В ожидании тебя...

1глава

Лето 1885 года вступило в свои права с тихим, но упрямым упорством, словно и не слышало о тревогах мира сего. На холмах Вилтшира оно раскинулось пышным, изумрудным ковром, вышитым золотыми нитями лютиков и крапинками овечьей шерсти. Воздух, густой и сладкий, пьянил ароматами нагретой солнцем травы, свежескошенного сена и дикого чеснока, что прятался в тенистых оврагах. Сам городок, затерянный среди этих древних холмов, будто заснул в золотистой амбре летнего полдня. Крики торговцев на рыночной площади, ленивое жужжание шмелей в гуще роз у паба «Ветреный гусь», размеренный стук копыт по булыжнику мостовой — всё было таким же, каким было всегда. Таким же, каким должно было быть. Здесь время текло подобно медленной реке, неспешно и предсказуемо.

Но даже сюда, в это сердце старой, патриархальной Англии, доносился отголосок далекого грома. Война. Это слово, шипящее и чуждое, как континентальный акцент, перешёптывалось за чашкой часа в гостиных и за кружкой эля в пабах. Война с Францией. Она была пока что газетной сводкой, тревожной новостью, приходящей с опозданием на день-два вместе с почтовым дилижансом. Она была в напряженных взглядах, которые люди бросали на восток, словно пытались разглядеть за линией холмов багровое зарево далеких битв.
Еще не слышно было гула орудий, не затемняло небо зарево пожарищ. Еще не пришли похоронки, не опустели фермы, оставшиеся без рабочих рук. Поле боя оставалось там, далеко, за проливом, картой в кабинете сквайра и тревогой в материнском сердце. Это была тревожная пауза, звенящая тишина между первым ударом грома и началом ливня.
Лето в Вилтшире было прекрасным и щедрым, но над его идиллией витала тень. Тень, которую отбрасывала чужая, невидимая отсюда война, медленно, но верно протягивающая свои длинные, холодные пальцы к зелёным полям и мирным переулкам спящего городка. Это было время надежды и страха, время безмятежности, которая вот-вот должна была смениться бурей. Последний, затаённый вдох перед вздохом скорби.

Поместье Ашбери-Холл, родовое гнездо семейства Голдвин, возвышалось на окраине владений подобно замку из старой сказки. Это была не просто усадьба, а целый мир, отгороженный от суеты чёрно-белыми воротами и милями собственных земель. Из серого камня, поросшего у основания плющом, с бесчисленными стрельчатыми окнами, отражавшими движение облаков, и остроконечными шпилями, устремлёнными в небо, Ашбери-Холл воплощал в себе немую, непререкаемую мощь и традицию. Владения его раскинулись настолько широко, что, стоя у восточного флигеля, невозможно было разглядеть западную межу. Здесь были тенистые дубовые рощи, где олени, подняв головы, замирали настороженно и грациозно; поля, отданные под паром, где ветер гонял волны по высокой траве; и акры образцовых пастбищ, где тучные овцы с фирменным знаком Голдвинов — синей меткой на боку — лениво жевали свой обед. По этим землям можно было скакать верхом целый день и не пересечь их дважды.
Но в этот летний день привычный, отлаженный ход жизни в Ашбери-Холл был едва уловимо наружен. В воздухе витало ожидание, и исходило оно не из парадных гостиных, где под портретами суровых предков восседали сами Голдвины, а из самых что ни на есть его глубин — из кухни, кладовых и прислужьих комнат.

Все готовились к возвращению Теодора.

Теодор, сын миссис Элси Пратт, главной и бессменной служанки поместья, был его плотью и кровью. Он вырос в тени этих величественных стен, бегая мальчишкой по конюшням и садам, и миссис Пратт, вдова, отдавала ему всю свою нерастраченную любовь. А потом он уехал — учиться в Лондон, на доктора. И вот теперь он возвращался. Не по прихоти праздного лета, а потому что грянула война, и его, ещё неопытного выпускника, уже зачислили в армейский медицинский корпус. Его отпускали на несколько дней домой, перед тем как отправить… туда.

И потому на огромной кухне, где медная посуда блестела как солдаты на параде, царила не суета, а сосредоточенная торжественность. Сама миссис Пратт, обычно строгая и собранная, будто забыла о двадцатилетней выдержке своего винного погреба и о том, каким именно блюдом миледи любила начинать утро. Её руки, привыкшие к безупречному порядку, чуть дрожали, когда она лишний раз поправляла скатерть в его старой комнате в служебном флигеле. Повар, обычно ворчливый тиран своих домен, самолично вынимал из печи яблочный пирог — тот самый, с корицей, что Теодор обожал в детстве. Горничные, сговариваясь украдкой, принесли из оранжереи букет полевых цветов — простых, не оранжерейных, какими он любил украшать стол матери. Даже старый садовник, кряхтя, принёс корзину самых первых, ещё розовых ягод клубники — «для молодого хозяина», хотя Теодор и не был хозяином. Но для них всех он был своим. Мальчиком, уезжавшим в большой мир, и мужчиной, возвращавшимся на порог войны. Само поместье, обычно такое невозмутимое, затаило дыхание в ожидании своего не самого знатного, но одного из самых любимых сыновей.
Столовая Ашбери-Холла была храмом порядка и спокойствия. Длинный полированный стол из красного дерева, как темная река, отражал серебро подсвечников и тусклый блеск фамильного герба на противоположной стене. Во главе этой реки, в своем массивном резном кресле, восседал Оливер Голдвин. Поза его была привычно величественна, но брови были сведены в суровую складку над колонками свежей газеты «The Times». Война. Сплошные противоречивые сводки, перемежающиеся с тревожными биржевыми сводками.

Тишину храма нарушил лёгкий, непривычно нервный стук каблуков о паркет. Голдвин отложил газету и взглянул поверх очков.

В дверь столовой вплыла миссис Пратт. Она несла поднос со свежеиспечённым хлебом. Аромат горячего дрожжевого теста, обычно сулящий уют и благополучие, сегодня казался чем-то неуместным. Руки Элси, обычно устойчивые как скала, отчётливо дрожали, заставляя тонкий фарфор подноса мелко позванивать, будто подавая тихий сигнал тревоги. Она двигалась не с своей царственной выправкой, а будто преодолевая невидимое сопротивление. За её спиной мелькали тени горничных — они накрывали на стол, но делали это с какой-то лихорадочной поспешностью, перешёптываясь и нарушая обычную церемониальную тишину.
Оливер наблюдал за этим несколько мгновений, его проницательный взгляд юриста и землевладельца сразу отметил диссонанс. Он откашлялся, сухой, лаконичный звук, заставивший Элси вздрогнуть и замерть на месте.

2глава

Солнце, огромное и багровое, как раскалённый щит, клонилось к зубчатому краю вилтширских холмов. Длинные, усталые тени поползли по парку, сливаясь в единую лиловую пелену. Воздух, днём знойный и плотный, стал прохладнее, но всё ещё был тяжёл и влажен, пахнул нагретой за день землёй, увядающими розами и приближающейся ночью.
В большой гостиной, где царила прохладная полутень, сидела одна лишь Шарлотта. Она полулежала на шелковом диване, изнемогая от жары, и лениво обмахивала себя веером из слоновой кости. Ритмичный шелест был единственным звуком, нарушающим гнетущую тишину.
Дверь приоткрылась, и на пороге появилась леди Джейн. Её лицо, обычно столь безмятежное, было омрачено лёгкой морщинкой тревоги между бровей. Взгляд её скользнул по комнате, безуспешно выискивая младшую дочь.

— Шарлотта, милая, ты не видела Колетт? — спросила она, подходя ближе. — Она ужасно задерживается. Уже совсем стемнеет.

Шарлотта лениво повернула голову, и на её губах играла привычная язвительная улыбка.

— О, будьте спокойны, мама, — она медленно помахала веером перед лицом. — Наша юная отшельница, несомненно, нашла себе какую-нибудь болотную лилию или редкий вид мха, который требует немедленного зарисовывания. Или, того хуже, в очередной раз погрузилась в мир какого-нибудь недостойного романа. Она вернётся, когда проголодается. Всегда же возвращается.

Леди Джейн лишь тихо вздохнула, полная материнской тревоги, которую дочь не могла — или не хотела — понять. Она не стала упрекать Шарлотту, лишь кивнула и вышла, чтобы продолжить надзор за приготовлениями. Но мысли её были далеко — в тёмнеющем лесу, где, она чувствовала это сердцем, бродила её заблудшая, не такая, как все, девочка.

А в лесу, под сенью огромного старого дуба, чьи ветви были похожи на тёмные щупальца на фоне алеющего неба, сидела Колетт. Она не слышала ни тревоги матери, ни язвительных замечаний сестры. Она не видела, как последний луч солнца скользнул по странице её книги — романа «Мельница на Флоссе» Джорджа Элиота. Она жила в другом мире. Мире страстей, сложных моральных выборов и трагической судьбы Мэгги Талливер. Она переживала каждое слово, каждую боль так остро, что собственное существование растворилось в чернильных строчках.

Только когда буквы поплыли перед глазами, слившись в сплошные серые линии, она опомнилась. Мгла сгустилась, превращая знакомое очертания деревьев в пугающие, незнакомые силуэты. Воздух стал холодным. Она с ужасом взглянула вокруг. Было уже совсем темно.
Сердце её упало и забилось с бешеной силой. «Отец…» — единственная мысль пронеслась в голове. Она вскочила, судорожно схватила книгу, прижала её к груди, как драгоценность, и бросилась бежать по тропинке, ведущей к дому.

Темнота наступала, цепкая и живая. Ветки хлестали её по лицу, корни норовили споткнуть. Она бежала, задыхаясь, слушая лишь стук собственного сердца и шелест страниц у её груди.

Наконец, впереди забрезжил просвет — дорога. Выбежав на обочину, она остановилась, переводя дух. Кругом царила кромешная тьма, лишь где-то вдали мерцали огни поместья.
И вдруг в этой тишине послышался новый, незнакомый, нарастающий звук. Не скрип повозки и не цокот копыт, а низкое, мощное урчание. Затем вдалеке появились два ярких глаза, которые быстро приближались, выхватывая из тьмы пыльную дорогу.
Колетт, воспитанная в правилах приличия, инстинктивно сошла на обочину, чтобы пропустить невиданный экипаж. Но к её изумлению, урчание стихло, и чудовище с огненными глазами остановилось прямо напротив нее.
Ослеплённая фарами, она не могла разглядеть водителя. Затем скрипнула дверца, и на фоне света появилась высокая мужская фигура. Молодой человек, смотря на неё с нескрываемым удивлением и лёгким беспокойством.

— Мисс? — раздался голос, молодой, уверенный и совершенно незнакомый. — С вами всё в порядке? Вы не заблудились?

Ослеплённая ярким светом фар, Колетт на мгновение совершенно растерялась. Она видела лишь силуэт — высокий, подтянутый, незнакомый. Её первым порывом, вымуштрованным годами светских условностей и собственной неприязнью к пустым любезностям, было брякнуть что-то резкое и отстраниться. «Да отстаньте, пожалуйста!» или «Моё дело, куда я иду в такое время!» — вертелось на языке. Но реальность была сурова и неумолима. Темнота сгущалась с каждой секундой, а до дома было ещё далеко. Мысль о разъярённом лице отца, о его гневе, который обрушится на неё за очередную провинность, была куда страшнее любого незнакомца.
Она сделала шаг вперёд, всё ещё прижимая к груди книгу, как щит. Свет фар выхватил её испачканное платье, растрёпанные волосы, выбившиеся из некогда аккуратной причёски, и широко распахнутые глаза, в которых боролись страх, гордость и отчаяние.

— Я… мне нужно в Ашбери-Холл, — выпалила она, стараясь, чтобы её голос звучал твёрдо и повелительно, но он предательски дрогнул, выдавая волнение. — Это поместье Голдвинов. Вы меня подвезёте?

Она не сказала «пожалуйста». Не представилась. Она бросила фразу как вызов, как ультиматум, будто это он оказался в её распоряжении, а не она — в его. Внутри всё сжималось от унижения — она, Колетт Голдвин, вынуждена просить помощи у какого-то случайного мужчины на сомнительном механическом экипаже! Молодой человек, чьи черты теперь можно было разглядеть — открытое, интеллигентное лицо, тёмные волосы, сбившиеся на лоб, — не выглядел оскорблённым. Напротив, в его глазах мелькнуло что-то между развлечением и искренним участием. Он бросил быстрый взгляд на её книгу, на её испачканные подолом туфельки.

— Ашбери-Холл? Конечно, — он отступил, жестом приглашая её в машину. Дверь была уже открыта. — Это как раз по моей дороге. Пожалуйста, проходите, мисс…?

Он явно ждал имени. Но Колетт, уже движимая единственной целью — скорее оказаться дома, — проигнорировала намёк. Она молча, почти не глядя на него, прошмыгнула в кожаное салонное кресло, удивляясь непривычной твёрдости и странному запаху бензина и лака.

— Спасибо, — буркнула она, глядя в окно, куда более тёмное, чем изнанка её закрытой книги. Это было всё, на что она была способна. Благодарность далась ей труднее, чем просьба о помощи.

3глава

Следующее утро застало Ашбери-Холл в серебристой, прохладной дымке. Солнце ещё только поднималось над холмами, окрашивая небо в нежные персиковые и лиловые тона. Роса густо серебрилась на лепестках роз и газонной траве.
В этой предрассветной тишине тень скользнула по главной лестнице и проскочила в сторону черного хода. Колетт, прижимая к груди заветный томик, на цыпочках пробралась мимо спящей кухни и выскользнула в сад. Она сделала глубокий вдох, наполненный ароматом влажной земли и цветов. Свобода!
Её целью был цветочный сад, а за ним — тенистая беседка у озера, её любимое место для уединённого чтения. Она почти бежала по росистым дорожкам, уже предвкушая, как погрузится в вымышленный мир. Но калитка в дальнюю часть сада, всегда послушная, на этот раз не поддавалась. Замок, видимо, заржавел после ночной росы, и щеколда заела. Колетт с силой дёрнула её раз, другой — безрезультатно. Она нервно оглянулась. Было ещё слишком рано для садовников, но парадные окна дома смотрели на неё, как слепые, но всевидящие глаза. Отчаяние заставило её сделать необдуманный шаг. Отложив книгу на землю, она вцепилась пальцами в кованые прутья и попыталась перелезть. Но острые, как копья, вершинки ограды впились в ладони, а подол платья зацепился за завиток, угрожая порваться. С ворчанием и лёгким стоном она сползла обратно на землю.

— Чёрт! — вырвалось у неё шёпотом, полным ярости и бессилия. Она в ярости топнула ногой по мокрой траве.

И тут же из-за густой завесы плетистых роз, обвивавших арку, раздался спокойный, полный несказанного amusement голос:

— Немного получается сбежать, беглянка?

Колетт вскрикнула от неожиданности и резко развернулась, сердце бешено заколотилось в груди. Из-за кустов вышел Теодор. Он был уже одет, на нём были простые брюки и рубашка с закатанными по локоть рукавами, словно он уже был чем-то занят. В одной руке он держал садовые ножницы, а на его губах играла та самая улыбка, которая сводила её с ума — понимающая и немного насмешливая.

— Вы… вы что здесь подглядываете за мной? — выпалила она, краснея от смущения и гнева.

Он рассмеялся, коротко и тихо. —Успокойтесь, я не шпион. Просто не могу спать, когда светло, привычка по лондонским госпиталям. Решил помочь вашему садовнику и подрезать эти розы. А вы… — он кивнул на калитку, — устроили тут довольно шумное представление. Дайте-ка я посмотрю.

Он легко подошёл к калитке, отстранив её локтем. Он осмотрел замок, затем с силой, но без лишнего усилия, дёрнул щеколду на себя и вверх. Раздался удовлетворяющий скрежещущий звук, и калитка с покорным скрипом открылась.

— Всё дело в сноровке, — сказал он, отступая и жестом приглашая её пройти. — И в том, чтобы не бороться с механизмом, а понять, как он работает.

Колетт стояла, чувствуя себя полной дурой. Он снова поймал её на глупости и снова пришёл на помощь.

— Я… я знала, — солгала она, поднимая с земли книгу и стараясь сохранить остатки достоинства. — Я просто… проверяла её на прочность.

— Конечно, — согласился он с невозмутимым видом, хотя в его глазах плясали весёлые чертики. — Вашу преданность науке и исследованиям нельзя не оценить. Не помешать ли вам продолжить ваши… опыты? Или вам нужна охрана до беседки? Вдруг ещё какая-нибудь преграда окажется «недостаточно прочной».

Его тон был лёгким, беззлобным, но Колетт готова была провалиться сквозь землю. Колетт, пылая от унижения, резко развернулась и, не удостоив Теодора ни слова благодарности, ни даже взгляда, зашагала прочь от калитки. Её спина была выпрямлена, а подбородок высоко поднят — поза, призванная демонстрировать полное пренебрежение.

— Мисс Голдвин, подождите! — окликнул её Тео, легко догоняя её своими длинными шагами. — Я, кажется, чем-то вас обидел? Прошу прощения, если это так.

Молчание. Она лишь ускорила шаг, уткнувшись взглядом в землю.

— Прекрасное утро для прогулки, не правда ли? — попробовал он снова, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Воздух такой свежий после вчерашнего дождя.

— Если вы так любите воздух, советую вам им дышать, а не тратить его на бесполезные комментарии, — отрезала она, не сбавляя темпа и не глядя на него.

Теодор не сдавался. —А что за книга сегодня удостоилась чести составить вам компанию? — спросил он, пытаясь заглянуть к ней через плечо.

— Та, что куда интереснее, чем любой разговор, который может предложить реальность, — парировала Колетт, язвительно.

Она действительно не ушла далеко. Урок вчерашнего дня был усвоен. Её целью была огромная плакучая ива на берегу маленького пруда, в сотне ярдов от дома. Её длинные, гибкие ветви, словно зелёный водопад, опускались до самой земли, образуя идеальный уединённый шатёр.
Колетт бесцеремонно раздвинула завесу из листьев и скрылась внутри, оставив Теодора снаружи. Она устроилась между мощными корнями, прижалась спиной к прохладному стволу и раскрыла книгу, делая вид, что его не существует. Но через мгновение ветви снова раздвинулись. На пороге её зелёной крепости стоял Теодор. Он не лез внутрь, уважая её границы, но и уходить не собирался. Он присел на корточки, чтобы оказаться с ней на одном уровне.

— Значит, это ваша цитадель? — спросил он, и в его голосе не было насмешки, лишь лёгкое любопытство. — Довольно надёжное укрытие. Правда, осаду выдерживает не всякую.

Колетт тяжело вздохнула, не отрывая глаз от книги. —Есть осады, которые можно переждать в молчании, — произнесла она, перелистывая страницу с преувеличенным шумом. — Или враги, которые, проигнорированные, в конце концов просто уходят.

— О, я бы не назвал себя врагом, — парировал Тео, сорвав травинку и принявшись её крутить в пальцах. — Скорее… союзником. Вчерашнее вече, я надеюсь, это доказало.

Это задело её за живое. Она не могла больше делать вид, что читает. Она резко подняла на него глаза, и в её взгляде пылал зелёный огонь.

— Вы доказали, что вам нравится быть героем ситуации, мистер Пратт, — сказала она холодно. — Вы получили свою порцию восхищения и благодарности от моих родителей. Чего вы ещё хотите? Моих восторгов? Напрасно трудитесь. Я не испытываю восторга по поводу людей, которые пользуются своим преимуществом, чтобы подловить и высмеять других.

4глава

Леди Джейн, прочитав письмо, которое принесла Колетт, выдохнула с искренним облегчением. Оказалось, Виктория не смогла приехать из-за внезапной болезни свекрови, а у мужа Элизабет возникли неотложные деловые вопросы. Новость о том, что дочери планируют приехать ко дню рождения сына Виктории, и вовсе развеяла её тревоги. За ужином царило спокойное, почти благодушное настроение.

На следующее утро, в воскресенье, дом наполнился привычной суетой подготовки к службе. Для семьи Голдвин посещение церкви было неотъемлемой частью социального ритуала и демонстрацией своего статуса в общине. Сама служба для Колетт была скучным и затянутым действом. Она механически вставала, когда все вставали, опускалась на колени на жесткую бархатную подушечку, когда все молились, и пели, не вникая в смысл слов. Она ловила себя на том, что рассматривает витражи, считает потрескавшиеся камни пола или следит за полётом ласточки под потолком. Проповедь викария о смирении и покорности пролетела мимо её ушей. Единственной радостью был звон колокола, возвещавший конец службы, — знак того, что она вот-вот обретёт свободу.
Выходя из прохладного полумрака церкви на яркое солнце, Колетт невольно озиралась, ища в толпе прихожан знакомую фигуру. Её взгляд упал на миссис Пратт, которая стояла одна, перекидываясь парой слов с женой кузнеца. Теодора рядом с ней не было. Это было странно. Он всегда, всегда сопровождал мать в церковь. На обратном пути она молчала, обдумывая это исчезновение. Вернувшись в Ашбери-Холл, она бросила матери на ходу: «Я погуляю в саду!» — и, не дожидаясь ответа, почти побежала по знакомой тропинке.
Она шла не просто гулять. Она шла искать. И её инстинкты привели её прямо к плакучей иве. Она резко раздвинула длинные, словно зелёные шторы, ветви и шагнула под сень своего убежища.

И замерла.

На её месте, прислонившись спиной к шершавому стволу ивы, с закрытыми глазами сидел Теодор. На его коленях лежала раскрытая книга, но он не читал. Он просто сидел, наслаждаясь тишиной и уединением, которых не было в церкви. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву, рисовали на его лице золотистые узоры. Колетт стояла и смотрела на него, на этого человека, который посмел прогулять церковную службу, чтобы украсть её собственное убежище. И странное чувство — не ярость, не раздражение, а что-то похожее на понимание — шевельнулось в её груди. Колетт стояла под сенью ивы, наблюдая, как Теодор открывает глаза. Он не выглядел удивлённым, увидев её. Казалось, он ждал её.

— Пропустил проповедь о смирении, — произнесла она, не двигаясь с места. Её голос прозвучал тише обычного, без привычной колкости.

Теодор слабо улыбнулся, отложив книгу в сторону. —Да. И, кажется, вызвал небольшой скандал среди местных старушек. Миссис Хиггинс смотрела на меня так, будто я лично для себя оскорбил её корову.

— Почему? — спросила Колетт, делая шаг вперёд. — Ты же всегда ходил.

— Всегда — не значит правильно, — он пожал плечами. — Я не был в церкви уже года два. С тех пор, как начал… осмысливать.

Колетт молча уселась на корни напротив него, поджав под себя ноги. Она смотрела на него с необычайной серьёзностью.

Тео вздохнул, глядя куда-то сквозь зелёную завесу листьев. —Я начал читать. Не только Библию, но и о других религиях, о философии. И чем больше я читал, тем больше христианство казалось мне… — он поискал слово, — огромным, красивым, но выдуманным людьми домом. Со своими абсурдными правилами.

Он повернулся к ней, и в его глазах горел огонь искателя истины. —Вот смотри. В Ветхом Завете сказано — свинину есть нельзя. Мерзость. Но её едят все, даже самый набожный викарий, причём с большим удовольствием. Там же сказано, что женщина должна покрывать голову. Это делают лишь монахини, да и то не все. Почему одни правила можно игнорировать, а другие — нет? Кто решил, какие из них устарели?

Колетт слушала, не перебивая. Эти вопросы никогда не приходили ей в голову, но теперь, озвученные им, они казались пугающе логичными.

— А главное, — продолжал Тео, его голос стал страстнее, — вот эта вся история с жертвой. Иисус умер за наши грехи. Все грехи. Прошлые и будущие. Так? — Он посмотрел на неё, требуя подтверждения. Она молча кивнула. — Тогда в чём разница? Убийца, вор, святой… все они, получается, прощены заранее. Все попадут в рай. Так зачем тогда быть хорошим? Зачем пытаться? Если всё уже предрешено и оплачено одной жертвой, то вся наша мораль, вся борьба между добром и злом — это просто… иллюзия. Пустой звук. Это же нелогично!

Он умолк, запыхавшись. Его скепсис, его жажда понять были такими настоящими, что на мгновение Колетт забыла, что перед ней тот самый надоедливый парень, который только и делал, что злил её.

Она молчала несколько секунд, переваривая его слова. —Значит… — начала она осторожно, — ты не веришь в Бога?

Теодор покачал головой, и его взгляд стал мягче. —Нет. Я верю. Но, — он твёрдо посмотрел на неё, — я не верю, что это тот Бог, которому молятся в этой церкви. Тот, что требует жертв, плодит правила и прощает всех подряд. Я верю, что Бог есть. Но я хочу найти своего Бога. Понять его сам. Без посредников и без готовых ответов, которые не выдерживают никакой критики.

Он говорил это с такой убеждённостью, с такой искренней жаждой истины, что Колетт не нашлась, что ответить. Её собственная вера была привычкой, традицией, чем-то данностью. А его вера была поиском. И это пугало и завораживало её одновременно.
Молчание под ивой затянулось. Колетт переваривала его слова, чувствуя, как привычные основы её мира дают трещины. Его сомнения были опасными, еретическими, но такими... логичными. Она сама никогда не задумывалась так глубоко, её вера была тихой и удобной, как старая, хорошо сидящая пара перчаток.
А Тео молча наблюдал за ней. Он видел, как на её лице сменяются выражения: задумчивость, смятение, попытка найти опору. Он восхищался ею в этот момент. Да, Колетт не была красавицей в общепринятом смысле, как те куклы с томными глазами, что он видел на лондонских балах. Нет. Она была иной. Её резкие черты, её выразительные глаза, её непокорные волосы — всё это складывалось в образ, который было невозможно забыть. Она была похожа на картину современного художника — не гладкую и приятную, а полную энергии, линий и характера. Искусство не должно быть просто красивым, думал он. Оно должно будить чувства. А Колетт будила в нём всё сразу: и раздражение, и любопытство, и непреодолимое желание разгадать её, как сложную головоломку.

5глава

Два дня. Сорок восемь часов Колетт провела в добровольном заточении, пытаясь загнать свои мысли обратно в книжные переплеты. Но слова расплывались перед глазами, превращаясь в насмешливую ухмылку Тео, а описание бальных платьев — в цвет его светлых волн. Она злилась на себя, на Шарлотту и больше всего — на него, за то, что он посмел нарушить её идеально выстроенный, книжный миропорядок.
Не выдержав давления стен, она, наконец, вырвалась на свободу. Без книги. Это был акт капитуляции. Лес встретил её прохладой и знакомым шепотом листьев. Она опустилась на землю, стараясь сосредоточиться на чем-то простом и понятном: на поиске цикад в траве.

И тут этот голос. Тот самый, что преследовал её все эти дни.

— Избегаешь меня? На тебя не похоже. Я думал, ты храбрая.

Сердце ёкнуло, но Колетт подняла голову с видом холодного презрения. Перед ней, прислонившись к дубу, стоял Теодор. Его голубые глаза смеялись.

— Если бы я избегала тебя, мистер Пратт, я не вышла бы из дома, зная, что ты, как шакал, рыщешь по окрестностям в поисках повода для беседы, — парировала она, счищая землю с пальцев с преувеличенной брезгливостью. — И вообще, кто ты такой, чтобы я придавала твоей персоне такое значение? Ты возомнил себя героем моего романа, от чьего внимания я должна терять сон и аппетит?

Тео усмехнулся, не сдвинувшись с места.
—Шакал? Колоритно. В Лондоне меня обзывали по-разному, но до шакала еще не додумались. А насчёт значения… Не я же третьи сутки прячусь по комнатам, будто привидение по пыльным чердакам. Это очень красноречиво.

— Я не прячусь! — вспыхнула Колетт, вскакивая. — Я наслаждаюсь одиночеством. Это понятие, вероятно, тебе незнакомо, раз ты так навязчиво ищешь компании.

— Одиночество — это когда ты одна, — парировал Тео, наконец оттолкнувшись от дерева и сделав шаг вперед. — А когда ты одна, но постоянно оглядываешься, не идет ли кто-то сзади — это уже паранойя. Или чувство вины. Так чего ты боишься? Того, что скажет твоя ядовитая сестра? Или того, что твоя матушка снова застанет нас за оживленной беседой?

— Я не боюсь их! И уж тем более тебя! — выпалила она, чувствуя, как жар заливает её щеки. Он подобрался слишком близко к истине.

— Тогда почему убежала тогда? И почему избегала меня все эти дни? Признайся, я нарушаю твой спокойный, предсказуемый мирок, мисс Голдвин? И тебе это… интересно.

— Ты нарушаешь его своей бестактностью и наглостью! — она попыталась отвести взгляд, но его насмешливый взгляд удерживал её. — Ты как назойливая муха, которую невозможно отогнать!

— Муха? — он рассмеялся. — Минуту назад я был шакалом, а теперь уже муха. Похоже, я занимаю слишком много места в твоих мыслях, если мой образ так стремительно меняется. А мух, кстати, приманивает что-то сладкое. Может, твое притворное равнодушие не такое уж и сладкое?

— О, Боже! — Колетт закатила глаза, пытаясь скрыть, как его слова ранят её в самую точку. — Ты не только наглый, но и обладаешь воображением, достойным дешевого романа. Оставь меня в покое. Иди лечи своих цикад, раз уж ты такой великий врач.

Она резко развернулась, намереваясь уйти, но его следующая фраза остановила её на месте.

— Я бы с удовольствием. Но, к сожалению, они не страдают от гордыни и неспособности признать, что другой человек может быть им хоть сколько-то интересен. Это чисто человеческая болезнь. И, должен сказать, крайне заразная.

Колетт замерла, сжимая кулаки. Сражение было проиграно, и она это знала. Он снова вывел ее из равновесия. Его слова висели в воздухе, колкие и невыносимо правдивые.

Она обернулась, собрав всю свою надменность в один ядовитый взгляд.
—Ты страдаешь манией величия, Пратт. Тебе повсеместно мерещатся знаки внимания. Должна ли я интересоваться каждым, кто забредет в наш сад? Ты для меня — всего лишь часть пейзажа. Иногда раздражающая, как сорняк, но не более.

Тео не моргнул и глазом. Вместо этого он сделал еще один шаг, сократив дистанцию до опасной. Теперь она видела тени ресниц на его щеках и легкую усмешку, играющую на губах.
—Сорняк, — повторил он задумчиво, как будто пробуя слово на вкус. — Настойчивый, живучий, прорастающий сквозь каменные плиты… Спасибо за комплимент, Колетт. Но почему тогда этот «сорняк» заставляет тебя краснеть и искать слова? Книжные герои, на которых ты молишься, такого эффекта не производят? Или производят, но только на страницах?

— Перестань! — ее голос дрогнул, выдав то напряжение, которое она так старалась скрыть. — Ты не имеешь права говорить со мной таким тоном! Ты забываешься!

— Я забываюсь? — он наклонил голову, и его голос внезапно стал тише, но от этого только интенсивнее. — Или это ты забываешься, пытаясь убежать от меня в свои книги? Это не работает, Колетт. Я видел, как ты смотришь на меня, когда думаешь, что я не вижу. Этот взгляд — не отвращение. Это любопытство. И оно сводит меня с ума.

Он назвал ее по имени. Просто — Колетт. От этого простого слова по ее коже пробежали мурашки.

— Ты… ты наглец и грубиян! — выдохнула она, но в ее голосе уже не было прежней уверенности. Это прозвучало как жалкая, заученная фраза.

— Возможно, — легко согласился он, и его глаза загорелись азартом. — Но я, по крайней мере, честный наглец. Я не прячусь за сарказмом и не притворяюсь, что меня не терзают те же чувства, что и тебя.

— Какие еще чувства? — она попыталась фыркнуть, но получилось неубедительно. — Единственное, что я чувствую, — это острое желание, чтобы ты исчез!

— Врешь, — мягко, но безжалостно парировал он. — Ты хочешь, чтобы я остался. Ты хочешь спорить дальше. Потому что это — единственное, что заставляет тебя чувствовать себя живой. Твои книги мертвы, Колетт. А я — нет.

Он выдержал паузу, давая своим словам проникнуть в самое нутро, разбить все ее защиты.

— И знаешь что? — продолжил он, и в его голосе снова появились знакомые насмешливые нотки. — Мне начинает нравиться быть твоим сорняком. Я обещаю прорасти сквозь все твои каменные плиты и благородные манеры. Тебе придется смириться с моим присутствием. Или… признать, что я тебе не безразличен. Выбор за тобой.