Уроки госпожи Орловой

Глава 1

Запах соли и пыли въелся в потрепанный саквояж, в шерсть старого салопа, даже, казалось, в кожу ладоней. Анна Орлова сидела в углу кареты, подаренной ей на дорогу последней подругой матери, и старалась не смотреть в окно. За стеклом проплывали унылые равнины, редкие перелески и вдруг как выкорчеванные зубы земли — карьеры, а за ними силуэты заводов, черные и дымные. Это был уже не ее мир. Ее мир остался там, позади: уютная, пусть и бедная, гостиная с потрескавшимся лаковым роялем, портрет отца в мундире, запах чая и воска. Мир, который кончился вместе с последней горстью медяков в кошельке и вежливым, но неумолимым письмом от управляющего имением.

Карета свернула с почтового тракта, заскрипела по щебеночной дороге и остановилась. Анна взглянула в окно и замерла.

Особняк Рябининых не был красивым. Он был новым. Огромным, из рыжеватого кирпича, с белыми лепными гирляндами, которые казались прилепленными наспех, и высокой чугунной оградой, напоминавшей то ли дворец, то ли тюрьму. Ни тени запущенного дворянского гнезда, только демонстративная, натужная свежесть.

— Приехали, барышня, — глухо сказал кучер, не глядя на нее.

Дверь открыла горничная в слишком ярком, кричаще-синем платье и белоснежном, но грубом переднике. Ее взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по Анне — от скромной, но качественной шляпки до поношенных, но хорошо вычищенных ботинок.
— За мной. Барин ждет.

Холл оглушал. Полированный паркет блестел, как лед. С потолка свисала люстра из граненого стекла — слишком большая, слишком тяжелая для этого пространства. На стене огромная, нелепая картина: олень на скале, писаная яркими, ядовитыми красками. И запах. Неуловимый коктейль из мебельного лака, воска для полов и чего-то чужого, промышленного, может, того же дыма, что висел над заводами.

Горничная привела ее не в гостиную, а в кабинет. Комната была просторной, заставленной тяжелой дубовой мебелью. Но дуб был не старый, не темный от времени, а новый, желтоватый. За массивным письменным столом сидел человек.

Семен Игнатьевич Рябинин не был похож на Аннины представления о «купце». В нем не было сытой важности. Он был сух, поджар, с живыми, острыми глазами, в которых светился не ум, а какая-то хищная сметка. Его костюм — дорогой, но сидевший на нем чуть мешковато, как на вешалке.
— Орлова? — спросил он, не поднимаясь. Голос был хрипловатым, без всякой придыхательной вежливости.
— Так точно, Анна Львовна, — тихо, но четко ответила она, не опуская глаз.
— «Так точно»… — он усмехнулся одними уголками губ. — Служила у кого?
— Я не служила, Семен Игнатьевич. Давала частные уроки.
— То есть, без места была. — Он констатировал факт. — Ладно. Грамоте учить умеешь? Чтение, письмо, цифирь?
— Умею. Французский и английский языки, история, география, основы музыки и рисования.
— Музыка… — он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Дочерей двоих. Марья, десять лет, Агриппина, восемь. Дикие как лошади в степи. Мать их… не справляется. Твоя задача чтоб через год могли стишок сказать при гостях и не есть пальцами с ножа. Поняла?

Анна почувствовала, как по спине пробежала волна жара от унижения. Она дочь полковника Орлова, которую хвалили за успехи в Смольном институте (куда, увы, не хватило средств поступить), — должна была учить диких девочек не есть с ножа.
— Поняла, — выдавила она.
— Жалование двадцать пять рублей в месяц, стол, комната. Выходной раз в месяц, по согласованию. Порядки здесь мои. Сплетни, барские замашки не потерплю. Делаешь дело, будешь уважаема. — Он откинулся на спинку кресла, впиваясь в нее взглядом. — Кстати, а отец твой, Лев Николаевич… Он с Кавказской войны вернулся?
Анна вздрогнула. Откуда он знал?
— Вернулся. Скончался три года назад.
— Жаль. Честный был офицер. Не по чину честный. — В его голосе прозвучала неожиданная, горькая нота. Потом он тряхнул головой, снова стал деловым. — Ладно. Аграфена, — крикнул он горничной, стоявшей у двери, — отведи барышню в ее комнату. Потом детям представь.

Комната, отведенная Анне, была маленькой, но чистой. Окно выходило во внутренний двор, на конюшни. На кровати жесткий тюфяк, на столе кувшин с водой и опрокинутый стакан. Ни зеркала, ни комода. Только простой шкаф для платья. Это была комната не для барышни, даже бедной. Это была комната для прислуги.

Анна поставила саквояж на пол, сняла шляпку и подошла к окну. Во дворе двое конюхов что-то кричали друг другу, смеясь грубым, открытым смехом. Откуда-то доносился стук молота по наковальне. Мир звуков и запахов здесь был иным — грубым, мужским, лишенным полутонов.

Она закрыла глаза. В ушах еще звенел тот хрипловатый голос: «Не по чину честный». Что он хотел этим сказать? Упрек? Признание? Или просто констатировал факт, как и ее безместность?

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть.
— Барышня? Барин зовет. Детей представлять.

Анна глубоко вздохнула, поправила воротник и выпрямила спину. Первый урок начинался. Урок смирения. Но где-то в глубине, под толщей страха и обиды, шевельнулось что-то острое, почти вызов. «Делаешь дело будешь уважаема». Хорошо, Семен Игнатьевич. Посмотрим.

Глава 2

Дверь в детскую оказалась тяжелой, дубовой, но без резьбы. Анна вошла, стараясь ступать бесшумно, и замерла на пороге.
Комната была просторной и светлой, залитой полуденным солнцем, но от этого беспорядок в ней казался лишь масштабнее. Дорогие немецкие игрушки — механическая обезьянка, кукла с фарфоровой головой — валялись на полу рядом с самодельными тряпичными мячиками и деревянными солдатиками. На огромном столе, который явно предназначался для занятий, вместо книг красовалась лужа расплавленного воска от оплывших свечей и несколько яблочных огрызков. У окна, спиной ко входу, стоял мольберт, а перед ним молодой человек в белой, забрызганной красками блузе. Он что-то неистово выводил на холсте широкими, нервными мазками.

Девочек Анна увидела не сразу. Они сидели, вернее, полулежали на огромном персидском ковре, у камина, в котором, к счастью, не горел огонь. Старшая, Марья, с двумя непослушными русыми косами, разбирала какую-то сложную механическую шкатулку, пытаясь плоскогубцами открутить крошечную винтик. Младшая, Агриппина, круглолицая и курносая, сосредоточенно что-то жевала, уставившись в потолок. Обе были в дорогих, но помятых платьицах, запачканных чернилами и, кажется, вареньем.

Горничная Аграфена кашлянула.
— Барин приказал представить новую гувернантку. Барышня Анна Львовна.

Молодой человек у мольберта вздрогнул и обернулся. Он был удивительно непохож на отца. Худощавый, с бледным, тонким лицом, большими серыми глазами, в которых застыло выражение легкой отрешенной грусти. Взгляд его скользнул по Анне, задержался на ее лице на секунду дольше необходимого, и в глазах мелькнуло что-то вроде живого интереса.
— Ах, да, — сказал он, откладывая кисть и вытирая пальцы о тряпку. Голос был тихим, приятным, с легкой картавинкой. — Нас предупреждали. Дмитрий Семенович. Очень приятно.

Анна едва заметно кивнула. Девочки же подняли на нее глаза с таким откровенным, животным любопытством, что стало неловко.
— Новенькая? — спросила Марья, отбрасывая плоскогубцы. — А старую, француженку, папа прогнал. Она всё нюхала и говорила, что у нас в доме пахнет апачами. Что такое «апачи»?
— Марья! — мягко, но с упреком сказал Дмитрий. — Веди себя прилично.
— А что я такого? — пожала плечами девочка. Она поднялась и, небрежно вытерев руки о передник, подошла к Анне вплотную, изучая ее с ног до головы. — А вы почему такая... бледная? И платье у вас старое.
— Марья Семеновна, — тихо, но очень четко произнесла Анна. Она не отступила ни на шаг. — Мы познакомились. Теперь ваша очередь представиться как следует.

В комнате на мгновение воцарилась тишина. Даже Дмитрий замер, наблюдая. Марья смутилась. Этот тихий, но не допускающий возражений тон был ей в новинку.
— Я... Марья Рябинина, — пробормотала она.
— Очень приятно, Марья Семеновна. А это, полагаю, ваша сестра?
— Это Груня, — сказала Марья, уже без вызова. — Она всё жует. Папа говорит, у нее глисты.
— У меня нет! — внезапно оживилась младшая, поднимаясь с ковра. На ее круглой физиономии было написано возмущение. — Это я семечки!
— Агриппина Семеновна, — кивнула ей Анна с той же незыблемой вежливостью. — Я вижу, вы девочки с характером. Это хорошо. Но с сегодняшнего дня мы с вами будем учиться не только читать, но и вести себя так, чтобы ваш характер вызывал уважение, а не смех.

Дмитрий Семенович тихо рассмеялся.
— Браво, Анна Львовна. Кажется, вы справились с первой атакой лучше, чем генерал Скобелев под Плевной.
Анна повернулась к нему. Она видела в его глазах неподдельный интерес, почти восхищение. Это было приятно, но и настораживало.
— Я всего лишь объяснила правила игры, Дмитрий Семенович. Дети их понимают быстрее взрослых.
— О, не сомневаюсь, — он сделал шаг ближе, и Анна уловила легкий запах скипидара, масляных красок и чего-то еще, дорогого, — табака или одеколона. — Вы знаете, я пытался им объяснить основы перспективы... безуспешно. Груня считает, что дальний лес должен быть больше, потому что деревья там высокие.
— Я так вижу! — упрямо заявила Агриппина.
— Видишь неправильно, — невозмутимо ответила Анна. — Но мы этому научимся. А теперь, девицы, первое задание. Через пятнадцать минут я хочу видеть вас здесь чистыми, в опрятных платьях, с убранными волосами. Ваши руки и лица должны сиять, как... как медный таз на кухне. Понятно?
Девочки переглянулись. В их глазах мелькнула искра азарта. Им вдруг показалось это новой, интересной игрой.
— А если не успеем? — спросила Марья, уже выбегая к двери.
— Значит, сегодня не будет истории про рыцарей Круглого стола, которую я собиралась рассказать после чистописания.
Девочки с визгом умчались, толкаясь в дверях.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем огромных напольных часов в углу. Дмитрий наблюдал, как Анна медленно обводит взглядом комнату — ее бардак, дорогие игрушки в пыли, его мольберт с бушующим на холсте темно-синим и багровым закатом, который никак не вязался с ясным днем за окном.

Глава 3

— Вы, должно быть, шокированы, — сказал он наконец, разбивая молчание.
— Я... стараюсь составить представление, — осторожно ответила Анна.
— Представление о варварском логове? — в его голосе прозвучала горечь. — Вы правы. Здесь всё куплено, но ничего не создано с любовью. Это музей плохого вкуса, населенный дикарями.
Анна посмотрела на него. Он говорил с искренней болью, но в этой боли было что-то театральное, позерское.
— Я вижу книги, — сказала она, указывая на забитый томами шкаф в углу. — И я вижу мольберт. Значит, не всё так безнадежно.
— Книги мои, — быстро ответил он. — Как и краски. Отец считает это барской причудой. «Дело, — говорит он, — должно пахнуть потом, а не скипидаром». Вы только вдумайтесь в эту поэзию!
Он нервно прошелся по комнате.
— Он построил эту... эту крепость из кирпича и денег, чтобы доказать всему миру, что он не крестьянин. Но сам-то он из нее не вылезает. Душой. Он здесь, в каждом кричащем завитке лепнины, в этой ужасной картине с оленем в холле. Это его крик. Грубый, безвкусный, но... громкий.

Анна слушала, и странное чувство охватило ее. Этот молодой человек был первым, кто заговорил с ней на ее языке — языке чувств, образов, культурных аллюзий. Но в каждом его слове сквозило такое презрение к миру, который его кормил и одевал, что ей становилось неловко.
— А вы? — неожиданно для себя спросила она. — Вы здесь живете. Вы часть этого дома.
Дмитрий остановился и посмотрел на нее. В его взгляде была внезапная уязвимость.
— Я заложник, Анна Львовна. Заложник его денег и своих собственных слабостей. Я хочу уехать в Париж, писать... Но для этого нужны краски, холсты, крыша над головой. И он дает мне это, напоминая каждый раз, что я «бездельник» и «мечтатель». — Он горько усмехнулся. — Вы, наверное, презираете меня сейчас.
— Я никого не презираю, — честно сказала Анна. — Я только пытаюсь понять правила этого нового для меня дома.
— Правила просты, — дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошел Семен Игнатьевич. Он стоял на пороге, засунув большие пальцы за жилет, и его острый взгляд переходил с сына на Анну и обратно. — Правила делать то, что должен. Ты, Дмитрий, должен был к обеду привезти чертежи от инженера Белова. Где они?
Дмитрий побледнел.
— Я... забыл. Я был занят...
— Занят мазаньем, — резко закончил отец. Его голос, тихий и опасный, резал воздух, как бич. — Инженер ждет. Дело стоит. А ты «занят». Иди сейчас же, садись в тарантас и вези. Не явишься с бумагами к ужину на следующую высылку денег можешь не рассчитывать.
Лицо Дмитрия исказилось от обиды и бессилия. Он бросил на отца взгляд, полный ненависти и стыда, и, не сказав больше ни слова, выбежал из комнаты.

Семен Игнатьевич повернулся к Анне. В его взгляде не было ни извинения, ни смущения.
— Видели? — спросил он отрывисто. — Из него, как из пустого, тянет. Одни блажные мысли. Ваша задача чтобы с девочками не вышло того же. Не блажь, а порядок. Ум и порядок. Поняли?
— Поняла, — тихо ответила Анна.
Он кивнул, еще раз окинул ее тяжелым, оценивающим взглядом и вышел, хлопнув дверью.

Анна осталась одна среди игрушечного хаоса. В ушах звенели два голоса. Один тихий, полный страданий и презрения к «грубому» миру. Другой резкий, как удар топора, отрицающий всё, кроме «дела».
Она подошла к окну. Во двор, звеня колокольчиком, вылетел тарантас, запряженный парой вороных. На облучке сидел Дмитрий, сутулясь, как будто стараясь стать меньше. Он выглядел не хозяином, а наказанным мальчишкой.
Анна отвернулась. Ей вдруг стало жаль их обоих. И сына, разрывающегося между мечтой и унижением. И отца, который знал только один язык — язык силы и воли и пытался на нем высечь что-то правильное в своем ребенке.
Она вздохнула и начала собирать разбросанные игрушки. Работа успокаивала. Пока она наводила порядок, в голове уже складывался план на завтра. Урок чистописания. Буквы должны быть ровными, как шеренги солдат. Но между строк она, возможно, сможет провести и другую, незримую линию. Линию, отделяющую простую грубость от силы, а утонченность от слабости. Первый урок только начинался.

Дорогим и любимым читателям

Доброго времени суток, дорогие читатели!

Для меня огромная честь представить вам мою новую книгу. От всей души желаю, чтобы эта история нашла отклик в вашем сердце и осталась с вами надолго.

«Уроки госпожи Орловой» — это не просто исторический роман или любовная драма. Это глубокая психологическая сага о выборе, разворачивающаяся на фоне бурного промышленного перелома в России 1870-х годов.

В центре сюжета — Анна Орлова, дочь разорившегося дворянина, вынужденная стать гувернанткой в семье грубоватого, но могучего промышленника-выскочки Семена Рябинина. Ее хрупкий мир стихов и чести сталкивается с жестокой энергией нового века — паровозов, денег и беспринципной хватки.

Это история о треугольнике не только любовном, но и ценностном.

Загадочный отрывочек)))

«Вы — как эта сталь, — сказал он, и голос его звучал глухо, почти с восхищением. — С виду — шёлк, а внутри — закалённый металл. Я это ценю». В его словах не было любви. Было признание. Высшая форма уважения, на какую только был способен этот человек.

Приятного чтения, мои дорогие)))

Ваша Диана Эванс)

Глава 4

Прошла неделя. Ритм жизни в особняке Рябининых постепенно перестал быть чужим и оглушающим, превратившись в фон, на котором Анна выстраивала свою маленькую крепость — распорядок занятий.

Утро начиналось в семь. Звонок колокольчика, который она выпросила у экономки, будил девочек. Первый час посвящался туалету и завтраку, который Анна настояла на том, чтобы принимать вместе, за отдельным столиком в детской, а не на общем хаотическом пиршестве в столовой. Потом три часа занятий: чистописание, арифметика, французский. После обеда история в виде сказок, география по картам и глобусу, а в хорошую погоду короткая, строго регламентированная прогулка в саду.

Девочки, Марья и Груня, поначалу бунтовали, испытывая ее на прочность слезами, ложными болезнями и прямым саботажем. Но Анна держалась с ледяным, непоколебимым спокойствием. Она не кричала, не угрожала. Она просто лишала их чего-то приятного в случае непослушания — вечерней сказки, сладкого, возможности погонять в саду обруч. И, что важнее, она давала искреннюю, немедленную похвалу за малейший успех. Ее похвала, тихая и взвешенная, вскоре стала для них дороже криков экономки или равнодушных подарков отца.

Сегодняшний урок чистописания проходил с видимым успехом. Марья выводила каллиграфические «Мы» с неожиданным старанием, а Груня, высунув кончик языка, пыталась повторить за ней.

Вдруг дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо Дмитрия Семеновича. Он сделал Анне выразительный знал глазами: «Выйди на минуту».

— Продолжайте, девицы, — сказала Анна, вставая. — Я вернусь через пять минут. И чтобы к моему возвращению было написано хотя бы три строчки без клякс.

Выйдя в коридор, она обнаружила Дмитрия прислонившимся к стене. Он выглядел возбужденным, в его глазах горел восторженный огонь.

— Анна Львовна, вы должны это увидеть! Сейчас, сию секунду!
— Дмитрий Семенович, у меня идет урок, — строго напомнила она.
— Урок подождет! Это важнее всяких прописей! Идемте!

Не дав ей возразить, он схватил ее за руку выше локтя и почти потащил за собой по длинному коридору в противоположный флигель дома. Его прикосновение было неожиданно горячим и влажным от нервного возбуждения. Анна вырвала руку, но последовала за ним, движимая любопытством.

Он привел ее в просторную, светлую комнату с огромными северными окнами явно переделанную под мастерскую. Повсюду стояли мольберты с начатыми и законченными картинами, пахло маслом, скипидаром и пылью. Но Дмитрий подвел ее не к холстам, а к большому чертежному столу, на котором под грузом книг лежал развернутый лист ватмана.

— Смотрите! — торжествующе воскликнул он.

На бумаге тонкими, точными линиями был вычерчен не механизм и не план завода, а... здание. Изящное, воздушное, с высокими стрельчатыми окнами, легкими арками и тонким шпилем.
— Что это? — спросила Анна, пораженная.
— Библиотека! Публичная библиотека! Для города! — Дмитрий говорил быстро, сбивчиво, его пальцы порхали над чертежом, указывая на детали. — Видите? Читальный зал под этим куполом — свет будет литься сверху. Здесь, в крыле, отдел для детей. Я хочу, чтобы вход был бесплатным для всех сословий. Представляете?

Анна смотрела на чертеж, а потом на его сияющее лицо. В этот момент он был прекрасен. Все его барство, его слабость куда-то испарились, остался только чистый, горячий порыв.
— Это... потрясающе, Дмитрий Семенович, — искренне сказала она. — Вы сами это начертили?
— Да! Идея моя, эскизы мои! Я изучал альбомы с библиотеками Британского музея, парижской Sainte-Geneviève... Но это будет здесь! У нас! Чтобы любой мастеровой, любой приказчик мог прийти и взять книгу!

Вдруг его лицо омрачилось.
— Конечно, отец считает это блажью. Говорит: «Мужику книжка, как медведю зонтик — непонятно и ни к чему». Деньги на строительство он давать отказывается. Говорит: «Хочешь найди инвесторов, докажи, что это выгодно». А как доказать выгоду от красоты и знаний?

Он с горькой страстью ударил кулаком по столу, отчего задребезжали лежащие на нем стаканы с кистями.
— Он все измеряет в рублях и пудах чугуна! Он не понимает, что это памятник! Памятник не ему, не Рябининым, а будущему! Городу, который вырастет из его заводов!

Анна молчала, впитывая его боль и его мечту. Она понимала и то, и другое. Понимала восторг от этой воздушной постройки на бумаге. Но слышала в памяти и грубый, резкий голос Семена Игнатьевича: «Делаешь дело — будешь уважаема». Библиотека в его глазах делом не была.