Вера Пожирает. I: "Узы"

ПРОЛОГ: "ПАДЕНИЕ ВОСЬМОГО"

Тысяча лет назад

Боги не истекают кровью.

Так думали смертные. Так шептали жрецы в тёмных храмах, передавая легенды, которые со временем станут мифами, а потом — сказками для детей. Так думали даже сами боги — до этого дня.

Но сейчас, стоя в круге над телом Восьмого, Семь смотрели на алую лужу, растекающуюся по мрамору Зала Согласия, и знали: они ошибались.

Кровь бога не похожа на человеческую. Она светится изнутри — золотом, серебром, оттенками, для которых у смертных нет названий. Она поёт, тихо и печально, как последний вздох умирающей звезды. И она помнит — каждую клятву, каждое предательство, каждую жертву, принесённую во имя того, кто её пролил.

Восьмой лежал на спине, раскинув руки. Его грудь была пробита — не мечом, не копьём. Семью клинками одновременно. Семью предательствами. Семью братьями и сёстрами, которые когда-то поклялись защищать друг друга.

Он ещё дышал.

Кармесий стоял ближе всех, его алые доспехи были забрызганы кровью брата. Он сжимал рукоять меча так сильно, что костяшки побелели — единственный признак того, что под бронёй божественного гнева билось что-то, напоминающее сердце. Его лицо — резкое, жестокое, прекрасное — было неподвижно. Но глаза... глаза выдавали. В них плескалось что-то, чего боги не должны испытывать.

Сомнение.

— Он хотел освободить их, — сказал Кармесий тихо, почти для себя. Его голос эхом разнёсся по пустому залу. — Разорвать Узы. Все. Сразу. Он назвал их... — он запнулся, — ...цепями.

Узы. Священная связь между богом и смертным. Дар, который давал силу, защиту, цель. Нить, сотканная из веры и крови, связывающая два существа так крепко, что разорвать её означало разорвать саму душу.

Или так они говорили смертным.

Восьмой называл это иначе. Он называл Узы паразитизмом. Кормлением. Рабством.

И он хотел разорвать их все.

— Он любил их слишком сильно, — Селена шагнула вперёд, её серебряные одежды шелестели как шёпот ветра. Она не смотрела на Восьмого. Не могла. Если посмотрит — увидит правду. А правда была невыносима даже для богини иллюзий. — Любовь делает глупым. Слепым. Опасным.

— Он был хаосом, — Ферон стоял позади всех, прямой как копьё, холодный как приговор. Его голос не дрожал. Никогда не дрожал. — Порядок требует жертв. Мы восстановили баланс. Это было необходимо.

Бахус хихикнул — нервно, истерично. Его обычная улыбка была перекошена, вино из вечного кубка расплескалось на мрамор, смешиваясь с божественной кровью.

— Необходимо? Мы только что убили брата. Первого из нас. Древнейшего. Того, кто научил нас, что значит быть богами. — Он сделал глоток, но вино не принесло облегчения. Впервые за тысячелетия Бахус был трезв. И трезвость ужасала его. — Это не порядок. Это богоубийство. Первородный грех.

— Это выживание, — отрезал Ферон. — Если бы он разорвал Узы, мы бы умерли. Все. Боги не могут существовать без веры. Без поклонения. Без связи.

— Может, нам и не стоило, — пробормотал Бахус в кубок.

Ферон повернулся к нему, глаза вспыхнули.

— Что ты сказал?

Марок шагнул между ними. Бог войны был молчалив, его серебряные глаза были устремлены на Восьмого. На его лице не было ни ярости, ни торжества. Только... усталость. Древняя, бесконечная усталость воина, который сражался слишком долго и забыл, за что сражается.

— Хватит, — сказал он тихо. Но в его голосе была сталь. — Мы сделали выбор. Теперь живём с ним.

Тишина легла тяжёлым покровом.

Марок посмотрел на Кармесия. Потом на остальных.

— Но ответьте мне честно. Хотя бы сейчас, когда его кровь ещё тёплая на наших руках. — Он сделал паузу. — Что если он был прав?

Тишина упала как лезвие гильотины.

Все повернулись к нему. Кармесий шагнул вперёд, его рука легла на рукоять меча — того самого, что пронзил сердце Восьмого.

— Что ты сказал?

Марок не отступил. Он встретил взгляд Кармесия — долго, тяжело. Два бога, два брата, две философии.

— Что если он был прав? — повторил Марок медленно, отчеканивая каждое слово. — Что если Узы — это не любовь, а цепи? Что если мы кормимся ими, как пиявки кровью? Что если мы не боги, а паразиты?

— Замолчи, — прошипела Селена. Её иллюзии дрожали вокруг неё, реальность мерцала и трескалась. Впервые за века её контроль дал слабину. — Не смей. Не сейчас. Не здесь.

— Он мёртв, — сказал Марок просто, указывая на тело. — Мёртв, потому что мы испугались. Испугались, что он прав. Испугались, что смертные узнают правду. Испугались свободы.

Кармесий двинулся, меч наполовину вышел из ножен, но седьмой остановил его.

Тот, кто стоял в тени. Чьё имя не произносилось вслух даже другими богами. Безымянный. Молчаливый. Забытый.

Он не говорил. Никогда не говорил. Но его присутствие было тяжёлым, давящим, абсолютным. Он положил руку на плечо Кармесия — лёгкое прикосновение, но Бог Крови замер, как вкопанный.

Безымянный покачал головой. Медленно. Один раз.

Хватит.

Кармесий сжал зубы. Но меч вернулся в ножны.

— Мы сделали, что должны были, — сказал Ферон холодно, заполняя тишину. — Теперь мы заканчиваем. Навсегда.

Он шагнул к телу Восьмого, поднял обе руки. Воздух вокруг него сгустился, стал тяжёлым, плотным. Цепи света материализовались из ничего — золотые, серебряные, железные, сплетённые из порядка и закона. Они обвились вокруг Восьмого, сжимаясь, впиваясь в светящуюся плоть.

— Мы не можем убить его окончательно, — сказал Ферон, и в его голосе впервые прозвучало что-то похожее на сожаление. — Он слишком древний. Слишком силён. Его сущность вплетена в саму ткань мира. Но мы можем заточить. Связать. Заставить забыть.

— Где? — спросила Селена, её голос дрожал.

Ферон посмотрел вниз, сквозь мрамор, сквозь камень, сквозь бесконечные слои земли.

— Глубоко. Там, где смертные строят свои города. Там, где их вера сильнейшая, где их страх глубочайший. Их вера станет его тюрьмой. Их страх — его цепями. Чем больше они будут верить в нас, тем крепче будут его оковы.