Вирус

Пролог

Шри-Ланка, археологический раскопки в джунглях Сигирии

Воздух был густым и сладким, как перезрелый манго. Он обволакивал, лип к коже, смешиваясь с запахом влажной земли, гниющих листьев и пота. Солнце стояло в зените, раскаляя до бела известняковые скалы, но здесь, в тени гигантских фикусов, царил зеленый, душный полумрак.

— Раджив! Смотри, что я нашел!

Голос Аджита, молодого аспиранта, звенел от возбуждения, разрезая ленивое жужжание насекомых. Доктор Раджив Шарма, мужчина лет пятидесяти с сединой на висках и усталыми, мудрыми глазами, отложил в сторону кисть и медленно выпрямился, с трудом разгибая спину, затекшую от долгой работы в неглубокой траншее.

— Если это еще один черепок с орнаментом в виде волны, я лично закопаю тебя здесь вместе с ним, — проворчал Раджив, но в уголках его глаз залегли добрые морщинки. Радость Аджита была заразительной.

— Нет, сэр! Это другое. Каменный ларец. Герметичный, кажется!

Раджив поспешил к яме, где работал его протеже. Сердце застучало чаще. Герметичность — мечта любого археолога. Это означало нетронутость, возможность найти органику, папирусы, нечто, что не сгнило за тысячелетия. Аджит аккуратно, с затаенным дыханием, счищал землю с плоского камня. Это действительно был ларец, грубо отесанный, но с искусно подогнанной крышкой, края которой были залиты темной, похожей на смолу субстанцией.

— Божественно, — прошептал Раджив, забыв об усталости. — Осторожнее, сынок. Дай мне.

Он надел перчатки и взял в руки инструменты. Минуты напряженной тишины, нарушаемой лишь цоканьем резца по камню. Наконец, раздался глухой скрежет, и крышка поддалась. Аджит замер, широко раскрыв глаза. Внутри, на подложке из истлевшей ткани, лежали несколько изумительно тонких золотых пластин с вычеканенными письменами и маленькая алебастровая чаша, наполненная темным, высохшим порошком.

— Это не местный стиль, — завороженно произнес Раджив, проводя пальцем в перчатке по прохладному золоту. — Похоже на… нет, не может быть. Это нужно изучать.

Внезапно из-под камня, сдвинутого с места, метнулось что-то темное и юркое. Крыса. Крупная, откормленная на отбросах лагеря, она в панике пронеслась по руке Раджива, оставив на тыльной стороне ладони, где перчатка чуть сползла, тонкую, глубокую царапину.

— Ай! Проклятая тварь!

Раджив отдернул руку. Из царапины уже сочилась алая кровь, смешиваясь с грязью и пылью веков.

— Профессор! — испуганно вскрикнул Аджит. — Позвольте, я…

— Ничего, пустяк, — буркнул Раджив, но кровь не останавливалась, продолжая течь густой, тревожной струйкой. — Здесь, в этой влажности, любая царапина заживает неделями. Вода… нужно промыть.

Он пошагал к ближайшему ручью, что струился у подножия скалы, прозрачный и холодный на вид. Аджит беспокойно следовал за ним.

— Давайте лучше аптечку, йод! Кто знает, что было в земле…

— Йодом тут не поможешь, — отмахнулся Раджив, уже опуская руку в ледяную воду.

И тут произошло нечто странное. Вместо того чтобы смыться, кровь будто заиграла. Соприкосновение с водой не остановило кровотечение — оно усилило его. Алая струйка стала темнее, гуще, превратившись в поток, который не смывался, а растекался по воде, словно масло, создавая зловещие разводы.

— Что за черт? — прошептал Раджив, и в его голосе впервые прозвучала тревога. Он выдернул руку, но кровь продолжала хлестать с пугающей силой, капая на мшистые камни. Головокружение овладело им, и он пошатнулся.

— Доктор Шарма!

Аджит, в панике, забыв обо всех правилах безопасности, схватил его за запястье здоровой руки, пытаясь осмотреть рану. Его пальцы запачкались в крови наставника — теплой, липкой, неукротимой.

— Пусти, мальчик, испачкаешься! — попытался отстранить его Раджив, но его голос ослаб. Он вдруг почувствовал жар, разливающийся по венам, и тошнотворную слабость. — Что-то не так… Мне плохо…

Он грузно опустился на колени, а затем на землю, судорожно хватая ртом воздух. Из носа у него потекла кровь. Затем из уголков глаз, окрашивая слезы в багровый цвет. Аджит отпрянул в ужасе, глядя, как его друг и учитель превращается в окровавленное, дергающееся в агонии тело. Вода в ручье вокруг его рук была алой.

— Нет! Нет! Держитесь, сэр! Я бегу за помощью!

Аджит развернулся и бросился прочь, через джунгли, к лагерю. Его сердце бешено колотилось, в ушах стоял звон. Он бежал, спотыкаясь о корни, смахивая с лица слезы и пот. Через несколько сотен метров его охватила жажда. Он увидел еще один ручей, тот самый, что протекал мимо их палаток. Не думая, не помня о предостережениях, он рухнул на колени и стал жадно хлебать ладонями холодную воду.

Она была такой же чистой и прохладной, как всегда. Он пил, задыхаясь, чувствуя, как живительная влага возвращает ему силы. Он не видел, как в нескольких метрах выше по течению вода все еще несет в себе невидимую заразу, переданную из раны Раджива. Вставая, он почувствовал легкое головокружение и тошноту. «Страх, — решил он. — Просто от страха». Он снова побежал, уже видя палатки.

— Помогите! — закричал он, выбегая на поляну. — Доктору Шарме плохо! Нужен врач!

Люди высыпали из палаток. Кто-то схватил аптечку. Аджит, тяжело дыша, оперся руками о колени, чувствуя, как по его спине бегут мурашки, а в горле застревает ком. Он обернулся, чтобы показать дорогу, и почувствовал, как из его носа что-то теплое потекло на губы. Он провел тыльной стороной ладони по лицу и посмотрел на нее. Рука была в крови.

В тот же миг закричала женщина-археолог, первая добежавшая до него. Она с ужасом смотрела на его лицо. Аджит не понимал. Он почувствовал влагу на шее, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки — на груди проступали багровые пятна. Он посмотрел на людей вокруг. Их лица искажались от ужаса. Они отшатывались от него. Кто-то потянулся, чтобы поддержать его, но более осторожный коллега резко одернул его за руку: «Не трогай его!»

Но было уже поздно. Вирус, пробудившийся из тысячелетней спячки, уже вел свою страшную работу. Он вошел в мир не через дыхание, а через прикосновение и воду. Через кровь и страх. И ему было всего этого достаточно.

Глава 1

Маргарита

Пробирка в моей руке была ледяной, словно выточена из самого вечного льда. Я задержала дыхание, переводя взгляд с ярко-желтой биологической опасной маркировки на микроскоп. В его окуляре дремал наш общий кошмар — вирус «Пандемоний». Пока дремал. Всего несколько нанометров генетического кода, упакованных в идеальную, смертоносную сферу, которые уже перевернули мир с ног на голову.

А еще раньше, всего пару недель назад, главной проблемой дня был кофе. Вернее, его отсутствие в нашей общей кухне, потому что его снова выпил тот, кто сейчас сидел напротив меня, по ту сторону стерильного бокса. Лев Орлов. Мы звали его Лео.

Его спина была идеально пряма, даже сейчас, в четыре часа вечера пятницы, когда институт практически опустел. Он был погружен в данные секвенатора, и свет от монитора отбрасывал голубоватые блики на его скулы и упрямо сжатые губы. Он не просто работал. Он медитировал над цифрами, отрешаясь от всего материального, словно буддийский монах, только в качестве мантры у него были последовательности РНК.

Мы работали в одной команде полгода, и за эти полгода мы не обменялись ни единым личным словом. Только факты. Гипотезы. «Передайте, пожалуйста, физраствор». «Ваша методика имеет погрешность в 0.4%». «В протоколе допущена ошибка».

Иногда, в самые редкие и странные моменты, я ловила на себе его взгляд. Не коллеги, оценивающий работу. Взгляд мужчины. Тяжелый, изучающий, такой плотный, что его почти физически можно было ощутить на коже. Он длился микросекунду, а потом бесследно испарялся, словно его и не было, а я оставалась с противным чувством, что мне показалось, и легкой дрожью в коленях, которую я приписывала усталости.

Я ненавидела эту его способность — выстраивать вокруг себя невидимую стену из абсолютного спокойствия. Пока весь мир сходил с ума от новостей о вспышках на юге, пока в соцсетях плодились панические посты, он оставался непоколебимым ледником. Меня это бесило. Потому что я чувствовала. Я читала каждое сообщение, каждую сводку, и внутри меня закипал ужас за всех этих незнакомых людей, чьи жизни превращались в статистику. А он видел лишь красивую математическую модель распространения.

— Захарова, вы закончили с культивированием? — его голос, низкий и безэмоциональный, прорезал гул системы вентиляции. Он не обернулся, продолжая смотреть в монитор.

«Захарова». Всегда «Захарова». Ни разу — «Маргарита» или хотя бы «Рита».

— Да, Орлов, — отозвалась я, стараясь, чтобы мой тон был таким же ровным и холодным, как и его. — Штамм P-42 показывает ожидаемую скорость репликации. В три раза выше, чем у P-41.

— Пришлите данные мне. Я веду сравнительный анализ.

Не «пришли, пожалуйста». Не «можно». Просто приказы, отданные в пустоту. Я стиснула зубы и несколькими кликами переслала ему файл. На его мониторе всплыло уведомление. Он кивнул, всего один раз, и погрузился в изучение.

Я отвернулась к своему микроскопу, пытаясь сосредоточиться на прекрасной, страшной симметрии вирусных частиц. Но сегодня не получалось. Сегодня было тяжело. Утром пришло сообщение от подруги из соседнего города — у них ввели карантин в нескольких районах. Она писала, что в аптеках сметают все, а по улицам ездят военные грузовики. Мои пальцы непроизвольно сжали подол белого халата. Я представила этих людей. Их страх. Их семьи. Для Лео они были лишь переменными в уравнении. Для меня — нет.

Внезапно резко зазвонил телефон на столе у Лео. Не его личный, а служебный, прямой провод правительственной связи. Он вздрогнул — редкое проявление чего-то живого — и схватил трубку.

— Орлов, — отрывисто представился он.

Я притворилась, что занята своими пробирками, но все мое существо напряглось, ловя каждый звук.

— Когда?.. Где?.. Понятно. — Его голос стал еще жестче, в нем зазвучали стальные нотки. — Сколько образцов?.. Да, лаборатория готова. Жду.

Он положил трубку. В лаборатории повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь монотонным гудением оборудования. Он медленно повернулся ко мне на своем стуле. И впервые за все полгода я увидела в его глазах не холодное безразличие, а нечто иное. Сосредоточенную, острую, как скальпель, серьезность.

— Захарова, — произнес он, и мое имя в его устах прозвучало как приговор. — Карантин объявлен у нас. В городе. Первые заболевшие поступили в первую горбольницу час назад.

У меня перехватило дыхание. Холодная волна страха прокатилась от макушки до пят. Это было уже здесь. Рядом. Не на экране телевизора, а за стенами этого стерильного, безопасного кокона.

— Боже... — вырвалось у меня шепотом.

— Боги не имеют к этому никакого отношения, — холодно парировал он. — Ко мне сейчас доставят образцы тканей первых носителей. Нам предстоит работа. Вам лучше позвонить родным и сказать, что вы остаетесь здесь. На неопределенный срок.

Он встал и направился к шкафу, чтобы достать дополнительный комплект защиты. Его движения были выверенными, экономичными, лишенными суеты. Он выглядел так, словно ждал этого всю жизнь. А я стояла, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Я посмотрела на свой телефон. Родные. Мама, живущая в трехстах километрах отсюда. Я должна ей позвонить. Сказать... что? Что я заперта в лаборатории с самым опасным патогеном на планете и с человеком-айсбергом, который, кажется, вообще лишен эмоций?

Мои пальцы дрожали, когда я набирала номер. Лео уже облачался в дополнительный костюм биозащиты, и сквозь прозрачное пластиковое забрало его взгляд на мгновение задержался на мне. В тот миг мне показалось, что в его глазах мелькнуло нечто похожее на... понимание? Нет, показалось. Просто свет играл. Телефон на другом конце провода зазвонил. Где-то там, в другом, еще безопасном мире, моя мама, наверное, смотрела телевизор и волновалась за меня. А здесь, в этом мире, пахло стерильной чистотой и надвигающимся концом света. И единственным человеком, с которым мне предстояло встретить этот конец, был Лео Орлов. Молчаливый, холодный и абсолютно непостижимый.

Глава 2

Лео

Тишина после ее ухода была гулкой и неестественной. Гудение серверов, шипение аппаратов, ровный пульс холодильников — это был мой симфонический оркестр, музыка порядка и контроля. И сейчас в него ворвалась фальшивая, диссонирующая нота. Ее страх. Он висел в стерильном воздухе, почти осязаемый, как запах озона после грозы. Я видел, как дрожали ее пальцы, когда она клала трубку. Видел, как она пыталась дышать глубже, чтобы подавить панику. Непрофессионально. Эмоции — это биологический шум, помеха, которая мешает четкости мысли. Я потратил годы, чтобы отточить свой разум до состояния идеального инструмента, отфильтровать все лишнее. Особенно после того, как эпидемия унесла родителей. Тогда я понял: вирусу все равно на твои слезы. Он реагирует только на логику, на точный расчет. И я стал таким же.

Захарова… Маргарита… была его полной противоположностью. Она работала с вирусами так, будто это были капризные живые существа, к которым нужен подход. Она вглядывалась в микроскоп с каким-то почти болезненным сопереживанием, словно пыталась понять боль самой молекулы. Это раздражало. Но это же и давало ей те озарения, которые часто ставили меня в тупик. Ее научная интуиция была иррациональной, непредсказуемой и чертовски точной. Как помеха, которая вдруг складывается в гениальную мелодию.

Я закончил проверку систем безопасности. Герметичность на уровне. Воздушные шлюзы функционируют в штатном режиме. Запасов еды, воды и реагентов при строгой экономии хватит на три недели. Может, на четыре. Я составил мысленную матрицу вероятных сценариев, от наилучшего до наихудшего. Мы были в самой безопасной точке во всем этом безумном городе. Клетка была надежной. Дверь открылась, и она вернулась. Без халата. Только в темных штанах и простой футболке, которая внезапно показалась мне вызывающе обыденной в этом техногенном аду. Я всегда видел ее в белом халате, в защите. Это был другой силуэт. Мягче. Женственнее. Ее волосы, собранные в строгий хвост, немного растрепались. Она избегала моего взгляда, направляясь к небольшому диванчику в углу, отведенному для отдыха во время долгих смен.

— Все в порядке? — спросил я, и мой собственный голос прозвучал чересчур громко в этой тишине. Глупый вопрос. Ничего не было в порядке.

— Да, — она ответила тихо, садясь и обнимая себя за плечи, хотя в лаборатории было тепло. Постоянная температура. — Мама… она будет звонить каждые два часа. Пришлось соврать, что у нас плановые учения. Что все под контролем.

— Это и есть учения. И контроль — наша единственная задача сейчас.

Она посмотрела на меня наконец. Ее глаза были чуть покрасневшими, но сухими. В них читался не страх, а усталое принятие.

— Они ведь умрут, да? Те, кто уже заразился? — спросила она прямо, без предисловий.

Я отложил планшет и обернулся к ней полностью. Избегать правды — значит проявлять слабость.

— Вероятность летального исхода при нынешних данных — девяносто восемь процентов. Да. Они умрут. В течение тридцати шести часов. Наша задача — убедиться, что за ними не последуют другие.

Она сглотнула и кивнула, сжимая пальцы на коленях.

— Я знаю. Просто… тяжело осознавать.

— Осознание — первый шаг к решению. Сопереживание не снизит вирусную нагрузку у пациентов.

Она фыркнула, и в уголке ее губ дрогнуло что-то похожее на улыбку.

— Всегда так? Прямо в лоб, без обиняков?

— Это экономит время и силы. И то, и другое — ограниченные ресурсы.

Я подошел к кофемашине — дорогой, штучной, моя личная, которую я поставил сюда, когда понял, что провожу здесь больше времени, чем дома. Без кофеина мой мозг работал не на оптимальных оборотах. Я достал два стакана.

— Выпьете? — спросил я, уже насыпая молотые зерна. — Кофеин стимулирует центральную нервную систему, поможет сконцентрироваться.

Она смотрела на мои действия с некоторым удивлением, как будто я предложил ей станцевать танго.

— Вы… пьете кофе? Я думала, вы питаетесь чистыми нуклеотидами и праной.

Это было уже почти что шуткой. Неожиданно.

— Кофеин — это - эффективный психостимулятор. А прана не имеет доказательной базы, — парировал я, протягивая ей стакан. — Без сахара и молока. Они влияют на вкусовые рецепторы и могут создавать ложное ощущение комфорта, которое мешает работе.

Она взяла стакан, наши пальцы ненадолго соприкоснулись. Ее кожа была очень теплой. Помеха. Я отдернул руку.

— Спасибо, — она сделала небольшой глоток и поморщилась. — Крепкий.

— Оптимальная концентрация.

Мы пили кофе молча. Я стоял, прислонившись к лабораторному столу, она сидела. Это было странно. Мы никогда не находились в одном помещении в таком… бытовом контексте. Без микроскопов и пробирок между нами. Я видел, как она украдкой изучает комнату, мой заваленный бумагами стол, мою походную кровать, аккуратно заправленную в углу. Я всегда был готов к худшему.

— Вы здесь живете? — наконец спросила она.

— Часто. Так эффективнее.

— А что насчет… личной жизни? — она задала вопрос, и сразу же покраснела, поняв, что перешла какую-то грань. — Извините. Не мое дело.

Обычно я бы оборвал любой подобный разговор на корню. Но сейчас обстоятельства изменились. Мы были заперты здесь, возможно, на недели. Конфликт был нерационален.

— Личная жизнь — это переменная, которая требует временных затрат, — сказал я, отставляя пустой стакан. — Сейчас ее значение стремится к нулю. Как и у вас, я полагаю.

Она взглянула на меня с вызовом.

— А если бы не стремилось? Была бы эта переменная хоть сколько-нибудь значима?

Вопрос застал меня врасплох. Он был из другой логической плоскости, к которой я был не готов. Я анализировал ее как коллегу, как умный, но слишком эмоциональный организм. Не как женщину. А сейчас, без халата, с растрепанными волосами и с стаканом моего кофе в руках, она была именно женщиной. Привлекательной. Что было абсолютно некстати.

— Я не вижу смысла обсуждать гипотетические теории, — ответил я, возвращаясь к своему монитору. — У нас работа.

Глава 3

Маргарита

Тишина после его слов повисла в воздухе густым, тягучим медом. «Пока мы дышим... вероятность не равна нулю». Это прозвучало так по-орловски: сухо, логично, без единого намека на пафос. Но почему-то именно это, а не слащавые слова утешения, заставило что-то дрогнуть внутри и сжать кулаки с новой силой.

Его рука все еще ощущалась на моем плече как призрачное, обжигающее пятно. Я отстранилась не потому, что мне было неприятно. Мне было слишком приятно. А в нашей ситуации это было опасно. Это отвлекало. А отвлекаться сейчас — значит умирать.

Я встала и снова взяла в руки пипетку. Пластик был прохладным и знакомым. Моя крепость, мой щит. Я могу развалиться позже. Сейчас — работа.

— Тогда мы будем работать, — сказала я, и голос мой прозвучал чуть хрипло, но твердо. — Пока не перестанем дышать.

Я чувствовала его взгляд на себе. Тяжелый, изучающий. Как будто я была новым, неописанным штаммом под микроскопом. Я не оборачивалась, сосредоточившись на приготовлении серий разведений. Руки делали свое дело автоматически, годами наработанная мышечная память брала верх над дрожью, что все еще прокатывалась по спине.

Мы погрузились в молчаливую работу. Часы растягивались, сливаясь в одно бесконечное «сейчас». Мир за стенами лаборатории перестал существовать. Существовали только пробирки, температурные циклы амплификатора, мерцающие строки данных на мониторах и его фигура на периферии моего зрения. Он двигался как робот — экономично, точно, без единого лишнего движения. Подойти к термометрам, проверить показания, внести данные в таблицу. Ни суеты, ни признаков усталости. Меня это одновременно восхищало и бесило. Как можно быть таким… нечеловеческим в ситуации, когда сама планета сошла с ума?

Мое собственное тело начало предательски ныть. Спина затекла от неудобной позы, глаза слезились от напряжения, а в горле першило от вдыхания сухого кондиционированного воздуха. И конечно, захотелось в туалет. Эта простая, бытовая ситуация вдруг показалась монументальной проблемой. Я отложила пипетку и потянулась, с трудом разгибая спину.

— Мне нужно… отлучиться, — произнесла я, нарушая многочасовое молчание.

Лео поднял на меня взгляд. Казалось, он только сейчас вспомнил, что я не просто часть лабораторного оборудования.

— Санузел через коридор. Система шлюзов работает. Инструкция на двери, — отчеканил он, снова утыкаясь в экран.

— Спасибо, капитан Очевидность, — буркнула я себе под нос, направляясь к выходу.

Процедура выхода из лаборатории напоминала подготовку космонавта к выходу в открытый космос. Дезинфекционная кабина, снятие костюма, душ с специальными растворами, повторная дезинфекция. Каждый шаг был расписан на плакате, висевшем на стене. Я механически следовала инструкциям, чувствуя, как с каждой сброшенной деталью защиты наваливается жуткая усталость.

Когда я вернулась, прошло уже добрых двадцать минут. Лео стоял у большого промышленного холодильника и разгружал оттуда замороженные пайки.

— Ужин, — коротко бросил он мне, протягивая вакуумную упаковку с чем-то коричневатым. — Разогреть в микроволновке. Две минуты на максимальной.

Я взяла пакет. На этикетке было написано «Рагу из говядины с овощами». Выглядело оно неправдоподобно и неаппетитно.

— Вы всегда такой… практичный? — не удержалась я, разминая затекшие плечи.

— Голод — это неэффективное состояние. Он мешает концентрации, — ответил он, разрывая свою упаковку. — Прием пищи — необходимая процедура по поддержанию организма в рабочем состоянии.

— О боже, — закатила я глаза. — Ты говоришь об этом как о дозаправке автомобиля.

— По сути, так оно и есть. Только наш двигатель несколько сложнее.

Он сел за свой стол и принялся методично, без всякого видимого удовольствия, есть свое рагу. Я с раздражением сунула свою пачку в микроволновку. Гудящий звук наполнил лабораторию, добавляя быта нашему апокалиптическому уединению. Когда я села напротив него с своей тарелкой, воцарилось неловкое молчание. Мы ели. Еда была съедобной, но безвкусной, как картон. Я ловила себя на том, что наблюдаю за ним. За тем, как он держит вилку. Как аккуратно отрезает кусочки. Как никогда не спешит. Во всем — чудовищный, выверенный контроль.

— А что там? — наконец спросила я, кивая в сторону зашторенного окна. — В городе?

Он закончил пережевывать, положил вилку и посмотрел на меня.

— Предположительно — хаос. Паника. Попытки ввести военное положение. Массовая эвакуация, которая только ускорит распространение.

— А наши?.. — я не договорила.

— Вероятность, что наша семья и друзья уже инфицированы, растет с каждой минутой, — сказал он тем же ровным, бесстрастным тоном. — Но поддаваться панике — значит снижать свои шансы им помочь, найдя вакцину.

Он снова был прав. Черт возьми, как же это бесило! Он всегда был прав своей бесчеловечной, ледяной правдой. Мои глаза наполнились предательскими слезами. Я резко отодвинула тарелку.

— Ты когда-нибудь вообще что-нибудь чувствуешь? Или у тебя вместо сердца там процессор с кулером? — выпалила я, голос дрогнул.

Он отложил вилку. Помолчал, глядя на меня. Его взгляд был не колючим, а… каким-то усталым.

— Чувства — это данные, Захарова. Очень сложные и зашумленные данные. Страх, например, — это древний механизм выживания. Он полезен, если заставляет тебя бежать от опасности. Но он бесполезен, если парализует тебя, когда нужно работать. Сейчас нам нужно работать. Поэтому я отфильтровываю шум.

Я смотрела на него, на его непроницаемое лицо, и вдруг мне нестерпимо захотелось докопаться до сути. Увидеть в нем трещину. Услышать в его голосе что-то живое.

— А что ты почувствовал, когда узнал, что мы заперты здесь? Надолго. Возможно, навсегда.

Он отвел взгляд, впервые за вечер. Его пальцы слегка постучали по столу.

— Облегчение.

Это было настолько неожиданно, что я онемела.

— Что?

— Здесь есть все необходимое для работы. Электричество, оборудование, образцы. И нет отвлекающих факторов. Ни паники, ни истерик, ни глупых распоряжений сверху. Это идеальные условия. — он снова посмотрел на меня. — Почти идеальные.

Глава 4

Лео

Она уснула. Наконец-то. Ее дыхание, сначала неровное и поверхностное, выровнялось, стало глубоким и тихим. На фоне монотонного гула оборудования оно казалось самым громким звуком в лаборатории. И самым мешающим. Я откинулся на спинку стула, пытаясь сбросить напряжение с затекших плеч. Процедура калибровки была завершена, данные — сохранены и проанализированы. Все, что можно было сделать на этой стадии, было сделано. Оставалось ждать. А ожидание — самый неэффективный процесс из всех возможных.

Я позволил себе посмотреть на нее. Маргарита Захарова. Лежала на моей кровати, свернувшись калачиком, как ребенок. Ее обычно собранные в тугой узел волосы растрепались и рассыпались по подушке темными шелковистыми волнами. Лицо, лишенное привычной собранности и легкой насмешливости, казалось удивительно молодым и беззащитным. В уголках губ залегли следы усталости. До сегодняшнего дня я рассматривал ее как переменную в рабочем уравнении. Очень способную, временами даже гениальную, но чрезмерно эмоциональную. Ее способность видеть закономерности там, где я видел лишь хаос, раздражала и восхищала одновременно. Это было ненаучно. Нелогично. Но это работало.

Сейчас же уравнение усложнилось. Появились новые, неучтенные параметры. Тепло ее кожи под моими пальцами. Дрожь в голосе, которую она пыталась скрыть. Взгляд, полный ужаса, но не сдающийся. И этот запах. Слабый, едва уловимый аромат ее шампуня или мыла, который витал вокруг кровати, нарушая стерильную атмосферу лаборатории чем-то живым, теплым, абсолютно не относящимся к работе.

Я встал и подошел к главному компьютеру, вызвав на экран сводки, которые удалось перехватить перед полным отключением внешних каналов. Картина была предсказуемо катастрофической. Город напоминал растревоженный улей. Попытки блокировать районы, беспорядки, сообщения о первых случаях за пределами первоначального очага. Вирус распространялся с пугающей, почти математически безупречной скоростью. Как идеальный убийца.

Мои расчеты, какими бы пессимистичными они ни были, оказались завышенными. Реальность превзошла самые худшие модели. Я взглянул на образцы в криостатах. За этими стеклами содержался ответ. Ключ. И единственный человек, чей мозг мог работать в унисон с моим над его расшифровкой, спал в десяти шагах от меня, а я ловил себя на том, что анализирую кривую ее щеки, а не кривую роста вирусной нагрузки. Это было неприемлемо.

Я заставил себя вернуться к данным. Повторно проверил алгоритмы прогнозирования. Искал ошибку, зазор, любое несоответствие, которое могло бы указать на слабость вируса. Он был безупречен в своей разрушительной эффективности.

Внезапно она пошевелилась во сне и что-то пробормотала. Неразборчивое, обрывочное. Ее лицо исказилось гримасой боли или страха. Она сжалась еще сильнее. Логика подсказывала, что это естественная реакция нервной системы на пережитый стресс. Что вмешиваться не следует. Что сон — это автономный процесс. Но ее шепот звучал слишком одиноко в этом металлическом гробу.

Я подошел к ней, не отдавая себе отчета в своих действиях. Постоял над ней, глядя, как ее пальцы впиваются в одеяло. Затем, движением, лишенным всякой логики, накрыл ее своим запасным халатом, висевшим на спинке стула. Грубая ткань должна была быть холодной, но она, казалось, согрелась от одного прикосновения. Маргарита вздохнула глубже, и напряжение на ее лице немного спало. Ее рука бессознательно потянулась к краю халата и прижала его к щеке.

Мое сердце совершило один резкий, мощный удар о ребра, как будто протестуя против своей бесполезной биологической функции. Помеха. Чистейшей воды помеха. Я отвернулся и снова уткнулся в монитор, пытаясь загнать сознание в привычные рамки цифр и формул. Но они рассыпались, уступая место навязчивому вопросу: почему ее спокойствие вдруг стало для меня таким же важным параметром, как температура в инкубаторе?

Часы пробили три ночи. Время замедлилось до ползучей, вязкой скорости. Я проверял показания датчиков, которые и так были в норме. Переставлял пробирки с места на место. Делал все, чтобы не смотреть в ее угол. Она проснулась внезапно. Без всхлипываний или стонов. Просто ее дыхание изменило ритм, а через мгновение я почувствовал ее взгляд на своей спине.

— Вы не спали? — ее голос был хриплым от сна.

— Мне требовалось закончить, — ответил я, не оборачиваясь.

— Врете. Вы все уже три часа как закончили. Я видела сохраненные файлы перед тем, как отключиться.

Я обернулся. Она сидела на кровати, все еще кутаясь в мой халат. Ее глаза были немного опухшими, но ясными. Она смотрела на меня с тем самым пронзительным пониманием, которое так меня выводило из равновесия. Она видела не только цифры на экране. Она видела меня.

— Четыре часа семнадцать минут, если быть точным, — поправил я. — Но кто считает.

— Вы. Вы считаете, — она слабо улыбнулась. — Всегда. Спасибо.

— За что? — я искренне не понял.

— За это, — она кивнула на халат, прижатый к груди.

Я почувствовал легкое жжение на кончиках ушей. Глупо. Непрофессионально.

— Вам было холодно. Гипотермия снижает когнитивные функции, — отчеканил я. — Это была мера по сохранению работоспособности персонала.

Она не спорила. Просто смотрела на меня с этой своей утомляющей, все понимающей улыбкой. Потом встала и потянулась, и мой халат на ней вдруг показался чем-то невероятно интимным.

— Что теперь? — спросила она, подходя к кофемашине. — Данные есть. И они ужасны.

— Теперь мы ищем аномалию, — сказал я, переключая экран на сравнительный анализ геномов.— Любую. Вирус не может быть идеальным. Всегда есть компромисс. Скорость репликации в обмен на стабильность. Заразность в обмен на летальность. Мы должны найти его слабое место.

Она налила два стакана кофе и принесла один мне. На этот раз она не ждала приглашения.

— И как мы это сделаем? — она присела на угол моего стола, нарушая мое личное пространство. Ее босые ноги качались в воздухе. — Методом тыка?

Глава 5

Маргарита

Сознание возвращалось ко мне медленно, выныривая из липкого, темного кошмара. Мне снилось, что я тонула не в воде, а в какой-то густой, алой жидкости, которая заливала рот и нос, не давая дышать. Я дергалась, пытаясь выплыть, и проснулась с резким, сдавленным вздохом. Сердце колотилось где-то в горле. Лаборатория погрузилась в полумрак, горел только дежурный свет над мониторами и тусклая лампа у выхода. Тишину нарушало лишь ровное, мощное гудение оборудования и его дыхание. Глубокое и размеренное. Он сидел в своем кресле, откинув голову назад, глаза были закрыты. Спал?

Я лежала, стараясь дышать так же тихо, приходя в себя. Одеяло пахло им. Настойчиво, мужски. И чем-то еще… озоном? Я нахмурилась, прислушиваясь. Гудение было каким-то напряженным. Более высоким, чем обычно. И тут замигал красный светодиод над дверью в крио-хранилище. Один раз. Два. Потом он зажегся ровным, тревожным светом. Одновременно на главном пульте тихо, но настойчиво запищал сигнал тревоги. Лео вздрогнул и мгновенно оказался на ногах, его глаза уперлись в монитор. Зрачки сузились, ловя отражение аварийных огней.

— Что? — сдавленно спросила я, садясь на койке. — Что случилось?

— Давление, — его голос был жестким, как сталь. — Падает в крио-хранилище номер два. Там образцы P-42.

Холодный ужас, куда более страшный, чем в кошмаре, обрушился на меня. P-42. Самый агрессивный и живучий штамм. Если система хранения даст сбой и образцы разморозятся, вирус может попасть в систему вентиляции. Мы будем заражены в течение минут.

— Аварийная система? — выдохнула я, уже срываясь с кровати.

— Не сработала. Или ее отключили, — он бросил на меня быстрый, тяжелый взгляд, полный невысказанной мысли. — Нам нужно вручную перекачать образцы в резервный криостат. Быстро.

Он уже совал мне в руки аварийный костюм — более громоздкий, с автономной подачей воздуха.

— Одевайся. И следуй строго за мной.

Мы облачились за считанные секунды. Мое сердце бешено стучало по ребрам, ладони вспотели внутри перчаток. Лео нажал на панель, и тяжелая дверь в шлюз с шипящим звуком отъехала в сторону. Крио-хранилище было небольшим ледяным адом. Из клапана на стене била струя белого, шипящего хладагента. Воздух был наполнен ледяной взвесью. Температура стремительно росла.

— Держи! — Лео крикнул мне через систему связи в шлеме, указывая на переносной крио-контейнер. Сам он бросился к аварийной панели, чтобы вручную запустить процедуру перекачки.

Я изо всех сил прижимала контейнер к выходному клапану хранилища, стараясь не смотреть на показания термометра. Столбик полз вверх. -90... -85... -80...

— Лео! — закричала я, чувствуя, как паника сжимает горло.

— Я знаю! — его голос в наушниках был сдавленным от усилия. Он колотил по заклинившему клапану монтировкой. — Держи, Захарова! Держи, черт возьми!

Внезапно клапан с резким металлическим скрежетом поддался. Ледяная струя образцов с шипением устремилась в контейнер, который я едва удерживала. В тот же момент главный клапан хладагента лопнул окончательно, и облако ледяной пыли хлынуло в комнату, резко ограничивая видимость.

— Лео! — снова закричала я, почти не видя его.

— Я здесь! — он возник из белой пелены, его фигура в костюме казалась огромной и нереальной. Он схватился за контейнер рядом со мной, его руки легли поверх моих, пальцы в грубых перчатках с силой впились в мои ладони, заставляя крепче держать. — Тащи! Назад!

Мы понесли тяжеленный контейнер обратно в шлюз. Ноги скользили по обледеневшему полу. Я чувствовала его бедро, прижимающееся к моему бедру, его плечо – к моему плечу в тесном, отчаянном танце выживания. Дышать было тяжело, маски запотели. Я ощущала каждое напряжение его мышц через корпус контейнера, слышала его прерывистое, хриплое дыхание у себя в ушах. Дверь в основную лабораторию захлопнулась за нами. Лео мгновенно загерметизировал шлюз и активировал систему экстренной дезинфекции. Только тогда мы рухнули на пол, срывая с себя шлемы, жадно хватая ртом воздух.

Адреналин плясал в крови огненными волнами. Я вся дрожала, обливаясь холодным потом, каждый нерв пел от пережитого ужаса. Лео сидел напротив, опершись спиной о стену, его грудь тяжело вздымалась. Он смотрел на меня расширенными глазами, в которых читался тот же дикий ужас и ликование от того, что мы живы.

— Мы… мы успели? — прошептала я, едва разжимая губы.

— Да, — он кивнул, его голос был хриплым. — Температура упала, но не достигла критической отметки. Образцы целы.

Словно по команде, мы оба рассмеялись. Коротко, истерично, почти рыдая. Это был смех снятия чудовищного напряжения.

— Твоя рука, — вдруг сказал он, перестав смеяться.

Я посмотрела вниз. На запястье, поверх перчатки, расходилось алое пятно. Я, видимо, ударилась или порезалась о что-то острое при переноске.

— Пустяк, — махнула я рукой, но он уже встал и потянулся за аптечкой.

Он вернулся, присел передо мной на корточки и взял мою руку. Его прикосновение было удивительно нежным. Аккуратно снял перчатку, и его пальцы, все еще взволнованно-теплые, обнажили мою кожу. Обработал царапину антисептиком. Я задержала дыхание. Его пальцы были твердыми и уверенными, но в них не было привычной холодности. Они дрожали. Слегка, почти незаметно, скользя по моей коже чуть дольше, чем было необходимо.

Он закончил перевязывать и не отпустил мою руку сразу. Его взгляд поднялся на меня. В серых глазах бушевала буря — остатки адреналина, страх, злость и что-то еще… что-то жгучее и голодное, темное и притягательное. Воздух вокруг нас снова сгустился, как перед грозой. Я видела капельки пота на его висках, слышала его учащенное дыхание. Я сама чувствовала себя разгоряченной, живой, готовой взорваться, каждая клетка моего тела кричала о жизни после мимолетного касания смерти. Он потянулся ко мне. Медленно, давая мне время отстраниться. Но я не двигалась, завороженная этим новым, диким Лео.

Его пальцы коснулись моей щеки, провели по линии скулы, откинули мокрую прядь волос. Большая, сильная рука скользнула мне за шею, пальцы вцепились в волосы у самого затылка, мягко, но неумолимо притягивая мое лицо к его.