Узором по крови

Пролог

1178 год. Граница Руси и Дикого Поля

В тех краях, где русские леса уступают Дикому Полю, притаилось княжество Черноярово. Не велико оно и небогато, но славится силой духа несгибаемой и крепкой верой. Здесь встречаются два мира: с одной стороны — наши дубравы, берёзовые рощи, церкви с куполами луковками и золотые поля; с другой — безбрежная степь, где ветер поёт о своей свободе, как кочевники, что странствуют по её бескрайним просторам.

Батюшка мой, князь Всеволод, держит эту землю рукой железной, но справедливой. Дружина его хоть и невелика числом, но каждый воин стоит в бою десятерых. Крепость Чёрный Яр возвышается на берегу Сулицы, защищённая частоколом с дозорными вышками. За стенами её стоит терем батюшки, церковь святого Георгия, избы дружинников и ремесленников. А дальше по реке простираются сёла — последний оплот земли русской.

В то жаркое лето мы с матушкой, княгиней Любавой, поселились в селе Серебряные Ручьи. Батюшка отправил нас сюда подальше от лихорадки, что косила людей в крепости, а старшего брата Всеслава отослал с дядькой Ратибором за реку. Серебряные Ручьи славились на всю округу целебными травами и родниками с чистой водой. Матушка надеялась, что здесь я окрепну после зимней хвори, что едва не свела меня в могилу.

***

Я проснулась от запаха дыма — не того привычного, печного, а едкого, горького, от которого горло сжимается и глаза слезятся. Сердце моё сразу заколотилось, как пойманная птица. За окном стояла странная темнота — не ночная, глухая, а красноватая, дрожащая, словно кто-то накинул на мир кровавую ткань.

— Матушка? — прошептала я, и собственный голос показался мне чужим.

Тишина в ответ. Только снаружи — крики, лязг железа и дикое ржание коней. Холодный ужас пополз по спине, когда я подбежала к окну и выглянула на улицу. Село полыхало, как гигантский костёр. Между горящими избами метались всадники на приземистых лошадях, размахивая кривыми саблями. Половцы! Но как они проникли в село незамеченными?

Лишь вчера на площади стоял караван с яркими тканями и диковинными товарами. Смуглые торговцы улыбались, показывая белые зубы, угощали детей сладостями, а женщин — блестящими безделушками. Матушка даже купила у них серебряную заколку для волос... Теперь я поняла — это были они. Лазутчики, прикинувшиеся торговцами, чтобы изучить село и ночью открыть ворота своим.

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стояла матушка — волосы растрёпаны, лицо белее берёзовой коры, глаза огромные, как у совы. Верхняя рубаха наброшена наспех, в руке — маленький нож с рукоятью из кости.

— Забава, доченька! — Её шёпот обжёг мои уши. — Половцы! Бежим! Через задние сени, к лесу!

Она схватила меня за руку, и я почувствовала, как дрожат её пальцы. Мы выскочили во двор, где жар был таким сильным, что казалось — кожа сейчас треснет и слезет, как берёста на огне. Пламя уже лизало крышу нашей избы, солома вспыхивала с жадным треском. Воздух обжигал лёгкие, глаза слезились, а в ушах стоял крик умирающих.

Над пожарищем, мне показалось, кружили тёмные силуэты — не то вороны, не то души погибших, не нашедшие пути в другой мир. Они кричали голосами тех, кого уже забрала смерть.

Матушка тащила меня за собой, пригибаясь, словно мы были зайцами, убегающими от охотников. Мы пробирались вдоль заборов, прячась в тени. Вокруг горели дома, падали люди, свистели стрелы в темноте. Степняки догоняли и рубили мечами тех, кто пытался бежать. Мир превратился в ад, о котором зимой рассказывал старец Никодим.

Мы почти добрались до леса, когда из-за горящего амбара появились трое всадников. Впереди скакал мужчина на вороном коне. Его тёмное лицо, изрезанное шрамами, освещалось пламенем пожара, делая похожим на демона из преисподней. На груди блестела золотая бляха с изображением барса — знак военачальника.

— Барсбек, гляди! — крикнул один, показав рукой на нас с матушкой.

Имя прозвучало как удар хлыста. Барсбек. Тот, о чьей жестокости шептались по вечерам. Тот, чьё имя воины произносили с ненавистью, а женщины — со страхом.

— Княгиня русская, — произнёс тот, что был впереди, на ломаном языке, растягивая слова, словно пробуя их на вкус. — Я давно хотел увидеть твоё лицо при свете пожара.

Матушка резко остановилась, загородив меня собой. Я чувствовала, как бешено колотится её сердце, когда она прижала меня к спине. От неё пахло страхом и решимостью — странная смесь, которую я никогда не забуду.

— Беги! — Её крик был резким, как лезвие. — К дубу, где жёлуди собирали. Помнишь его? Спрячься в дупле и жди. Если не приду до рассвета — иди на север, к крепости. Беги, Забавушка!

Она толкнула меня к зарослям бузины у забора. Я побежала, спотыкаясь о корни, раздирая босые ноги о камни и сучья. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. За спиной раздался крик матушки — не испуганный, а яростный, как у зверя, попавшего в капкан.

Не выдержав, я обернулась. Трое воинов окружили её. Тот, кого назвали Барсбеком, слез с коня и шагнул к ней. Он что-то сказал, голос его был спокоен, но от этого стало только страшнее.

Её волосы растрепались, лицо было бледное, как полотно. Она отчаянно сопротивлялась, её руки беспорядочно метались в воздухе в попытке оттолкнуть нападающего, однако он удерживал её с железной хваткой, подобно тому, как хищная птица крепко сжимает свою беззащитную добычу в когтях.

Глава 1.

1184 год. Крепость Чёрный Яр

Стрела с глухим стуком вошла в мишень, чуть левее центра.

— Промах, — зло прошептала я, стиснув лук. Если бы это был половец, я бы уже была мертва. А мне нельзя умирать — я ещё не отомстила за смерть матушки.

— Забава! — окликнул меня Ратибор, седой воевода из отцовской дружины. — Не отвлекайся. У тебя ещё три выстрела.

Я кивнула, доставая новую стрелу из берестяного колчана. Утреннее солнце золотило стены Чёрного Яра, нашей крепости, что стояла на самом краю русской земли. За её дубовыми стенами начиналось Дикое Поле с бескрайним морем ковыля, где кочевали наши извечные враги.

Я натянула тетиву, чувствуя, как напрягаются мышцы. В тринадцать лет после недели голодовки и уговоров мне удалось вырвать у отца разрешение учиться стрелять из лука.

«Я должна владеть оружием, чтобы встретить врага достойным отпором», — настаивала я, пока батюшка не уступил и не назначил мне наставником воеводу Ратибора.

Выдохнула. Отпустила. Стрела пропела в воздухе и вонзилась точно в центр.

— Вот это выстрел! — Одобрительно хмыкнул старый воевода.

— Забава, опять ты со своим луком? — раздался звонкий девичий голос.

Я обернулась и увидела Милаву, дочь бывшего воеводы Родомира. Она шла через двор, держа в руках корзину с только что собранными травами. Русая коса блестела на солнце, а синее платье, расшитое красными узорами, делало её похожей на василёк среди маков.

— А ты опять в лес одна ходила? — Я улыбнулась подруге.

Милава поставила корзину и подошла ближе, с интересом разглядывая мишень.

— Матушка велела горца змеиного собрать, — она поморщила нос. — Говорит, скоро могут понадобиться целебные отвары.

Я заметила, как она украдкой бросила взгляд в сторону крепостных ворот, где несколько дружинников готовили коней. Среди них был и мой старший брат Всеслав, затягивающий подпругу на своём вороном жеребце.

— Ты бы лучше тоже научилась с луком обращаться, — шепнула я, легонько толкнув подругу локтем. — Вместо того чтобы глазами Всеслава поедать.

Милава вспыхнула, щёки её залил румянец.

— Я не... я просто... — Она запнулась и сердито посмотрела на меня. — Не всем же быть такими храбрыми, как ты!

Я заметила, как отец, хмурясь и скрестив руки на груди, наблюдает за нами. Высокий, широкоплечий, с проседью в тёмно-русой бороде и шрамом через левую щеку — память о сече с половцами. Суровый воин, мудрый правитель и... вдовец, воспитывающий отважного сына и упрямую дочь, которая никак не хочет вести себя как подобает дочери князя.

— Если бы матушка видела меня сейчас, — тихо сказала я, опуская лук.
Ратибор положил тяжёлую ладонь мне на плечо.

— Княгиня гордилась бы тобой, Забава. Ты стала сильной и смелой.

Я прикрыла глаза, и тяжёлые воспоминания на миг затуманили взор. Милава осторожно коснулась моей руки.

— Княгиня Любава была доброй и справедливой, — сказала она тихо. — Мне её тоже не хватает.

Я благодарно сжала пальцы подруги. Батюшка уважал покойного воеводу Родомира, отца Милавы.

После его трагической гибели Милава часто приходила ко мне на женскую половину княжеского терема. Несмотря на разницу в положении — она, дочь воеводы, и я, княжна — это никогда не становилось преградой для нашей искренней дружбы. Мы делили и светлые мгновения радости, и тяжкие минуты горя, став друг другу ближе родных сестёр.

— Забава, — Голос Ратибора вернул меня в настоящее. — Ты снова задумалась?

— Прости, — я выпрямилась, расправляя плечи.

Ветер принёс из кузни запах дыма. Где-то за стеной крепости заржал конь. Я вздрогнула, вспомнив сон, что приснился мне прошлой ночью: чёрные птицы кружили над крепостью, а степь горела алым пламенем.

— Третий выстрел за тобой, Забава, — напомнил Ратибор.

Милава отступила в сторону, давая мне пространство для стрельбы, но не ушла. Я заметила, как её взгляд снова метнулся к Всеславу, который теперь разговаривал с другими воинами. Мой брат был высок и статен, с русыми волосами до плеч и ясными серыми глазами. Многие девушки в крепости вздыхали по нему, но Милава любила его с детства — тихо и преданно, никогда не признаваясь в своих чувствах.

Я достала последнюю стрелу, погладила оперение. Матушка говорила, что у каждой девицы своя судьба — кому пряслице, кому колыбельные петь. А моя судьба, видно, с луком да мечом переплелась накрепко, как корни дуба с родной землёй.

— Сегодня дозорные видели дым на южном краю, — тихо сказал Ратибор, пока я прицеливалась. — Твой отец собирает дружину.

Я отпустила тетиву. Стрела пронзила центр мишени, расщепив предыдущую.

— Хватит на сегодня, — отрезал отец, подходя ближе. Его тяжёлые шаги взметнули пыль с утоптанной земли. — Скоро прибудут гонцы.

— Что-то случилось? — спросила я и подняла на него взгляд. Сердце сжималось от предчувствия.

Отец помедлил, поглаживая рукоять меча, висевшего у пояса. Солнце играло на серебряной отделке ножен.

Глава 2.

— Княжна, — тихо позвал Ратибор, когда отец скрылся из виду. Воевода подошёл ближе, от него пахло кожей, железом и травами, которыми он лечил старые раны. — Не гневи отца. Он прав — твоё место в крепости, а не на поле битвы.

— Моё место там, где я могу отомстить за матушку, — процедила я сквозь зубы. Во рту появился привкус желчи. — Я помню каждый миг того дня, когда половцы напали на село. Помню её последний крик.

Старый воин тяжело вздохнул. Его изрезанное морщинами лицо потемнело, словно грозовая туча. Он был там после. Видел всё своими глазами.

— И я помню, Забавушка. Каждую ночь помню, — Голос Ратибора стал хриплым, как старая кожа. — Но месть — плохой советчик. Она ослепляет, лишает разума, как хмельной мёд.

Я отвернулась, глядя на степь за стенами крепости. Ковыль серебрился под ветром, словно речные волны. Где-то там, в бескрайних просторах, кочевали те, кто отнял у меня мать. Сердце моё сжалось от ярости, горячей, как смола в котле смолокура. И если отец думает, что сможет удержать меня в крепости, когда придёт время выступать против половцев, он плохо знает свою дочь.

— Иди, — сказал Ратибор, поправляя потёртый кожаный наруч. — Скоро вечерняя трапеза, тебе ещё нужно переодеться. Не по чину княжне в мужском платье за стол садиться.

Я кивнула, но в голове уже зрел план. Если отец не возьмёт меня с собой, я найду способ пойти следом. Ведь недаром говорят, что в моих жилах течёт кровь Святослава Храброго, который не боялся ни врагов, ни самой смерти, ни гнева божьего.

Собрав стрелы, я направилась к своей светлице в тереме. Проходя мимо кузницы, услышала стук молота и шипение раскалённого железа в воде — звук, от которого мурашки бежали по коже. Кузнец Микула ковал наконечники для стрел — острые, трёхгранные, способные пробить кольчугу. Запах горячего металла и угля щекотал ноздри.

— Добрые наконечники, Микула, — сказала я останавливаясь. — Такими и кольчугу пробьёшь, и шлем проткнёшь.

Кузнец поднял на меня взгляд, вытер пот со лба тыльной стороной ладони, оставив чёрную полосу.

— Для княжеской дружины стараюсь, — проговорил он. — Чтоб ни один половец не ушёл живым.

Я уже собиралась идти дальше, когда заметила знакомую фигуру, спешащую ко мне. Гостомысл, молодой боярин, шёл быстрым шагом, держа что-то в руках. Его светлые волосы были собраны в тугой узел на затылке, а всю левую сторону лица пересекал длинный шрам — память о том дне, когда он спас меня от медведя. Мы с Милавой тогда забрели слишком далеко в лес, и если бы не его смелость...

— Княжна, — проговорил он и поклонился. Я заметила, как его глаза загорелись при виде меня. — Я искал тебя.

— Гостомысл! — Кивнула я, чувствуя неловкость. Когда-то он мне нравился, но в последнее время его настойчивость стала тяготить.

— Я хотел сделать тебе подарок. — Он протянул мне небольшой предмет, завёрнутый в мягкую тряпицу.

Развернув ткань, я увидела изысканное украшение для волос. Вырезанная из кости летящая птица словно застыла в полёте. Тонкие пластины серебра ловили даже скудный свет, рассыпая холодные искры по поверхности.

— Это... воистину прекрасно, — сказала я, осторожно подбирая слова, чтобы не ранить его чувства. — Искусная работа, достойная восхищения. Однако, Гостомысл, столь щедрый дар я принять не вправе. Позволь мне сохранить его в памяти как знак твоего внимания, но это слишком ценная вещь, чтобы просто так её принять.

Его лицо помрачнело, шрам, казалось, стал глубже, прорезав бледную кожу.

— Почему? Разве я не доказал тебе свою преданность?

— Дело не в этом, — сказала я и протянула украшение. — Просто... этот подарок не ко времени.

Он сжал губы, но принял дар обратно. В его взгляде промелькнуло что-то такое, что заставило меня внутренне содрогнуться: смесь обиды и упрямой решимости.

— Понимаю, — ответил он тихо, отступил на шаг, но не ушёл. — Слышал, князь дружину собирает.

Я кивнула, не зная, что ответить. Милава потянула меня дальше, и я поспешила за ней к терему, чувствуя, как его острый взгляд прожигает мне спину.

Проходя мимо Всеслава, Милава опустила глаза, но я заметила, как мой брат проводил её взглядом, в котором читалось что-то большее, чем простое внимание.

В тереме меня встретила нянька Пелагея. Её седые волосы выбивались из-под повойника, а в глазах читалась тревога.

— Опять стреляла, голубушка? — Она покачала головой, разглядывая мои мозолистые пальцы и ссадину на запястье. — Не княжеское это дело. Руки-то все в мозолях, как у простолюдинки. Чай, женихи из хороших родов таких рук пугаться будут.

— Лучше стрелять, чем вышивать, пока половцы жгут сёла и режут наших людей, — огрызнулась я и швырнула нарукавник на лавку так, что вышитые на нём птицы, казалось, взлетели.

Пелагея вздохнула, но спорить не стала. Она знала: каждый вечер перед сном я шептала имена тех, кого хотела убить, как молитву. Имена, которые выжгла в памяти, как клеймо на коже.

— Вот тебе вода для омовения, — сказала она тише. — И сарафан новый надень. Я его на сундук положила.

Я подошла к окну, прижав ладонь к холодному дереву оконницы. С высоты терема открывался вид на крепость и земли за ней. Чёрный Яр стоял на холме, как страж на рубеже. За рекой начинались поля, где крестьяне, согнувшись, возились в земле, а дальше — тёмной стеной вставал лес, густой и непроходимый. А ещё дальше, за лесом — бескрайнее Дикое Поле, откуда приходила смерть на быстрых конях.

Глава 3.

Батюшка шёл к гонцу, окружённый дружинниками. Солнце било в глаза, заставляя щуриться, но даже сквозь прищур я видела, как напряжены плечи отца.

— Что там, Пелагея? — спросила я и повернулась к няньке, чувствуя, как холодеют пальцы до самых костяшек, словно их окунули в колодезную воду.

— Не знаю, голубка. — Нянька торопливо перекрестилась, её морщинистые пальцы дрожали. — Но сердце моё не на месте. Вороны с утра кружат над крепостью, собаки воют, не переставая... Недобрые вести, чует моё сердце.

Я снова выглянула из-за резного наличника, вырезанного ещё моим дедом. Отец читал какую-то грамоту, и лицо его становилось всё мрачнее с каждым мгновением, словно грозовая туча наползала на ясное небо. Он резко развернулся и крикнул что-то воеводе Ратибору. Дружинники засуетились, забегали, звеня кольчугами и мечами, как потревоженный пчелиный рой. Я видела, как батюшка сжал кулаки, а потом поднял глаза к небу, словно призывая Всевышнего в свидетели.

— Созвать совет! Немедленно! — рявкнул он так, что вороны сорвались с крыши терема.

Что-то случилось. Что-то страшное. Я почувствовала, как по спине пробежал холодок, будто ледяной водой окатили из бадьи. Внутренности скрутило в тугой узел. Также было шесть лет назад, перед набегом: тревожное предчувствие, от которого сводит живот и немеют губы, словно от терпкого кислого мёда.

— Пелагея! — Я схватила няньку за руку, чувствуя, как бешено колотится сердце, словно птица в силках. — Мне нужно узнать, что в той грамоте.

— Княжна, да в своём ли ты уме… — начала она, поправляя вышитый повойник, но я уже не слушала, а побежала к лестнице, перепрыгивая через ступеньки, подхватив подол вышитого сарафана, на котором красные узоры-обереги сплетались с синими нитями, защищающими от дурного глаза. Деревянные ступени скрипели под ногами, выдавая моё бегство. Отец не возьмёт меня на совет — женщинам там не место, даже если эта женщина — дочь князя, умеющая стрелять из лука лучше многих дружинников. Но есть тайный ход, о котором знаю только я: лазейка между стеной трапезной и гридницей, где собирается дружина. Я нашла её ещё ребёнком, когда пряталась от Пелагеи после того, как разбила привезённую из Царьграда чашу. Оттуда можно услышать всё, что говорится на совете.

Сердце колотилось, руки дрожали, пока я отодвигала тяжёлую дубовую скамью, скрывающую вход в лаз.

Паутина липла к лицу, пыль забивалась в нос, но я упрямо ползла вперёд по узкому проходу. Каждый вдох давался с трудом, словно сама судьба пыталась остановить меня. Что-то подсказывало: сегодня там решится участь всего Черноярова.

Я прижалась ухом к щели в стене, боясь выдохнуть. Густой запах дыма от смоляных факелов, хмельного мёда из дубовых братин и мужского пота просачивался сквозь трещину, обволакивая меня, словно погребальный туман. Голос отца звучал глухо, но каждое слово врезалось в сердце острее кривого половецкого ножа.

— Половцы собирают огромное войско. Хан Кончак поклялся напоить свой меч русской кровью и стереть с лица земли все крепости на границе. И первой на его пути окажется Чёрный Яр, — проговорил отец.

В гриднице повисла тишина — тяжёлая, давящая, как перед грозой, когда даже птицы замолкают. Я слышала лишь потрескивание факелов да прерывистое дыхание мужей. Кто-то сплюнул на утоптанный земляной пол и прошептал молитву, призывая защиту Господню.

— Сколько у них воинов? — спросил старый боярин Святослав, его голос скрипел, как несмазанная петля на крепостных воротах. Я явно представила себе его изрубленное шрамами лицо, седую бороду, аккуратно подстриженную, и нательный крест на груди, потемневший от времени.

— В грамоте говорится, не меньше шести тысяч, — ответил отец, и я услышала, как он с силой опустился на дубовую лавку, покрытую волчьими шкурами. — Степь черна от их коней, как погост после мора. Они идут, словно саранча, пожирая всё на своём пути. Сжигают деревни, оскверняют церкви, угоняют скот и людей.

Желудок мой скрутило в тугой узел, во рту пересохло, будто я неделю не пила воды. Шесть тысяч... Я попыталась представить такое войско и не смогла — разум отказывался вмещать эту бездну.

— У нас едва наберётся пять сотен мечей, — проскрипел голос сотника Братимира, и в нём звучала обречённость старого волка, загнанного в ловушку. — И это считая стариков, что меч еле держат, да безусых юнцов, не видевших крови. Запасов зерна на месяц осады, не больше.

Я закусила губу до боли, ощутив, как кровь пульсирует в висках подобно боевым барабанам. Пять сотен против шести тысяч... Это не битва — это жертвоприношение. Как ягнят на заклание поведут наших мужей. Перед глазами встал образ старшего брата Всеслава, который всегда бредил подвигами и славой. Неужели ему суждено пасть от стрелы какого-нибудь безымянного степняка?

Глава 4.

— Нужно просить помощи у соседей, — предложил кто-то, и я узнала голос молодого боярина Твердислава. — У Мстислава, у Всеволода Большое Гнездо...

— Пока гонцы доберутся, пока князья соберут дружины... — Отец с такой силой ударил кулаком по столу, что зазвенели серебряные кубки и вздрогнули деревянные блюда с нетронутой едой. Я дёрнулась, словно удар пришёлся по мне. — Не минет три-четыре седмицы, как половецкая орда станет у наших ворот. Князь Игорь разбит наголову. Полки его растоптаны, как трава под конскими копытами, сам он пленён. Степняки опьянены победой и жаждут нашей крови.

Я прикусила губу, медный привкус растёкся по языку, смешиваясь с солью непрошеных слёз. Три-четыре седмицы! То есть к следующему новолунию орда Кончака обрушится на наши стены, как морская волна на песчаный берег. И князь Игорь, на которого мы надеялись, пленён! Господь, за что ты отвернулся от нас? Что мы сделали, чтобы заслужить такую судьбу? Я сжала в кулаке образок.

— Можно уйти, — тихо произнёс боярин Уветич, и голос его дрогнул, как тетива перед выстрелом. — Увести людей за реку, пока есть время. Спрятаться в лесах, в болотах, куда степняки побояться сунуться. Сохранить хотя бы жизни...

— И бросить землю отцов?! — Голос батюшки зазвенел от ярости. — Чтобы наши дома осквернили, церкви разорили, поля вытоптали, кости наших предков из могил выбросили?! Нет! — он ударил кулаком в грудь так, что загудела кольчуга, и звук этот отозвался во мне дрожью. — Чёрный Яр стоял здесь со времён языческих богов и будет стоять, пока жив хоть один из нас! Лучше лечь костьми, чем жить с позором труса! Лучше пасть в бою, чем дожить до дня, когда наши дети спросят нас: «Почему вы отдали нашу землю врагу?»

Я невольно улыбнулась сквозь слёзы, слыша эти слова, чувствуя, как гордость за отца смешивается с ледяным ужасом. Батюшка всегда был храбрым воином. Но даже бог не может остановить море стрел и тысячи клинков. Я прижала ладонь к груди, где под вышитой рубахой билось сердце, наполненное страхом и решимостью одновременно. Что-то нужно делать. Что-то, что не под силу ни отцу, ни его воинам.

— Быслав! Ты что молчишь? — спросил кто-то у старца, и голоса стихли, как шелест листвы перед бурей.

Я напряглась всем телом, вжимаясь в щель до боли, до саднящих ран на коленях. Дыхание замерло в груди, словно капля росы на паутине: тронешь и сорвётся. Старый Быслав с седой бородой до пояса, заплетённой в три косы, и глазами цвета грозового неба, редко говорил на советах, но, когда размыкал уста, даже птицы замолкали, прислушиваясь.

— Вороны кружат над Чёрным Яром, — медленно произнёс старец, постукивая посохом из чёрного дуба об пол. Его голос, казалось, шёл из-под земли. — Я молился святым. Они говорят разное... — он помолчал, и в этой паузе я слышала, как гулко колотится моё сердце о рёбра, словно кузнечный молот по наковальне. — Но одно ясно: кровь прольётся. Много крови. Земля напьётся ею досыта.

Холод пробежал по моей спине, словно ледяная змея. Я прикусила косу, чтобы не выдать себя стоном. Перед глазами встали картины: горящие избы, тела на частоколе, кровь, стекающая по ступеням церкви... Пресвятая Богородица, не оставь нас!

— Есть ли надежда? — спросил отец, и я услышала в его голосе то, чего никогда не слышала прежде — отчаяние. Тихо звякнул нательный крест на его груди. Пальцы батюшки невольно коснулись серебряной ладанки с мощами святого Георгия, защитника всех воинов православных.

— Надежда всегда есть, — ответил старец Быслав, и что-то в его голосе заставило меня вздрогнуть. Я почувствовала, как по телу пробежали мурашки, словно кто-то невидимый провёл ледяной ладонью по моей коже. — Но не в мечах и не в стенах. — Он помолчал, взгляд его потускневших глаз устремился куда-то вдаль. — Как бы мне ни претило это признавать, но нам придётся обратиться к той, что слышит шёпот предков в завывании ветра. К Маломире.

По гриднице пронёсся ропот. Я затаила дыхание, вцепившись пальцами в трещину стены так, что ногти согнулись. Маломира! Отшельница, живущая в самой чаще Мёртвого леса, куда даже самые смелые охотники не заходят. Место, где деревья шепчутся между собой, а болотные огни водят хороводы в безлунные ночи. Говорят, она разговаривает с духами умерших и может заглянуть в завтрашний день.

— Да она же ведьма! — выкрикнул кто-то из дальнего угла, и я узнала голос дядьки Святозара, который всегда первым бросал в огонь щепоть соли, чтобы отогнать бесов. — Нечистая! Говорят, она пьёт кровь младенцев и варит зелья из человечьих костей!

Желудок мой сжался в комок. Я слышала шепотки о Маломире с детства: страшные сказки, от которых стыла кровь в жилах. Но сейчас, когда смерть смотрела нам в глаза глазницами половецких черепов, даже самые жуткие предания казались меньшим злом.

— Молчи, пёс! — рявкнул отец так, что задрожали стены и закачались медные светильники на цепях. Я представила, как вздулись жилы на его шее. — Если бог отвернулся от нас, может, духи предков помогут. Я поеду к Маломире.

Сердце моё пропустило удар, а потом забилось с такой силой, что, казалось, вот-вот проломит грудную клетку. Тишина, повисшая после слов отца, была тяжелее каменных плит, которыми вымостили двор храма прошлой весной.

Отец! В Мёртвый лес! К ведьме, о которой даже говорить боятся после захода солнца! Никто из вернувшихся от неё не был прежним, а многие не возвращались вовсе.

Глава 5.

Ночь стояла тёмная, как медвежья шкура. Ни звёзд, ни месяца — словно сами небеса отвернулись от нас после разгрома князя Игоря. Я накинула на плечи суконный плащ, подбитый заячьим мехом, и затянула пояс с висящим на нём ножом в костяных ножнах. Руки дрожали, но не от холода — от страха и решимости.

— Забавушка, голубка, одумайся, — шептала нянька Пелагея, заламывая натруженные руки. Морщинистое лицо в свете лучины казалось вырезанным из старого дуба. — Не женское это дело — по лесам в темноте шагать. Да ещё за князем следом! Осерчает батюшка твой. Со свету сживёт и меня, и тебя.

— Не сживёт! — Я упрямо тряхнула головой, заплетая косу тугим жгутом. — Он один едет к Маломире. Один! После того как половцы разбили дружину князя Игоря, отец совсем извёлся. Ты же видишь, как он почернел лицом, будто головня.

Я перекрестилась, мысленно прося у Господа защиты на опасном пути. В Мёртвом лесу правили законы древние, как сама земля, и силы, что были здесь задолго до того, как свет христианской веры озарил русские земли.

— Я видела, как он собирался, — продолжила говорить я. — Ни кольчуги, ни меча не взял. Только нож да горсть соли в ладанке. Против кого соль-то? Против нечисти! А если... если не вернётся он? Да я никогда не прощу себе, что отпустила его одного.

Голос мой дрогнул, и Пелагея, вздохнув тяжело, как старая кобыла перед долгой дорогой, перестала причитать. Она знала — не отговорит. Упрямство моё — от отца, а решимость — от матери.

— Тогда и я с тобой, — сказала она, повязывая на голову тёмный платок. — Не пущу одну. Хоть на погибель, а вместе.

***

Лес встретил нас недобро. Сосны скрипели, будто жаловались друг другу на незваных гостей. Ветки цеплялись за одежду, словно костлявые пальцы утопленников. Мы шли по следам отца: свежим отпечаткам копыт его вороного жеребца на влажной земле.

— Нянюшка, — прошептала я, когда мы углубились в чащу настолько, что даже звуки крепости растаяли вдали, — а правду говорят, что Маломира может видеть будущее?

Пелагея только сплюнула через левое плечо и поправила узелок с солью, что висел у неё на поясе.

— Не поминай лихо, пока оно тихо, — буркнула она. — Говорят разное. Сказывают, она последняя из рода древних волхвов, что помнят язык духов. А ещё утверждают, что она не стареет уже сотню лет и пьёт кровь девиц, чтобы сохранить молодость.

Я вздрогнула, представив бледную старуху с длинными когтями, склонившуюся над моей шеей. По спине пробежал холодок, и я крепче сжала рукоять ножа.

— Если бы она была такой, отец не поехал бы к ней без оружия, — прошептала я, больше себе, чем Пелагее.

Лес становился всё гуще и темнее. Деревья здесь росли так близко друг к другу, что их ветви переплетались над головой, не пропуская даже тусклый свет звёзд. Мы шли, спотыкаясь о корни и вздрагивая от каждого шороха. Дважды мне виделось, что я вижу жёлтые глаза, следящие за нами из кустов, но, когда я указывала на них Пелагее, там уже ничего не было.

Внезапно лес расступился, открывая небольшую поляну. В центре её стояла избушка, такая древняя, что, казалось, она выросла из земли, как гриб после дождя. Стены, почерневшие от времени, поросли мхом, а крыша была покрыта не соломой, а какими-то странными пучками трав, от которых исходил терпкий, дурманящий аромат.

У коновязи нетерпеливо перебирал копытами вороной жеребец отца. Он настороженно косился на меня блестящим глазом, словно предчувствуя недоброе и готовясь в любой момент рвануться прочь.

— Батюшка уже здесь, — тихо проговорила я, и сердце моё забилось часто-часто.

Мы подобрались ближе, стараясь ступать бесшумно. Из трещин в ставнях сочился тусклый свет — не яркий, как от лучины, а зеленоватый, болотный. Я припала к окну, нащупала взглядом узкую щель и заглянула внутрь.

То, что я увидела, заставило меня прикусить губу до крови, чтобы не вскрикнуть. Отец сидел на низкой скамье, прямой и напряжённый, как натянутая тетива лука перед выстрелом. Напротив него, грациозно скрестив ноги, расположилась женщина. Не старуха с крючковатым носом, как я представляла в своих тревожных фантазиях. А молодая, с длинными волосами цвета вороного крыла, в которых, словно звёзды в ночном небе, серебрились редкие седые пряди. Лицо её было белым, как свежевыпавший снег, почти светящимся в полумраке комнаты.

Когда она повернула голову в мою сторону, я невольно вздрогнула и отшатнулась. Её глаза, казалось, пронзали темноту. Они были разного цвета: один — зелёный, как молодая весенняя листва, другой — чёрный, как безлунная ночь. Эта странная особенность делала её взгляд одновременно притягательным и пугающим, словно смотрели на меня сразу два разных существа.

Между ними на земляном полу был начертан круг из белого песка, а в нём лежали кости — не человечьи, как шептались люди в крепости, а звериные, с выжженными на них незнакомыми знаками.

— Скажи мне, Маломира! — Голос отца прорезал тишину. — Есть ли надежда для моего народа? Половцы жгут наши сёла, угоняют скот, убивают мужей, уводят в полон женщин и детей. Мои воины падают духом. Что об этом говорят духи?

Ведьма, не поднимая взгляда, склонилась над костями, рассыпанными в священном круге. Её тонкие пальцы, украшенные кольцами с мерцающими камнями, скользили между ними с благоговейной осторожностью, словно каждая кость была ключом к невидимым вратам судьбы.

Глава 6.

Переяр

Ветер гнал пыль по выжженной степи, словно невидимый пастух — стадо серых овец. Я пригнулся к шее коня, чувствуя, как его мускулы перекатываются под моими бёдрами — живая волна, несущая меня прочь от смерти. Позади нарастал топот погони — шестеро, может, семеро всадников. Мои братья по крови. Теперь — враги до последнего вздоха.

Конь хрипел, белая пена хлопьями слетала с его почерневших губ. Каждый вдох жеребца отдавался болью в груди — словно это мои, а не его лёгкие разрывались от бешеной скачки. Я знал: Буран выносливее любого степного скакуна, но даже его силы таяли с каждым ударом копыт о растрескавшуюся землю.

Стрела просвистела над моей головой — змеиное шипение смерти. Вторая вонзилась в землю справа, взметнув облачко пыли. Третья обожгла плечо, разорвав рубаху с влажным чавканьем. Кровь потекла по руке — горячая, липкая, пахнущая железом. Боли не было — только ярость, застилающая глаза алым маревом, и горечь предательства, что жгла горло сильнее трёхдневной жажды.

— Тогрул! — прорезал воздух голос Русудана, хриплый от долгой погони. — Остановись! Хан пощадит тебя, если повинишься!

Я стиснул зубы так, что в ушах хрустнуло. Пальцы побелели на потёртых кожаных поводьях.

— Повинюсь? — слова вырвались сквозь стиснутые зубы вместе с брызгами слюны.

Я развернулся в седле, чувствуя, как трещит раненое плечо. Лицо исказилось — я ощущал, как дёргается жилка на виске, как пульсирует вена на шее.

— Не хочу оставаться с убийцами моей семьи! — Каждое слово било, как плеть. — Не хочу видеть, как горят избы до самого неба? Слышать крики женщин, которых волокут в полон, словно мешки с зерном? Смотреть, как умирают люди моей матери?

Ветер швырнул мне в лицо горсть пыли, но я не моргнул — глаза горели сильнее, чем песчинки могли их жечь.

— Я не нуждаюсь в милости хана! — рёв мой прогремел над степью, распугав стайку жаворонков. — Передай ему: сын Елены выбрал другой путь!

Впереди темнела полоса леса — зубчатая стена деревьев, обещание спасения и граница. За ней — русские земли. Земли моей матери, которые я знал лишь по её рассказам. Я направил коня туда, вонзив пятки в его взмыленные бока, чувствуя, как вздрагивает его измученное тело.

Сердце колотилось о рёбра, словно пленная птица. В горле пересохло так, что язык казался куском дублёной кожи. Рана на плече пульсировала в такт скачке, рубаха прилипла к спине от пота и крови.

Позади — смерть от рук своих, впереди — возможная гибель от рук чужих. Но лучше пасть с честью, чем влачить дни с клеймом убийцы невинных. Мать учила меня этому, шепча русские слова над моей колыбелью, когда думала, что никто не слышит.

— Тогрул! — снова донёсся крик Русудана, теперь в нём звучало отчаяние. — Хан живьём сдерёт с тебя кожу! Он найдёт тебя даже за краем земли!

Я не ответил. Лес приближался — тёмный, угрюмый, манящий. Буран словно почуял мою решимость — из последних сил прибавил ходу, вытягивая шею, как волк в погоне за добычей.

«Матушка, — стучало в висках вместе с кровью, — я возвращаюсь. Примет ли меня твоя земля? Или отвергнет, как отвергла тебя моя?»

Стрела вонзилась в круп Бурана. Жеребец дико заржал, но не сбился с шага. Лес был уже близко — я различал отдельные стволы, видел тени между деревьями, слышал шелест листвы, зовущий меня, как голос матери.

«Ну, давай, — шептал я Бурану, наклоняясь к его уху. — Ещё немного, брат мой. А там — вода и отдых».

Погоня отставала — они знали, что за лесом начинается чужая земля. Земля, куда степняки приходили лишь с мечом и факелом, но никогда — с миром.

Я оглянулся в последний раз на бескрайнюю степь — колыбель моего детства, свидетельницу моей юности. Она расстилалась позади, как море золотистой травы под синим куполом неба.

«Прощай! — подумал я. — Прощай, земля отца! Здравствуй, земля матери!»

Буран влетел под сень деревьев, унося меня в новую жизнь — или навстречу смерти.

***

Чёрный Яр вырос передо мной из ниоткуда, словно мираж в степи. Крепость угрюмо темнела на крутом холме, ощетинившись частоколом из заострённых брёвен, почерневших от непогоды и времени. Над тяжёлыми дубовыми воротами нависала сторожевая вышка, где замерли дозорные с натянутыми луками — их тёмные силуэты вырезались на фоне багрового закатного неба.

Я придержал взмыленного Бурана, чувствуя, как каждый вдох раздирает грудь. Три дня бегства сквозь леса и поля высосали из меня все силы. Рана на плече уже не просто болела — она жила своей жизнью, пульсировала, словно второе сердце. Кожа вокруг неё натянулась и горела алым, а по ночам сочилась жёлтой сукровицей. Голова раскалывалась от жара, перед глазами плыли мутные пятна, но я стискивал зубы и держался. Выбор был прост, как удар клинка: либо эта крепость, либо смерть в бескрайней степи от стрелы родичей или волчьих клыков. Я не знал, ждёт ли меня здесь смерть или милость… или, может, судьба приготовила нечто иное.

— Держись, Буран, — прошептал я, поглаживая взмокшую шею жеребца. — Ещё немного.

Конь тихо всхрапнул, будто понимая. Его бока ходили ходуном, с потемневших губ срывались клочья пены. Мой верный друг был измотан не меньше меня.

Глава 7.

Дозорные переглянулись, их лица напряглись, как тетива перед выстрелом. Один из них исчез с вышки, и вскоре ворота со скрипом приоткрылись — не гостеприимно, а настороженно, словно зверь, приоткрывающий пасть перед тем, как вцепиться в добычу.

Навстречу мне вышли четверо воинов с мечами. Их взгляды полоснули по мне, как ножи — по моему лицу с раскосыми глазами, по светло-русым волосам, по доспехам и половецкому клинку. Я чувствовал, как их взгляды ощупывают меня, выискивая признаки лжи или угрозы.

— Спешивайся, полукровка! — рявкнул старший из них, седоусый воин со шрамом, рассекающим лоб от виска до брови. Шрам был багровым и свежим, ещё не до конца зажившим. Его глаза, холодные и мутные, как речной лёд по весне, впились в меня. — Оружие оставь при себе, но помни — десяток луков целится тебе в грудь. Один кривой жест — и станешь ежом из стрел.

Слово «полукровка» ударило меня под дых сильнее, чем любая стрела. Оно преследовало меня всю жизнь — шипящее, как змея, клеймо, выжженное на душе.

Я медленно сполз с коня, стараясь двигаться плавно, хотя ноги подгибались, словно тряпичные. Перед глазами заплясали чёрные мушки, а земля качалась, как дно лодки. Я вцепился в гриву Бурана, чтобы не рухнуть прямо здесь, у ворот. Позор был бы хуже смерти.

— Я пришёл с миром, — выдавил я, каждое слово царапало пересохшее горло. Во рту стоял привкус крови и пыли. — Мне надобно говорить с князем.

— С князем, говоришь? — Седоусый оскалился, обнажив пожелтевшие зубы, похожие на старые клыки волка. Его дыхание пахло кислым квасом и луком. — Что ж, пойдём. Князь сам решит, что с тобой делать, полукровка. Может, на кол посадит, а может, просто голову снимет. Он к вашему брату суров после того, как половцы жену его, княгиню Любаву убили.

Каждое слово било, как плеть по открытой ране. Полукровка. Ни свой, ни чужой. Для русичей — степняк, для степняков — русич. Вечно между двух огней. Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони до крови, но лицо держал бесстрастным. Отец учил: «Никогда не показывай боль. Ни телесную, ни душевную. Враг только этого и ждёт».

— Буран... — прохрипел я, кивая на коня. — Он устал. Воды бы ему...

— Не сдохнет твоя животина, — буркнул седоусый, но всё же кивнул одному из воинов. — Отведи коня к колодцу, Прошка. Да смотри, чтоб не сбежал.

Молодой воин, Прошка, взял поводья Бурана, но конь упрямо мотнул головой, едва не сбив шапку с парня.

— Ишь ты, норовистый какой! — хохотнул Прошка. — Как хозяин, так и конь — ни нашим, ни вашим, а гонору на троих хватит!

— Коли конь сбежит, — добавил седоусый с кривой усмешкой, — придётся тебе, Прошка, самому в степь скакать. На своих двоих.

Воины загоготали. Один из них, рыжебородый детина с руками-лопатами, подмигнул товарищам:

— А может, этого тоже к колодцу отвести? Окунуть разок-другой, чтоб дух степной смыть? Говорят, полукровки в воде, аки кошки, шипят!

— Будет тебе, Ждан, — оборвал его седоусый, хотя в глазах плясали искры веселья. — Князь сам решит, какое омовение ему устроить — в колодце али в крови его же.

Я молчал, глотая обиду вместе с пылью. Пусть потешаются. Как говаривал отец: «Терпение степного волка вознаграждается сытой охотой».

Меня повели через двор, где жизнь замерла, будто перед грозой. Кузнец у горна перестал бить молотом, обернувшись на звук шагов. Женщины застыли с мокрым бельём в руках, прижимая к себе детей. Старики у ворот прервали беседу, провожая меня взглядами, полными недоверия и страха.

Я шёл, выпрямив спину, хотя каждый шаг отдавался в ране огненной вспышкой боли. Голова раскалывалась, будто внутри били в набат. Каждый вдох обжигал лёгкие, как будто я вдыхал не воздух, а раскалённые угли. Даже ресницы болели.

Пот заливал глаза, но я не смел его вытереть — руки держал на виду, подальше от оружия.

«Матушка, — думал я, глядя на настороженные лица русичей, — твой народ встречает меня, как врага. А отцовский народ охотится на меня, как на дикого зверя. Где моё место в этом мире, разорванном надвое?»

Но ответа я не услышал. Только ветер свистел в ушах, да сердце отсчитывало удары, которых, возможно, осталось не так уж много.

Княжеский терем вырос передо мной. Он возвышался над крепостью, как могучий дуб над мелким подлеском — двухэтажный, с искусной резьбой на наличниках и высоким рубленым крыльцом. Меня втолкнули внутрь, в прохладные сени, где воздух густо пах дымом, сушёными травами и медовухой. Голова кружилась, рана на плече пульсировала в такт сердцу, выжигая огнём каждый вдох.

Гридница встретила полумраком и настороженной тишиной. Вдоль стен тянулись тяжёлые дубовые лавки, отполированные сотнями воинских задов, а в центре громоздился стол, за которым могла бы пировать целая дружина. У дальней стены на возвышении стояло тяжёлое кресло с медвежьими головами на подлокотниках. В нём сидел немолодой мужчина в синем кафтане, расшитом серебряными нитями. Его русые волосы и борода, тронутые сединой, обрамляли лицо, изрезанное морщинами, как кора старого дерева. Но глаза... глаза смотрели остро и цепко, будто у хищной птицы, высматривающей добычу. Сказывали, что взглядом своим князь мог заставить даже медведя пятиться задом, как красна девица от назойливого свата.

— Князь Всеволод! — Седоусый воин склонил голову, не сводя с меня подозрительного взгляда. — Привели к тебе чужака. Сказывает, будто он Переяр, сын боярыни Елены Зарецкой из Заречья. Хотя по обличью — что половец!

Глава 8.

Забава

Терем встретил гнетущей тишиной, которую нарушали лишь потрескивание смоляных лучин в настенных светцах да робкий шорох мышей за стеной. Я шла следом за Всеславом, чувствуя, как гнев клокочет внутри, словно вода в медном котле, поставленном на жаркий огонь. Брат молчал, но его широкие плечи под парчовым кафтаном были напряжены, а поступь — тяжела и размеренна, будто каждый шаг стоил ему немалых усилий. Словно нёс он на себе не только драгоценный пояс с серебряными бляхами, но и бремя всего княжества.

Когда дверь моей светлицы затворилась за нами с глухим стуком, я не выдержала:

— Ты ему веришь? Этому... басурманину? — Слова вырвались быстрее, чем я успела обуздать свой язык.

Всеслав обернулся, кольца на его пальцах тускло блеснули. В дрожащем свете лучины его лицо казалось высеченным из белого камня. Такое же твёрдое и неподвижное, как лики святых на фресках в княжеской молельне.

— Я верю своим глазам, Забавушка. Ты видела его рану? Такую не наносят себе, чтобы снискать расположение чужого князя. Стрела прошла на палец от сердца.

— Может, его соплеменники ранили, чтобы мы поверили! — Я сжала кулаки. Янтарные бусы на моей груди заколыхались от резкого движения. — Или ты забыл, что сделали половцы с Серебряными Ручьями? С нашей матушкой? Сколько людей угнали в полон? Сколько дев осквернили? Сколько младенцев насадили на копья?

Брат опустился на дубовую лавку и потёр виски. Огонь в очаге бросал на его лицо причудливые тени, делая старше и суровее. Над головой его висел дедовский щит и меч в потемневших от времени ножнах.

— Не забыл, — тихо ответил он. — Каждую ночь вижу пепелища во сне. Но этот полукровка... В его словах я не чую подвоха.

Я фыркнула, отворачиваясь к узкому оконцу. За резным наличником, украшенным затейливой резьбой, сгущались сумерки, окрашивая небо в цвет раздавленной черники. Где-то вдалеке ухнул филин — недобрый знак. Я невольно коснулась образка на шее.

— Твоё сердце слишком мягкое, братец, — проговорила я, прижав ладонь к холодному стеклу слюдяного оконца, за которым виднелись смутные очертания сторожевой вышки. — Ты всем готов верить. Сперва этому полукровке с его сладкими речами, теперь вот решил жениться на дочери князя Мстислава, которую и в глаза не видел!

Всеслав поднялся и подошёл ко мне. Половицы скрипнули под сапогами из тиснёной кожи. От него пахло полынью и дымом костров. Его отражение в тусклой слюде казалось размытым, нечётким.

— Ты думаешь, мне легко? — Голос брата дрогнул. — Думаешь, я не знаю, что Милава каждый вечер ходит в церковь, зажигает свечи перед образом Богородицы и молится обо мне? Считаешь, не слышу, как она поёт у реки, когда думает, что никто не видит? Душа моя рвётся к ней! — Он стиснул кулаки. — Но я сын князя Черноярского. И должен заботиться о людях, что доверили нашему батюшке свои жизни, что кланяются до земли, когда он проезжает мимо. Союз с Мстиславом даст нам дружину в три сотни мечей. Триста мечей против половецких сабель! — он с такой силой ударил кулаком по стене, что с потолка посыпалась труха, а висевший рядом щит качнулся, издав протяжный стон. — Что мне должно быть дороже — моё сердце или жизни наших людей? Ответь мне, сестрица!

Я молчала, глядя, как по его щеке скатывается одинокая слеза, блеснувшая в свете лучины, подобно росе на клинке. Он быстро смахнул её тыльной стороной ладони, словно стыдясь своей минутной слабости, недостойной потомка Святослава.

— Всеслав, — тихо произнесла я, теребя кисть пояса, расшитого серебряной нитью, — а как же Милава?

— Милава поймёт, — отрезал он, но в голосе его уже не было былой уверенности. — Должна понять. Такова судьба княжеских дочерей и сыновей — жертвовать сердцем ради земли и людей.

За резной дверью послышался шорох, будто мышь пробежала по сухим листьям, а после — быстрые удаляющиеся шаги. Мы с братом переглянулись, и сердце моё сжалось от недоброго предчувствия. Я метнулась к двери, распахнула тяжёлые створки — в полутьме коридора, освещённого лишь редкими светцами, мелькнул подол сарафана и лента в русой косе.

— Милава! — воскликнула я, но в ответ лишь эхо отразилось от стен, расписанных охрой и киноварью.

Всеслав побледнел, шагнул было к двери, но я удержала его за рукав парчового кафтана.

— Не надо, — сказала я, покачав головой. — Сейчас ей нужно побыть одной со своим горем.

Брат опустился на лавку, закрыв лицо руками. Плечи его поникли, словно на них разом обрушилась тяжесть всего княжества.

— Я не хотел, чтоб она узнала так, — глухо проговорил он. — Думал сам рассказать ей.

Я села рядом, обняла Всеслава за плечи. От его кафтана пахло дымом костров, конским потом, полынью и речной тиной — запахи нашей земли, которую он поклялся защищать любой ценой, даже ценой собственного счастья.

— Знаю, братец, — прошептала я, чувствуя, как горло сжимается от жалости. — Знаю, что сердце твоё разрывается надвое.

За узким оконцем совсем стемнело. Ветер усилился, бросая в слюдяные оконца пригоршни дождя. Где-то на стене перекликались дозорные. Их голоса казались тревожными, напряжёнными.

— Ты думаешь, что этот полукровка говорит правду? — тихо спросила я, теребя янтарные бусы на груди. — Думаешь, что хан Кончак действительно скоро будет здесь?

Глава 8.1 Визуалы

Давайте познакомимся с теми, кто будет сопровождать нас в этой истории.

Я с удовольствием покажу вам героев такими, какими вижу их я. Но мне будет интересно узнать — какими вы их уже себе представили?

Может, они выглядят в вашем воображении совсем иначе? Делитесь в комментариях — давайте вместе сделаем героев ещё живее!

Княжна Забава

Княгиня Любава (мать Забавы)

Князь Всеволод Черноярский (отец Забавы)

Княжич Всеслав (брат Забавы)

Милава (подруга Забавы)

Нянька Пелагея

Воевода Ратибор

Боярин Гостомысл

Полукровка Переяр

Глава 9.

Гостомысл

Свеча оплывала медленно, словно нехотя отдавая свой воск ночи. Тени плясали по стенам горницы, искажая очертания развешанного оружия. Я смотрел на дрожащее пламя и крутил в руках украшение для волос из резной кости: летящую птицу с крыльями, отделанную тонкими пластинами серебра. То самое, что Забава вернула давеча, даже не взглянув на работу заморского мастера.

«Это очень дорогой подарок, Гостомысл», — вспомнил я её слова. Она брезгливо протянула украшение, будто оно жгло ей кожу. Голос был холоден, а глаза смотрели мимо, словно я был недостоин даже её взгляда. Помню, как дрогнули тонкие пальцы, когда наши руки на миг соприкоснулись, и как отпрянула она, будто почувствовала змею.

Квас в чаше горчил, отдавая прошлогодними травами. Я отхлебнул ещё, морщась от терпкого привкуса, чувствуя, как вязкая жидкость обволакивает горло подобно речному илу. Злость разгоралась в груди, как угли в горне кузнеца, раздуваемые мехами обиды.

Ветер завывал в дымоходе, вопил на разные голоса: то как волк, почуявший добычу, то как раненый зверь, то как дитя, потерявшее мать. Будто сама природа решила наказать Чёрный Яр за грехи его обитателей. Сквозь щели в ставнях тянуло сыростью, от которой не спасала даже шерстяная накидка, наброшенная на плечи, — подарок матушки, что уже третью зиму лежит в сырой земле за частоколом.

В такую ночь даже звери прячутся в своих убежищах, жмутся в норах, спасаясь от непогоды. А я сижу один в горнице, освещённой единственной свечой, и думаю о той, что отвергла сегодня мой дар при всём дворе, при дружинниках и смердах, при купцах заморских и гостях из дальних весей.

Я швырнул украшение на стол. Резная птица глухо стукнулась о дубовую столешницу, исчерченную годами пиров, испещрённую следами от ножей и пролитого вина. Птица упала на бок, словно подстреленная, и замерла, глядя на меня пустыми глазницами, в которых, казалось, застыл немой укор.

Три года прошло с тех пор, как я впервые увидел Забаву на весеннем игрище — тонкую, как молодая берёзка, с русой косой до пояса, тяжёлой и блестящей, как спелая рожь на солнце, и глазами цвета молодой травы. Помню, как она водила хоровод, и венок из первоцветов съехал ей на бровь, а она смеялась, запрокинув голову, и солнце золотило её шею. Три года я добивался её внимания, осыпал дарами. Шептал на ухо сладкие речи на пирах, когда хмельной мёд развязывал язык. А она смотрела сквозь меня, будто я был призраком, бесплотной тенью, недостойной её внимания.

— Княжья дочка, — процедил я сквозь зубы, с силой сжимая резную рукоять чаши и наливая ещё кваса из глиняного жбана. — Гордячка! Думаешь, век князю Всеволоду на престоле сидеть? Думаешь, твой братец-воин неуязвим для стрел и мечей? Сколько уже полегло таких храбрецов в походах на степняков?!

Чаша в моей руке дрогнула, тёмные капли упали на вышитую рубаху, расплываясь на белом льне, как кровь на снегу. Я выругался, оттирая пятно рукавом, но только размазал его сильнее, превратив в уродливое бурое пятно. Как и всё в моей жизни — чем больше стараюсь, тем хуже выходит. Сколько ни точи нож, а он всё равно соскользнёт и порежет руку.

В углу горницы затрещало полено в очаге, выбросив сноп золотых искр, похожих на рой светлячков. Одна упала на медвежью шкуру, растянутую перед очагом — трофей прошлогодней охоты, когда я завалил матёрого зверя, спасая Забаву, но даже этот подвиг не впечатлил княжну. Я затоптал искру сапогом, чувствуя, как внутри разгорается огонь куда более опасный — огонь обиды и жажды мести, что пожирает душу быстрее, чем пламя — сухую солому.

Я поднялся, резко отодвинув тяжёлую дубовую скамью — она заскрипела, словно старая кляча под седоком. Половицы застонали под моими шагами, будто жаловались на судьбу. Горница, освещённая лишь умирающим пламенем свечи, казалась логовом зверя — моим логовом.

На стенах висели шкуры, добытые в долгих охотах, оружие, потемневшее от времени и крови, щит с родовым знаком — горностаем, кусающим собственный хвост. Дед, помнится, сидя у огня, говаривал, что это символ вечности рода, непрерывности жизни. А мне всегда мнилось иное — что зверёк сходит с ума от голода, от отчаяния, от безысходности. Как и я — от голода по власти, по признанию, по княжне... Особенно по ней.

— Забава, — прошептал я, и имя её обожгло губы, как раскалённое железо, которым клеймят скот на ярмарках. Словно само имя было заговорённым, несло в себе силу, способную и ранить, и исцелять. — Ты будешь моей, хочешь того или нет.

Слова мои упали в тишину горницы тяжёлыми камнями. Тени в углах, казалось, сгустились, прислушиваясь к клятве. Огонь в очаге вспыхнул ярче, будто подтверждая мою решимость.

Я сорвал с крюка тяжёлый плащ, подбитый волчьим мехом. Мех ещё хранил запах зверя. Дверь распахнулась от моего толчка, ударилась о стену, едва не сорвавшись с петель. Ночной воздух ударил в лицо холодом, словно пощёчина. Я глубоко вдохнул, чувствуя, как стылый воздух обжигает лёгкие. Небо над Чёрным Яром раскинулось бездонной чашей, и звёзды висели низко, как спелые яблоки на ветвях в дедовском саду — протяни руку и сорви.

Двор спал, лишь где-то в дальнем углу тихо заржала лошадь. Я двинулся к княжескому терему, чьи резные очертания темнели на фоне ночного неба, как вырезанные из чёрной бумаги. Терем казался неприступной крепостью, но разве есть крепости, которые не пали бы под натиском решительного воина?

Я остановился в тени старого вяза, чьи ветви, искривлённые временем и ветрами, напоминали руки утопленника, и поднял голову, посмотрев на окна. Где-то там, за резными ставнями, расписанными алыми цветами и синими птицами, Забава готовилась ко сну, расплетала косу, смывала с лица дневную пыль. Я представил её тонкие пальцы, распускающие алую ленту в волосах, и кровь застучала в висках, как боевые барабаны перед сражением.

Глава 10.

Гостомысл

Ветер яростно терзал ставни, пробираясь сквозь щели протяжным воем. Вдалеке раздался зловещий крик филина: старики шептались, что это предвещает беду. Но суеверия никогда не имели власти надо мной. Я доверял лишь холодной стали клинка и крепости собственного кулака.

Воздух в доме был густым от дыма и воска. Я прошёл через горницу и остановился перед сундуком, окованным почерневшим железом. Замок на нём был тяжёлый, с секретом. Ключ от него я всегда носил на потёртом кожаном шнуре у самого сердца. Я повернул ключ и замок отозвался отчётливым щелчком.

Крышка поднялась со стоном, будто сундук не хотел расставаться со своими тайнами. Внутри, завёрнутый в вощёный холст, пропитанный горькими травами, лежал свиток. Карта земель Дикого Поля, где, по словам того полукровки, Кончак точит сабли да копит орду.

Переяр... Человек без рода, без племени. Чёрные глаза как у степняка, а волосы — светлые, словно у русича. Будто сама природа не решила, кем ему быть — русичем или половцем.

Я развернул пожелтевший пергамент. Пальцем водил по выцветшим линиям — реки, холмы, тропы, становища, известные лишь немногим. В дрожащем огне свечи карта казалась живой, словно дышала, открывая мне свои тайны. Вот излучина реки в низине, скрытая от чужих глаз, где собирали силы половецкие воины. Я улыбнулся, представляя, как дружина Всеслава, брата Забавы, выступит им навстречу, не подозревая о засаде. Кривые сабли сверкнут — и русичи падут. Земля напьётся их крови, а весть о гибели княжича дойдёт до Чёрного Яра.

И тогда…

Тогда я приду к Забаве — утешитель, защитник, единственная надежда. И она не посмеет отвергнуть меня, когда враг будет стоять у ворот, а я — единственный, кто знает, как спасти её от смерти или полона.

Свернул карту, бережно завернул в ткань, спрятал обратно в сундук. Замок щёлкнул, запирая мою тайну, мой путь к власти и к сердцу гордой княжны. Скоро рассвет, а с ним — новый день, новый шаг к моей цели.

Свеча оплыла, воск капал на медный подсвечник как слёзы.

— За тебя, Забава… — прошептал я, глядя, как дрожит пламя. — За нашу судьбу, которую ты ещё не видишь, но которая уже начертана.

Квас обжёг горло, но я улыбнулся, предвкушая сладость грядущей победы.

В дверь постучали — три коротких удара, условный знак. Я напрягся, рука сама потянулась к ножу на поясе.

— Кто? — спросил я, не двигаясь с места, лишь придвинув к себе подсвечник с оплывшей свечой.

— Это я, господин, — за тяжёлой, резной дверью раздался приглушённый голос холопа Путяты. — Олбег просит встречи. Говорит, срочное дело.

Я выругался про себя, чувствуя, как желчь подступает к горлу. Олбег… С каждым разом он становится всё наглее. Является без приглашения, требует встречи ночью, будто равный мне по крови и положению. Но отказать ему я не могу — слишком много знает этот человек о моих делах с ордынцами, слишком опасен.

Я провёл ладонью по лицу, стирая усталость, и ощутил шрам на щеке — память о встрече с медведем.

— Впусти, — бросил я, отходя к дубовому столу. — И принеси мёду. Да не того, что челяди подаёшь, а лучшего липового, из дальнего погреба.

Половицы тихо застонали под моими ногами, словно жалуясь на тяжесть дум, что я нёс на плечах. Дверь отворилась с протяжным скрипом, впуская Олбега вместе с ночной сыростью. Его чёрные глаза блеснули в полумраке, как у хищника, учуявшего добычу. Тонкие губы, обрамлённые узкой бородкой, кривились в едва заметной усмешке.

— Боярин, — поклонился он, но в поклоне том было больше насмешки, чем почтения. — Прости за поздний час, но вести не ждут рассвета.

Я смерил его взглядом, от которого обычно немели языки у дерзких. Но Олбег лишь чуть прищурился, словно наслаждаясь моим раздражением.

— Какие вести? — Я резко указал ему на лавку у стены. Сам остался стоять, возвышаясь над гостем, чтобы тот помнил своё место. — Говори быстрее, я не люблю долгих речей, особенно от тех, кто приходит незваным.

Путята бесшумно внёс кувшин с мёдом и две чаши, поставил на стол и так же тихо исчез.

— Человек Барсбека будет ждать тебя следующей ночью у кривой осины на опушке, — произнёс Олбег, как только холоп скрылся за дверью.

Он замолчал, и в тишине я слышал лишь потрескивание угольев в очаге да далёкий лай собак за стенами двора. Его глаза, тёмные, как омуты в лесных болотах, следили за каждым моим движением. Я чувствовал: он наслаждался моим нетерпением, моей зависимостью от его вестей.

Я налил себе мёда, медленно поднёс чашу к губам. Сделал глоток, чувствуя, как сладкая жидкость обжигает горло, даруя обманчивое тепло.

— И это всё? — процедил я сквозь зубы. Перстень с тёмным камнем впился в палец. — Для этого ты потревожил меня среди ночи? Для вести, которую мог передать и утром?

Олбег медленно покачал головой.

— Не всё, боярин, — губы его растянулись в улыбке, обнажая зубы, острые, как у хищника. — Человек Барсбека привезёт обещанное золото... и весть от самого хана Кончака.

Сердце моё дрогнуло, словно спотыкаясь на бегу. Кончак... Имя, которое заставляло бледнеть даже бывалых воинов. Имя, от которого стыла кровь и немели пальцы.

Глава 11.

Забава

Всеслав покинул мои покои. За ним медленно закрылась дверь. Я долго смотрела в пустоту, туда, где только что стоял брат, и ощущала, как в груди разрастается горечь.

«Такова судьба княжеских дочерей и сыновей — жертвовать сердцем ради земли отцов», — сказал он, глядя поверх моей головы.

За стеной послышались тихие всхлипывания. Открыв тяжёлую дубовую дверь в соседнюю горницу, я замерла на пороге. В груди кольнуло, будто занозу загнали под рёбра. Милава сидела у окна на резной лавке, закрыв лицо руками. Её плечи вздрагивали от рыданий. Лучи заходящего солнца пробивались сквозь мутную слюдяную оконницу и окрашивали её фигуру в золотисто-розовый цвет, делая похожей на икону скорбящей великомученицы.

Услышав скрип двери, Милава подняла голову. Я смотрела на её заплаканное лицо, и сердце моё сжималось от боли. Русые волосы, обычно заплетённые в тугую косу, растрепались. Глаза покраснели от слёз и казались огромными на побледневшем лице. А руки, обычно такие ловкие и умелые при вышивании или сборе трав, беспомощно комкали край сарафана.

Я сделала шаг. Половицы под ногами чуть скрипнули.

— Он... он сказал, что я пойму... что должна понять, — всхлипывала Милава, захлёбываясь на каждом слове.

Я подошла и опустилась рядом. Лавка под нами вздохнула старым деревом. Обняла подругу за худенькие плечи. От неё пахло травами — ромашкой и чабрецом, которые она всегда добавляла в воду для умывания.

Я не знала, что ей сказать, поэтому просто молчала, прижимая к себе. Иногда тишина говорит больше слов, особенно когда слова бессильны против горя.

За стеной глухо ударил колокол на сторожевой башне — три удара, знак смены стражи.

— Я... я думала, что люба ему, — выговорила Милава, вытирая щёки тыльной стороной ладони. — Он же сам говорил...

Я взяла её лицо в ладони — так, как когда-то делала матушка, когда хотела, чтобы я поверила её словам.

— Уверена, что люба, — сказала я, глядя в глаза подруге. — Я знаю своего брата лучше, чем кто-либо. Видела, как он смотрит на тебя. Замечала, как светлеет его лицо, будто в горницу внесли сотню свечей. Но сейчас он не просто Всеслав — он будущий князь. Его рвут на части — отец, бояре, слухи о половцах, которые как туча — глухая и тёмная, идут с востока.

Милава подняла на меня взгляд, полный такого отчаяния, что казалось — загляни в её глаза чуть дольше, и сама утонешь в этой бездне горя.

Я вздохнула, чувствуя, как внутри поднимается глухое раздражение, подобное грому далёкой грозы. Брат всегда был упрямым, но сейчас его упрямство могло сломать жизнь не только ему, но и Милаве.

— Послушай, — я сжала ладони подруги в своих. Они были ледяными, будто она держала их в снегу. — Ты люба ему. Просто сейчас он пытается жить не сердцем, а долгом. Он прежде всего будущий князь, а не просто мужчина. На нём, как и на отце, лежит ответственность за всех нас — от последнего смерда до боярина.

— Я знаю, — прошептала Милава. — Но от этого мне не легче. Сердце ведь не колода, не заставишь не болеть...

За окном начинало темнеть. Последние лучи солнца пробивались сквозь полупрозрачную слюду, рисуя на деревянном полу, натёртом до блеска, причудливые узоры — словно невидимая мастерица ткала золотой ковёр. Где-то во дворе залаяли собаки, учуяв чужака.

Я натянуто улыбнулась, пытаясь отвлечь Милаву от тяжёлых мыслей.

— Помнишь, как мы в детстве лазили на крепостную стену? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал непринуждённо, почти насмешливо. — Ты тогда так боялась высоты, вцеплялась в выступы, будто белка, но всё равно лезла за мной.

Милава всхлипнула, но в уголках её губ промелькнула робкая улыбка, а возле глаз появились едва заметные морщинки.

— Ты сказала, что там растёт волшебный цветок, который исполняет желания, — прошептала она, неловко утирая слезу. — Вот я и полезла.

— А когда мы добрались до верха, там ничего не было, — я усмехнулась, чувствуя, как в груди шевельнулось тёплое воспоминание. — Только ветер и птицы.

— И ты тогда сказала, что цветок улетел, потому что испугался ворон, — Милава тоже засмеялась, и её смех был как весенний ручеёк: робкий, но живой. — Я и правда поверила! До самого Петрова дня в окне высматривала, не вернётся ли тот цветок.

— Конечно, поверила. Ты всегда мне верила, — я сжала её руки, чувствуя, как кожа под моими пальцами начинает теплеть. — Так и сейчас поверь. Всё образуется. Пусть не сразу, но обязательно выправится.

Милава подняла на меня взгляд, в котором надежда боролась со страхом. Её зрачки расширились, делая голубые глаза почти чёрными, как омуты.

— А если нет? — прошептала она, и её голос дрогнул, словно тонкая ледяная корочка под ногой.

Я выпрямилась, будто внутри меня поднялся ветер.

— Тогда мы что-нибудь придумаем, — сказала твёрдо.

Мы сидели у окна, наблюдая, как день уступает место ночи. Тени удлинялись, ползли по стенам горницы, цепляясь за вышитые рушники с красными петухами-оберегами. Каждый стежок на них был заговорён старой Пелагеей от лихого глаза и нечистой силы. Из печи, протопленной с утра, ещё тянуло живым теплом. В углу потрескивала лучина в железном светце, отбрасывая на бревенчатые стены причудливые тени.

Глава 12.

Неожиданно мне вспомнился утренний разговор с боярином Гостомыслом. Его взгляд, острый и жадный, словно у ястреба, высматривающего добычу, до сих пор вызывал дрожь, будто я окунулась в прорубь в крещенские морозы. Он смотрел на меня не как на княжескую дочь, а как на лакомый кусок земли, который можно присоединить к своим наделам. Как на молодую кобылицу, которую осматривают со всех сторон перед покупкой.

— Красивая ты стала, Забава Всеволодовна. Совсем взрослая. Пора бы о замужестве подумать. Любой боярин почтёт за честь взять тебя в жёны, — сказал он пару седмиц назад, застав меня одну в яблоневом саду.

Его слова лились медленно, словно густой мёд с ложки, но в этой сладости чувствовался горький привкус полыни. Голос звучал вкрадчиво, почти ласково, однако каждое слово ложилось на душу тяжёлым камнем. Я невольно отступила на шаг, спиной ощутив шершавую кору старой яблони, но Гостомысл тут же сократил расстояние между нами.

Когда он приблизился, меня окутало его зловонное дыхание — смесь прокисшего вина, гнилых зубов и конского пота. Я прикрыла лицо рукавом, стараясь не показывать отвращения, но он заметил мой жест и хищно усмехнулся, как волк, загнавший в угол беззащитную овцу.

— Что с тобой? — Милава заметила, как я напряглась, будто натянутая тетива лука перед выстрелом. Её руки замерли над моими волосами, и в зеркале из полированной меди я увидела, как побледнело моё лицо.

— Гостомысл, — одно имя вызвало горечь во рту, как отвар золототысячника. — Ты же видела его подарок сегодня утром. Украшение для волос в виде птицы.

— Боишься его? — Милава нахмурилась, её тёмные брови сошлись на переносице.

— Он смотрит на меня так, что мурашки бегут по коже, — я подошла к резному сундуку, окованному медными полосами, которые поблёскивали в свете лучин. Достала гребень из жёлтой кости, украшенный затейливой резьбой. — Словно я уже принадлежу ему. Словно он считает меня своей добычей.

Милава взяла гребень и начала расчёсывать мои волосы — медленно, осторожно, как делала с детства. Её прикосновения успокаивали, как колыбельная нянюшки.

— Лиходей он, Забавушка. Чистый аспид, — тихо промолвила она. — Я слышала, что Гостомысл держит в кулаке половину дружины. Даже Всеслав не осмеливается перечить ему.

Милава придвинулась ближе, и её голос стал едва слышным.

— Говорят, тех воинов, что ему верно служат, он задабривает — дарит булатные мечи из дамасской стали, что режут железо, словно масло, и заморские вина, от которых кружится голова. А вот тех, кто осмелится ослушаться... — она содрогнулась и перекрестилась. — Те либо бесследно исчезают в тёмную ночь, либо находят свою смерть при загадочных обстоятельствах.

Голос её стал едва различимым шёпотом:

— А ещё... Господи, прости меня за эти слова... Говорят, он по ночам, когда луна скрывается за тучами, призывает нечисть.

Гребень скользил по моим волосам, и с каждым движением напряжение немного отпускало. В горнице пахло ладаном и сушёными травами, которые нянюшка развешивала пучками под потолком. Этот запах напоминал о детстве, о безопасности, о временах, когда самой большой бедой была порванная рубаха или разбитый горшок.

— Знаю. Поэтому и боюсь, что батюшка может... — я недоговорила, но Милава поняла, как всегда понимала меня с полуслова, с полувзгляда.

— Выдать тебя за него? — Её руки на мгновение замерли. — Нет, князь не сделает этого. Он знает, какой Гостомысл на самом деле.

— А какой он? — Я повернулась к ней так резко, что волосы хлестнули по спине. В зеркале отразились мои глаза — широко распахнутые, полные страха. — Ты что-то знаешь? Что-то, чего не знаю я?

Милава опустила глаза, её пальцы нервно сжали гребень. Я видела, как она борется с собой: сказать или промолчать.

— Я мало что знаю. Это всё слухи, — наконец прошептала она, оглядываясь на дверь, словно боялась, что кто-то подслушает. — Говорят, его первая жена не от болезни умерла. И вторая тоже. Бабы на торгу болтают, что он поил их отварами, от которых кровь сворачивается в жилах, а сердце останавливается. Моя матушка видела, как Гостомысл покупал у заезжего торговца какие-то корешки. Торговец тот был из дальних земель, где люди знают толк в травах, от которых смерть приходит тихо, как сон.

Холодок пробежал по моей спине, словно кто-то провёл по ней ледяным пальцем. Я слышала, что у Гостомысла было две жены. Обе молодые, красивые, и обе умерли, не прожив с ним и года. Но никогда не слышала намёков на то, что их смерть могла быть неестественной. Теперь же, вспоминая его взгляд, его улыбку, которая никогда не касалась глаз, я понимала: Милава могла быть права.

— Богородица, — прошептала я, крестясь. — Неужели он убийца?

— Люди разное говорят, — Милава продолжила расчёсывать мои волосы, но теперь её движения стали более резкими, как у человека, который спешит закончить неприятное дело. Гребень из кости скрипел в её пальцах. — Моя мать знала травницу, которая лечила вторую жену Гостомысла. Она говорила, что болезнь у той была странной. Не похожей на лихорадку. Кожа пожелтела как осенний лист, глаза стали мутными, словно затянутые паутиной, а из носа и ушей сочилась кровь — чёрная, густая, как дёготь.

Я вздрогнула так резко, что чуть не опрокинула глиняный кувшин с водой, стоящий на столе. Вспомнила, как Гостомысл смотрел на меня сегодня утром, когда преподносил дар. В его глазах была жажда обладания, словно я была не человеком, а диковинной птицей в золотой клетке, которую он хотел повесить в своей горнице, чтобы все видели его богатство и власть.

Глава 13.

Переяр

Я тонул в огненном мареве, словно в смоляной реке, что течёт между миром живых и мёртвых. Жар пожирал меня изнутри, а боль расползалась по телу, как ядовитые корни болиголова. В этом кошмарном полусне ко мне приходили тени — родные лица, искажённые пламенем и горем.

Мать склонялась надо мной, её волосы развевались, как дым над пожарищем. Глаза — цвета осеннего неба перед грозой — смотрели с такой печалью, что сердце готово было разорваться.

— Сынок, — шептала она, и голос её звучал как треск горящих брёвен, — что же ты наделал? Душа твоя теперь ни своим, ни чужим не принадлежит.

Слёзы стекали с её лица на мои ладони, каждая капля обжигала сильнее расплавленного металла. Слова застревали в горле, словно кто-то стягивал его петлёй, не давая вырваться ни крику, ни мольбе о прощении.

Рядом возникла бабка — сгорбленная, с лицом, изрезанным морщинами, как старая кора.

— Не уберёг, — шипела она, и кожа на её лице начинала чернеть, трескаться, обнажая белую кость. — Где ты был, когда Заречье пылало? Где был, когда детей резали, как ягнят?

Запах гари и крови ударил в ноздри так сильно, что захотелось задохнуться. Я слышал далёкие крики, треск рушащихся изб, плач младенцев. Весь мир горел, а я… я лежал беспомощный, как подрубленное дерево.

Из огненной мглы выступил отец. Шрам над бровью побелел, глаза сверкали, как угли. Он смотрел на меня с такой ненавистью, что кровь в жилах стыла.

— Предатель, — процедил отец сквозь стиснутые зубы. — Кровь свою продал. Не сын ты мне больше!

Он поднял руку, и я увидел топор — тот самый, которым рубил дрова в детстве. Лезвие блеснуло, занесённое для удара...

Я заметался на жёстком ложе, как рыба, выброшенная на берег. Невидимые путы сковывали руки и ноги крепче железных оков. Хотел кричать — не мог, пытался бежать — не было сил пошевелиться.

И вдруг прохладные ладони коснулись моего лба. Чьи-то пальцы, пахнущие травами и дымом, смыли жар, как родниковая вода смывает пыль с камня.

— Переяр, — позвал низкий женский голос. — Вернись. Рано тебе в тот мир уходить. Путь твой ещё не пройден до конца.

Я разлепил веки — тяжёлые, словно налитые свинцом, — и увидел склонившуюся надо мной женщину. Её чёрные, как воронье крыло волосы, были заплетены в тугие косы. В них были вплетены амулеты — костяные, деревянные, медные, позеленевшие от времени. При каждом движении они тихо позвякивали, как колокольчики на шее заблудшей коровы.

Лицо её темнело смуглой кожей, мелкие морщины расползались паутиной от уголков губ к вискам. Но глаза горели молодым пламенем — разноцветные, чарующие: левый карий, словно янтарь на солнце, манил теплом и обещал утешение, правый — зелёный, как омут в лесной чаще — завораживал, опутывал чарами. Кто она? Знахарка. Ведунья.

— Вернулся, — удовлетворённо кивнула она, заметив, что я очнулся. — Хорошо. Значит, сильный дух в тебе. Не зря я три ночи над тобой просидела.

Я попытался заговорить, но горло пересохло. Женщина поднесла к губам глиняную чашку с тёплым отваром. Пахло мятой, зверобоем и чем-то ещё — горьким и целебным.

— Пей, — велела она. — Силы набирайся.

— Где я? — прохрипел я, каждое слово царапало горло, словно проглоченные угольки.

— В Чёрном Яру, где же ещё? — Усмехнулась незнакомка. Она снова поднесла к моим губам чашу.

— Пей. Это вытянет жар из твоей крови.

Я послушно выпил, морщась от горечи, что разливалась по языку металлическим привкусом. Отвар обжигал горло, но почти сразу в голове прояснилось.

«Живой. Я всё ещё живой».

Огляделся, пытаясь понять, в какую западню меня занесло. Маленькая комната с низким потолком, закопчённым от очага, где тлели угли, отбрасывающие пляшущие тени на стены. Узкое окно, затянутое полупрозрачным бычьим пузырём, сквозь который пробивался тусклый свет — то ли рассвет, то ли закат. Пучки трав, развешанные по стенам, источали сильный дурманящий запах. На полках теснились глиняные горшочки, банки с мутными настоями, связки корней, похожие на высохшие пальцы.

«Ведьмин дом. Попал в самое логово», — мелькнула мысль.

— Кто ты? — спросил я, чувствуя, как сердце стучит всё ровнее, но тревога не отпускает.

— Маломира, — ответила женщина, убирая чашу и вытирая мой лоб влажной тряпицей, от которой пахло мятой. Её пальцы были удивительно прохладными. — Знахарка здешняя. Князь послал за мной, как только ты в крепости появился. Три дня я вытаскивала тебя с того света, сын двух кровей. Рана твоя гнилью пошла, еле успела. Ещё бы ночь — и ушёл бы ты к предкам своим: и нашим, и степным.

Три дня. Три дня я провалялся без сознания, пока она колдовала над моим телом. Что могло случиться за это время?

— Три дня? — я дёрнулся вверх, но комната тут же закружилась перед глазами, стены поплыли, словно отражение в воде.

— Лежи, — Маломира надавила тонкой, но неожиданно сильной ладонью мне на грудь. — Я смерть только-только от порога отогнала, а ты уже вскакиваешь. Силы к тебе ещё не вернулись.

— Князь Черноярский... — Я сглотнул горечь во рту, чувствуя, как пересохшие губы трескаются. — Где он? Что решил?

Глава 14.

Переяр

— Забава, — Маломира покачала головой, серебряные подвески в её чёрных косах тревожно звякнули, словно предупреждая. — Негоже так говорить с раненым...

— Я пришла не утешать, — отрезала княжна, и в голосе её зазвучала сталь. Половицы скрипнули под ногами. — Отец хочет знать, когда полукровка сможет говорить. Нужны сведения о планах хана — сколько воинов, когда выступят, какими путями пойдут.

Я смотрел на неё, не отводя взгляда, хотя каждый удар сердца отдавался болью в висках. Глядел на гордо поднятый подбородок, на сжатые в тонкую линию губы, на тени под глазами, выдававшие бессонные ночи. Она была красива той суровой красотой, что бывает у северных рек — холодных, глубоких и опасных для тех, кто не знает их нрава.

— Я могу говорить сейчас, княжна, — сказал я, пытаясь подняться. Свежая рана стрельнула болью, мышцы заныли, старые шрамы натянулись белыми нитями по груди. Память о прежних битвах. О прежней жизни, когда я ещё не знал, что значит быть никем — ни степняком, ни русичем.

— Не сейчас! — Маломира встала между нами, как мать, разнимающая ссорящихся детей. — Сначала нужно набраться сил. Я не для того три ночи над тобой сидела, травы драгоценные жгла, духов молила, чтобы ты сейчас от истощения помер. Вечером будешь говорить с князем.

Забава окинула меня долгим взглядом, от которого, казалось, должна была заледенеть кровь в жилах. Я чувствовал, как ярость клокочет в ней, готовая вырваться наружу.

— Хорошо, — процедила она сквозь стиснутые зубы. — Пусть набирается сил. Отцу доложу, что к вечеру сможет говорить.

Но что-то сломалось в её сдержанности. Она шагнула ко мне так резко, что воздух свистнул. Наклонилась, и я почувствовал запах её кожи: дым костров, железо, горькие травы. Наши лица оказались так близко, что я видел золотистые искорки в зелени её глаз и тонкий белый шрам над верхней губой, почти незаметный, если не знать, куда смотреть.

Слишком близко. Опасно близко.

— Но помни, Переяр, — прошипела она, и нож появился в её руке, словно сам собой. Лезвие дрогнуло у моего горла, и я почувствовал, как её дыхание на миг участилось. Тёплое, предательски неровное. Как будто не только я один здесь задыхался. — Если хоть слово твоё окажется ложью, если из-за тебя пострадает хоть один человек в Чёрном Яру, я сама перережу тебе горло. И сделаю это без сожаления, как убивают бешеного пса.

Мы смотрели друг другу в глаза, и я видел своё отражение в её зрачках — искажённое, чужое. Полукровка. Человек двух миров. Но страха не было — только понимание. Она права. Я бы сделал то же самое.

— Я понимаю, — сказал я тихо, стараясь не шевелиться под лезвием. — И не прошу доверия. Только возможности предотвратить новые смерти.

Что-то мелькнуло в её глазах — боль старая и глубокая. Рука с ножом дрогнула почти неуловимо. Она отстранилась и, спрятав оружие в складках одежды, выпрямилась. Плечи расправились, лицо стало каменным.

— К вечеру отец будет ждать тебя в гриднице, — бросила Забава, но в последний миг её взгляд скользнул по моему обнажённому торсу — по шрамам, что рассекали грудь белыми молниями, по напряжённым мышцам живота. Мгновение. Одно-единственное. Но я поймал этот взгляд, как ловят падающую звезду. И она поняла, что я заметил.

Румянец вспыхнул на её щеках, словно заря над степью. Губы сжались до белой полоски. Моя кровь ударила в виски, оглушая.

— Ты дрожишь, княжна, — прошептал я, и голос мой стал низким, хрипловатым. — Неужели так ненавидишь?

Она отпрянула, будто прикоснулась к раскалённому железу. Грудь вздымалась под тонкой тканью рубахи — часто, прерывисто.

— Презираю, — выдохнула она. — Ты для меня — грязь под сапогом. Не более.

Я медленно провёл языком по пересохшим губам, наблюдая, как её зрачки расширяются, поглощая зелень глаз. Воздух между нами сгустился, стал вязким, как мёд.

— Тогда почему ты до сих пор здесь? — Мои пальцы сомкнулись на её ладони — той самой, что только что держала нож у моего горла. — Ты же собиралась уходить.

Её дыхание сбилось окончательно. Я чувствовал жар, исходящий от её тела, видел, как трепещет пульс в ямочке у основания шеи.

— Отпусти, — прошипела она, но не дёрнулась. Стояла как зачарованная и смотрела на меня глазами, полными бури.

Наши взгляды сплелись, и в её зелёных омутах я увидел то же, что кипело у меня в крови — ярость, да. Но и другое. То, что заставляло живот сжиматься тугим узлом, а сердце биться так, что рёбра, казалось, вот-вот треснут.

Княжна первой отвела глаза — резко, словно оборвала нить. Дёрнула руку, и на этот раз я отпустил. Но мы оба знали — это была не последняя наша схватка.

Она метнулась к двери, но на пороге замерла. Обернулась. Её пальцы непроизвольно сжимали складки платья.

— Не играй со мной, степняк, — прошептала она. — Я не из тех, кто прощает.

Дверь захлопнулась, оставив после себя гулкое эхо и призрачный шлейф луговых трав. Но в воздухе ещё висело что-то неосязаемое: запах её кожи, тепло дыхания, неосторожное прикосновение.

Кто же ты такая, княжна Забава? Лёд, что обжигает сильнее огня? Враг, что заставляет сердце биться чаще? Или...