Упырь (тайна Чёртовой мельницы)

Глава первая

Моей жене Инге посвящаю.

На вечную память...

C благодарностью за все.

Метелица ходила вокруг с самого рассвета.

Дым, который уже пять дней полупрозрачным маревом дрожал над трубой, отяжелел, поседел и лег, словно хотел поклониться Татарской могиле или приветствовать восход солнца. А оно — бледное и по-зимнему немощное, словно стесняясь своего бессилия, лишь изредка проглядывало сквозь серую пелену.

Маричка еще и коровы не выдоила и не задала скотине сена, как редкие тучи скопились, затянули всё небо толстой периной, а потом сыпанули легким, невесомым пухом. Но не искрящимся, как на морозный, солнечный день, — сероватым. Словно наверху уже начали предпраздничную уборку и выбивали из пуховиков осеннюю пыль…

Снежинки не торопились ложиться на старый наст, слетали вниз медленно, вяло, подолгу кружа в воздухе, навевая на новый день зимнюю лень и дрему. От этого даже куры, с радостным утренним гамом вылетев из курятника, довольно быстро угомонились и сидели по углам, распушив перья, округлыми, пестрыми кучками. Лишь молодой долговязый петух гордо расхаживал по двору, то ли красуясь перед своим гаремом, то ли не теряя надежды найти среди растущих сугробов какую пищу.

Маричка в неполных двадцать еще не имела такого жизненного опыта, как столетний дед Карпо, или «вечная» баба Параска — знахарка из соседних Волчух, сухая и согнутая в дугу, словно кто-то хотел сделать из нее полоз к саням. Но догадаться, что такое изменение погоды не предвещает ничего хорошего, не велика наука и для молодежи.

В конце концов и на ее памяти уже было похожее. Лет десять назад… Тоже так крутило, вертело, а потом как сыпануло — до утра только дымоходы из снежных заносов торчали. Детям радость и забава, а взрослым пришлось попреть. Прокапывая ходы к хлевам и конюшням. А кто ленивее и на оттепель надеялся, те сквозь крыши на хаты вылезали и так же через стрехи к скоту заползали… Одно хорошо — в таких сугробах никакой мороз не страшен.

Молодая женщина вернулась в хлев, забросила еще сена за полудрабки, щедро сыпанула на пол курятника отрубей и плотнее закрыла отдушину. Потом принесла из дома два ведра нагретой воды и хорошо напоила корову, а в ограду овцам бросила лишнюю корзину свеклы.

Когда справилась со всем этим, снег уже падал хлопьями. Спокойный и хозяйственный. Он тщательно выбирал место, где лечь, указывая, что пришел надолго. Не только покрывая землю рыхлым пуховиком, но и отрезая хутор казака Оробца от остального мира непроницаемой белой стеной.

Оно, к примеру, и в хороший день, со двора Оробцов не было видно соседских домов. Только выгнав конем на Турецкую могилу, которая торчала, как шишка на лбу, в какой-то версте от хутора, удалось бы разглядеть на западе крайние крыши села Кривые Макогоны, а на севере — чуть больше и богаче — дома Приозерного. А еще, если поспеть ко времени, то с кургана удавалось поймать блики на макушках Спасо-Преображенського храма в Смеле.

Однажды Андрей, в праздник и под хорошее настроение, посадил молодую жену на коня и вывез на курган перед самым закатом. И когда оно уже почти касалось горизонта, на северо-восточной стороне будто костер зажгли. Некоторое время этот отблеск был оранжевым, ярким, потом покраснел, поблек — а там и вовсе исчез, словно пеплом жар затянуло. А вместе с этим на степь легли вечерние сумерки… Потому что и солнце, пока Маричка любовалась чудом, тоже скатилось на покой.

Это была самая сладкая ночь. Воспоминание о которой до сих пор вызывало истому в груди молодицы. И горькие слезы… Прошла Пасха, Андрей отправился в сотню и больше не вернулся. Впоследствии на хутор заехали двое его товарищей, привезли вещи мужа и поведали, что пропал казак в бою. Мертвым его не видели, но и живого не нашли. Рубились с басурманами ночью, на берегу Днепра… Не один тяжело раненный, упав в реку, нашел смерть в бурных водах. Наверное, и Андрея такая участь постигла.

Не поверила Маричка, что погиб муж. Ждала… Но уже вторую зиму с того дня встречала женщина в опустевшем доме. Одна. Пустоцветом растрачивая молодость на далеком хуторе. Ни замужней, ни вдовицей… Ни домой возвращаться, хоть родители и звали, ни под крышу кого пускать. И не знать, что труднее… Ибо родилась Маричка удивительно красивой. А после свадьбы еще больше расцвела, превратившись из дикого шиповника в пышную розу. Вот и заглядывал во двор к одинокой молодушке, то один, то другой прохожий… Кто с искренним сердцем и чистой душой, а которые — в большинстве своем женатые — масляно улыбаясь и сладострастно ощупывая глазами, спрашивали не надо ли чем подсобить в хозяйстве.

Иногда — ой как надо было мужских рук, но Маричка отказывалась. Знала, что достаточно раз поддаться искушению и пустить переночевать, дальше только хуже будет. Лишь бы след появился, «помощники» такую ​​тропу вытопчут, что век травой не зарастет. Как медведь на пасеку наведываться станут… А потом паланкой пойдет молва, сплетни. Завистливые бабы мигом ославят. Хорошо, если только ворота глиной обмажут. Могут под горячую руку и в перьях вывалять… или еще какой позор придумать.

Покончив со скотом, Маричка пошла к навесу и стала накладывать в корзину дрова. В глухом углу, возле печи всегда лежит несколько охапок сухих поленцев, как раз на непогоду, когда и нос во двор лишний раз не высунуть. Но зачем брать готовое, пока есть возможность взять с поленницы? Запас пояс не тянет и на вороте не виснет…

Глава вторая

Какое-то время молодица потратила на исконные ежедневные женские дела, которые еще ни одна хозяйка не смогла осилить полностью, потому что они как бесконечная кудель — сколько ни пряди, сколько не крути веретено, а конца и края нити нет. Завершила одно дело, а уже другое показывается. Справилась с этим и присела отдохнуть — а еще два или три из закоулков поглядывают.

Мужской труд тоже нелегкий, но он совершенно иной, не такой тягучий, раздробленный. Нарубил дров, вспахал ниву, выкосил лужайку, подковал коня… А тут, и из хаты не выходила, а под вечер едва ноги держат… Бывает, что и поесть некогда. Кинешь кусок лепешки в рот, глотнешь молока из кувшина и дальше вертишься по дому, как Марко Проклятый адом.

Вот и сегодня, ничего важного не делала, обычные будничные хлопоты, а даже не заметила как смеркаться стало. Да что там смеркаться, — из-за снега на улице кажется светлее, а на самом деле уже время на вечернюю дойку…

Надела кожушок, повязала толстый, шерстяной платок, взяла ведерко с теплой водой, подойник и вышла во двор.

Мороз сразу же жадно набросился на новую добычу, ощупывая ее всю с ног до головы, но не смог испугать. Тело еще сохраняло тепло дома, а до хлева — скрипучим, как битое стекло, снегом — всего несколько десятков шагов перебежать. Можно даже с закрытыми глазами, чтобы не плакать от колючих снежинок, больно бьющих по лицу.

Пихнула плечом дверь, заскочила внутрь и выдохнула густое облако пара. Такие же тучки вылетали из ноздрей коровы и теленка, лежавших хребтами друг к другу — грелись. Овцы тоже встрепенулись, но поднялся только баран. То ли приветствуя хозяйку, то ли демонстрируя — кто в загоне старший.

Маричка дала напиться корове, потом — теленку, а остатками воды тщательно омыла вымя и села доить. Закончив, бросила скоту за полудрабки еще сена, в ясли — немного свеклы. Намеренно не сеченой, чтобы дольше хватило, если до утра все же заметет и не удастся сразу добраться. Коровы не овцы, пока сытые — твердое не трогают, а проголодаются — разгрызут и не такое.

За это время еще сильнее похолодало. Сначала Маричка подумала, что сама выстыла, пока возилась — все же в хлеву не в хате возле печки. Но по тому, что снежинки стали мельче, изменившись на мерцающие блестки, а Бровко приткнулся к порогу, просясь в тепло, — поняла, что мороз таки прижимает. Свирепствует зима. В конце концов, как и положено накануне Крещения.

— Ну, заходи… — приоткрыла дверь.

Пес благодарно махнул хвостом, отряхнулся и быстро протиснулся внутрь.

— Только по хате не лазь, грязь не разводи. Тут ложись… — указала на угол возле двери.

Пес не возражал. Здесь, так здесь, лишь бы не снаружи. Крутнулся разок вокруг себя, словно притаптывал глиняный пол и лег, приткнув морду на передние лапы.

— И не смотри так, будто три недели постился… — буркнула женщина.

Бровко вздохнул и отвернул морду. Однако, хозяйка только на словах была так сурова. И уже через несколько минут перед псом оказалась миска наполненная молоком с покрошенными кусками паляницы.

— Жри, утроба ненасытная…

Под довольное хлюпанье, женщина взяла с полки толстую свечу и подошла к боковому окошку, глядевшему в степь. Темное, разрисованное изморозью, оно казалось волшебным зеркалом, в котором отражалась невероятной красоты, сказочная барышня.

Маричка провела рукой по лицу, словно стирала усталость, и вздохнула. Чего там, хороша... Это она и без зеркала знает. Одна беда, некому любоваться этой красотой. И одному Господу известно, будет ли когда-нибудь еще.

Молодая женщина промокнула краем запаски глаза, потом протерла покрытое изморозью оконное стекло, поставила на подоконник толстую свечу и хотела уже поднести огонь, но в последний момент остановилась...

Выставлять в такую ​​непогоду в окне зажженную свечу — древний обычай. И сейчас в каждом зимовнике, хуторе, крайних сельских хатах или на выселках, засвечиваются сотни огоньков, чтобы дать надежду тем, кого вьюга застигла в дороге. Конечно, если метелица, как волчья стая, присела путников посреди степи, то свеча им ничем не поможет, зато спасет тех бедолаг, которые могли сбиться с пути, заблудились и замерзали всего в нескольких шагах от человеческого жилья.

И никогда раньше молодая женщина даже не задумывалась — зажигать или нет. Но сегодня дрогнула рука. А все из-за треклятого вурдалака или упыря, что с осени не дает покоя окрестным селам и хуторам. Как только наступит полнолуние, так и жди беды. Три семьи уже загрыз… Не жалея ни малого, ни старого. А в последний раз, в усадьбе Перепелиц, совсем взбесился — и такого натворил, что мужчины седели от увиденного. Даже башибузуки так не измывались над своими жертвами.

Целую неделю несколько отрядов под руководством лучших следопытов, способных рыбу в реке выследить, искали логово твари, но ничего из этого не вышло. Все тщетно. От двора Перепелиц до развилки еще след шел, а дальше — как черт унес. Нигде даже травинка не примята. Даже молебен не помог. Как и присланный Смелянским сотником характерник. Казак с табунком ребятишек походил вокруг хутора, посидел в разоренной хате, потом выкурил три трубки на развилке, где обрывался след упыря, и развел руками.

— Не справлюсь. Поздно. Если б позвали сразу, пока кровь еще не загустела, может и удалось бы ухватить ниточку, а так… извините, люди добрые. Не в моих силах помочь.

Глава третья

Не чувствуя ног, Маричка тяжело опустилась на скамейку.

Несколько бесконечных тревожных минут прошло в напряженном ожидании и прислушивании, не вернется ли упырь и отчаянных мыслях: что же делать? Молитва сама просилась на уста и шла от сердца: «Отче наш, иже еси на небесах…», — только и успела прошептать женщина, как снова послышался скрип снега под размеренными шагами, а там и голос раздался. Незнакомый, хриплый, мужской.

— Эй! Хозяева! Есть кто дома?

Маричка вздрогнула, потому что ожидала всего, что угодно. И все же удивилась, что в такую ​​непогоду кому-то вздумалось переться на дальний хутор. Но хоть живой человек. Упыри, как утверждают все, разговаривать не могут, только рычат.

— А кто спрашивает?

— Издалека я… — послышалось снаружи. — В Смилу иду. Сбился с дороги. Думал, пропаду ни за что ни про что… Благодаря Богу и вашей заботе, хозяйка, — огонек в окне заметил. Пустите погреться ради всех святых. Замерз — мочи нет…

Маричка облегченно вздохнула, потому что мысленно уже бог весть что напридумывала себе, и потянулась к задвижке. Но в последний момент вспомнила, как характерник говорил, что упыря Перепелицы сами в дом пустили. Так как дверь целая была, а окна выбиты изнутри. И предупреждал, чтобы люди были более осмотрительными. Особенно в ночное время. А что если ошибаются люди, и упырь все же умеет разговаривать? Рука сама отдернулась.

— Я бы с радостью, но не могу... Хозяина нет дома. Что люди скажут, если узнают, что я на ночь чужого мужчину в дом пустила?

— На милость Божию! — воскликнул незнакомец. — Что же мне делать? Я ведь совсем окоченею! Такой холод собачий, что слюна к губам примерзает. Помилосердствуй, хозяйка!

— Не бойся, не замерзнешь.

Маричка уже решила, как быть. Чтобы и греха на душу не брать за погубленную из-за ее страхов жизнь, и зазря опасности не подвергаться.

— Слышишь меня? Обернись плечами к дому, и прямо перед тобой будет хлев. Войдешь — сразу за дверью куча соломы. Возле скотины и согреешься, и переночуешь. Хочешь есть — можешь подоить корову. Ведерко там же нащупаешь… Корова смирная, не лягнет. А утром, я уже чем-то посытнее угощу. Ага… Чуть не забыла. Я позже пса из хаты выпущу. Так что без нужды по двору не валандайся. Он чужих не любит.

— Пса? — переспросил незнакомец насмешливо. — Это не беда. В отличие от хозяйки, он сразу почувствует, что я человек смирный и вреда не причиню…

Маричка невольно взглянула на Бровка, а тот и в самом деле снова спокойно улегся в своем закоулке и словно дремал, положив морду на лапы.

— Что ж… — продолжал тем временем незнакомец. — Спасибо и на этом. Я не большой пан. В хлеву, так и в хлеву. Лишь бы не на улице. Да и чего здесь стыдиться, если даже Дева Мария Иисуса в яслях родила? Лошадь куда поставить?

— Справа от хлева овин, а следующая дверь — это конюшня.

— Понял. Ну, что ж, благодарю от души, хозяйка, и спокойной ночи. Пусть тебе сладкие сны приснятся…

Маричка еще некоторое время постояла у порога, прислушиваясь. Но снаружи доносился только вой метели, что даже не думала утихать, а наоборот еще сильнее закрутила колючим снегом.

Может, и не следовало так поступать, особенно учитывая спокойное поведение пса, но кто знает в каком подобии оборотень или упырь к людям приходит? Тем более, сегодня ночью как раз полнолуние. Нет, нет — все верно она сделала. Недаром говорят, что береженого и Бог бережет. Был бы мужчина в доме, это другое, а одной — страшно. И упыря, и пересудов…

Вьюга ее убаюкала разноголосым пением, или другая причина нашлась, но сегодня, пожалуй, впервые с того дня, как мать повязала Маричке запаску, тем самым признавая своей помощницей, женщина проснулась позже солнца. Да и то, может, поспала бы еще чуть-чуть, если бы Бровко, удивляясь такому необычному поведению хозяйки, не стал скрестись в дверь.

Маричка открыла глаза, сладко потянулась и нехотя вылезла из-под теплой перины.

— Матерь Божья, проспала… Белый день на дворе, а я в постели валяюсь. Хорошо, хоть не видит никто, а то бабы неделю б на языках носили.

Быстро встала и, даже не одеваясь, только ноги в теплые сапожки впихнула, заходилась у печи. Приготовленные еще с вечера дрова занялись быстро. Хоть и намело за ночь в трубу, сухие щепки дали достаточно жару, чтобы даже дымком не пахнуло. Затрещало, загудело, а там и загоготало веселое пламя.

Ожидая, пока нагреется вода скотине, Маричка стала одеваться. И чего-то рука сама выбирала из всех одежд не обыденные, а праздничные наряды. Словно не в хлев шла, а на вечерницы.

— Ах, ты ж! — воскликнула удивленно, когда поняла, что делает. — Девица красная, это что на тебя нашло? Опомнись!

Но переодеваться не стала, только вернула обратно на колышек новую заячью шубку, а накинула на плечи привычный овчинный кожушок и потянула за щеколду. Еще заколебалась на мгновение, но и Бровка не было слышно — а он бы не молчал, если б кто чужой был рядом, да и белый день на улице — чего бояться? Ночь, время для нечисти, а когда солнце взойдет — всякая тварь сразу по схронам и норам прячется.

Но сразу выйти не получилось. Дверь хоть и открывалась в дом и с этим хлопот не было, но намело за ночь выше пояса. Еще и утрамбовало изрядно ветром. Потому что снег не осыпался, а держался в дверном проеме, словно ровненько отрезанный ножом кусок свежеотжатого сыра, из продушины в котором на молодую женщину горячо дышала разинутая, зубастая пасть и укоризненно смотрели глаза пса.

Глава четвертая

Пустая конюшня сильно выстыла, но крепкие стены надежно укрывали от ветра, и уже этого уюта было достаточно, чтобы перевести дыхание, застывавшее в груди не столько от мороза, как от разгулявшейся вьюги. Конь довольно фыркнул, встряхнул гривой и потянулся губами к плечу хозяина.

— Погоди, друже… — похлопал его по шее Нестор. — Закончились наши мучения. Сейчас и согреешься, и поужинаешь…

Казак расседлал коня, снял влажную попону, протер влажные, заиндевевшие бока клоком сена, потом сбросил с плеч платяной кобеняк* (*также бурка, кирея — самая распространенная мужская верхняя одежда, достаточно широкая, чтобы можно было зимой одевать поверх кожуха. От других видов одежды кобеняк отличал капюшон, платяной мешок с прорезями для глаз, который закидывался за спину, а в дождь или сильный мороз его натягивали поверх шапки, защищая лицо) и накрыл им коня. Оглянулся, заметил под стеной кипу сена, подхватил изрядную охапку и закинул за полудрабок.

— Добро… А теперь и о себе не грех позаботиться.

Нестор открыл дверь, и метелица в тот же миг с такой яростью швырнула снегом в лицо, что казак невольно попятился и зябко поежился.

— Вот зараза… — выходить наружу сразу расхотелось. — Никак снежный бес не угомонится. Ну, и лихой тебя бери.

Нестор присел на порог, спиной к двери, заткнул за пояс грубые, шерстяные рукавицы и вытащил кисет с заранее натоптанной трубкой и кресалом. Оно и в конюшне можно было переночевать, не большой пан, но мысль о теплом хлеве манила, как голодного запах хлеба. Казаку к лишениям не привыкать, не раз посреди чистого поля спать приходилось, но одно дело, когда хочешь - не хочешь, а должен, и совсем другое — когда есть выбор. Однако и соваться сразу в круговорот метели, из жадных объятий которой только что выбрался, не хотелось. Пусть, чуть позже.

Нестор высек огня, раскурил трубку и с удовольствием затянулся пахучим дымом. Еще бы, не буркун какой-то в кисете, а настоящий турецкий табак, — целый тюк которого перепал им с Никитой Твердохлибом, как часть добычи после последней вылазки. Той самой укоротила век побратиму, а его самого уложила в постель на всю осень. Да еще и теперь, нет-нет, а защемит, заноет рана на плече. Особенно в такую ​​взбалмошную погоду.

Нестор невольно потер ладонью ключицу и зевнул.

— Ну, будет нежится… чего не миновать, то и откладывать нечего, а не то еще немного и прямо здесь, на пороге усну.

Казак встал, надвинул глубже шапку, поднял воротник кожуха и решительно вышел наружу.

Метелица тот час радостно подхватила его под руки, словно перепившая кума, жаждущая танца, и могла закружить, если бы не стена, придерживаясь которой, Нестор почти на ослеп добрался до хлева. Нащупал защелку, приоткрыл дверь и не вошел — завалился во влажное, дымящееся тепло.

Испуганные то ли его появлением, то ли подыхом морозного воздуха, овцы беспокойно завозились в овчарне, но Нестор уже захлопнул за собой дверь, и в хлеву опять воцарилась сонная тишина.

— И где здесь солома? — пробормотал еще казак, услышал, как сухие стебли зашуршали под ногами, и, не выбирая лучшего места, упал ничком. И уснул быстрее, чем устроился поудобнее…

…Жалобно ржали искалеченные кони, на разных языках молили всевышнего или проклинали судьбу раненые, хрипели умирающие, но уже не звенела сталь и не шелестели стрелы. Как и всегда, не выдержав прямого столкновения, татары бросились наутек, припадая к гривам низкорослых, быстрых бахматов. Казаки кинулись было следом, но и версты не проскакали — завернули. Кто его знает, что у голомозых на мысли: может, действительно дернули куда глаза глядят, а может — в засаду ведут? Поле боя осталось за сечевиками, вот и хорошо. Надо помочь раненым, отдать последние почести погибшим — и добычу поделить.

Никита отходил. Стрела пробила казаку грудь прямо под сердцем, и странно было скорее, что он все еще дышал. Мало того, был в сознании и мог говорить.

— Нестор… — позвал тихо. — Наклонись, дружище. Должен что-то важное сказать. Пока при памяти…

— Береги силы, брат, — вытер покрытое потом лицо товарища Нестор Журба. — Сейчас Лушпайка осмотрит самых тяжелых и тобой займется. Если стрела чистая была, без яда… заживет. И не от таких ран хлопцы поправлялись. Потерпи немного.

Нестор не был новиком и хорошо видел, что побратиму остались считанные минуты, но зачем ему о том знать. Да и разное бывает. Ведь и в самом деле, порой, и не после таких ранений выкарабкивались. Все зависит от того, как крепко душа тела держится. Готов ли человек сдаться, или за всякую цену жить хочет и до конца со смертью борется. Другое дело, если нет ради кого терпеть. Тогда беда. Тогда и от икоты дуба дать можно.

— Что ты меня как детвора уговариваешь? — скривился Твердохлиб. — Пришла старуха за мной… Вон, солнце застила… не выбраться мне… А чтобы я с легкой душой за ней пошел… куда там назначено… слушай и обещай, что волю мою последнюю исполнишь.

— Э, глупости говоришь! Да мы с тобой еще…

— Помолчи… У меня не так много времени… не трать его зря… слушай.

— Да говори, блаженный… — пожал плечами Нестор. — Что с тобой сделаешь.

— В седле грамота зашита… на землю… неподалеку Смилы… пять моргов* (*мера земельной площади, равная 0,56 га)… Надел небольшой… зато с домом и мельницей… Думал осесть на старости… Так хоть ты пользуйся… Чтобы не зря кровь…

Глава пятая

В Смилу въехал вместе с солнцем, только с противоположных сторон.

Мороз на рассвете еще усилился, поэтому город встречал Нестора пустыми улицами и дворами. Даже злющие кабыздохи, обычно не оставляющие без внимания ни одного прохожего, провожали его заспанными взглядами, ленясь вылезать из уютных, нагретых за ночь будок. Зима… Единственная пора для отдыха, когда можно не торопиться, не срываться на рассвете, а спокойно полежать под периной. Конечно, это не касается женщин. Скот, муж, дети — божьим духом сыты не будут, поэтому, сразу после третьей переклички петухов, поднимаются над печными трубами один за другим сизые столбики, словно хозяйки передают друг другу какие-то таинственные, понятные только им знаки.

— И куда дальше? — пробормотал сам себе Нестор, окидывая взглядом предместье небольшого городка, вольготно разлегшегося на пологом берегу реки. — Вот и верь, что язык до Киева доведет. Нет, он, конечно, может, и доведет, если найдет у кого дорогу спросить. А если не у кого?

Казак, почесывая затылок, задумчиво огляделся по безлюдной улице, — и все-таки повезло: неподалеку заскрипела калитка, и со двора за ворота выткнулась, закутанная по самую макушку овчинной шапки, фигура.

— Доброго здоровья! Пусть Бог помогает! — обрадовался казак и послал коня вперед.

— А? Чего? — незнакомец остановился, повернулся к Нестору лицом, подслеповато приложил ладонь козырьком ко лбу и старческим, хрипловатым голосом спросил: — Кто здесь? Я тебя знаю?

— Это вряд ли… — Нестор подъехал ближе. — Я в ваших краях впервые. Дорогу хотел спросить…

— Дорогу? — переспросил старик и вместо ответа поинтересовался сам: — А откуда ты будешь такой, что посреди города заблудиться умудрился?

— С самого Низу, деда… — не стал скрываться Нестор, несмотря на насмешку. Не то чтобы готов был рассказывать о себе первому встречному, но понимал, что так быстрее разговорит старика.

— Запорожец, значит… — приступил тот ближе, с интересом поглядывая на всадника. — Не близкий свет. А в наших краях что забыл? По нужде или на праздники к кому-нибудь заглянул?

— Сотника вашего хочу увидеть.

– Сотника? Вот как… — протянул старик потихоньку. — Так ты не слишком малого полета птица, чтобы к пану сотнику ни свет, ни заря в гости стучаться?

— Да нет, — отмахнулся Нестор. — Я ж не прусь нахрапом. Приехал раньше. Подожду…

— Вот это верно, — утешился старик. А из следующих слов его неожиданная радость стала более понятна. — Зачем человека спозаранку беспокоить? А подождать и здесь можно. Слезай с коня, да и присядем вон, у забора… — дед указал рукой на припорошенную снегом скамейку. — Расскажу, как дом сотника найти, чтобы долго не бродить… А ты табаком как, не богат? Слышал, что запорожцы, абы какой-нибудь самосад не уважают… Все больше турецким зельем пробавляются.

Нестор невольно усмехнулся, но деда послушался. Все равно придется ждать пока рассветет. Так лучше уж тут, в хорошем обществе, время скоротать, а чем торчать под забором сотника, как нищий на паперти.

— Табачок? Табачок найдется… — Казак присел рядом со стариком, откинул полу полушубка и вытащил из-за пояса кисет. — Угощайся, дед.

— Емелей меня зовут, — представился тот, выпрямляя из обширного рукава сухой кулачок с зажатой в нем малой носогрейкой. — А ну-ка, а ну…

Дед умело натоптал трубку, подождал пока Нестор управится со своей, а потом оба поочередно прикурили от добытого Нестором огня и дружно выдохнули по облачку дыма.

— А ведь и впрямь знатный табак, — похвалил старик, пыхнув еще несколько раз. — По груди, как смальцем помазали. Не то что наш горлодер. Раз вздохнул — пять кашлянул.

Нестор согласно кивнул, но тему не поддержал. Не приходилось свое добро хвалить.

— Может, скажешь, по какой надобности тебе пан сотник? — поинтересовался немного погодя дед Емеля. — Если не военная тайна, конечно…

— Никакой тайны, — пожал плечами Нестор. — Земли кусок унаследовал от побратима. Вот и хочу заверить у сотника грамоту на собственность. Да и вообще, узнать: что да как тут у вас за порядки…

— Землю, говоришь? — оживился старик. — В Смиле? А как побратима звали-величали? Я здесь всю жизнь прожил, каждого знаю.

— Максим Твердохлиб…

— Твердохлиб, значит… — как-то неуверенно пробормотал старик. — А мельницу он тоже тебе отписал?

— Да, — обрадовался Нестор. — Побратим вспоминал о мельнице. Знаете, где это место? Может, покажете? Взгляну, прежде чем к сотнику потыкаться.

— Ох, как же ж это я?! — всплеснул старик руками и порывисто вскочил со скамьи. — Вот голова садовая… Меня же сват, должно быть, давно ждет! Беспокоится, чего не иду… А я тут лясы торочу… Прости, сынок… В другой раз поговорим. Тороплюсь шибко.

— Так я подвезу? — слегка растерянно произнес Нестор, удивленный такой переменой в поведении старика.

— Спасибо. Здесь близко. Он вон там живет… — дед Емеля указал рукой на третью хату с противоположной стороны улицы, с темными окнами и ни знака дыма над дымоходом.

— А сотника… сотника как найти?

— Держи прямо, вплоть до церкви, — старик задержался и стал вполоборота, будто готовился в любой момент драпануть дальше. — Там, на площади, повернешь направо. Увидишь улочку. Вот по ней и уезжай. Не заблудишься… Счастья тебе, сынок… — и поспешно зашкандыбал прочь, так быстро перебирая ногами, как только мог.

Глава шестая

Учитывая раннее время, корчма встретила казака тишиной и безмятежностью. Дверь довольно просторного дома хоть и не была закрыта, но и снег с лестницы никто не откинул. Видимо, корчмарь решил, что если кому-то очень надо «причаститься», то и сугроб на пороге преградой не станет. Не большие паны сюда ходят, а у него руки не казенные, чтобы перед каждым тропинку прочищать. И, судя по натоптанным следам, был прав — в самом деле не мешало. А для более аккуратных, в углу, у входа стоял обшарпанный березовый веник — обмести валенки, чтобы не отмокали в тепле.

Из широких сеней в кабак вело две двери. Та, что справа, оказалась запертой, зато вторая легко качнулись навстречу, выпуская изнутри какого-то растрепанного, пьяненького мещанина. Встретившись взглядом с его осоловелыми глазами, Нестор на всякий случай прижался к стене, давая гуляке дорогу. Тот пробормотал что-то, прошел мимо... а еще через мгновение снаружи донесся глухой звук падения и невнятная брань.

Пустое. Зима умеет мягко постелить. А что уже светает, то и вечный сон повесе не угрожает — через час-два кто-нибудь будет проходить мимо, да и поднимет, если сам к тому времени не придет в себя на холоде.

Шагнув в сизое облако, вырвавшееся в сени, Нестор оказался в широком зале, слабо освещенном несколькими масляными светильниками, с едва теплившимися, прикрученными фитилями в углах помещения и в простенке между двумя окнами. Еще один — больший и яркий горел над шинквасом, за которым, положив голову на выскобленную крышку прилавка, дремал хозяин заведения. Или кто-то из помощников. Хотя, судя по большой, лоснящейся лысине, это и был Лейба.

В зале, из посетителей находилось только двое мужчин, одетых в жолнерские, темно-синего цвета жупаны и с саблями у пояса. На столе перед ними стояли миски с едой, а вот куманца или штофа с водкой не было. Только две пузатые глиняные кружки, из которых они время от времени запивали еду. Жолнеры ели торопливо, очевидно, спешили. К гадалке не ходить – гонцы. Куда и от кого? А черт их тещу знает. Не все ли равно?

— Доброе утро, гостей принимаете? — подошел к шинквасу Нестор.

Шинкарь поднял голову, похлопал глазами, присматриваясь оценивающе, а потом кивнул:

— Выпить? Поесть? Что пан запорожец хочет?

Вот, чертов сын, сразу узнал низовика. Что значит опыт.

— Чарка с мороза не повредит, — степенно пригладил усы Нестор. — Это само собой. Но и от горячего не откажусь.

— Сегодня еще не готовили… — развел извинительно руками Лейба. — Могу разве похлебку разогреть? Или ухи… Хорошая уха. Наваристая. Одна гуща осталась. Есть еще немного тушеного мяса и подливки. Но если пан казак очень сильно голоден, то можно с десяток яиц поджарить на солонине.

— Годится, — невольно проглотил слюну Нестор, потому что последний раз ел по-настоящему дней пять назад в зимовнике Ивана Сыча, а дальше уже питался тем, что было в торбе, слегка разогревая хлеб и буженину на костре.

— Что именно? — переспросил трактирщик.

— А вот все, что сказал, все и неси. Яиц десяток. Солонины и лука не жалей! Водки рюмку…  уточнил Нестор и видя, что корчмарь не торопится, вытащил из-за пояса талер и положил на шинквас. — Хватит?

Шинкарь ловко смел ладонью серебряную монету, расплылся в приветливой улыбке и громко закричал: — Ривка! Разогревай уху и подливку! Юзек! Бегом в курятник! Десяток яиц принеси!

Затем повернулся к Нестору:

— Прошу, пана казака, садиться за стол… Сейчас все будет… И трубку выкурить не успеете. От Лейбы еще никто не ушел трезвым и голодным.

Жолнеры мазнули глазами по новоприбывшему, но, вероятно, не увидели ничего для себя интересного, потому что безразлично отвернулись и продолжили орудовать ложками.

Шинкарь не обманул. Нестор только повесил кожуха на вбитый в стену крюк, устроился поудобнее и вытащил из-за голенища ложку, как худощавая, черноглазая девчонка, с еще заспанным лицом, поставила перед ним пол каравая, рюмку, графин с водкой и миску дымящейся ухи.

— Приятного аппетита…

— Спасибо.

— На здоровье… Пан казак разрешит? — не дожидаясь согласия, Лейба присел на скамью напротив.

— Пан здесь хозяин… — пожал плечами Нестор, наполняя рюмку. — Выпить за компанию могу предложить. Но ухой не поделюсь…

Шинкарь улыбнулся, показывая, что оценил шутку, а потом продолжил:

— Не будет ли наглостью с моей стороны поинтересоваться, по какому делу пан запорожец заглянул Смилу? Или тоже, как они… — мотнул головой в сторону жолнеров, — проездом?

Прежде чем ответить, Нестор выпил полрюмки, занюхал корочкой и медленно, чтобы не обжечься, отхлебнул несколько ложек ухи.

— По делу… И уже знаю, что пана сотника нет в городе. Но мне и писаря хватит.

— Угу… — кивнул Лейба. — А что наш писарь раньше чем в полдень в управу не ходит, тоже знаете?

— Что поделать? — пожал плечами Нестор и снова принялся за уху. Она действительно была выше всякой похвалы. Густая, как кулеш, наваристая. В меру приправлена ​​специями. Не оторваться.

Лейба подождал немного, не отвлекая, а потом продолжил.

— Не смею спрашивать… Пан казак прибыл к нам прямо из Сечи?

Глава седьмая

— Ой, у вышэвому саду там соловэйко щэбэтав.

Додому я просылася, а ты мэнэ всэ нэ пускав…

Маричка оборвала пение, положила на стол последнего слепленного вареника и охнула тихонечко, изумленная результатом. Вся столешница была целиком заложена варениками, выстроившимися ровными рядами, словно воины на площади к причастию.

— Вот это ты замечталась, хозяйка... — покрутила удивленно головой, не в состоянии даже посчитать количество, потому что Андрей научил молодицу считать до пяти десятков, а здесь было, наверное, раз в пять больше. — Трем добрым косарям неделю пировать. И что теперь со всем этим добром делать? Лопну, а не съем. Домой к родителям отнести? Их там пятеро душ, как-то осилят. А мне что — Бровка варениками потчевать?

Пес, словно услышал, что хозяйка о нем вспомнила, потому что коротко рыкнул под окном, а потом зашелся хриплым лаем, как обычно давал знать о приближении чужого.

— Ни ночью, ни в день покоя нет… — вытерла руки о передник Маричка, подошла к окну, продышала в морозном узоре окошко и выглянула наружу.

Белоснежные сугробы, покрывавшие двор и блестевшие на морозе, как тысячи крошечных искринок, на мгновение ослепили ее до слез. Молодица протерла глаза и снова прижалась лбом к стеклу, пытаясь разглядеть, на кого так разлаялся Бровко. Но ослепленная блеском снега, увидела лишь темную фигуру, стоявшую в приоткрытых воротах, которые она, сначала, хотела взять на засов, но потом не стала. Словно неосознанно ожидала кого-то.

— Эй! Пани хозяйка! Добрый день! Это снова я! — закричал уже немного знакомый голос. — Ну что? Сегодня не прогоните? Примете на постой? День не ночь! Можете лучше рассмотреть, кого в дом пустите.

Проморгалась, пригляделась и вздрогнула невольно.

— Ой, мамочки!

С непонятно откуда взявшейся поспешностью, метнулась к сеням, но взгляд зацепился за зеркало, которое привез из похода на басурман еще покойный свекор, и молодица даже руками всплеснула: волосы выбились прядями, лицо красное, нос и лоб в белых пятнах от муки. Словом — чучело, которое ставят в огороде отпугивать воробьев, и то выглядит наряднее.

— Аго-ов! Есть кто дома?! — не унимался Нестор. — Это я, ваш вчерашний гость! Только не велите, снова в хлеву ночевать. Не то чтобы я был слишком разборчив, но так случилось, что теперь я и помылся, и одежда чиста. Не хотелось бы со свиньями ночь коротать…

Маричка подошла к двери, но не открыла целиком, только просунула нос в щель и сперва цыкнула на Бровка, а потом крикнула громче:

— Добрый день… Заводите коня в конюшню и идите в хату. Я сейчас… Погодите минутку.

— Не задавайте себе хлопот, пани хозяйка… — громко ответил казак, спрыгивая с коня. — Я знаю где конюшня. Так что не торопитесь. Делайте свое и простите, что отвлекаю. Я, как коня поставлю, еще подымлю с вашего позволения, здесь, на завалинке…

— Хорошо… — с облегчением ответила Маричка и вернулась в дом.

Грязный передник и платок полетели в угол, на скамью возле печки. Намочила в ведре конец полотенца и тщательно вытерла раскрасневшееся лицо. Волосы причесывать не было времени, так что голову укутал новый платок. Отдернула рубашку, теснее перемотала плахту… Некоторое время колебалась, выбирая между теплыми сапожками и новыми черевичками. Разум победил сердце, и молодица обулась в зимнее. Хотелось покрасоваться, но здоровье важнее. В такую ​​стужу, чтобы простудиться много не надо, а ходить возле больной некому.

Зато с ожерельем уже себе не жалела. Надела аж три разка кораллов. Встала перед зеркалом, взялась в бока и крутнулась так, что подол плахты вверх поднялся. Красавица… Одно лишь черкнуло печалью по душе: не для Андрея прихорашивается, а для чужого мужчины. Которого еще и в глаза толком не видела, а только голос слышала.

Спроси у Марички кто-нибудь в этот момент, из-за чего такой переполох, — не смогла бы объяснить. Может, потому что он появился в тот страшный миг, когда молодая женщина уже почти что с жизнью не простилась, и спас ее от чудовища? А может, было что-то особенное в его голосе, полном уверенности и спокойствия? Не зря же птицы подбирают себе пару по щебету. Может, и Маричка что-то такое почувствовала, вот и защемило женское сердце, заныло… Заставив позабыть, что она замужем. Хотя, скорее всего, уже нет… вдова… просто подтвердить некому. Будь Андрей жив-здоров, уж как-то нашел бы способ дать о себе знать, не держал бы в безвестии.

Снег заскрипел громче и затих под окном.

Мужчина, покряхтывая, усаживался на завалинке, что-то тихо говоря псу. А свирепый и верный сторож заглядывал ему в глаза и радостно мел снег хвостом.

— Добрый пес… — услышала Маричка, приступив ближе к окну. — И рюмку выпить готов, и к трубке принюхиваешься. Хозяин, верно, казацкого рода. Угадал?

Бровко коротко взлаял и улегся в ногах Нестора, как делал это когда-то только рядом с Андреем. От увиденного у молодой женщины аж сердце зашлось, и она бессильно опустилась на скамейку. И так ей стало жаль себя, что слезы сами навернулись.

Горькая вдовья судьба… А еще труднее, когда ни вдова, ни молодица. И любви хочется, и верность беречь должна. Вот только, с каждым прожитым днем, неделей, месяцем, все отчетливее понимание, что не для кого уже. Одна осталась.

— Кому? — прошелестела одними губами, в такт мыслям. — Для кого беречься? — повторила через мгновение громче и промокнула платком углы глаз.