Ведьмины тени

1.

В двенадцать лет со мной случились две вещи — я попала в рабство и Джексон.

С рабством было всё просто.

Двенадцатилетнему ребёнку очень трудно объяснить, что жизнь несправедлива, и умирающая от рака мама — это, вообще-то, для этого грёбаного мира в порядке вещей. Я сопротивлялась самой этой идее изо всех своих детских силёнок, не желая слушать уговоры и убеждения родителей. И в какой-то момент мне очень захотелось выплакаться и выкричаться, найти, вычислить, придумать осязаемых врагов, с которыми можно бороться, но всё же мысль забраться в лес была так себе идеей.

Хотя бы потому, что мой плач и крики были услышаны. Вопль о том, какие «все сволочи и не пошли бы они все!», был прерван.

— Куда пошли? — заинтересованно перебил мой рёв глубокий и густой, как патока, женский голос, и я обернулась, отскочив от камня, по которому колошматила кулаками. Женщина была не местной. Вот совсем не местной — длинноватое бледное лицо с крупными чертами и светлыми, будто выцветшими глазами. Ростом она была выше любой взрослой девушки или женщины, которых я знала. На женщине были самые обычные джинсы, самая обычная толстовка, через плечо перекинута самая обычная тканевая сумка с торчащей оттуда бутылкой воды. Русые волосы были завязаны в хвост, а сама она облокотилась о дерево на краю небольшой полянки, в центре которой прочно обосновался обросший мхом камень. Она определённо была чужой для нашего хоть и не совсем захолустного, но определённого небольшого провинциального городка, где даже если и не знаком с кем-то, но он всё равно вроде как свой.

Местной я бы ещё нагрубила в пылу той ярости и ненависти, которая горела в груди, не давая даже толком дышать. Но чужачке…

— Никуда, — буркнула я, отступая от камня и пряча за спину ладошку с каплей крови — один из выступов камня оказался неожиданно острым. Женщина вздохнула, порылась в кармане, демонстративно вытащила оттуда конфету и упаковку салфеток, и медленно двинулась ко мне.

— Руку покажи, горе луковое, — произнесла она, на ходу разворачивая конфету. С каждым её шагом злость во мне уходила, будто незнакомка её то ли впитывала, то ли отгоняла. Конфету она мне поднесла к губам и я послушно открыла рот. Сладость почему-то мгновенно меня утешила. Все строгие наставления взрослых о том, что лучше с чужаками не разговаривать и уж точно у них лучше ничего не брать, вылетели из головы. Женщина завораживала — странными плавными движениями, странными глазами, странным голосом, от которого у меня по загривку бежали мурашки.

А она тем временем чуть ли не силой вытащила мою ладошку из-за спины, качнула головой, легко подула на царапину и капнула туда воды из бутылки. А затем стала салфеткой снимать верхний слой пыли и грязи.

— Тебя обидел кто-нибудь? — спокойно спросила она. — Здесь недалеко есть полицейский участок, я могу туда тебя от…

— Я знаю, где он, — прошипела я, морщась уже от вполне реальной боли. Царапина оказалась неожиданно глубокой. Женщина коротко глянула на меня, выбросила грязную салфетку, взяла чистую и снова стала аккуратно касаться раны. Она не улыбалась, но вокруг глаз вдруг у неё разбежались морщинки, и я немедленно надулась, понимая, что ей смешно.

— Вы из столицы, что ли? — недовольным тоном спросила я, надеясь, что она сама оставит меня в покое.

— Я совершенно с другой стороны. А тебя мальчик бросил, что ли? — в тон мне спросила она, и эта её мысль про мальчика вдруг показалась мне такой дурацкой и смешной на фоне маминой болезни, что чуть не вызвала новую истерику с потоком слёз. А женщина, будто уловив эту перемену в настроении, резко сжала обе моих ладошки руками и пристально вгляделась в глаза. — Нет, тут не до мальчиков, тут всё по-настоящему… родители… болеет кто-то? — а вот этот вопрос был участливым и осторожным.

И я разрыдалась снова. Я ревела, уткнувшись ей в плечо и пуская сладкие слюни прямо на толстовку — конфета ещё перекатывалась остатками во рту. Она терпеливо ждала, пока я проплачусь, сидя рядом со мной на корточках. От пачки салфеток не осталось и следа, рука с царапиной была перевязана её бактусом из тонкой алой ткани. Воду мы пили по очереди.

Не помню, сколько мы так просидели. Мне казалось, что на эту полянку я примчалась сто лет назад.

— Технически, я могу помочь, — наконец сказала женщина, допивая воду. Она подобрала валяющиеся вокруг салфетки, обёртку от конфеты и засунула всё в пустую пластиковую бутылку. Кажется, она специально отвлеклась на сбор мусора, давая мне время на раздумье. Разумеется, я купилась.

— Вы можете вылечить маму? — всё ещё всхлипывая, спросила я.

— Да.

Меня будто молнией прошибло. Этого яркого, уверенного, абсолютно-сияющего «да» мне не хватало просто адски — с тех пор, как мама рассказала мне о своей болезни, а врачи мямлили свои бесконечные «есть возможность», «вероятно, получится» и «но мы не можем дать никаких гарантий».

— Как? — я закричала, и вскочила, и схватила её за рукав. Но она лишь покачала головой, мягко выбирая свою руку из моих ладошек.

— Как — не скажу. Но помочь никому, кроме твоей мамы, я больше не смогу. И это будет не бесплатно.

Разом все предупреждения взрослых всплыли в моей голове мигающе-алыми уведомлениями. Я отодвинулась так, чтобы между мной и женщиной оказался камень. Но она не двигалась, спокойно стоя на одном месте и невозмутимо глядя на меня.

Я не чувствовала в ней угрозы — во всяком случай той, о которой меня предупреждали.

Но иную я тогда распознать не могла.

— А что вы хотите? — рискнула я задать вопрос. Впрочем, нет. Риск был услышать на него ответ и получить время на раздумья. Она дала мне четыре дня.

Через четыре дня одна из терапий не сработала снова — та, на которую были угроханы последние наши сбережения, и к маминой болезни прибавились ещё и финансовые трудности. Бабушка заговорила о переводе в другую школу и переезде в другой район — оба победнее и подешевле. Попытки объяснить взрослым, что есть возможность вылечить маму, натыкались сначала на недоверие, потом на раздражение, а потом даже на пару грозных окриков. Вот после них я снова бросилась в лес.

2.

— Поймал! — прошептал мне на ухо глубокий и низкий мужской голос.

То был разгар августа — прохлада, напоённая росой по утрам, таинственные, плотные сумерки вечером, с закатами, рисующими густой цветной гуашью на облаках. И жара днём — палящая, тягучая, заставляющая искать тени в парке, под густыми кронами деревьев, хотя так от школы до дома на двадцать минут дольше, чем по закатанному в бетон душному проспекту. Звук катящегося за мной скейта прорвался даже сквозь наушники, отвлекая от переписки и вынуждая шарахнуться в сторону. Неудачно — корень дерева в траве заставил ногу соскользнуть, и я стала падать, неуклюже заваливаясь набок. Но не успела даже вскрикнуть, как талию обхватили чьи-то руки, вернув равновесие, а спина на мгновение прижалась к чьему-то торсу позади. Наушник вылетел, а в ухо раздалось то самое «Поймал!». Скейтбордист меня тут же отпустил, обошёл и замер передо мной, насмешливо и смутно знакомо блеснув сверху вниз чёрными глазами. И произнёс негромко:

— Привет, ведьмочка.

Меня разом, как радужным пузырём, накрыло воспоминанием. Ало-жёлтая осень, запах подвявшей зелени, сырой ковёр из хвои и листьев, мальчишка, кричащий на меня… и ужас от близкой гибели самого дорогого человека на земле.

Я была не рада этим воспоминаниям. И мальчишке этому дурацкому тоже была не рада. Узнать я его узнала, но здороваться не хотела.

— Чего молчишь? — изумился он. — Язык проглотила? — в его голосе слышались едва заметные нотки превосходства. Он точно оказался старше и я лишь молча то ли кивнула, то ли дёрнула головой в знак признательности. А затем попыталась его обойти, пряча растерянность и смущение за опущенными веками, а он растерянно отступил в сторону, удивившись моему насупленному виду. Но не отстал:

— Я Джексон, — сказал он, пристраиваясь сбоку. Я ускорила шаги, мучительно пытаясь понять, что ему от меня надо. — Ты меня не помнишь?

— Помню, — нехотя буркнула я. Как и то, что он ловил ведьму для исполнения своего какого-то дурацкого желания.

— Эй, кто так разговаривает! Я тебе упасть не дал вообще-то!— возмутился он. Я, не сбавляя шага, чисто на автопилоте изобразила реверанс в его сторону и ускорила шаги опять. То, что я чуть не упала тоже из-за него, я озвучивать не стала – у меня от волнения, смущения и немного страха язык прилип к гортани. «Дурацкий мальчишка» был теперь выше меня на голову, не слабо так раздался в плечах и насколько я успела заметить при одном мимолётном взгляде, обладал на удивление привлекательными чертами лица.

Ещё чуть-чуть и я бы бросилась в позорное бегство.

Но он не дал, перехватил за локоть и развернул к себе лицом. Мне пришлось задрать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

 Чёрт, и правда. Очень привлекательными. Правильными, мужественными – такие только в кино снимать. В ролях идеальных положительных героев.

— Ты меня что, боишься? — он смотрел на меня удивлённо. Кажется, до него не доходило, что в обе наши встречи он меня попросту пугал: когда в первый раз уронил и заявил, что я должна исполнить желание, и сейчас, когда мы оба в почти безлюдном парке и восемнадцатилетний здоровый парень всяко больше шестнадцатилетней девушки. Но, наверное, догадался об этом по затравленному взгляду, потому что тут же отпустил руку и отступил, пытаясь сказать.

— Я не сделаю тебе ничего…

Я не дослушала, рванув от него со всех ног. Мне было до ужаса неловко, до ужаса страшно и вообще, меня рвал на части такой клубок эмоций, что я предпочла задыхаться от бега и адреналина, чем в нём запутаться.

Но всё-таки, несясь сквозь редкий лес, где низких кустов было больше, чем травы, я услышала вслед его крик.

— Симона Льюис!

Преследовать он меня всё-таки не стал.

Экая глупость — перевестись в другую старшую школу на последний учебный семестр, но Джексон, однако, именно её и сделал. Девчонки не могли его не заметить — новенький, высокий, красивый, да ещё и фехтовальщик с золотой медалью — и вовсю перемывали ему косточки. Разглядывая иногда на переменах в школьном дворе статного парня с рельефными руками в майке без рукавов, пришлось признать, что он мне… понравился. Но едва его взгляд скользил в нашу сторону, как я поспешно опускала глаза и прятала их за бордовой чёлкой.

За несколько недель до Хэллоуина он молча поставил на мой столик во время ланча тарелку с моими любимыми запечёнными яблоками – я опоздала и не успела взять себе порцию, их разбирали быстро. А я рискнула подойти к нему после школы и поблагодарить его при всех друзьях. Смешки и подначки парней и его внимательное молчание оказалось вынести легче, чем если бы я это сделала наедине. Да я бы и не рискнула остаться с ним один на один – даже воображаемая сцена такой встречи заставляла мои щёки пылать алым.

Но с тех пор яблоки у меня на столике появлялись всегда и он теперь терпеливо, один или в компании, дожидался меня после школы, чтобы получить своё законное и немного пугливое «спасибо» и полюбоваться моими сверкающими пятками, когда я после этого драпала со всех ног. Смешки его друзей из ехидных превратились в одобрительные - они теперь смотрели на меня с умилением, как на милую домашнюю зверушку, и иногда пытались потрепать по голове. Я не давалась, а сам Джексон не шевелился, держа руки в карманах и с вежливой полуулыбкой внимательно за мной наблюдая.

Кроме почти ежедневной яблочной порции, сам он ко мне больше не подходил. Зато меня теперь при одной мысли о Джексоне (а мысли о нём очень скоро заняли почти всю мою головушку) выворачивало двумя основными эмоциями — желанием и страхом. Но он не настаивал на более близком знакомстве, а мне в жизни не хватило бы храбрости сделать первый шаг.

До Хэллоуина оставалась неделя. Предвкушение праздника плыло в осеннем воздухе вместе с летящими паутинками и медленно опадающим ярким японским клёном. Город был фиолетовым и жёлтым, страшно-нестрашные рожицы и тыквенные оскалы смотрели отовсюду, рождая на губах невольную улыбку. Я тоже была яркой — лазурное пальто отлично сочеталось с горчичным шарфом и бордовыми волосами. И эта яркость почему-то скользила по моим губам лёгкой улыбкой, заставляя чувствовать себя сегодня очень женщиной, со странным томлением и странными желаниями глубоко внутри. Казалось — вот-вот, пара аккордов любимой песни в наушниках, и я взлечу в небо птицей и умчусь куда-то вдаль и ввысь, за неведомыми этому миру чудесами.