Вернись, я все прощу. Дракон передумал разводиться

1. Мелочный индюк, с которым я жила 25 лет

Я сжимала в руках платок, уже промокший насквозь, и пыталась не смотреть на Анмира.
Двадцать пять лет замужества, а он стоял передо мной — высокий, статный, с этой презрительной усмешкой, которую я раньше принимала за игривость.
Дракон в человеческом обличье.
Красивый, сильный, и абсолютно беспощадный к тем, кто больше не представлял для него ценности. А я… Я сидела на ступенях собственного дома.
Вернее, теперь его замка. Его и этой… Лизеллы.
— Ну что, дорогая, — он произнес это слово с такой издевкой, что у меня перехватило горло. — Всё еще надеешься, что я передумаю? Что скажу: «Телиана, прости, я ошибался, вернись домой»?

Я подняла на него глаза.
Красные от слез, опухшие — знаю, как выгляжу.
А он — безупречен.
Даже сейчас, когда методично разрушает мою жизнь, выглядит как воплощение мужского совершенства. Широкие плечи под дорогим камзолом, благородная осанка, эти пронзительные синие глаза, в которых когда-то мне мерещилась любовь. Теперь я понимаю — это было просто удовлетворение собственника, разглядывающего удачную покупку.
— Анмир, пожалуйста... — я попыталась встать с холодной мраморной ступени, но подол длинного дорожного платья намотался на каблук, и я едва не рухнула обратно.
Как всегда.
Двадцать пять лет неуклюжести, споткнувшихся слов и опрокинутых чашек, и он ни разу не перестал находить это источником развлечения.
— Посмотри на себя, — он рассмеялся, и этот смех обжег больнее любых оскорблений. — Сорок три года, и ты до сих пор спотыкаешься о собственные ноги. Не можешь пройти по комнате, не задев что-нибудь. Как я вообще мог... — он покачал головой, словно искренне удивляясь собственной когда-то случившейся слепоте. — Двадцать пять лет я терпел. Двадцать пять лет притворялся, что мне нравится твое... уродство.
Уродство.
Так он теперь называл то, что когда-то — в самом начале, в медовые месяцы молодого брака — ласково именовал моей трогательной особенностью.
— Мы же были счастливы, — прошептала я, и голос предательски дрожал. — Илиран, наш сын... ты говорил, что я хорошая мать...
— Наш сын вырос, — отрезал Анмир, и в его тоне появились металлические нотки. — Он больше не нуждается в няньке, которая каждый вечер читает ему сказки и каждое утро жжет овсянку. А я не нуждаюсь в жене, которая умеет только плакать над романами и спотыкаться о мебель.
Овсянку.
Он помнил, что я каждое утро готовила ему овсянку с медом и лесными орехами. Потому что он когда-то — давно, в другой жизни — сказал, что это напоминает ему о детстве в отцовском замке. А теперь даже это превратилось в повод для унижения.
— У тебя есть деньги? — спросил он небрежно, поправляя золотые запонки на манжетах. — Нет, конечно. Ты же всё до последней монеты вложила в мои торговые предприятия. Такая преданная, такая доверчивая жена. — Он присел рядом со мной на ступени, и я почувствовала знакомый дорогой запах его одеколона. — Знаешь, что самое потешное, Телиана? Ты даже сейчас смотришь на меня так, будто я могу вдруг прозреть и передумать. Будто всё это — какое-то чудовищное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Но ты – отработанный материал. Старая жена, которую несложно заменить.
Слезы снова потекли по щекам, но я больше не могла их останавливать.
Потому что он был прав.
Я действительно надеялась. До этой самой секунды. Даже видя, как в наши покои въезжает его новая пассия со своими платьями и драгоценностями, я всё еще надеялась на чудо.
— А кольцо мое, кстати, сними, — он протянул руку, и я заметила, как блеснул на его мизинце новый перстень — подарок от неё. — Сапфиры Лизелле больше к лицу. У неё кожа не такая болезненно бледная, как у тебя. И руки не дрожат постоянно.
Лизелла.
Его новая возлюбленная. Молодая — ей едва исполнилось двадцать шесть, яркая. Умеющая быть желанной.
Всё то, чем я никогда не была и не смогу стать.
Я посмотрела на кольцо — фамильную реликвию дома Анмира, массивный сапфир в окружении мелких бриллиантов, которое он надел мне на палец в день нашей свадьбы. Мои пальцы дрожали, когда я попыталась его снять, но оно словно приросло к коже.
— Не снимается? — он усмехнулся, и в этой усмешке было столько холодного веселья. — Наверное, пальцы опухли от слез. Ничего, потом срежешь у ювелира. Или сломаешь — тебе не привыкать ломать вещи.
В этот момент я услышала стук подкованных копыт по мощеной дороге и мелодичный звон колокольцев на упряжи.
Карета.
Наконец-то меня кто-то избавить от этого унижения.
Я попыталась встать, готовясь к неизбежному — снова споткнулась о проклятый подол, и Анмир даже не подумал протянуть руку помощи. Храбрец.
Человек, который пытался раздавить беспомощную жертву, которая была его женой.

— Мама!
Из элегантной кареты с гербом нашего — теперь уже не нашего — дома выпрыгнул Илиран. Мой сын, мое сердце, единственное, что у меня осталось в этом внезапно перевернувшемся мире. Высокий, как отец, с теми же синими глазами.
В которых сейчас пылала такая ярость, которую я никогда у него не видела.
Мой мягкий, книжный мальчик, который предпочитал библиотеку тренировочному двору, сейчас выглядел так, будто готов растерзать любого, кто посмеет обидеть его мать.
— Илиран, что ты... — начал Анмир, но сын перебил его резким жестом.
— Что я здесь делаю? — его голос звенел от едва сдерживаемого гнева. — Я приехал забрать маму из этого... — он окинул презрительным взглядом парадный вход замка, — из этого места, которое больше не может называться домом. А ты что здесь делаешь, отец? Добиваешь окончательно? Что, твое развлечение не занимает тебя так сильно, как перспектива попрыгать на чьих-то костях, особенно, если эти кости – мамины?
— Не вмешивайся в дела взрослых, — Анмир поднялся, и его голос приобрел ту ледяную интонацию, которая когда-то заставляла содрогаться слуг. — Это разговор между мной и твоей матерью. Ты здесь лишний.
— Моей матерью, которую ты выбрасываешь из дома, где она прожила четверть века? — Илиран шагнул ближе, и я с ужасом увидела, как побелели его костяшки сжатых кулаков. — Моей матерью, которая отдала тебе все свои деньги, всё свое наследство, а теперь сидит на каменных ступенях с единственной дорожной сумкой?
— Илиран, прошу тебя, — прошептала я, пытаясь встать между ними. — Не надо ссориться из-за меня...
Но он словно не слышал. Мой мальчик, который никогда не поднимал руку даже на назойливую муху, вдруг схватил отца за дорогие лацканы камзола и с такой силой толкнул, что Анмир, застигнутый врасплох, покатился по мраморным ступеням.
Это катастрофа!
Он же убьет отца!
— Илиран, стой! — я вскочила, на мгновение забыв про свою врожденную неловкость, и тут же, конечно, запуталась в складках дорожного платья.
Анмир поднялся быстро — удивительно быстро и легко для человека, только что скатившегося с лестницы. Ни единой царапины на благородном лице, ни мятой складки на одежде. Он отряхнул камзол, поправил слегка растрепавшиеся волосы и посмотрел на сына с такой холодной яростью, что у меня по спине пробежали мурашки.
— Как ты смеешь поднимать руку на отца?
— А ты как смеешь называть себя отцом? — Илиран медленно спускался по ступеням, не сводя с него пылающих глаз. — Отец защищает свою семью, а не уничтожает ее ради собственной прихоти.
Я наконец сумела добраться до них, судорожно держась за каменные перила. Сердце колотилось так бешено, что казалось — вот-вот выпрыгнет из груди и разобьется о мрамор.
— Хватит, — выдохнула я. — Умоляю вас, хватит...
Но они не слышали меня.
Стояли друг против друга — высокие, похожие, с одинаково горящими золотыми глазами. Два дракона перед схваткой. И я вдруг осознала — мой сын больше не ребенок. Он взрослый мужчина. И он пытается защитить меня так, как должен был все эти годы защищать его отец.
— Кого ты защищаешь, сын? — Анмир усмехнулся, и в этой усмешке было столько яда. — Даже в свой последний день в этом доме она чуть не спалила замок дотла. Рассказать тебе, как твоя драгоценная мамочка вчера опрокинула трехярусный подсвечник в библиотеке? Клянусь честью рода, без её постоянной неуклюжести здесь станет в десять раз безопаснее для всех живых существ.