняется, чтобы выдохнуть и заглянуть Адаму в глаза. Столкнуться с его пораженным взглядом. Захлебнуться болью.

– Как ты это сделала, Ева?

– Что, Адам? Я не понимаю, что? Что происходит?

– Ева…

Ее губы начинают дрожать, а глаза наполняются слезами.

«Черт… Черт… Черт…»

Титов рвано вздыхает и, моргнув, расширяет веки шире. Сражается с незнакомыми эмоциями. Прикасается к коже Евы губами, но не целует. Этот контакт нечто значительно большее.

– Адам…

–  Ты хорошо притворяешься, Ева.

Ее губы приоткрываются. Кривятся и дрожат в беззвучном рыдании. Но она не может позволить себе эту слабость. Справляется, закрывая глаза и глубоко вдыхая.

– Ага, – выдавливает едва слышно. – Только сейчас я не притворяюсь.

Сердце Титова перестает биться. Пораженное непонятной болезнью, оно кровоточит и мучительно ноет.

– Что происходит, Адам? Я не знаю, что происходит…

Он знает.

– Ева…

Но не может озвучить.

– Адам…

Все изменилось. И обратной дороги, кажется, нет. Играя в свою жестокую игру, они слишком увлеклись. Далеко забрели. Потеряли ориентиры и защитные средства.

Как назад теперь? Где обратная дорогая?

Осознание обрушивается на Титова, как бурная штормовая волна. Размывает внутри него браваду, категоричность, самоуверенность и хладнокровие. Все, из чего он годами черпал силы. Не оставляет ни единой щепки, за которую пришлось бы ухватится и удержать равновесие.

Падает. Летит вниз. В ту пропасть, что готовил только для Евы.

– Адам, у меня кружится голова, – цепляется за его плечи. И шокирует их обоих признанием. – Мне очень страшно. Сейчас мне очень-очень страшно.

Бережно сжимая ее лицо руками, Титов трется о ее щеку губами. Тяжело выдыхает. Сжимает челюсти. Шумно вдыхает.

– Тайм-аут, Ева? Без записи.

Она качает головой, сопротивляясь. Но тянется к нему губами. Прижимается, передавая дрожь своего тела. Обхватывает его шею рукой, повисая на нем.

И дрожит, дрожит, дрожит…

Под кожей Адама тоже начинают дрожать мышцы. Ева стягивает с его плеч куртку. А он, подхватывая под ягодицы, приподнимает ее над полом и несет к кровати.

Опускает на спину. Убирает со щеки прядь волос. И целует, вкладывая в эту ласку все свои чувства.

Это так странно…

Это не та страсть, что кричала в них в лесу. Сейчас это болезненная медлительность и страх нарушить образовавшийся баланс. Потребность не взять. А напротив, отдать. Показать свои чувства. Выплеснуть, в отчаянной надежде, что они уйдут, не оставив за собой и следа.

Раздевают друг друга и скользят по коже дрожащими руками. Соприкасаются обнаженными телами. Шипят и стонут. Целуются без свирепости и крови. Тягуче. Сладостнее. И больнее.

За грудными клетками горит то непонятное чувство, которого они оба в эту минуту очень боятся. И от которого они совместными усилиями пытаются избавиться.

7

День пятьдесят шестой.

Титов все понимает. И держит свои чувства под контролем. Бесконечно переживая все моменты, что связаны с Евой, все еще глубоко ошеломленный происходящим, осознанно позволяет воспалительному процессу распространяться по организму. Его мышцы немеют, а кожа горит. Все тело ноет, словно после физической нагрузки. Но больше всего пугает этот неутихающий жар. В самом центре, за грудной клеткой.

Что, мать вашу, ему теперь делать?

Как найти решение? Существует ли оно?

После сказанного… Стопорится, не зная, как называть кровную родственницу. Мать отца для всех нормальных людей является бабушкой, но это существительное ломает не просто язык Адама. Оно у него не складывается даже мысленно.

Мария Иосифовна, пусть будет так. Она вскрыла все его гнойные раны. Рассказала то, что, возможно, Титову не следовало знать. Никогда.

Она предоставила ему выбор. Дала совет. Разложила все варианты.

Но, сколько бы он не думал об этом, принимать окончательное решение непросто.

Ева Исаева. Ее имя – есть мука. Кровь в ее венах несовместима с его собственной.

«Прекрати это!»

«Перестань мне сниться. Хватит повсюду мерещиться. Прекрати тенью ходить по следу».

Мать вашу.

Сухим из воды ему уже не выйти. Но он никак не может решить, тащить ли за собой на берег Исаеву.

***

– Твоих рук дело? – голос Павла Алексеевича буквально звенит от напряжения. Его учащенное дыхание осязаемо, и взгляд из-подо лба наполнен непосильной яростью.

– О чем ты, папа? – осторожно уточняет Ева, скрещивая на груди руки. – Что ты имеешь в виду?

– Черная папка. Из сейфа.

– Черная папка?

– Пропала.

– Пропала?

У Исаева нервно дергаются веко и нижняя круговая мышца левого глаза.

Это очень плохой знак для Евы. Ее ладони потеют, а по коже проходит озноб. Она напряженно застывает за секунду до гневного срыва отца.

– Прекрати строить из себя идиотку! Перестань, черт возьми, повторять за мной, как попугай, то, что я говорю, – горланит он, сметая разложенные по столу предметы. Они оглушающе звенят и грохочут, приземляясь на мраморный пол, пока мужчина поднимается и выступает из-за стола. Надвигается на дочь, как черная грозовая туча. – Кто, если не ты? Ева… Я тебя… – из-за ярости голос отца срывается и начинает дрожать. – Я придушу тебя собственными руками, если ты до утра не вернешь эту папку.

Во взгляде дочери встречает упрямое сопротивление, агрессию, звериную дикость.

– Я ничего не брала!

Накал эмоций настолько высокий, что обоим становится ясно: кто-то из них вот-вот пойдет в физическую атаку.

– Не смей лезть в мои дела! Знай свое место, Ева. Держись там, где тебе положено, черт возьми!

– Я не брала! Как тебе еще сказать? Будто мне известен код от твоего долбаного сейфа!

– Кроме тебя, никто не мог!

Черные глаза отца, ослепленные гневом – это бездна безумия. В такие минуты спорить с ним смертельно опасно. Только Ева – идентичный плод этого безумия. Яблоко, которое не далеко укатилось от своего дерева. Она не умеет останавливаться перед бездной.

– И что же там, в черной папке? Черные тайны рода Исаевых? Их выдержала бумага? Не испепелилась?

Лицо Павла Алексеевича искажается и багровеет. Он отвешивает дочери увесистую пощечину, но подобное уже не шокирует ни одного из них двоих.

Качнувшись, Ева с инерционной силой натыкается на выступающие книжные полки. Резкая боль тупого удара распространяется по правому боку. Обычно отец задействует свою левую не ведущую руку, чтобы смягчить силу и ее последствия. Но сегодня он не настолько разборчив.

Исаев на самом деле готов ее убить. Значит, то, что пропало, имеет для него реальную ценность.

–  Боишься, что могу против тебя свидетельствовать? – зло усмехается Ева, выпрямляясь, и запрещая себе выказывать слабость перед лицом своего карателя.

– Я? Боюсь? – на лице Павла Алексеевича теснится презрение вкупе со злостью. – Тоже мне, Павлик Морозов! Запомни, Ева, все провальные проекты ликвидируют. Без следов. Это подтверждает история. Никто не оставляет мутантов и калек свободно бродить по миру. Какими бы ограниченными, гнилыми и тупыми они не были – рано или поздно они приведут вредителей к своему создателю. Я все больше склоняюсь к тому, что из тебя, дочь, выходит абсолютно не то, что подразумевалось под грифом «наследник». Уймись уже! Не вынуждай меня уничтожать тебя. А то, ты знаешь, у меня рука не дрогнет.

Даже если учесть, что эта угроза преподнесена в порыве безумного гнева, слова отца звучат устрашающе.

– Прекрасно, – тон Евы язвительный и хриплый. – Можешь убить меня прямо сейчас! Потому что я ничего не брала. И возвращать мне, стало быть, нечего. Нечего!

Исаев протяжно и шумно выдыхает. Стремительно поднимает правую руку, и Ева едва способна удержаться от естественной человеческой реакции: отступить и прикрыться. Стоит, несгибаемая, в ожидании своего приговора.

8

Хочет, чтобы Исаева была рядом. И плевать на то, что в академии она его снова игнорирует.

Басы звучавшей в квартире Титова музыки толкают воздух вверх и рассеивают его вибрацией по периметру помещения. Ева раскачивается с ними в такт и, не зная меры, пьет шампанское. Она веселится в компании его друзей, поодаль от самого Титова. Только взглядом практически беспрестанно сохраняет с ним контакт. Так часто поступают дети. Играя и забавляясь, они пытаются держать связь с родителем.

С тем, в ком нуждаются. Кому доверяют.

Титов глотает водку и делает глубокий вдох. Смотрит на представление, что устроила Ева, до последнего оставаясь сторонним наблюдателем. Прикрывая веки, она танцует под жесткий хип-хоп брутального Kanye Westa. Вливается в атмосферу эмоционального краха и вседозволенности, что тот пропагандирует. Кружась на носочках, вращает над головой стреляющей белой пеной бутылкой. Пьет из горла.

Улыбается.

Искренне Ева очень редко улыбается. И Титов… неожиданно понимает, что любит смотреть на ее улыбку.

Она, мать вашу, сводит его с ума.

В отличие от Исаевой, он старается контролировать количество выпитого. Ему нельзя сильно напиваться. Черт возьми, не рядом с ней. Он должен сохранять хоть какой-нибудь контроль.

Только вот… Смотреть на нее и не пьянеть – очень сложно.

Эмоции захлестывают. Хочется тупо ужраться в хлам.

Отставив пустую рюмку на столешницу, втягивает носом воздух. Сцепив руки в замок, в очередной раз встречается с Евой глазами.

У него, бл*дь, дрожь по коже. Лишь от одного ее взгляда.

Она же улыбается, не имея представления о том, что у него, мать вашу, подгибаются колени.

– Красивая, – говорит прислоняющийся к барной стойке парень, не вкладывая при этом в свои слова никакого скрытого смысла. – Я бы даже сказал, нереально красивая. Местная?

Титов закусывает нижнюю губу, медленно поворачивая голову к говорившему. Макс Халюков, темноволосый парень со смуглой кожей и узким разрезом глаз, по прозвищу Мексиканец. Адам внезапно испытывает к нему резкую антипатию, которой ни разу не возникало до этого момента.

– Она не для тебя.

Брови Мексиканца приподнимаются, а взгляд становится чуточку осмысленней.

– Не для меня? А что, для тебя?

Напрягая челюсти, Титов прикусывает язык. Пытается сдержать хлынувшую горячими волнами ярость. Его ноздри расширяются, брови сходятся на переносице, а скулы выделяются острее.

– Просто закрой свою пасть и смотри в другую сторону, – угрожающе выталкивает он.

– Э-э-э… Ладно-ладно, Тит. Я понял… Ты и она…

Адам останавливает словесный поток одним лишь взглядом.

– Нет никаких «я и она», – произносит это и злится еще сильнее. – Просто ее нельзя трогать. Что тут непонятного?

Макс заторможенно моргает.

– Я понял, – рассеянно произносит он. – Наверное.

– Тогда свали нахр*н, Мексиканец.

– Ок. Пойду, забью косячок… Нахр*н…

У Титова не получается оставаться трезвым.

Наливает себе новую стопку водки и залпом выпивает. С мрачным видом слизывает ее с губ. Смотрит на Еву и предвкушает тот момент, когда они останутся с ней наедине. Момент, когда она будет принадлежать лишь ему одному.

Он так и не решился ее отрезать. Нет, он пошел другим путем.

Входит в жилище Марии Иосифовны без стука.

– Мне нужно что-нибудь против Исаева, – упирая руки в узкие бедра, останавливается прямо перед женщиной.

Она невозмутимо поправляет отрез цветастой ткани под лапкой швейной машинки и только после этого встречается с непризнанным внуком взглядом.

– Решил принять войну, значит, – не спрашивает, констатирует.

Титов сжимает челюсти, играя желваками, и нетерпеливо повторяет свою просьбу.

– Что-нибудь отличительное и важное о Павле Исаеве. Если не можешь помочь, говори прямо.

Бледно-голубая радужка на фоне желтых белков старухи выглядит сегодня совершенно бесцветной. И когда ее взгляд задерживается на Адаме, он невольно задается вопросом: были ли глаза его отца такими же бледными и холодными?

– Мне бы следовало тебя остановить. Но я вижу, что все мои слова будут бесполезными…

– Именно поэтому мы обойдемся без твоей вынужденной заботы и притворных сантиментов. Если пожелаешь, я куплю у тебя нужную мне информацию. Ты же занималась этим раньше?

Мария Иосифовна поднимается и упирается кулаками в стол.

– Плоская черная книга или, может быть, какая-то бизнес-папка…  Что-то черное и гладкое. С белым стикером в левом нижнем углу. Печатная надпись «ААА-03». Внутри – цифры, таблицы, имена людей… Исаев эту книгу прячет и маниакально оберегает.

– Ты можешь сказать, где он ее прячет?

9

Исаева теряется, пытаясь сместить свой взгляд. Закрыться. Но Адам прижимается своим лбом к ее лбу, и она вынужденно встречает этот контакт. Смущается, злится и… задыхается.

– Эва. Ты – моя.

– Нет… Не твоя, Адам.

Только голос выдает ее волнение.

– Моя.

Она не хочет этого слышать. Это неправда.

Но Титов не ходит обходными путями, он лезет напролом. Скрепляет свои слова голодным поцелуем. Это происходит настолько нагло. Настолько уверенно и грубо. Выжигает право собственности, словно клеймо.

Веки Евы вздрагивают и опускаются. Все чувства, что до этого были присыпаны фальшью, всплывают на поверхность.

И она, пропади все пропадом, отвечает. Пугаясь того, с какой силой колотится в груди сердце. Наслаждаясь тем, как приток крови согревает кожу, заставляя ее, в прямом смысле слова, пылать.

Еще чуть-чуть. Еще один день. Всего один день. Это не зависимость. Это не болезнь. Она не заболеет. Нет.

Всасывает губу Адама, его язык. Сплетает со своим, наслаждается этим влажным и горячим трением. Его вкусом. Слышит и чувствует, как он стонет.

– Ты моя, Эва, – не отстраняясь, снова заявляет Титов.

– Я могу это сказать… – сдается девушка, желая лишь одного: чтобы он перестал это повторять. – Только это не будет правдой.

Адам хочет, чтобы это было правдой. Но, если это все-таки невозможно, он хочет, чтобы Ева просто произнесла эти слова. Даже если они будут лживыми.

Последняя мысль вызывает в нем гнев и отторжение. Куда он катится, черт возьми? Он ненавидит лицемерие. Это охр*нительно жалко. Это худшее, что может между ними быть.

Удерживая девушку, отводит взгляд в сторону. Сердито и шумно выдыхает.

Внутри его сильного тела все дрожит, как он ни пытается вернуть себе контроль.

Нет, ему не нужна фальшивая Исаева. С ее игривым притворством. Хочет ее другую. Настоящую. Дрожащую в его руках.

– Мне нужно искупаться, пока не остыла вода…

«Тебе, что?..»

Не давая закончить фразу, Титов поднимает Еву на руки и опускает ее в воду.

– Ваша ванна, миледи, – тяжело выдыхает.

Исаева некоторое время испытывает шок, наблюдая за тем, как промокает грубая ткань джинсов, и как вода ползет выше, по тонкому шелку топа. До основания вшитых в него чашечек.

Отбрасывая потяжелевшие от влаги волосы за спину, психует. Вылетает из стойкого равновесия. Сердито рычит и бьет по воде руками.

– Это, мать твою, Титов, охр*нительно опрометчиво с твоей стороны!

Он смеется. Только потому, что ее вид действительно его забавляет. А Ева вскакивает, забрызгивая все вокруг. Врезается в него телом и, обхватывая руками за шею, повисает на нем. Одежда Титова стремительно намокает, но его волнуют лишь сияющие глаза девушки и ее теплое мокрое тело.

– Адам…

– Да, Эва?

Ухмылка исчезает с его лица, когда она тянется к нему губами. Страстно целует. Только Исаева, угрожая ему, дарит самые лучшие ощущения, которые он когда-либо в жизни испытывал.

Она знает, что делает. А Титов всеми силами старается не отдаваться этим ощущениям без остатка.

Потому что Ева, пора это признать, способна разорвать его сердце.

Она подгибает коленки и тянет Адама в ванну, и он, не раздумывая, ступает за борт. Садится и, широко расставляя ноги, устраивает между ними Еву. Она приподнимается, не разрывая поцелуя. Задирает и стягивает с него футболку. Ласкает ладонями напряженные мускулы.

Его тоже переполняет нестерпимое желание содрать с нее одежду.

Потянув верх ее топа вниз, обнажает округлую грудь. Прикасается большими пальцами к соскам. Трет их и наслаждается потяжелевшим дыханием Евы. Приподнимая ее, касается одного из сосков губами. Лижет его и всасывает. Чувствует, как тот затвердевает, и слышит, как Исаева вскрикивает и протяжно стонет. Пытается ухватиться за слишком короткие волосы на его затылке и что-то беспорядочно бормочет.

Он хочет ее. Он не может остановиться. Да и не собирается…

Расстегивает ее джинсы и пытается скатить мокрую ткань с ее бедер вместе с бельем. Помещение переполняется всплесками воды, тяжелым дыханием, стонами, хрипами и идущим от этих звуков эхом. Не отрывая друг от друга губ, они обоюдными усилиями избавляются от нижней части Евиной одежды.

Рука Адама тут же тянется к ее промежности, раскрывает пальцами мокрые складочки – Исаева извивается и стонет. Ее тело дрожит от волнения, пока она шире раскрывает бедра, позволяя ему ввести внутрь себя палец.

– Господи… Адам-м-м… Пожалуйста…

Он ласкает ее пальцами, но они оба хотят большего.

Только в ванной, на самом-то деле, не очень удобно заниматься сексом. Титов все еще находится в своих мокрых джинсах и не представляет, как их быстро снять с Евой на руках.

Расплескивая воду, выбираются обратно. Вода летит и льется на коврик, бежит по кафелю, но, конечно же, их это мало заботит.

10

Некоторое время спустя Титов пьет кофе и задумчиво рассматривает застывшую посреди кухни Исаеву. Все еще не знает, как начать серьезный разговор. Не хочет ассоциировать ее с тем человеком, который убил его отца и пытается уничтожить его самого.

Грудь Адама сжимается, препятствуя нормальному функционированию организма, затрудняет дыхание.

Хр*н с тем, что она Исаева!

Его Ева – это просто Эва.

Но ему необходимо внести какую-то ясность в их отношения. Понять, чего она от него хочет.

– Зачем ты приехала, Ева? Что у тебя случилось?

Повисшие вдоль ее тела руки медленно сжимаются в кулаки.

– Я в порядке. У меня все хорошо.

Но он знает, что это ложь. В глубине души она горит.

– Я могу тебе помочь.

Неожиданно. Для них обоих.

– Мне не нужна твоя помощь. По правде говоря, ничья не нужна.

Титов глубоко вдыхает и поджимает губы.

– Тогда сними футболку, Ева. Я хочу тебя осмотреть.

Она приоткрывает рот и замирает. Не спешит выполнять требование. И подозрения, что закрались в его сознание во время секса, когда она упорно не разрешала снять с себя топ, углубляются.

– Я жду, Эва.

– Нет. Я не стану…

Отставив чашку, Титов подходит к ней и хватает край футболки, которую она у него одолжила после ванны. Ева пытается сопротивляться, отчаянно отталкивая его руки. Ее широко открытые глаза таят немую просьбу – остановись.

Но он не отступает. Раздевает ее.

Оставшись в одних лишь трусиках, девушка прекращает движение. Не пытается прикрыться руками, потому что это бесполезно. Замечает, как напрягается лицо Титова. Слышит, как замирает его дыхание, и как срываются ругательства.

Он видит красно-синие пятна вдоль ее ребер. Испытывает резкую боль. Та просто разрывает его грудную клетку. Перекрывает дыхание. Ускоряет сердцебиение. Повышает температуру тела.

Он хочет убить того, кто посмел это сделать.

Без промедления. Без выяснения обстоятельств.

Уничтожить.

Взгляд Титова буквально ослепляет Еву. Внутри нее вспыхивают искры надежды, которых не возникало уже долгое время, и это очень сильно ее пугает.

Она вздрагивает и опускает веки.

– Все хорошо у тебя? Говоришь, нет проблем? Черт возьми, Ева…

– Это не проблема, – останавливает его быстрым хриплым шепотом. – Это случайность. Я просто упала. Со всеми такое бывает.

Когда они снова встречаются взглядами, Адам до крови закусывает губу.

– Перестань врать, Ева. Укажи направление. Я убью этого зверя.

Исаева прилагает усилия, чтобы рассмеяться. Чувствует, как этот смех продирает гортань, а глаза наполняются жгучими слезами.

– Откуда столько участия, Титов? – резко переводит дыхание. – Правда, если ты думаешь, что меня избивают, то это просто смешно.

Но ее голос теряет эластичность, отказываясь проявлять те ноты, что она ему навязывает. Слезы грозятся пролиться в любую секунду. Адам, как назло, не реагирует на издевку в ее голосе. Упрямо смотрит ей в глаза.

Не выдерживая этого взгляда и своих эмоций, она стремительно отворачивается. Титов встает за ее спиной, но больше не касается. Она чувствует лишь тепло, идущее от его тела к ее.

– Ева? Это делает твой отец?

Вопрос, который окончательно взрывает ее равновесие.

Мотает головой, слишком сильно отрицая то, что для Адама уже не является тайной. И все же он ждет, что Ева поделится этим с ним самостоятельно.

Только она не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть его догадки.

– Скажи мне, Эва.

Такие вещи нельзя озвучивать. Разве он этого не понимает? О таком не говорят. Но Титов продолжает напирать.

– Это делает твой отец?

«Скажи ему…»

«Нет!»

«Что, если после этого станет легче…»

«После этого будет только хуже. Все станет слишком реальным»

«А вдруг, вообще ничего не изменится?»

«Не скажешь – никогда не узнаешь»

«Никогда…»

– Да.

Короткое слово, но такое опаляющее. Опустошающее. Выжигающее изнутри.

– Я убью его, Ева.

– Ты не можешь убить моего отца. Ты, – порывисто вздыхает, – в любом случае, не должен никого убивать.

– Убью.

Обернувшись, Исаева отталкивает его и, подняв с пола футболку, прикрывает дрожащее тело.

– То, что ты говоришь… Боже, да все, что мы делаем – это не имеет никакого смысла, – наконец-то, в ее голос возвращаются нужные ей холодные ноты. – Я же намереваюсь уничтожить тебя, Адам. А ты – меня! Я собираюсь наказать тебя за все, что ты совершил! За Захару… Я не прощала тебя, если вдруг показалось… Все, что между нами происходит, начиная с Дальницкого – это не серьезно, – приходя в замешательство, делает паузу.

11

Поддевая носками кроссовок мелкие камешки и редкий мусор, Титов медленно бредет к машине. Заставляет себя двигаться против воя зимнего ветра.

Вперед.

Ева настояла на том, чтобы он отвез ее домой до рассвета. Он, черт возьми, не хочет ее там оставлять. Но, что он может сказать ей, если Исаева постоянно его отталкивает?

Сжимая губы, Титов вдыхает через нос холодный воздух и некоторое время, в попытке заглушить странные эмоции, что множатся внутри него, просто прокручивает в голове все, что Ева ему сегодня сказала.

Отключая сигнализацию, забирается в салон.

Тишина оглушает. Именно в ее атмосфере критически учащается сердцебиение и безумно скачет пульс.

Порывается вернуться.

Достает телефон, чтобы написать Исаевой сообщение, когда натыкается взглядом на зачетную книжку, оставленную ею на пассажирском сидении. Из-под обложки выглядывает белый лист бумаги.

Записка. Бл*дь, он знает, что она ему не понравится.

Субъект. Информация. Действие.

Наталья Юрьевна Ломоносова. Зачет по социологии. Добейся не меньше, чем 4 балла.

Резкий вдох поднимает его грудь. Живот стягивает узлом. По венам стремительно разливается огонь.

Играя желваками, набирает для Евы сообщение.

Джокер: Ты хочешь, чтобы я тр*ахнул ее?

Ожидание ответа кромсает нервы Адама на отмирающие нитки.

«Не делай этого, Ева… Бл*дь, только не проси меня об этом…»

Он ведь не отступит. Он ведь так не умеет. Примет ее задание, каким бы оно не было.

Так или иначе, Исаева не оставляет ему выбора.

Аномальная: Если потребуется, Титов. Почему нет?

Он быстро и глубоко вдыхает. Прикрывает веки, контролируя дыхание, пока не приходит еще одно сообщение.

Аномальная: А тебе, что, жалко? Она молодая, красивая… Что там еще вам нравится? Придумай сам.

Стискивая телефон в руке, матерится, сотрясая воздух осипшим голосом.

Аномальная: Принципиальная дамочка попалась. Гонористая. Тебе, наверняка, будет интересно поохотиться за такой.

Ломоносовой двадцать четыре. Она действительно красивая и, если быть объективным, весьма аппетитная. Адаму – девятнадцать. Он сексуально активен. И в своей обычной жизни он, конечно же, не против ее тр*хнуть.

В своей обычной жизни…

Сердце Титова врезается в грудную клетку. И, кажется, он даже может слышать звук этого столкновения. Прикрывая рукой глаза, он стискивает зубы и шумно дышит.

Его затапливает свежая злость.

Он не обязан хранить целибат. Он никому ничем не обязан. Ему, мать вашу, все равно, кого тр*хать!

Но, бл*дь, ему крайне неприятна мысль о том, что Исаева хочет, чтобы он это сделал.

Неужели ей действительно все равно?

Она этого хочет??? Как она может этого хотеть? После всего, что произошло…

«Сука…»

Чертова Исаева!

Он, мать ее, это сделает!

Джокер: Принято.

Находясь по разные стороны жестокого противостояния, оба тайно воют от этого соглашения. Но все еще не умеют останавливаться перед знаком «стоп». Этому им предстоит научиться лишь после предстоящего, разрывающего их души, столкновения.

12

День шестьдесят первый.

Самое время пересмотреть свои интересы. Переосмыслить ценность угроз и обещаний. Нужна ли им по-прежнему эта игра? Какой приз ждет победителя? Стоит ли он тех страданий и лишений, что им приходится перетерпеть?

С неотвязными мыслями друг о друге, удерживают ночь на длинной паузе. Гордые и одинокие. Измотанные и потерянные. Ставящие под сомнение важность данных друг другу обещаний.

Ева не в состоянии разобраться в том, что творится внутри нее. Слишком много зарубцевавшихся страхов носит она в своей душе. Слишком много убеждений. Слишком много всего...

Не в ее характере убегать. Но в последние дни она только этим и занимается. Бежит от себя, от Титова, от своих желаний... Она просто не может остановиться.

Внутри Исаевой тикает тревожный механизм, который, кажется, запрограммирован на то мгновение, когда она прекратит движения, чтобы разорвать ее на части.

Всю свою юность она мечтала влюбиться. Вот только сейчас, когда внутри нее творится что-то по-настоящему странное, Ева зарывает голову в песок. Давая Титову очередное задание, стремится ослабить непереносимое ее организмом внутреннее давление. Ожидает разрыва этого напряжения. И тишины.

Сейчас Исаевой очень нужен человек, с которым она сможет говорить откровенно. Кто-нибудь, на кого она обрушит свою настоящую исповедь. Кто-нибудь, кому она смогла бы доверить то, что боится признавать реальным перед собственным «я».

Она набирает номер Даши по несколько раз в день, но все безрезультатно. Захара по-прежнему не хочет ее слушать.

А наряду с этим… Возвращаться в дом, который все больше напоминает лагерь смерти, становится с каждым разом сложнее.

– Исаева, притормози.

Не оборачивается. Закинув в сумку тетради и письменные принадлежности, торопливым шагом покидает аудиторию.

Титов нагоняет ее на парковке. Задерживает, бесцеремонно хватая за локоть.

– Сколько это будет продолжаться, Ева?

– Что именно? Чего тебе надо? – сквозь зубы, стопорясь на воротнике куртки, так как, черт возьми, не в силах взглянуть ему в глаза.

– Чтобы ты прекратила бегать от меня.

Раздраженно дергает руку на себя, но Адам не позволяет ей освободиться.

Ей хочется закричать, заплакать, изойти самыми худшими проклятиями и угрозами…

Сделать Титову больно.

Только потому, что… Он и то, что она к нему чувствует – пугает ее до безумия.

– Послушай, Адам… – шипит, не справляясь с вызванной его словами паникой. – Я от тебя не бегу. Мне просто… – вкладывает в голос все свои переживания, привычно трансформируя их в раздражение. – Мне безразлично, в какой стороне от меня ты находишься. Я слишком загружена, чтобы обращать на это внимание. Сейчас у меня нет на тебя времени.

Резкий глубокий вдох приподнимает грудь Титова. Сжимая руки в кулаки, цепенеет. Безжизненный и спокойный.

Внешне.

Внутри пытается справиться с теми болезненными эмоциями, которые вызвали ее слова. Смотрит на высокомерную маску Евы, сохраняя неестественную неподвижность. В то время как адреналин уже подогревает и отравляет его кровь, и все мышцы в теле приходят в нервный тонус.

Молчит. Выжидает, когда Исаева поднимет дрожащий веер ресниц и встретится с ним своими лживыми проклятыми глазами.

И это происходит.

Выманенная отсутствием какой-либо реакции с его стороны, собирается взглянуть в лицо Титова лишь на мгновение. Но, столкнувшись взглядом с его горящими глазами, видя в этом пламени свое размытое отражение, забывает обо всех своих изворотливых приемах.

Приоткрывая губы, хватает воздух. Чувствует, как он горит на губах и обжигает холодом горло.

– Нет на меня времени? – напряженно переспрашивает ее Адам.

У всех его близких с периодическим постоянством нет на него времени. Ничего необычного. Это, сука, чистая классика. Но Исаева… Как она, мать вашу, может так говорить? После всего, что было. Адам бросал все дела, если она нуждалась в нем. Он, черт возьми, вопреки всему ставил ее на первое место.

«Господи…»

Ева Исаева – это вредная привычка, что способна его убить. Сломленный падший ангел с темными мыслями. У нее черное сердце. Только сейчас Титов хочет его больше всего на свете.

Он ради Евы влез в такое дерьмо… Вскрыл информацию, вес которой оказался на порядок выше того, что он мог даже предположить, слушая предостережения старухи. Отдыхая по несколько часов в сутки, направил все свои силы на поиск путей решения поставленной задачи.

Для нее.

– Что тут скажешь, Адам? Я тороплюсь.

– Есть кое-что исключительно важное. Выслушай меня.

– Не думаю, что это того стоит. Я, правда, не могу задерживаться, – рассеянно оглядывается. – Не сегодня. И возможно… – делает паузу, чтобы перевести дыхание и не выдать волнение тем, что вынуждена произнести, – очень не скоро. Эта игра стала утомительной. Перестала быть интересной. Давай сделаем паузу…

13

Все верно, он не обязан хранить целибат. Он никому ничем не обязан. Но трахать Ломоносову – последнее, чего Адам сейчас хочет. Она сидит перед ним в белой полупрозрачной блузке с вычурным ажурным бантом. Пьет кофе, задерживаясь на нем взглядом.

Это их третья встреча вне стен академии. Наталью Юрьевну подкупают связи и возможности Титова. Личная встреча с главой государственной областной администрации и кое-какие закрытые информационные данные – то, что ей необходимо для успешного раскрытия темы диссертации.

Гонористая? Спесь Ломоносовой слетела, как прошлогодняя шелуха, едва она поняла, какими возможностями владеет Адам. Более того, если первые две встречи назначал он, то в этот раз именно она выступила инициатором.

– Я не заметила у тебя никаких трудностей, Адам, – на губах девушки намек на улыбку. – Кроме прогулов, конечно. И некоторых неразумных выходок.

– Неразумных выходок? – прослеживает взглядом прикосновение ее ладони к своей ноге. Весьма смелый ободряющий жест. – Я социализируюсь. Тебе ли не понимать?

– Я думаю, многие твои поступки исключительно для публики. Не для себя.

– А возможно ли, что я сам этого не осознаю?

Ломоносова тихо хмыкает и качает головой.

– Все ты прекрасно осознаешь.

На губах Титова расползается широкая улыбка.

– Ты права. Я мыслю радикально. И я действую радикально.

– Знаешь, это в какой-то степени захватывает. Когда люди настолько в себя верят, что не боятся вызвать непонимание общественности.

– Папа, я не понимаю одного: почему мой БО работал на Исаева?

Терентий Дмитриевич неохотно отрывается от своего омлета и в замешательстве смотрит через стол на сына.

– БО? Что еще за молодежный сленг?

Адам кривит губы и легким взмахом руки подчеркивает незначительность этого термина.

– БО – биологический отец. Я подумал, мне же нужно как-то его называть… Это то, что приклеилось легче всего, – отпивает кофе и пролистывает в смартфоне какую-то информацию.

Закашлявшись, Терентий Дмитриевич тянется за стаканом сока.

– Получается, в начале «нулевых» было два порта-олигополиста[1]? Государственный и Исаевых? – размышляет Адам вслух, поднимая взгляд к отцу.

– Теоретически, да, – Терентий Дмитриевич берет в руку вилку, но не возвращается к еде. Слегка качает ею во время своего рассказа. – Государственный был сильнее, потому что имел эксклюзивное юридическое право на экспорт некоторых видов продукции. Исаевым это не нравилось, и хотя времена «лихих девяностых» постепенно уходили в прошлое, некоторые нечестные методы ими охотно использовались. Наша семья на то время имела небольшую долю в частном бизнесе. А точнее, один зерновой терминал. Руслан же хотел всего и сразу. Исаев предложил ему хорошие деньги, и он пошел работать по найму. Так еще умудрялся на Исаевских судах провозить свой товар, чаще всего запрещенный в нашей стране.

Взгляд Адама, направленный до этого в одну точку, перемещается на отца, едва тот прекращает говорить.

– Когда он пропал?

– В мае две тысячи четвертого.

Сосредоточенно нахмурившись, потирает рукой подбородок.

– Почему я его совсем не помню? – спрашивает то, что его давно беспокоит. – Он к нам совсем не приходил?

Терентий Дмитриевич смущенно опускает взгляд и прочищает горло.

– Когда ты подрос, у нас с Русланом уже были напряженные отношения. И, понимаешь, он не интересовался… нами.

– Ты хотел сказать «мной»? – на лице появляется саркастическая улыбка. – Все в порядке, папа. Говори, как есть. Я хочу видеть цельную картину, чтобы понять… – хватаясь за мелькнувшую в сознании мысль, перестает говорить. Прижимает к уголку губ большой палец и на мгновение теряется в своих мыслях. – Ты сказал… две тысячи четвертый?

Очередное прикосновение Ломоносовой вырывает Титова из бесконечного процесса фильтрации информации. Ее ладонь мягко скользит от его согнутого локтя к бицепсу и останавливается на плече.

– Где твои мысли, Адам?

Хороший вопрос.

***

Появление Ольги Владимировны предвещает звонкий стук ее каблуков. Ева тяжко вздыхает и пытается определить, остались ли у нее силы для очередного столкновения. Уткнувшись взглядом в книгу, создает видимость дозволенной занятости. Только на самом деле, в этом толстом переплете мистических интриг она осилила лишь короткую аннотацию и три абзаца пролога.

– Ева, – окликает мать. Прищуривая глаза, ждет от дочери какой-либо реакции. Безрезультатно. – Ева?

А Исаевой вдруг хочется отвергнуть свое имя. Не признавать его.

«Меня зовут Эва!»

Это внутреннее требование настолько сильно удивляет девушку, что она, не успевая перевести дыхание, поднимает к матери взгляд.

14

Перекатившись на левый бок, Исаева измученно вдыхает. Находит глазами светящийся в темноте красный циферблат.

2:35.

Ей нужно поспать. Ей критически необходим хотя бы кратковременный отдых.

Скованные беспрестанным напряжением мышцы ноют от усталости. Более того, у нее болит каждая косточка и каждый сустав. В глазах появились сухость и жжение. А голова попросту готова взорваться.

По факту, Еве давно плевать на то, что делает отец. Все ее мысли занимает Адам. Гулкие резкие звуки, словно азбука Морзе, которую она, черт возьми, не знает. Сигналы, которые она не понимает.

Джокер: Готово.

Джокер: Выйди. Жду за поворотом.

Сердце Исаевой начинает усиленно качать кровь, повышая уровень поселившейся в ней тревоги до максимальных отметок. Приоткрывая губы, девушка резко захватывает воздух. Но получается это далеко не с первой попытки.

Глубоко дыша и сохраняя вынужденную неподвижность, Ева пытается договориться со своим организмом и взять под контроль эмоции. Шок – не более, чем результат неожиданности. Если не позволять себе паниковать, эта реакция быстро идет на спад. Страх – химическая реакция, которую легко можно остановить в самом начале развития. Достаточно только тормознуть процесс мысленного воображения тех фактов и событий, которыми ты еще даже не располагаешь.

«Эти сообщения ничего не значат»

«Это еще не конец»

«Ты можешь с этим справиться»

Без разбора набрасывая одежду, Исаева выбегает из дома. Сталкиваясь с охранником, слоняющимся вдоль линии ворот, игнорирует его бледное вытянутое лицо.

– Ева Павловна… – с тихим удивлением окликает ее он. – Куда вы? Третий час…

– Мне очень нужно, Шурик, – заявляет дрожащим голосом, страшась одной лишь мысли, что кто-нибудь может ее остановить.

– Нельзя. Павел Алексеевич запретил вас выпускать.

Весь ее контроль летит к черту, моментально уступая место сумасшедшей панике.

– Да как ты смеешь, мать твою?

Хочет, чтобы голос звучал сердито и властно. Но слышит в нем яркие нотки надвигающейся истерики.

– Ева… Павловна… – растерянно бормочет Шурик, не готовый к столкновению со своей злой царевной. – Будут серьезные проблемы, правда… Я не могу вас выпустить. Павел Алексеевич дал четкий приказ: остановить любым способом.

Но девушка упрямо продвигается к воротам.

– Ева Павловна…

– Оставь меня в покое!

Сердито сопя, раздраженно разворачивается, чтобы сообщить Шурику свое бурное недовольство. Ведь он был одним из немногих нормальных людей, живущих в этом доме на краю ада.

– Всегда считала тебе хорошим человеком, но…

Пораженно замолкает, встречаясь с направленным на нее пистолетом. Шурик подобную инициативу никогда бы не проявил. Тем более в отношении Евы. Значит, приказ отца был предельно четким. Он дал разрешение стрелять.

– Простите, Ева Павловна, но вы должны вернуться в свою комнату.

Ее желудок скручивается в узел. Сдерживая тошноту и внутреннюю дрожь, она сглатывает и медленно вдыхает морозный воздух.

– Целься в затылок, Шурик. Потому что я выхожу.

Смаргивая подступившие к глазам слезы, быстро вводит код безопасности, который получила от отца сегодня утром. Молится, чтобы он все еще подходил.

Система издает короткий громкий писк, затем следует привычный приглушенный щелчок замка и облегченный выдох девушки.

– Прошу вас, Ева Павловна…

Напрягая спину и плечи, инстинктивно опасается исполнения отцовского приказа. Но секунды пробегают в тишине и бездействии.

Толкая тяжелую калитку, Ева шагает за пределы своей тюрьмы.

Бежит к машине Титова. Неосознанно молится, чтобы эти сообщения не имели того значение, которое, вопреки всему, рисует ее воображение. Она готова к отчислению. Пусть Адам признает свое бессилие перед этим заданием, она не станет смеяться.

Ныряя в теплоту салона, напряженно встречается с ним взглядом. Молит глазами остановить тот разрушительный процесс, что она сама запустила.

Вот только Титов такой же гордый, как и она. Не отступает. Холодно встречает ее взгляд. В то время как она кусает губы от волнения и чертового унизительного чувства страха.

Адам достает из внутреннего кармана камуфляжной куртки зачетную книжку и протягивает ее девушке. Пальцы Евы смыкаются на твердой обложке практически машинально. Пока внутри нее все чувства кричат и протестуют, она все еще пытается сохранять равновесие.

Адам ненадолго отводит взгляд в сторону. Тяжело сглатывает и с силой стискивает челюсти. Эти напряженные действия с его стороны только подпитывают беспокойство Евы.

«Нет! Пожалуйста, нет!»

Шумно и неустойчиво дыша, распахивает «зачетку».

«Политология. 128. Ломоносова. Отлично. 13.12.2012[1]».

15

– В смысле? – растерявшись, ненароком ослабляет нити самоконтроля. – Почему?

– Потому что я не хочу больше.

«Я не хочу больше…»

Звучит равносильно фразе «ты мне надоела».

«Ну… это очень-очень больно»

– Значит, ты… спал с ней? – последнюю часть предложения произносит совсем тихо, практически шепотом.

– Какая теперь разница, Эва? Я выполнил твое задание. В этом суть.

Непрерывный нарастающий гул в голове Евы сменяется частым резким писком. А затем – неизбежный оглушающий взрыв.

Ее прорывает.

– Я ненавижу тебя, Адам! Запомни это, мать твою, навсегда! И… Оставь для других свои дебильные игры!

Отворачивается к окну. Чтобы Титов не понял по глазам: внутри она умирает.

Распахивая дверь, выходит из салона, в надежде, что холодный воздух остудит и успокоит объятую пламенем кожу. Когда этого не происходит, у нее возникает серьезное желание лечь и прижаться щекой к асфальту. Если бы Адам не смотрел ей вслед, она бы определенно так и сделала.

Бредет к дому, практически не видя дороги. По памяти.

– Слезы – удел слабаков, Ева.

– Я больше не заплачу. Обещаю, папочка! Я больше не заплачу. Только не закрывай меня в этой комнате. Только не здесь…

– Обещаешь, значит. Я хочу, чтобы ты выросла сильной. А сильные люди не плачут.

– Обещаю, папочка.

Но сейчас она плачет. Не справляясь с выжигающей душу болью, льет слезы. Все эти громкие слова о любви – сумасшедший бред! И ведь столько дураков нашли в ней что-то недосягаемо прекрасное. Выжили из ума и распространили споры своей болезни по всему миру. Теперь Ева презирала каждого из них! Это самое дерьмовое чувство, которое она когда-либо испытывала. Какое же безумие – желать затеряться в толпе этих слепых дураков!

Сейчас, когда она осознала реальное положение вещей, ей бы выдохнуть и отпустить эту мечту.

Вот только… Она не знает, как это сделать.

Любить очень больно. Эту рану нельзя прикрыть. К ней больно даже прикоснуться.

Слышит, как Титов покидает салон и идет за ней следом. Понимает, что он нагонит ее, но уже не может остановить потоки слез. Впрочем, ускорить шаг Ева тоже не может. Едва ноги волочит.

Адам выступает вперед, перекрывая ей путь. И замирает, теряя искусственно взращенный агрессивный настрой.

Ее коварные глаза и розовые щеки блестят влагой. Она плачет.

Уязвимая. Ошеломленная. Сломленная.

Желудок Адама сжимается, а сердце начинает бешено колотиться, требуя дополнительного воздуха. Но это невозможно. Кто-то выкачал из вселенной весь кислород.

– Почему ты плачешь, Ева?

Его голос звучит странно. Просто странно. Возможно, это происходит из-за того, что ему не хватает воздуха. Возможно… Причин на самом деле много. Внутренний дискомфорт, который он сейчас испытывает, нельзя описать обычными словами. Хр*н пойми, как это называют нормальные люди. Титов бы сказал, что внутри него произошел ядерный взрыв. Неуправляемое высвобождение большого количества тепловой энергии, имеющей соответствующие негативные последствии на весь его организм.

Покрасневшие от ветра губы Исаевой приоткрываются. Он ждет, но ни одного звука с них так и не сходит.

– Эва… Скажи мне…

Совершив неясный сдвиг плечами, она, черт возьми, пытается улыбнуться.

Не получается.

– Чтобы ты не подумал ничего такого… – впервые ее голос настолько хриплый и слабый. – Ты мне не нужен, Титов. Это не любовь. Просто… Я просто… я…

«Я просто умираю…»

Не находит возможных разумных объяснений. Куда подевалась ее изобретательность? Ее склонность к сарказму, иронии и едким издевкам?

Когда и как так случилось, что Адам стал главным героем ее жизни? Почему ей нужно, чтобы он был только ее? Как она пришла к этому болезненному ненормальному состоянию?

– Остановись, Ева, – тихо просит Адам. – Перестань.

– Нет… Нет…

– Ты же понимаешь, почему тебе больно.

Глаза девушки наполняются диким сопротивлением. Она отчаянно машет головой из стороны в сторону, отстраненно ощущая, как порыв ледяного ветра отбрасывает ее волосы за спину, проносясь по мокрому лицу резким холодом.

– Нет. Нет же. Нет!

Руки Титова ложатся на ее щеки. Подушечки больших пальцев мягко стирают влагу с нежной кожи.

– Тихо, Эва. Ш-ш… Ничего не говори. Хватит лгать.

У Евы слабеют колени. С тихим всхлипом, хватаясь за воротник его куртки и подтягиваясь выше, пытается что-то сказать Адаму.

Потворствуя этому, он приподнимает ее и склоняет к ней лицо. Достаточно близко, чтобы они оба чувствовали тепло кожи друг друга.