Валтасаров пир

Пролог

В погребе было жарко и душно, пахло дымом и горячим железом, точь-в-точь, как в Геенне огненной. За свою долгую жизнь, в которой случалось всякое, Власиха претерпелась к мысли, что рано или поздно она там окажется. Однако же, не думала, что угодит туда еще при жизни.

Ждать было невыносимо. Хоть боярин и уверял ее своим словом, что ничто ей не грозит, а все-таки сидеть в цепях, ожидая царского суда – дело не из приятных. В другие-то места ее не так приглашали: бывало и чарочку нальют, и целый стол накроют, и на почетное место под иконами усадят, лишь бы Власиха им погадала, судьбу раскрыла. Уважали ее в Ярославле, грех жаловаться.

Но тут боярин убедил, что иначе царь с ней разговаривать не будет, аще она не в цепях. Богобоязнен он. С ворожеей говорить будет, только ежели это допрос. Чудно, конечно, ну, да бог с ним, главное, что наградить боярин обещал истинно по-царски. Ради такого можно и потерпеть.

Наконец, тяжелая дверь с лязгом распахнулась и в проеме, освещенном пляшущим светом факела, показались две невысоких фигуры.

Один муж – согбенный, трясущийся, с бегающими злыми глазами – был в черном монашеском одеянии и бархатной скуфейке. Другой – толстый и низкорослый, весь какой-то округлый, словно колобок – был одет куда пышнее, в соболью шубу и высокую горлатную шапку, но держался скрюченно и приниженно.

Второго Власиха узнала – то был боярин, что с ней уговаривался. Сулил ей кошель золота, коли погадает для виду, а скажет, что велено. Власихе не впервой было этак дурковать, легковерных дурней морочить. Смущение на нее нашло только, когда сообразила она, кого именно предстоит морочить на сей раз. И хотя боярин честью уверял, что никакого урона ей не будет, а – все-таки.

– Вот она самая, – проговорил похожий на Колобка. – Доставлена по твоему, великий государь, указу, и все, что от нее нужно, сделала. Сделала же, отвечай?

Последние слова обратил он к узнице с притворной строгостью.

– Все сделала, твоя милость, все, – заговорила Власиха, чувствуя, как голос слегка подрагивает. – И лягуху в полночь выловила, и крови девицы нетронутой достала, и дятловы мозги, и...

– Замолчи, – проговорил царь с омерзением, и тон его произвел над Власихой нечто такое, что уста ее словно запечатались мгновенно сургучом. – Неча мне про это слушать, негоже.

С этими словами он истово перекрестился, и хотел, видать, поклониться иконе, да в застенке никакой иконы не было, и поклонился он просто в угол, где горел разожженный очаг.

– Говори попросту: что ты узнала? Узнала день?

– Узнала, великий государь, узнала, – закивала она, хоть никакого дятла не ловила, и вообще по-настоящему не гадала (она-то ведала, что гадать и незачем, чепуха это все), а что государь про день спросит, это ей было известно.

– Ну, говори! – рявкнул царь. – Что из тебя, клещами, что ли, тянуть?!

– Нет, зачем клещами? – Власиха слегка вздрогнула, покосившись в сторону очага, возле которого и впрямь разложены были пыточные орудия. – Клещами не надо, все сама скажу, все сама. Открылось мне, великий государь, что день, о котором ты говоришь – это будет Кириллин день, о будущем годе.

– Что ты сказала?! – царь услышав это, затрясся, словно в лихорадке, и лицо его пошло все какими-то пятнами: то бледными, то алыми.

– Все как есть, великий государь, все как есть, – Власиха тоже затряслась – не чаяла она, что ответ ее так государя расстроит, но на попятный идти было уж поздно. – Кириллин день, осьмнадцатое, стало быть, марта.

– Ах ты, блядва! – государь, размахнувшись, ударил ее кулаком прямо в лицо, отчего Власиха глухо вскрикнула, в ушах у нее зазвенело, во рту стало солоно. – В Кириллин день... тварь... в Кириллин день...

С этими словами он схватил с лавки тяжелые щипцы, хотел ударить Власиху их оголовьем в голову, да она прикрылась плечом, но удар вышел такой увесистый, что плечо едва не переломилось, и она вновь закричала.

В ее гудящую от страха, словно колокол, голову, пришло сейчас, что сказала она, должно быть, что-то совсем не то, что государь хотел бы слышать, а это для гадалки промах непростительный. А все боярин, черт бы его побрал! Нет, чтоб предупредить!

Однако, нельзя ли поправить дело? Наверняка же еще можно?!

– Великий государь! – взмолилась она, когда тот, ударив ее снова и почти размозжив ладонь, приостановился, тяжело дыша. – Великий государь! Солгала я, глупая баба! Не по злому умыслу! Мне два разных гадания выпало, да я ляпнула первое попавшееся! Там другое еще было! Оно, верно, уж правдивое! Все скажу! Все...

Но тут рассвирепевший самодержец нанес клещами новый удар, и этот уж пришелся в голову. Брызнула кровь, Власиха дернулась, осеклась, стала съезжать под лавку. Царь размахнулся снова, стал молотить ее уже неподвижное тело, снова и снова вздымая клещи.

В противоположном углу бледный, словно полотно, боярин истово крестился. Тянулось это долго. И нужды не было столько бить испустившую уж дух Власиху.

Глава первая, в коей рыцари собираются за столом, хоть и не круглым

Миновали первую стражу, а вслед за ней – вторую, уже под самыми воротами, и оказались на широком кремлевском дворе.

Первым шел боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев – неуверенной старческой походкой, чуть ссутулившись под тяжестью большой светлой шубы с песцовым воротником. За ним следовали двое молодых людей, примеряя свои шаги к неспешной походке боярина. Один – в расшитой серебром ферязи – смотрел прямо перед собой с достоинством, по сторонам не пялился: кремлевские красоты явно были ему не в диковинку.

Второй был одет попроще, в нарядный алый кафтан и колпак, отороченный бобровым мехом. Пожалуй, он сошел бы за боярского слугу или за бедного родственника, коего большой боярин пригрел при себе и вывел в люди. Глядел он, как и подобает, все больше под ноги, но по сторонам нет-нет, да и посматривал с интересом.

Между собой молодые люди не говорили. Точнее, первый, в ферязи, попытался пару раз у своего товарища что-то спросить, но тот отвечал односложно, неохотно, и на собеседника своего старался не смотреть. Тот в ответ лишь пожал плечами и более заговорить не пытался.

Третья стража стояла у самых дворцовых ворот, и главным в ней, издали видать, был высокий немец в портках в красно-желтую полоску и с черной повязкой через правый глаз. Боярину он поклонился слегка, а на молодых людей взглянул единственным глазом с сомнением: видать, насчет них ему наказа не было. Кивнул им в сторону, где уже толклась, жужжа, словно растревоженный улей, пестрая толпа из нескольких десятков боярских детей, знакомцев и держальников. По его мнению, в этой толпе молодцам было самое место.

– Эти ребятишки в сенях подождут, – сказал боярин спокойно. – Ты, Матвей, их пропусти, под мое честное слово.

Немец ни слова на это не сказал, но посторонился, давая понять, что оспаривать честное слово Никиты Романовича он не намерен. Так, втроем, прошли они в сени, где царила суета: стольники совались туда-сюда, как оглашенные. Кто тащил сноп незажженных свечей, кто большое блюдо с засахаренными фруктами, кто тяжеленный подсвечник. Все были в волнении, многие даже из слуг слышали, что дело будет обсуждаться небывалое.

Толклись в сенях и кое-кто из бояр, кого пока что в зал не пригласили – эти поклонились Никите Романовичу в пояс. Один из забегавшихся стольников подскочил, было, к Никите Романовичу с поклоном, хотел принять у него тяжелый посох черного дерева, да тот не отдал, только кивнул раздраженно. Вслед за тем он сделал молодым людям знак идти за собой следом и провел их сквозь неприметную дверь в крохотный чуланчик с единственной короткой лавкой, заваленной отрезами ткани, давно уж слежавшимися и покрытыми пылью.

Здесь он стукнул своим посохом о пол, отчего на поверхности черного дерева на секунду зажглись синим огнем затейливые знаки, доселе невидимые. В следующий миг в чулане раздался скрип, и одна из его стенок отъехала в сторону, открыв узкий проход на вьющуюся, словно турий рог, лестницу, ведущую вверх.

– Ступайте, – сказал боярин шепотом. – И сидеть там тихо, как мыши. Слушать. Не болтать, не зевать. Потом с вами обсудим, что слышали.

Молодые люди на это кивнули. Тот, что в ферязи, кивнул нехотя и даже с раздражением: дескать, и так все знаю, сто раз же было говорено. Второй поклонился пониже, но тоже словно принудил себя. На своего товарища он все еще избегал смотреть, и явно не желал оставаться с ним наедине, но и ослушаться боярина не смел.

Никита Романович, поглядев на них, покачал головой. Вслед за этим молодые люди исчезли в проеме, а дверь за ними тут же затворилась, оставив их в кромешной тьме.

Но ненадолго. Всего несколько оборотов лестничной спирали, и молодец в ферязи, шедший первым, толкнул тяжелую дверь, и та, предусмотрительно кем-то смазанная, без малейшего скрипа отворилась.

Здесь наверху тоже была тесная коморка, вроде первой, только здесь не было рухляди, а была лишь пыль по углам, отчего шедший первым парень едва не чихнул, но тут же крепко зажал себе нос рукавом ферязи. Чихать было нельзя.

В противоположной от двери стене было два совсем крохотных окошка, из которых пробивался неровный, пляшущий свет. Это горело внизу множество свечей, освещавших просторную залу.

В зале этой, расписанной по стенам райскими птицами и диковинными зверями, уже толклись, рассаживаясь по устланным персидскими коврами лавкам бояре, а сноровистые стольники расставляли приборы и свечи, готовясь оставить больших людей обсуждать важное дело. Сегодня в зале собралась вся Дума – дело редкое. Ради пустяков никто такой сбор объявлять не будет.

Отсюда, из коморки под потолком, все было отлично видно, но наблюдателей никто из людей внизу приметить не мог. Оба они опустились на колени – окошки были очень низко – и прильнули каждый к своему окну.

– Слушай, княжич, пока не началось, – заговорил шепетом тот, что в ферязи. – Хватит на меня уже волком смотреть. Это не дело, и батюшка тоже недоволен. Как бы там ни было, а мы с тобой оба в приказе, и одно дело делаем.

– Да и вовсе я ничего... – ответил на это второй, не поворачивая к нему головы и делая вид, что слишком сильно увлечен происходящим внизу.

– Перестань, Максим, – ответил на это его товарищ, раздраженно поморщившись. – Думаешь, я такой дурак, и не знаю, отчего ты на меня взъелся? Но ты пойми: я-то ни в чем перед тобой не виноват. Я тоже батюшкину волю выполняю, как и ты. Будь моя воля, я, может, тоже другую жену бы взял, но сам же видишь...

Однако, увидев, что товарищ его скривился и дернулся, точно его иглой укололи, он осекся и замолчал.

– Да я тебя не виню, – через силу ответил Максим. – И... никого не виню.

– Тогда дай мне руку, – сказал твердо Федор Захарьин – а читатель, конечно, догадался, что был это именно он. – И покончим уже с этим.

Он протянул Максиму свою ладонь с длинными тонкими пальцами, и тот, поколебавшись мгновение, несильно ее пожал.

– Вот и ладно, – произнес Федор с явным облегчением. – Ну, хватит болтать. Начинается, кажется.

Глава вторая, в коей рыцарь тщетно мечтает об отдыхе

Возвращения в Воскресенское Максим всегда ждал с радостным нетерпением. Вся юность его прошла так, что никогда у него не было места, кое он бы мог с полным основанием назвать своим домом.

Сожженное родовое поместье он уж плохо помнил, дядюшкин отшельнический угол домом считать не получалось, монастырскую келью – и подавно. Да и Воскресенское, когда он впервые здесь очутился, и когда хозяином здесь еще был покойный Фрязин, тоже казалось местом чужим и странным.

Однако теперь дело было иное. Став подьячим Чародейного приказа и самому себе хозяином, он вдруг обнаружил, что стал хозяином и в Воскресенском. Это вышло как-то само собой.

И Варлаам, и Мина, и деревенские мужики – все были старше него, но все как-то сразу признали, что теперь ему решать, как дальше жить. Поначалу это было ему дико, и даже страшновато. Ну, как он, которому от роду-то двадцатый год едва минул, будет за взрослых, пожилых даже людей решать, как им жить? Говорить, где на будущий год сеять, да когда везти в Зубцов товары, да еще – вести ватагу в бой с упырями и решать, где лучше этот бой дать. Но со временем он привык, тем более, что на самом-то деле что-то решать было некогда.

Бывал он в Воскресенском нечасто, наезжал раза три в год. То приходилось сидеть в монастыре и под руководством старца Тимофея корпеть над чародейными книгами, то ездить по поручениям Никиты Романовича, то с нежитью управляться – она еще тоже не до конца повывелась.

Однако именно это место он считал ныне своим домом и ждал, когда же из-за поворота лесной тропы покажутся первые избы с курящимся над ними дымком. Ждал Варлаамовой рябиновой настойки, ждал рассказов Мины о его прежней жизни в Новогороде, ждал возможности побродить по лесу с ружьем, отдохнув хоть немного от приказных забот. Вот и теперь сердце его забилось в сладком нетерпении, когда свернул он на знакомой повертке.

Но в Воскресенском что-то было не по-всегдашнему. Он это почувствовал еще даже до того, как оно показалось из-за леса. С тех пор, как стал он служить в Чародейном приказе, то многое стал чувствовать чуть раньше, чем мог хотя бы словами пояснить, что именно ему кажется.

Рыжебородый тощий мужик Ефрем, которого он первым увидел при въезде в село, рубил во дворе дрова, и на Максима взглянул слегка затравленно, и потом только снял шапку. Ребятишек же, обычно возившихся в такую пору в снегу, нынче отчего-то видно не было.

Едва только соскочил Максим с коня возле своего двора, как к нему уж выбежал отец Варлаам, но не с обычной своей чуть лукавой улыбкой, а с лицом встревоженным и печальным.

– Слава Богу, ты здесь, – сказал он, принимая конские поводья. – Я уж кому только ни молился, чтоб ты побыстрее приехал!

Варлаам хоть и был попом, но человеком в вере не особенно истовым, это Максим про него давно знал. Чтоб он, чего-то ожидая, много молился, такого Максим за ним не припоминал, и оттого уставился на Варлаама удивленно.

– Беда у нас, – продолжал тот. – Какие-то люди на на мельницу Василисину прискакали, десяток человек. Стали Стешу требовать, чтоб с собой увезти, по царскому де указу, против ворожей. Ну, ты Стешу знаешь, ее попробуй увези против ее воли-то. Попробовала она бежать; ее догнали, так она одного ножом проткнула насмерть; те стали ее бить, Василиса вступилась; ее, конечно, тоже побили то полусмерти.

Хорошо еще я в тот же день собрался к ней заехать трав для настойки прикупить. Застал ее на крыльце лежащую, всю в крови. Третий день она у нас в Воскресенском в лежку лежит. Я ее тогда на возу сюда свез, а то сама б ни за что не дошла.

– Очень ей досталось? – спросил Максим.

– Да страшного-то ничего, даже кости целы все, – вздохнул Варлаам. – Так-то полежит – все и обойдется. Да уж больно она по Стеше убивается. И то сказать, я уж и сам всплакнул. Пропадет ведь девчонка ни за что, а какая она сердечная...

– Что это были за люди? – спросил Максим. Он понял уж, что отдыха нынче не будет, и приготовился действовать. Правда, пока еще не знал, как именно.

– Странные какие-то, – Варлаам покачал головой. – Василиса говорит, никогда таких не видывала. В нагрудниках железных, точно рейтары литовские, и у каждого на рукав какая-то тряпица желтая нашита, а на ней птица взлетающая вышита. Это откуда ж такие взялись на нашу голову? Ты про таких не слыхал?

Максим почувствовал, как в сердце словно кольнуло иглой. Он про таких слыхал, к сожалению.

Не далее как пару месяцев назад отец Тимофей, который был вхож в Кремль, как клирик Чудова монастыря, рассказывал ему, что царь завел какие-то новшества. Отстранил почти всех рынд и стольников, что обслуживали его лично, а вместо них набрал новых, невесть по чьему совету. И всем выдал по вот этакой нашивке, с взлетающей птицей.

Тимофей полагал, что птица эта – не иначе феникс, возрождающийся из пепла. Но что сие значит, он не ведал. Впрочем, Тимофей был вообще человеком от мира отрешенным, которого окружающая жизнь не особенно беспокоила. Он об этих молодцах с птичьим знаком только оттого и узнал, что они либерею царскую стали охранять, и Тимофея туда однажды не пустили, вытолкав весьма грубо. Он это, впрочем, снес и особенно не роптал.

Максим же тогда тоже не особенно встревожился. Он слышал, что царь вечно заводит при дворе какие-то новшества. Однако если эти птичники стали разъезжать вдали от Москвы и хватать людей, дело плохо. Не завел ли государь новую опричнину? А главное, куда они увезли Стешу? Не сделали ли ей худа, и жива ли она вообще?

– Поедем, отче, – вздохнул Максим. – Видно, не судьба мне отдохнуть.

– Куда поедем-то? – переспросил Варлаам.

– Как, куда? На мельницу, вестимо.

– Да чего там, на мельнице-то? – Варлаам только плечами пожал. – Их там давно и след простыл.

– Может быть, и не простыл, – ответил Максим задумчиво и принялся вертеть вокруг пальца перстень.

***

Домик при мельнице, где жили Василиса с дочерью, стоял с раскрытой дверью, выстывший и оброшенный. Максим соскочил с коня и прошелся вокруг дома, хрустя свежим снегом, и досадуя на этот снег. За последние несколько дней все вокруг замело, и даже внутрь избы надуло целый сугроб. Никаких обыкновенных следов здесь было, конечно, не сыскать. Но Максим их найти и не надеялся – он больше уповал на следы необыкновенные.

Глава третья, в коей смерть обретает форму

Когда они добрались до Гремихи, начинало уже смеркаться. Варлаам дорогой пару раз принимался заговаривать о том, что хорошо бы найти там себе горшочек горячей кашицы, да с грибками. Он бы кинул туда трав из мешочка, что вечно с собой возит, запил бы это дело рябиновой, а там глядишь – и на боковую. Даже если в сарае спать, со скотиной – не страшно. После хорошего ужина и то благодать. Спаситель, вон, тоже свою первую ночь на грешной земле в хлеву ночевал – и ничего.

Максим слушал его вполуха и отвечал односложно. Чем ближе они подъезжали к Гремихе, тем отчетливее ему казалось, что покоя им сегодня не видать и в ней. А когда уж совсем осталось до нее – только за повертку завернуть, понял он, что не так. Дыма не было видно. Зима на дворе, а печи в Гремихе не топят. Как так? А еще холодный зимний воздух переполнен был карканьем множества ворон, тоже не сулившим ничего хорошего.

И в самом деле, едва они уже в подступающих сумерках выехали из леса, как увидели черную крикливую стаю ворон, пирующих возле колодца на чем-то, что сперва показалось огромной кучей сора, невесть зачем к колодцу свезенного. На свежем снегу виднелись также ведущие к куче и волчьи следы, хотя сейчас серых хищников видно не было. Подъехав ближе и, спугнув воронью стаю, Максим с Варлаамом увидели то, отчего поп принялся истово креститься, шепча про себя молитву.

Все население Гремихи, от мала до велика, лежало возле колодца, сваленное в груду. Мужики, бабы, ребятишки... Часть тел уже трудно было узнать, лесные звери не преминули явиться на пир, но было еще заметно, что у каждого из жителей деревни чернела рана, перечеркнувшая горло. Их всех согнали сюда и зарезали, как скот на бойне.

За свою недолгую, но бурную жизнь, Максим нагляделся на всякое. И мертвецов он тоже видал, да не то что вот таких, лежащих и глядящих расклеванными пустыми глазницами в небо, а ходячих и скалящих зубы. Даже его от этой картины обдало странным, мерзким холодом.

Что здесь случилось? Это не был набег разбойников или новой опричной вольницы. Лихие люди не стали бы убивать тех, кто не сопротивляется. Пограбить, снасильничать, сжечь – это у них запросто. Но вот так перерезать людей, словно овец... Зачем? Даже дома стояли нетронутыми, а в соседнем хлеву блеяла перепуганная голодная скотина.

Максим невольно стал разглядывать лица и одежду людей, даже приподнял пару тел, чтобы взглянуть на те, что под ними. Он боялся, что среди них окажется Стеша, но с некоторым облегчением обнаружил, что ее здесь, все-таки, нет.

– Что ж это они? – бормотал у него за плечом отец Варлаам. – Для чего? Неужто сызнова хотят упырей наплодить?

Максим только покачал головой. Нет, упырями тут не пахло. В том числе, и в прямом смысле не пахло – не было упырьего чесночного духа. Но главное, что эта хладнокровная лютая казнь беззащитных была и непохожа на то, что бывало прежде, что он сам видал, и о чем Фрязин рассказывал. Что-то здесь было иное. Но вряд ли менее страшное.

Он снова прикрыл глаза и надавил на перстень. Второй раз подряд за короткое время заклинание далось труднее, голова закружилась, во рту появился солоноватый привкус, но Максим сжал зубы и попробовал снова. И когда его очи открылись, ему стоило больших усилий не зажмурить их тут же в ужасе.

Над грудой мертвых тел висело в воздухе нечто, более всего похоже на огромное черное яйцо, высотою, пожалуй, с избу. Здесь и там на его поверхности змеились, подрагивая, пурпурные жилы, словно перекачивающие тугую кровь. Время от времени по гладким стенкам яйца проходила едва заметная дрожь, будто оно готово было вот-вот лопнуть.

Ничего подобного Максим не видывал отродясь, и даже в ветхих книгах отца Тимофея никогда о подобном не читывал. Рука его невольно потянулась к висящему за спиной бердышу. Он боялся спугнуть то, что обитало внутри яйца. Он чувствовал, что оно наблюдает за ним. Как-то – бог знает как. А еще он боялся, что сделав слишком резкое движение, потеряет сосредоточенность и перестанет видеть внутренним взором, не сможет наблюдать с яйцом, и тут-то оно бросится на него.

Яйцо задрожало и запульсировало сильнее. Максим вздрогнул, поняв, что, должно быть, его хоть и пустяковое, но, все же, чародейство насторожило то, что обитало внутри. Оно почувствовало опасность, встрепенулось. Чудовищные жилы задергались, качая неведомую жидкость с удвоенной силой. На черной гладкой поверхности вздулся волдырь размером с тележное колесо.

– Приготовься! – сказал Максим Варлааму, стоявшему рядом и ничего не примечавшему.

– Чего? К чему? – спросил тот, но машинально потянул с плеча пищаль, однако успел лишь выставить ее перед собой, когда все началось.

Еще мгновение, и волдырь этот прорвался, раздался визг, словно вьюга взвыла в трубе, и из разрыва на Максима бросилась огромная черная змеиная голова с горящими желтыми глазами.

Максим отчаянным рывком выставил перед собой бердыш, кольнул острием в прямо в раскрытую пасть, из которой на него пахнуло мертвечиной. Тварь зашипела, отпрянула, бросилась снова, а из прорыва, меж тем, вырывались все новые сажени ее черного тела, свиваясь в хищные кольца. Тело ее было какое-то бесформенное, оплывшее, будто свечной огарок. Как будто она в своем яйце не до конца созрела. Но под ним чувствовались сильные мышцы, готовые раздавить кости всякому, кто от нее не обережется.

– Твою мать! Что это?! Откуда?! – заорал отец Варлаам, потащив с плеча пищаль. Да только где ему было успеть зажечь фитиль? Когда змеища бросилась, на сей раз, уже на него, ему осталость только размахнуться да вдарить ей в морду прикладом, едва его не разломав.

Максим же тем временем изловчился и рубанул черное тело, толщиной не меньше мельничного вала. Рубил сплеча, смачно хэкнув, так что неизбежно должен был огромную змею располовинить.

Но не тут-то было! Удар вышел отменный, но лезвие от черной чешуи отскочило, словно было ненаточенным, оставив лишь неглубокую зарубку. Тварь взвыла – от боли ли, или просто от бешенства? – кинулась чуть мимо Максима, обвила его тело одним кольцо, другим, третьим, стала стягивать, норовя сдавить его кости, сокрушить ребра. Максим взвыл от ужаса и боли, но поделать ничего уж не мог. Бердыш, крепко прижатый к его телу чудовищным захватом змеищи, теперь уже его собственное плечо норовил разрезать.

Глава четвертая, в коей рыцарь видит пред собой стену

В палатах Никиты Романовича, что на Варварке, почти у самого Кремля, приходилось Максиму бывать нечасто, но он, будь его воля, предпочел бы не бывать здесь вовсе. Всегда, переступая порог изукрашенных парадных сеней, он думал о том, что где-то здесь, должно быть, наверху, в горнице, обитает Ксения Шестова – ныне, впрочем, уже давно Захарьина. И от этой мысли на душе у него становилось до того горько, словно он наелся рябины, заготовленной отцом Варлаамом на настойку.

Максим никогда ее здесь не видал, но думать о ней перестать все равно не мог. Вот и сейчас он с радостью не приходил бы сюда, но без этого никак нельзя. Во-первых, нужно известить боярина о случившемся на мельнице. Во-вторых, узнать у него, куда увезли Стешу и можно ли ее спасти.

Степан, пожилой бояринов дворецкий, одетый в черное и оттого похожий на игумена, поклонился Максиму коротко и попросил его пройти и подождать в наугольной комнате. Кликнул слугу – тот принес Максиму кувшин вина и медового колева, но тот, ожидая, ко всему этому даже не притронулся, и даже на накрытой синей парчой лавке усидеть не смог – ходил по крохотной, словно тюремная клеть, комнатушке из угла в угол.

Наконец, вошел боярин. Был он согбен, опирался на посох и ходил не без труда. Максим знал, что Никиту Романовича давно уж точит недуг, а в последнее время ему совсем уж неможется. Максим поклонился ему в пояс, боярин ответил коротким кивком и сел на лавку.

– Больно скоро ты отдохнул, – сказал он, с кряхтением усаживаясь на лавку. – Я тебя прежде будущей недели не ждал. Но это отлично, что ты в Москве. Есть у меня для тебя одно дело. Оно отлагательства не терпит, я уж думал Федю послать, да ты, пожалуй, лучше управишься.

– Позволь, боярин, я сперва расскажу, отчего так скоро вернулся.

Боярин кивнул, и Максим начал рассказывать обо всем, что случилось подле его вотчины рассказывать, стараясь ничего не упустить, но в то же время говорить кратко и по делу. Это была еще одна вещь, которой Никита Романович его учил. Одно из главных достоинств дьяка – умение рассказать дело быстро, но целиком.

Боярин слушал, казалось, бесстрастно, и лишь нахмурился пару раз в тех местах, где Максим нехотя помянул, что он сам творил волшбу, разыскивая в окружающем мире людскую злобу. Когда Максим закончил, он лишь покачал головой.

– Не лезь туда, – сказал он. – Я об этих делах слышал. Если все как я думаю, то девочку уж не спасти, да она, быть может, уже и мертва. Я понимаю, ты себя чувствуешь в долгу перед ней, но...

– Да не только в Стеше дело! – перебил Максим Никиту Романовича, кажется, впервые в жизни. – А то, что в деревне-то я видел! Это же... этому же названья нет!

– Название всему есть! – Никита Романович стукнул посохом о пол. – Помолчи и послушай старшего! То, что государь нашел себе новую игрушку – это, конечно, страшно и для земли губительно. Всякий-то раз я его отговаривал, и никогда-то он меня не слушал, а всегда выходило по-моему. Я и уцелел оттого только, что он сестру мою по сей день забыть не может... ну, да ладно, это в сторону. Но сейчас мы выступить против его новой затеи не можем. Мы слабы, а те... те очень сильны и будут еще сильнее. Все, что мы можем нынче – это выждать... Да вот, бери колево, отличное, Степан своими руками для меня делает.

Боярин взял с блюда большой облитый медом орех, как бы давая понять, что серьезный разговор об этом предмете закончен, и приглашая Максима к трапезе.

– Выждать?.. – Максим переспросил негромко, подняв глаза на боярина. Это было слово, которое он слышал чаще других и от него, и от отца Тимофея, и от повторявшего за ними Федора. Казалось, вся деятельность Чародейного приказа только в том и заключается, чтобы все время выжидать. Вечно выгадывать удобный момент, который никогда не наступает.

Они ждали, когда Иоанн Васильевич разгонял их приказ, собирал опричнину, приближал к себе чернокнижника Бомелия, разорял Новгород и распространял поветрие, которое уже погубило бы всю Русь, если бы не Фрязин и не такие, как он. И теперь, после всего, они тоже выжидали. Максима уже тошнило от одного этого слова.

– Да, выждать, – глаза Никиты Романовича на секунду сверкнули чародейным огнем, а длинные узловатые пальцы сжали лежащий на коленях посох и побелели. – Я сколько раз тебе говорил? Мы должны сохранить свою мудрость для тех, кто придет за нами. Это важнее всего. Цари приходят и уходят, и этому осталось уж недолго, что бы он там ни задумал. Он слаб, болен и объят смертным страхом. Ему не хочется предстать перед Господом и давать ему ответ за содеянное. Но никуда он не денется – все люди смертны. Сам он настолько боится смерти, что не видит ничего, что будет с Русской землей после нее, не желает ни о чем таком думать. Но мы должны быть мудрее, мы должны рассчитывать на века. А для этого мы должны сохраниться, не исчезнуть, поддавшись очередному порыву. Вот поэтому я и говорю, что нужно сейчас выждать.

Максим молча смотрел на него, не зная, что возразить, но и не желая соглашаться.

– Но хотя бы скажи мне, что это было? – спросил Максим.

– Зло, – ответил Никита Романович. – Или... как бы это получше сказать... отражение зла. Кто-то убил всех этих людей, да не просто так, а проведя чернокнижное действо на их крови. И оно привлекло кого-то... с той стороны. Кого-то в образе этой змеи.

– С той стороны?..

– С той, куда мы все отправимся, рано или поздно. Я – раньше, чем ты.

– И они... это специально, чтобы его привлечь?

– Не думаю, – Никита Романович покачал головой и взял еще один орех с блюда. – Никто такое специально привлекать не будет. Это только в сказках колдуны чертей вызывают, чтоб те потом их желания исполняли. Эта... сущность... ничьи желания исполнять не станет, только свои. Одним словом, я еще раз повторяю тебе: я этим птицеголовым дорогу переходить не стану и тебе воспрещаю. Сейчас очень тяжелое время, очень... не подходящее.

Они оба снова замолчали, и Максим опустил глаза к блюду с колевом. Он уж понял, что ничего путного из этого разговора не выйдет.

Глава пятая, в коей рыцарь спускается на дно, но не морское

Когда Никита Романович говорил Максиму, что у того есть, кого спросить об этом деле, он был совершенно прав. Прямо из палат на Варварке отправился Максим, приподняв воротник шубы, чтобы прикрывал лицо, прямо на Трубу.

Метель принялась пуще, но Максим этому был только рад: меньше народу на улицах, и не столь внимательны будут стражники.

В Москве он всегда чувствовал себя словно в нечистом лесу, где под каждой корягой может скрываться упырь. Больше двух лет уж минуло с тех пор, как Максим испросил у государя позволения отъехать в дальние земли, а на деле – просто попросил оставить его в живых под честное слово, что он не будет являться в Москву и растравлять государю память о содеянном. И все-то это время Максим свое обещание раз за разом нарушал, служа Никите Романовичу прямо под самым августейшим носом.

Конечно, может статься, что Иван Васильевич давно уже позабыл Максима, коего видал всего дважды. Мало ли у него забот, кроме этой? Едва ли он стал бы специально рассылать приказы по страже выискивать, не явился ли в Москву давно позабытый незначительный опальник.

Однако могло статься такое, что кто-нибудь еще узнал бы Максима, и дошло бы до царя – вот тогда жди беды. К примеру, сотник Чертков. Где-то он сейчас? Ежели не сложил голову и не отослан куда-нибудь подальше, с крымцами в степи воевать, ежели остался он в Москве, то попасться ему на глаза было неосмотрительно.

Одним словом, пробирался Максим к Трубе осторожно, но и не слишком таясь, не крадучись по задним дворам – это тоже может лишнее внимание привлечь. Нет, идет прямо посреди улицы служилый молодец в справной шубе, на боку – сабля, на голове колпак, волчьим мехом оторочен. А что воротник поднят и лица не кажет – так это от снега будто бы.

Возле Трубы имелся один кружечный двор, пользовавшийся у москвичей недоброй славой. Честные люди сюда не захаживали – разве что кто приезжий по глупости заглянет на свою беду. Лучшее это было место для такого свидания, на которое кому попало глазеть незачем. Максим добрался, наконец, до него, спустился по заметенной чуть не по колено лестнице к темным дверям подклети, постучался три раза, потом еще один.

Отворил громадный удалец, чуть не на голову Максима выше и в плечах широченный, с кривой ухмылкой и с бельмом на правом глазу. Максим ему только кивнул. Из дверей пахнуло теплом, дымом, сивухой и кислой капустой. Он поскорее прошел внутрь, чтобы не стоять на холоде, и дверь за его спиной с шумом захлопнулась.

В темном задымленном кутке сидели двое каких-то оборванцев, развлекаясь игрой в зернь. Чуть поодаль от них сидела ватага в овечьих тулупа и парчовых рубахах под ними, обсуждая что-то вполголоса. На вошедшего Максима зыркнули недобро и притихли слегка.

Максим подошел к целовальнику, выгребавшему капусту со дна глубокой кадки. Тот разогнулся и тоже поглядел на пришельца без всякого почтения, с вызовом.

– Чего надобно?

– Четверть мне, отец, принеси, – сказал Максим, положив на стол горсть копеек – куда большую, чем за четверть уплатить полагалось. – Да подай мне к ней еще собачатины вашей, известной.

– Да ты уж, я гляжу, и так готов, – усмехнулся целовальник, и в глазах его блеснул на миг интерес. – Совсем с круга спился? Какую тебя собачатину, отродясь за мной этого греха не водилось. Здесь заведение известно какое – самое христианское.

– Ну, а коли собачатины нет, так поймай мне в лесу волка, – ответил на это Максим.

– Волка это можно, – целовальник кивнул с новой усмешкой. – Только тебе какого волка-то? Серого ли али белого?

– Мне бы черного лучше всего. Такого, знаешь, с белой полоской?

– Такого тоже можно, не диковина. Но подождать надоть. Можно нескоро словить.

– Ну, на тебе еще немного, – Максим добавил еще пару монет к горстке. – Только побыстрей бы, а то я сам голоден, как тот волк.

– Мы мигом, – целовальник по-деловому кивнул. – А четверть и закуску тебе сейчас парень подаст. Садись вон.

Максим расположился на лавке подальше от обеих компаний за столиками, вскоре в самом деле неопрятный и заспанный парень принес ему четвертную бутыль, а затем приволок к ней соленых огурцов, грибов, да нарезанную кровяную колбасу. Максим пожевал огурец, а к водке притрагиваться не стал – говорить самое лучшее на трезвую голову.

Ждать, пока «поймают волка» в самом деле пришлось долго. За окошком уж стемнело, когда дверь в очередной раз отворилась, и в дверях появилась фигура в овчинном тулупе.

– Здорово живешь, – буркнул человек, плюхнувшись на лавку напротив Максима и выловив грязными пальцами грибок из кадки. – Что это я вдруг тебе занадобился? Или просто так, решил меня хлебным попотчевать?

– Да ты, Барсук, потчуйся, хоть бы и просто так. Однако у меня к тебе, все-таки, дело.

– Ну, говори. У нас тут не боярская дума, рассусоливать неча, время дорого.

С этими словами он запустил руку в кадку с капустой, достал истекающий рассолом комок, стал с причмокиванием есть.

– Ты знаешь, кто на днях Новоспасский монастырь распотрошил?

– А даже если и знаю? – Барсук взглянул на Максима волком, всю благожелательность с него, как ветром сдуло. – Ты думаешь, я тебе буду лихих московских на расправу сдавать? Такого уговора между нами не было, княжич. Мы с тобой друзья-то друзья, а ездить на мне нельзя.

– Я думаю, из московских-то никто за такое дело и не взялся бы. Их же там половина погибла по дороге. Да московские-то к таким местам близко не подойдут, разве не так?

– Так, – Барсук кивнул. – Ну и что с того?

– А коли так, чего тебе их покрывать? Приехали, черт знает кто с Кудыкиной горы, наделали дел, поди уже и удрали, а вам тут за них отвечай? Наши-то ведь всех стрельцов могут на уши поднять, начать во всей Москве ил со дна чистить, как в поганом пруду. Тебе это надо?

– Мне не надо стрелецким послухом прослыть среди ребята, вот что, – огрызнулся Барсук. – Но в одном ты прав – это не здешние. Кто – не скажу, да я их кликух и не слыхал. Приехали они откуда-то с севера, из Вологды, кажись. Туда же уж и полозья двинули, так что стрельцы твои в Москве токмо снег прошлогодний найдут. Нечего тут чистить. Себе лучше пошерудите где-нибудь.

Глава шестая, в коей рыцарь встречает людоедов

Каменная келья была узка до того, что ежели встать в ней посередь, лицом к двери, да протянуть в стороны руки, то обе они упрутся в стены, да и то не до конца разогнувшись.

Из удобств были тут соломенный тюфяк, поганое ведро, лишенное даже крышки, да вонючая овчина, которой полагалось укрываться, чтобы насмерть не замерзнуть. Стеша лежала под ней и смотрела на крохотное окошко под самым потолком, в которое едва можно было просунуть руку.

Посещал ее за неделю только какой-то здоровяк, ни разу не проронивший ни слова: должно быть, глухонемой. Раз в день он приносил ломоть хлеба, кружку пахнущей ржавчиной воды, да горшок с кашей. Она всегда знала, когда он приходит: вскоре после того, как в крохотном окошке забрезжит свет.

Сейчас же, напротив, свет за окошком начинал угасать, подступали сумерки, готовясь погрузить келью во тьму. Это значит, никто не придет еще долго, очень долго.

Что-то шоркнуло в углу, мелькнула маленькая тень. Стеша приподнялась сторожко, взглянула: из-под задравшейся половицы на нее внимательно смотрела бисерными глазами острая мышиная мордочка. Мышей Стеша не боялась: она на волка ходила, что ей те мыши? Протянула руку, взяла с глиняной тарелки остаток утрешнего хлеба, отщипнула кусок, бросила. Тоже тварь Божья, может, изголодалась совсем.

Мышь сначала испугалась, спряталась под половицу, но затем выглянула снова, просеменила несколько шагов до хлебного куса, схватила его, ринулась назад, стала есть под половицей, не спуская в то же время со Стеши глаза. Та решила кинуть ей еще. Вдруг приручится? Хоть какая-то забава будет здесь, а то, глядишь, сидеть еще долго.

Но едва мышь потянулась, было, ко второму брошенному куску, как в двери загремел засов, и серая тут же юркнула назад под половицу.

Оттого Стеша удивилась немного и приподнялась на своей лежанке. Кто это в неурочное время? Плохо привешенная дверь заскрипела, шваркнула по полу, и в келью вошел невысокий, дородный, словно гусиный зоб, человек в собольей шубе и высокой меховой шапке. Несколько мгновений они со Стешей молча рассматривали друг друга.

– Правду ли говорят, что ты деревенским девкам ворожила? – спросил он без приветствия с напускной суровостью. Стеша ему на это ничего не ответила, лишь продолжила молча его рассматривать. Выглядел пришелец не очень внушительно: маленькие свинячьи глазки бегают, весь взмок под своей шубой, хоть и холод в темнице собачий.

Стеша его узнала, хоть наяву и не видала никогда. И зачем он пришел она, увидав его, тоже поняла.

– Говори, когда спрашивают! – взвизгнул он. – Ворожила али нет?!

– Ну, ворожила. Еще что?

– А то, что знаешь ли ты, что по указу государя нашего за ворожбу лютая смерть полагается?

– Много за что полагается. А иной раз – и вовсе ни за что.

– Как ты сказала?! Да ты знаешь ли, что за этакое бывает?!

– Что ты все спрашиваешь, знаю ли я? Я много чего знаю.

– Ах вот как? – толстяк на миг опешил. Кажется, беседа пошла не так, как он привык, и он задумался, как бы снова вернуть ее в то русло, в которое надобно.

– В общем, знай у тебя есть лишь одна возможность, чтобы спастись. Для этого надлежит тебе нынче слушать меня со вниманием, и хорошо запомнить...

– Я скажу, что надобно.

– Эм... то есть, как? Ты разве знаешь, что надобно говорить?

– Я скажу, как есть. Что то, о чем он вечно всех выспрашивает, случится, как ему уж и раньше говорено, этой весной, в Кириллин день.

Толстяк побледнел, отступил на шаг к дверям кельи и перекрестился. Несколько мгновений он молчал, глядя на Стешу, как на кикимору.

– Ты взаправду, что ли? Или... кто тебе сказал?

– Не все ли равно? – Стеша поежилась под овчиной.

– А и впрямь... не все ли равно... да... тут это... холодно у тебя... я велю тулуп тебе еще принесть... и чтоб горячего тебе давали, что ли... да...

С тем и ушел, а тулуп и впрямь вскоре приволок и бросил на пол все тот же глухой здоровяк. И есть он стал теперь приносить дважды в день.

***

Выехав из Ярославля, Максим заночевал в небольшом селе при дороге. Трактира здесь не было, так он толкнулся на помещичий двор, в большую избу, некогда, должно быть, очень недурную, но с тех до того рассохшуюся и сгнившую, что стояла она лишь каким-то чудом, и в нее даже страшновато было входить.

Жила там вдова – чопорная дородная баба с большой бородавкой на щеке, одетая во все черное, и похожая оттого на игуменью небогатого монастыря. Узнав, что Максим готов за постой платить, она засуетилась, закликала прислугу, велела постлать ему на обустроенном чердаке и испечь пирог с горохом да с грибами, что в этом небогатом доме, видать, считалось лакомством.

Пока дожидались пирога, вдова все рассказывала Максиму о своем семействе и его многочисленных горестях – давно, знать, было ей не с кем, кроме холопов, словом перемолвиться. Вскоре Максим уж знал, что держит она здешнее село да три окрестные деревни ради троих сыновей, которые все трое нынче служат где-то в степях на Засечной черте, если только не сгинули еще, потому что ни от одного вестей больше года не слыхать.

Наконец, кривобокая баба-стряпуха принесла на глиняном блюде дымящийся пирог, и Максим только сейчас почувствовал, до чего оголодал. Пирог подгорел, ну, да ничего.

– Ты никак от царя, молодец? – спросила его вдова, рассевшись на лавке и отламывая корки от пирога.

– Нет, меня боярин по делу послал, – отвечал Максим, прожевав дымящийся кус.

– Ну, пусть боярин, – кивнула та. – Хоть бы ты и боярину сказал про дела-то наши. А то это ж что такое? Средь бела дня, средь бела дня налетают. А я чем дитев кормить буду? У меня ж их трое, трое родименьких. Один Илюшка, один Петюшка, да третий Иванка. Куда я их дену, коли холопов-то совсем не будет? А с них тоже спрашивают, и чтобы кони были, и сбруя и все. А где взять? Ох, одно разорение... Хоть бы ты боярину-то сказал?

– Да что за разорение-то, от кого? Ты скажи толком.