Ветер, который любил

Посвящение

Светику —
ветру моей жизни,
что приходил тихо, пах ароматом зелёного чая и недосказанности,
и оставался даже тогда, когда я распахивал окна слишком резко.

Ты — не буря,
ты — дыхание между строк,
тишина, которая умеет любить.

Если эта история шепчет, знай: она шепчет тебе.

Ветер, который любил

Пролог

Рассвет над утёсом рождался неторопливо, словно сомневался, стоит ли озарять своим бледным светом то, что осталось от Грейуин Холла — полупоглощённого временем каменного зверя, смахивающего скорее на причудливый склеп, нежели на обитель живых. Его контуры вырастали из утёса, как слепая готическая пародия на дерево: с перекошенными башенками, потрескавшимися стенами, усеянными мхом и багрово-зелёным лишайником, — будто сама земля пыталась вернуть себе мрамор и известь, отвоёванные людьми.

Там, где окна ещё держались, они были кривые, всегда чуть приоткрытые, как рты стариков, которые вот-вот что-то скажут — но только ветер знал, что именно. Он свистел сквозь щели, как скрипач на ладан дышащей сцене, наигрывая бесконечную, изломанную мелодию — такую древнюю, что от неё пахло сыростью веков, заброшенными письмами и солью.

Море внизу — тяжёлое, суровое, бесстыдно древнее — било в скалы с упрямой, почти сердитой регулярностью, будто пыталось напомнить поместью, что ничто не вечно, даже камень, даже гордость. Плеск, скрежет, вой — всё сливалось в ритм, который можно было бы принять за дыхание спящего чудовища.

На самой вершине дома, чуть накренившись, стоял флюгер в виде ворона — старый, ржавый, с поломанным крылом. Его шея то и дело поворачивалась на северо-запад, с преданностью влюблённого или настороженностью проклятого. Когда он скрипел, звук был странно похож на слабый вскрик — не человеческий, не звериный, но наполненный тоской, которую можно услышать только в одиночестве.

Именно туда, на северо-запад, откуда каждый день приходил он — ветер, несущий с собой запах морской соли, мокрой травы и чего-то забытого: песню матери, письмо, которое никогда не было отправлено, прикосновение, которое было лишь раз. Ветер был не гость и не враг — он был душой этого места. Единственным, кто всё ещё помнил.

В комнате под самой крышей — в комнате Летиции Морвин — шелестел занавес. Он не висел, но трепетал, как крыло призрака, словно хотел вылететь, но не знал как. Под ним — окно, всегда открытое, даже в мороз, даже в бурю. Сами петли сгнили от морского воздуха, рама покосилась, но Летиция не позволяла его чинить. Она считала, что если закрыть его — он перестанет приходить.

По полу, точно отрёкшиеся от порядка листья, валялись бумаги — десятки, сотни листков с неровным почерком, усеянных чернилами, потёками, кляксами и инициалами, вытянутыми в неестественную вязь. Некоторые листы трепетали, хотя никто не шевелился — ветер читал их. Или, быть может, — отвечал.

В углу, на ветхом стуле, лежало нечто живое — не кот и не собака, но сгусток воспоминаний: старый серый плед, в который девочка когда-то завернулась, убегая от страшного сна. Теперь он казался частью интерьера, как пыль, как запах старых чернил, как тишина, наполненная напряжением — как в тех местах, где знают: всё уже произошло, просто мы ещё не осознали.

Летиция спала, свернувшись на кровати, лицом к окну. Её волосы распластались по подушке, смешавшись с тонкой паутиной лунного света, который ещё не ушёл. Веки дрожали, губы были приоткрыты. Она дышала ровно, но каждый вдох был точно заслушиванием — не сна, но ветра.

Он пел.

Он любил.

Он приближался.

Глава I. Дом на краю воздуха

Утро в Грейуин Холле никогда не наступало с торжественностью — оно скорее просачивалось, как влага сквозь стены, медленно, стыдливо, едва касаясь потрескавшихся подоконников и пыльных углов. Свет не обнимал, он сомневался. Так и это утро пришло — не для того, чтобы разбудить, а чтобы напомнить: время всё ещё существует.

Летиция сидела на широком подоконнике, свернув босые ноги, будто забыв, что такое холод. Её платье — выцветшее, некогда кремовое, теперь цвета старой кости — мягко слипалось в складках, как влажный лепесток, давно упавший в чашу без воды. Волосы — длинные, спутанные, цвета пепельного золота — развевались по ветру, словно не были частью её, а принадлежали кому-то другому — кому-то, кто ещё умеет летать.

В одной руке она держала тёмную ленту — выцветшую до пыльно-синего, и пальцы то сплетали её в узел, то отпускали, позволив лениво трепетать на сквозняке. Это была лента из детства, та самая, которую она когда-то отдала ветру, обвязанную вокруг веточки шиповника — “чтобы он знал, что я его не боюсь”.

— Ты всё ещё помнишь? — шепчет она, почти беззвучно. Губы её едва шевелятся, голос — тень.

Ветер отвечает — касанием. Он проносится по щеке, едва ощутимо, но Летиция улыбается — той самой улыбкой, от которой у прохожего, если бы он был, перехватило бы горло. Слишком искренняя. Слишком отрешённая. Будто она улыбается не изнутри себя, а изнутри чего-то другого.